ГЛАВА 5

– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие. – Человек, расположившийся во главе стола и произносивший нечто, напоминающее гоголевский текст, был совсем не похож на городничего, как и его аудитория мало походила на чиновников из уездного городка.

За длинным столом, таким, какие в каждом приличном офисе и даже заурядной допотопной конторе традиционно используются для совещаний, сидели молодые и очень крепкие бритоголовые парни. В обиходе юношей, наделенных подобным обликом, называют «загривками». Как ни странно, на липах у данных характерных представителей этой породы было совсем не то выражение туповатой отрешенности, которое старательно изображают начинающие актеры, исполняя роли «загривков» в телесериалах. Это были напряженные лица людей, готовых получить и усвоить важную информацию.

Можно было подумать, что руководители подразделений среднего звена из небольшой фирмы собрались у начальства для «разбора полетов» и выработки очередных бизнес-планов, если бы не своеобразное оформление помещения, в котором проходило данное заседание. Стены были украшены портретами Гитлера и Пиночета, плакатами с надписями, которые не считаются политкорректными, а также учебными пособиями, наглядно представляющими приемы кулачного боя и порядок сборки-разборки автомата АКМ. Стороннему наблюдателю сразу становилось ясно, что бизнес-планами тут даже не пахнет, а если и пахнет, то запах от них идет специфический.

Совещание проводил лидер «загривков», совершенно непохожий на своих подчиненных, во всяком случае – внешне.

Прежде всего никакого двухмиллиметрового «ежика», едва проклюнувшегося на бритой голове, и никаких вызывающе огромных бицепсов, играющих под темной рубашкой стиля «милитари». Волосы на голове у докладчика были, причем не просто волосы, а довольно длинные. Правда, их старательно уложили с помощью геля и затянули в тугой хвост, постаравшись сделать не слишком заметными, во всяком случае, когда их обладатель представал перед аудиторией анфас.

Была ли зализанная прическа вождя делом рук его стилиста, или обладатель хвоста сам потрудился над собственным имиджем – понять было непросто. У таких молодых боссов в костюмах от Гуччи или Армани обычно проблем с поиском стилиста не бывает, хотя команда, собравшаяся за столом, вряд ли одобряла пристрастие своего начальника к внешней утонченности.

– Итак, господа, я пригласил вас затем, чтобы сообщить пренеприятное известие, – повторил лидер команды бритоголовых, демонстрируя все богатство собственных голосовых модуляций. – В наш город прибывает ведьма. Сведения мною получены из надежного источника.

– Как «ведьма»? – закричали участники совещания с интонацией, которой позавидовали бы актеры, исполнявшие роли судьи Ляпкина-Тяпкина и почтмейстера, хотя от классических интерпретаций гоголевского текста хвостатый босс отошел и о ревизоре не было сказано ни слова.

– Спокойно, парни. Когда я говорю слово «ведьма», я имею в виду самую распространенную трактовку этого понятия. То есть в наш родной и любимый город, из которого мы старательно убираем всякую мерзость, должна приехать некая стерва, которая балуется чародейством и колдовством, напускает на людей порчу, загоняет их в гроб и вообще творит, что хочет, и все – во вред мирному населению.

– Это чё, типа Гингема в натуре? – поинтересовался один из «загривков».

Надо признать, взгляд этого юноши обещал более высокое интеллектуальное развитие, чем его речь. Что поделать, единство формы и содержания отмечается зачастую лишь в учебниках, излагающих основы диалектики. Во всяком случае, близкое знакомство с персонажами книги про Волшебника Изумрудного города доказывало, что парень небезнадежен.

Босс был тактичен и терпелив.

– Вот именно, Гингема в натуре, лучше и не скажешь, – подтвердил он. – Злая колдунья, иначе говоря. Мы еще не успели очистить улицы города от всяких черномазых, так сюда уже лезут мерзкие колдуньи, готовые превращать в жаб и собак каждого, кто не придется им по вкусу!

– Штандартенфюрер, разрешите задать вопрос? – осведомился один из членов команды, уже знакомый с такими понятиями, как субординация и дисциплина. Форма обращения, органично дополнявшая текст плакатов на стенах, не оставляла сомнений – здесь культивируют наследие Третьего рейха.

– Задавайте, – начальственно кивнул хвостатый.

– А эта Гингема, часом, не понтярщица дешевая? Может, она из тех, кто в салонах магии разводит на бабки обманутых жен, обещая вечный любовный приворот на беглого мужа? Или заговаривает курильщиков, чтобы те под страхом кармической кары бросили сигареты?

