День шел как-то криво.

С самого утра, с половины шестого (а может, и того раньше, просто еще раньше она не вставала) за окном теснились хмурые низкие тучи, сыплющие мокрым мерзким снегом. Дороги, вчера растаявшие до луж под весенним солнышком, за ночь подмерзли льдистой коркой, и каблуки подворачивались на каждом шагу, так и норовя отправить неосторожную хозяйку под колеса беспомощных на гололеде машин.

Три бессмысленные пары она кое-как отсидела за партами Академии, лениво царапая на бумаге слова мрачного, как и сама погода, лектора и одним ухом прислушиваясь к захлебывающемуся восторгом голосу соседки, в красках описывающей какой-то невероятный спектакль, на котором ей вчера посчастливилось побывать. Спектакль, судя по описанию, был хорош, но оптимизма и веры в будущее лично ей сейчас не добавлял.

– Потом на диске дашь посмотреть? – вяло спросила она, со вздохом переворачивая коряво исписанную какой-то абсолютной бессмыслицей страницу.

– Дам, – с готовностью пообещала подруга.

С четвертой пары она позорно сбежала, бросив своих девчонок на растерзание строгой наставнице, вот уже с месяц требующей от них какого-то совместного танца. Каждая по отдельности девушки двигались великолепно, но с такой разницей пластики, что при любых попытках изобразить синхронную волну тут же заходились смехом и отказывались продолжать даже под страхом незачета. А на шесть разных танцев – по одному от каждой – наставница не соглашалась ни в какую.

Народу на набережной почти не было: дневное время, будний день, межсезонье. Да прибавить сюда отвратительную погоду, давящую на напряженные до предела нервы, – народ в Гонеро предпочитал если уж сбегать от повседневной рутины, то отсиживаться в свое удовольствие дома с чашкой горячего кофе в руках и болтливой соседкой напротив, чтобы было с кем перемыть кости на редкость мокрой и мрачной весне.

Ветер и впрямь разыгрался не на шутку, насквозь продувая серое пальто, под которое она утром и не подумала надеть кофту, вспомнив, как вчера умирала от жары. Мокрый злой снег летел прямо в лицо, даже поля шляпы спасали лишь отчасти. «Представляю, какой у меня сейчас вид! – с какой-то мрачной удовлетворенностью усмехнулась она, поудобнее перехватывая сумку. – Ссутулившаяся, замерзшая, да еще и с размазавшейся по всему лицу косметикой! Мрак».

Впрочем, это ее не слишком волновало: встретить сегодня кого-нибудь здесь, на хмурой набережной, возле покрытого льдом парапета, где холодное, мертвенное дыхание реки овевает лицо безысходностью, было маловероятно. Настолько маловероятно, что она, плюнув на всё и вся, вскинула сумку на плечо, вытащила из бокового ее кармана наушники и включила плеер на полную мощность. В кои-то веки можно было не думать ни о недовольно морщащемся соседе в автобусе, ни о спящей бабке за стенкой.

«Этот город – вкрадчивая кошка: прячет когти, наигравшись днем. Промурлычет, взвившись на окошко, что-то про „гулять“ и про „вдвоем“…» – мягко переливался женский голос, вторя гитарным струнам.

– Долена! – Она обернулась не на голос, а на осторожное прикосновение чужой неуверенной руки. Торопливо убрала обратно в сумку наушники.

– Что?

Окликнувший ее тип оказался на голову выше, нешироким в кости, но до того пропорционально сложенным, что она ни на миг не засомневалась – такой не побоится встретиться в темном переулке с пятью недружелюбными парнями. Зато здорово испугалась сама: вокруг на версту ни души, ни жилого дома, а крики вязнут в равнодушных мокрых хлопьях так же надежно, как каблуки – в сыром, уже нападавшем с утра снеге под ногами.

– Не подскажете, как мне найти городской сад? – словно угадав ее смятение, со всей учтивостью спросил незнакомец, отступая на шаг.

Она украдкой вздохнула с облегчением и, кивнув, махнула свободной рукой в тонкой серой перчатке:

– Вам прямо, и по левую руку увидите сначала «Зеленый театр», а потом аттракционы – вам как раз туда.

– Я ваш должник, – белозубо улыбнулся тот, кивая на прощание и быстро удаляясь в указанном направлении. Снег торопливо зализал проталины остроносых следов.

Она оперлась на холодный парапет и долго-долго смотрела куда-то вдаль, на противоположный нежилой берег, но не видела ни широкой полосы стальной воды, ни черных проплешин на еще не успевших снова затянуться снегом холмах. В горле назревала завтрашняя простуда, в висках стучала болью кровь, перед глазами крутился калейдоскоп бессмысленных образов и невесть кем и когда сказанных фраз. На редкость расклеенное состояние, до которого она обычно все же не докатывалась, несмотря на всю стихийность неуправляемой натуры и подверженность внешним раздражителям, начиная от погоды и заканчивая прочитанной за ночь книгой.

– Знаете, я должен сегодня мирозданию одно доброе дело, – лукаво раздалось слева. Рука в черной кожаной перчатке снова легла на ее плечо.

– Вы же, кажется, ушли в городской сад? – усмехнулась она, не отрывая невидящего взгляда от медленно снижающейся темной птицы. Широко раскинутые крылья уверенно ловили воздушные потоки, спирально закручивающимися кругами приближаясь к земле.

– Не ушел, а спросил, где он находится, – невозмутимо парировал тот. – Принципиально разные вещи, долена!

