28

Внук не доверял заграничным куаферам и брадобреям, подозревая их в связях с лондонскими. Поэтому приходилось пользоваться услугами отечественных, ошалевших от собственной звездности и лакричности. Перед свадьбой, в свете придуманной им концепции церемонии, Уару показалось более логичным отдаться в руки профессиональных гримеров «Опера-Хаус». Или пойти к состоявшим в членах комьюнити бывшим придворным цирюльникам, которые веками не изменяли ремеслу, хоть и назывались теперь модным словом «стилисты».

Уар постоянно взбадривал себя поисками новых зрелищ и просто занятий. Москва давно прискучила царевичу. Отсутствие смерти понуждало к ежедневной погоне за новыми впечатлениями. А жизнь в московских переулках текла нехотя, менялась редко. Ну разве что можно было проспать годик, а то и два, а проснувшись, узнать у ключницы, что прошлой осенью беглые крестьяне ограбили на улице господина доктора, зимой у Лопухиных подохла собачонка, до смерти закормленная птифурами, и что господин Еропкин страдает теперь подагрой, а потому больше не выезжает. Вот и все новости. Нынешние времена мало что изменили в этом смысле. Добровольный уход, о котором подумывал иногда царевич, страшил его окончательной утратой надежды на воплощение чего-то несбывшегося. Ему никак не удавалось сформулировать мечту. Все желаемое у него либо уже имелось, либо было недоступно в принципе.

Уар никогда не думал о Москве как о «старой доброй». Во-первых, в силу почтенного возраста, члены комьюнити ненавидели слово «старый» и всегда рядились в самое новое, а во-вторых, Москва никогда не была к царевичу добра. Он с детских лет ощущал одиночество в царевых палатах. Помнил коварство самых близких – дядек и нянек, безжалостно сгубивших мальчонку, остро переживал разлуку с матерью и до сих пор ненавидел и боялся своего давно ушедшего в мир иной безумного отца-душегуба. Как же хорошо, что он так вовремя приглянулся Мосоху! Но чем тяжелей становились одолевавшие его думы, тем пустяшней и веселее были его дела. Царевич никуда не торопился, он стремился лишь спрятаться от своего прошлого в перламутровую раковину сегодняшней московской повседневности. Его долгий жизненный опыт открыл ему печальное обстоятельство: чем ярче вспышка, тем она непродолжительней. Останавливать же чудные мгновения удавалось только специальным прибором – старинными часами-луковицей – с разрешения Совета безопасности, да и то после длительных бюрократических проволочек. А к тому времени вспышка уже гасла, повинуясь внутренней логике процесса, оставляя лишь едкий запах серы снаружи и отчаяние где-то внутри. Обретя бессмертие, царевич утратил радость жизни, которая есть ни что иное, как борьба за существование. Без преодоления нет счастья заслуженной победы. Об этом никогда не говорили в комьюнити, но каждый рано или поздно эмпирическим путем приходил к пониманию этого постулата. И тогда жизнь московского комьюнити превратилась в борьбу за борьбу. Только так они могли выжить в бессмертии.