Штандартенфюрер вздохнул так, словно ему вечно приходилось иметь дело с несмышлеными детьми, которые уже утомили своими глупыми вопросами. Но приходилось быть терпеливым, и он снова пустился в объяснения:

– Господа, я не стал бы обращать ваше внимание на какую-то мелкую сявку, промышляющую ловкостью рук, – это не наш уровень. И я пока не давал вам никаких оснований усомниться в моих словах. С товарищами по борьбе не шутят. Если я говорю, что к нам приезжает ведьма, значит, к нам приезжает ведьма. И если я говорю, что она опасна, значит, она опасна. Как бы дико это ни звучало. Полагаю, мы достаточно цивилизованные люди и не будем тупо отрицать наличие паранормальных явлений в этом мире. Колдунья, о которой я веду речь, достаточно сильна и уже показала свои когти. И кстати, может статься, она уже здесь и уже занимается своими черными делами. Мы должны наметить план действий, чтобы защитить наш город от этой пакости. В старину ведьм сжигали на кострах. Но нам, скорее всего, придется избрать другую тактику. Следует ее выявить, выследить и принять меры к обезвреживанию. Поскольку ведьма, как я уже говорил, очень опасна, наш удар должен оказаться внезапным, молниеносным и очень сильным, чтобы она не успела пустить в ход свои вредоносные чары.

– Это в том смысле, что она нас попревращает в жаб и собак? – спросил читатель «Волшебника Изумрудного города».

Штандартенфюрер смерил его холодным взглядом.

– Запомните, друзья мои, народную мудрость – кто чего сильней боится, то с тем точно и случится. А мы сильны тем, что не знаем страха! И нас не сокрушить никому! Первое, что следует сделать, – это выявить мерзкую тварь, не дать ей затеряться в нашем городе. На случай если она остановилась в гостинице, нам придется узнать, в какие гостиницы, включая ведомственные и частные, приехали или собираются приехать молодые бабы. Возраст объекта «Гингема» ограничим диапазоном двадцать пять – тридцать лет, с походом, для верности; проверяем не только тех, кто уже занял номера, но и тех, кто их забронировал.

– Так в городе чертова прорва гостиниц, работы будет немерено, – бросил кто-то из «загривков».

– Работы мы не боимся, – оборвал его босс. – Если нужно, мобилизуйте на поиски всех, даже тех, кто в резерве. Но результаты нам нужны быстро.

– А если она не в гостинице, а где-нибудь у родных или знакомых остановилась? Или комнату у бабки какой сняла? Для Питера – дело обычное, где тут только приезжих не найдешь…

– Это усложнит поиск. Но шансы найти ведьму в гостинице тоже есть. Оценим примерно пятьдесят на пятьдесят, что она сняла где-нибудь гостиничный номер. И второе – придется обойти салоны, где продаются всякие магические штучки. Приезжей ведьме может потребоваться какой-нибудь атрибут колдовства, ведь от собственного хозяйства она оторвалась. Может, травы какие или камни. Зайдет в лавку, с торговкой словом-другим перекинется, там все бабы на паранормальных затеях задвинуты, свояк свояка видит издалека. Глядишь, ее и запомнят, и ниточка протянется.

– Да какая там ниточка, – снова возразил кто-то из скептиков. – Ну купит она где-нибудь на Лиговке какой-нибудь зверобой сушеный, и что с того? Да если ведьме даже и взбредет в голову отваривать сорняки, за городом их навалом, можно не покупать.

– Отставить разговоры. Если у вас родится более разумный оперативный план, я его с удовольствием рассмотрю, а критику, лишенную конструктивного начала, прошу прекратить. Кстати, ниточка может найтись где угодно. Прислушивайтесь к разговорам в очередях, просматривайте городские газеты, анализируйте выпуски новостей – чародеи часто оставляют за собой след таких событий, которые обыватели не могут объяснить, и потому охотно о них судачат. Что ж, если вопросов больше нет и всем все ясно, за работу, геноссен.

Для начала Маргарита решила отправиться на Васильевский остров, в библиотеку Академии наук, отметить командировочное удостоверение и переговорить с коллегами, обещавшими помощь в работе. Приключения приключениями, а о служебных обязанностях забывать не стоит. Валька из солидарности поплелась вместе с ней, совершая по дороге маленькие открытия. Оказалось, что в Петербурге она не бывала с 1914 года, но помнила его прекрасно и теперь на каждом шагу поражалась переменам.

На Дворцовой площади, архитектурный облик которой практически не менялся десятилетиями, Маргарита решила успокоить страдающую ностальгией по прошлому подругу:

– Смотри, Валюша, здесь все по-прежнему – Зимний дворец, Александрийский столп, арка Генерального штаба… Все в привычном для тебя виде.

– Да что ты несешь? В каком привычном виде? Дворец перекрасили так, что и не узнаешь… Он был темно-красным, а не салатовым. А где скверик императрицы под окнами дворца? А где нормальная брусчатка? Что это за классики для Кинг-Конга выложили по Дворцовой?

Маргарита полагала, что к мелочам можно и не придираться, и напомнила о главном:

– Но столп-то ведь стоит?

– Да, хоть на чем-то глаз отдыхает! В России дышит все военным ремеслом, и Ангел делает на караул крестом, – продекламировала Валька старинную петербургскую эпиграмму.

Сарказм, присущий городскому фольклору, в Валькиных устах был почти незаметен, зато явно звучала гордость за отечественные армейские традиции.

На Невском Валька вновь принялась крутить головой и удивляться тому, что было вокруг:

– Это же дом Вавельберга! Бывший Торговый банк. Я и представить не могла, что обнаружу его в таком унылом состоянии! Он ведь совсем новенький, тысяча девятьсот двенадцатого или тысяча девятьсот тринадцатого года постройки!

– Ничего себе – новенький! Да ему же без малого сто лет! Но для вековой постройки он недурно смотрится – все-таки стены гранитом облицованы, а граниту что сделается?

– Это для вас, людей, сто лет – вечность, а для нас, бессмертных, – мгновение ока… А дом Торгового банка надо было видеть в прежние времена, когда все тут было ухоженным. Стекла в окнах сверкали, швейцар такой у дверей стоял – прямо генерал! Гранит с мылом мыли, чтобы пыль его не портила и копоть на разъедала. И дом смотрелся шикарно. Знаешь, как его называли? Денежное палаццо… А разве теперь он вызывает подобные ассоциации?

На Васильевском острове Вальке понравилось еще меньше, чем на Невском проспекте. Но Маргарита перестала обращать внимание на ее ворчание. Люди, долго живущие на свете, имеют привычку утверждать, что в прежние времена все было лучше. А Валька живет очень долго и помнит не только те времена, когда Санкт-Петербург, стольный град Российской империи, поражал блеском роскоши, но и те времена, когда никакого Санкт-Петербурга тут не было, а по пустынным берегам Невы в яростной жажде победы бодрым маршем двигались на врага ратники князя Александра, позже прозванного Невским… Кстати, судя по словам Вальки, с Александром Невским она была хорошо знакома и, предаваясь воспоминаниям, именовала его по-свойски Санечкой.

Маргарита никогда не спрашивала, сколько валькирии лет, а догадаться было не так-то просто, тем более Валька имела привычку морочить голову всем интересующимся данным деликатным вопросом и время от времени то уменьшала свой возраст на пару-тройку сотен лет, то прибавляла сразу полтысячи. По виду-то возраст валькирии никак не определишь: когда она смеется, выглядит совсем девчонкой, лет на двадцать – двадцать пять, не больше, но бывают дни, когда она устает, и тогда ей можно дать не меньше тридцати.

В вестибюле научной библиотеки шел интеллигентный питерский скандал – один из посетителей сцепился с продавцом книг, разложившим свой товар на столе у входной двери. Среди прочих раритетов там было выложено современное издание «дневников» Пушкина, которое вызвало бурю негодования у читателя библиотеки. Истошно вопя, что это – наглая фальсификация, бесстыдно порочащая память поэта (а поэт, как известно, наше всё, и даже больше), любитель-пушкинист так и бросался на книгоношу, поступившегося принципами в жажде наживы.

А тот в ответ активно огрызался, чувствуя в происходящем ущемление собственных коммерческих интересов. Дискуссия шла в жестком тоне, хотя, к чести петербуржцев, без использования выражений, которые принято называть «непарламентскими».

Невольно заинтересовавшись предметом спора, Маргарита взяла экземпляр мнимых дневников, перелистала и тут же натолкнулась на какую-то дурацкую историю, рассказанную от лица Александра Сергеевича. Якобы некая дама, имевшая множество любовников (в числе которых, естественно, был и великий поэт), мечтала устроить зеркальный потолок в собственной спальне, дабы, предаваясь любовным утехам, одновременно любоваться происходящим, поглядывая на потолок. Тогда ее любовники, опять же включая Пушкина, скинулись и в складчину установили у общей дамы вожделенные зеркала, чтобы сделать ей приятное, ибо привыкли ее баловать и ублажать…

Конечно, Пушкин был известным дамским угодником… Но все мелочные расчеты, связанные с дорогостоящим ремонтом в спальне дамы, лишенной предрассудков, и пошлые авторские комментарии совершенно не вязались со всем тем, что знал про солнце русской поэзии каждый школьник, и посему принадлежность дневников перу Пушкина вызывала сомнения даже при столь поверхностном знакомстве.

Маргарита, искренне убежденная, что Пушкин и вправду наше всё, и имя его осквернять незачем, тут же внутренне солидаризировалась с поклонником поэта, срамившим книготорговца, но принять личное участие в скандале не посчитала нужным. Она просто провела над книгой рукой, очертив круг, и что-то прошептала.

– Это позор! – закричал любитель-пушкинист и выхватил у Маргариты книгу, чтобы сунуть ее в нос нахальному торговцу. – Как вы смеете торговать подобной дрянью? Из-за таких, как вы, Россия теряет свой культурный уровень.

– Что это? – с ужасом спросил продавец, глядя на книгу.

– Нет, это я вас спрашиваю – что это? – не желал упускать инициативу пушкинист. – Это – свидетельство национального позора!

Но книготорговец уже утратил вкус к культурным формулировкам.

– Где дневники Пушкина, сука рваная? – заорал он. – У меня каждый экземпляр подотчетный!

Оба уставились на обложку книги. И наступила немая сцена, как говаривал друг Пушкина Гоголь. На переплете спорного издания красовалась тисненная золотом надпись «Легенды и мифы Древней Греции»…

А Маргоше вдруг припомнились слова из песенки известного барда-акына Тимура Шаова: «И бедный Пушкин на Тверской стоит и слышит слово „суки!“, поникнув гордой головой»…

Увы, не только на Тверской, но и в Северной столице дух Пушкина мог бы наслушаться много чего, если бы присутствовал при разборке в вестибюле академической библиотеки в защиту своей памяти… Скатились-таки до непарламентских выражений господа пушкинисты. Россия-матушка! Вот уж воистину, и назовет меня всяк сущий в ней язык!

Маргарита и Валька тем временем оформили пропуска в библиотеку (не будучи жительницами Петербурга, постоянных читательских билетов они не имели) и пошли вверх по лестнице.

– С книжкой – это твои штучки? – тихо спросила Валька.

– Угу, – кивнула Маргарита. – Надеюсь, мне удалось преобразить весь тираж.

– М-да, чего только нынче на Александра Сергеевича не брешут, – горько вздохнула валькирия. – А ведь мы с ним были на дружеской ноге…

– Как, и ты тоже? – ахнула Маргарита, невольно вспомнив гоголевского Хлестакова.

– А то, – самодовольно подтвердила Валька. – Я, будет тебе известно, в войну тысяча восемьсот двенадцатого года служила в гусарах… Кавалерист-девица Надежда Дурова – это я. Пришлось выдать себя за дочь сарапульского городничего девицу Дурову, а в армию пойти под именем Александра Соколова – женщин в то время в регулярные войска ни под каким видом не брали. Ну со временем обман, конечно, раскрылся, однако в гусарах меня за боевые заслуги так и оставили. После окончания войны я служила в Париже, в оккупационных войсках, так сказать… Потом вернулась в Санкт-Петербург, произвела фурор в местном обществе, и вот тут-то молодой поэт Пушкин и обратил на меня свое благосклонное внимание. Женщина-офицер – это, доложу тебе, по тем временам была большая экзотика. Пушкин хотел даже роман обо мне написать, но на «Евгения Онегина» отвлекся. А отношения у нас с ним были свойские, приятельские. Зайдет, бывало, Сашка в гости с бутылочкой «клико» и говорит: «Выпьем с горя, где же кружка? Сердцу станет веселей». Опрокинем мы с Сашей по кружечке, закусим, я его и спрашиваю: «Ну что, брат Пушкин?» А он мне в ответ: «Да ничего, – говорит, – мадемуазель Надин, так как-то все»… Ну и закатимся мы с ним на весь вечер к цыганам, тоску разогнать.

Маргарита хотела было пристыдить расхваставшуюся валькирию, но сдержалась. Как знать, может, Валька и с Гоголем была на дружеской ноге, и в тот момент, когда Пушкин подарил Николаю Васильевичу сюжет «Ревизора», именно она, со своей стороны, подарила знаменитую фразу: «Ну что, брат Пушкин?»… Удивляться ничему не приходится.

И все же Маргоша не удержалась от вопроса, заданного со скрытым сарказмом:

– А стихотворение «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Пушкин, случаем, не тебе посвятил?

– Не-а, – отказалась от такой чести Валька, не учуяв никакого подвоха. – Аньке Керн. Но этот стишок, как говорится, салонный вариант, для дамского альбома, порадовать самодовольную дурочку. А для самого себя знаешь, что Пушкин про Керн писал? «Одна лишь Анька рыжая, и ту ненавижу я». Уж больно она ему на шею вешалась и достала до печенок…