Она все-таки повернула к нему голову и рассмотрела повнимательнее. Спокойные, правильные черты лица, весьма неестественно и необычно смотрящиеся у мужчины. Смоляные, растрепавшиеся по плечам волосы, выбивающиеся из-под накинутого на голову капюшона. Кожаная куртка, высокие сапоги – так одевается как минимум половина мужского населения Гонеро, но было в нем что-то необычное.

Что-то неуловимое, но неотступно преследующее подсознание. Словно для него этот несколько готический стиль был не просто следованием современной моде, а вообще образом жизни, и он даже шел на уступки миру, приноравливая свой облик к общечеловеческим критериям. Например, с мечом у пояса или за плечом он смотрелся бы так же естественно, как она сама с розой в руке.

– И за что же вы должны мирозданию одно доброе дело? – усмехнулась она, лукаво наклоняя голову.

– За то, что мне сегодня редкостно повезло. – Он ничуть не смутился от этого придирчивого осмотра и как ни в чем не бывало продолжал: – Настолько редкостно, что не отблагодарить мир за такое было бы свинством.

– И почему же вы решили облагодетельствовать именно меня?

– Потому что вы первая мне встретились, – рассмеялся он. – А еще потому, что через полчаса я смогу вам гарантировать воспаление легких и не намерен этому попустительствовать.

– А вы врач?

– Упаси боги! – фыркнул он. – У меня и без того достаточно причин себя не любить!

Она, не выдержав, фыркнула от смеха и сдалась.

– Ну и как же вы намерены меня спасать от больничной спячки по весне?

– А вон там, за углом, я видел прелестную кофейню, – не растерялся незнакомец, предлагая ей руку. – Осторожнее, тут скользко.

Действительно скользко. Настолько, что без его локтя она запросто подвернула бы ногу и упала. Чем не оправдание для того, чтобы пройтись по набережной под руку с абсолютно незнакомым человеком?

И до позднего вечера они просидели в самом темном углу кофейни, напившись кофе с коньяком на всю оставшуюся жизнь и перепробовав все виды шоколада, какие только были в меню. Поначалу она смущалась и вообще не понимала, как ее угораздило оказаться здесь с этим подозрительным типом вместо того, чтобы уныло забивать в мышечную память какое-нибудь надоевшее фламенко, но после второй порции доселе ни разу не пробованного коньяка дело встало на автопилот, и разговор полетел вперед загнанной лошадью, круто взрывая землю на резких виражах.

– Где ты учишься? Ничего, что на ты?

– Ничего, – махнула рукой она и тяжело вздохнула: – Учусь в Академии искусств, на поэтическом факультете.

– А что так мрачно? Хороший факультет.

Она машинально пожала плечами:

– Нормальный. Но как-то уже достал. Хотя нет, это не факультет виноват, а просто я по весне учиться не умею совершенно, если на улице хмуро, то на меня нападает жуткая хандра и хочется застрелиться, но не вставать утром и ехать в центр города, а если солнечно, то сидеть в пыльной аудитории – это кощунство!

– Ну это у всех так! – беспечно рассмеялся он, с треском разламывая плитку шоколада на множество кривых осколков и забрасывая один в рот.

– Знаю, – уныло кивнула она. – Нас из сотни человек осталось двадцать шесть героев, которые до сих пор пытаются ходить на лекции (ходить, а не писать!). Преподаватели уже даже не отмечают, только жалуются, что надо начинать лекционный курс с конца, чтобы самые важные и сложные лекции у нас все же были!

– Ерунда, даже не переживай, – посоветовал черноволосый. – Так учились десятки поколений до вас, так же и вы отучитесь. Как ни крути, а добропорядочную жизнь человек начинает вести тогда, когда на любую другую уже не хватает ни денег, ни здоровья, ни сил. Время сидеть и разгребать вековую пыль наступит, когда тебе будет лет семьдесят, а до тех пор можешь наслаждаться жизнью!

– Спасибо за разрешение! – фыркнула она.

– Всегда пожалуйста! – не остался в долгу тот. – Ну что, согрелась?

Она сначала даже не поняла, о чем он, и только потом вспомнила, зачем ее вообще привели в кофейню. Внутри было душно – хоть топор вешай, а по жилам растекся горячей плазмой коньяк.

– Ну да, – осторожно кивнула она. – А что? Пойдем отсюда?

Правильно. Нечего злоупотреблять чужой добротой. Все равно не про нее птица, так, только нервы дразнить.

– Вот еще! – рассмеялся снова разгадавший ее мысли спутник. – Просто раз согрелась, то сними пальто – удобнее будет!

Сдавленно чертыхнувшись, она затеребила пряжку перехватывающего талию пояса.

– Как тебя хоть зовут-то, спаситель?

– Церхад, – чуть гортанно отозвался тот. – А тебя?

– Лойнна, – досадливо поморщилась она. – То еще имечко…

– А чем тебе не нравится? Красиво, звучно…

– Не по-гонерски, – пояснила она, поднимаясь со стула и вешая пальто на один из вбитых в стену крючков.

– Тоже мне беда!

На улицу они вышли, только когда поняли, что от одного вида и запаха кофе их ближайший месяц будет тошнить, а на шоколад уже и смотреть-то не хотелось. Погода ничуть не улучшилась, но в темноте снег выглядел как-то празднично, а низких мрачных туч было не видно, так что жизнь налаживалась.

– Лойнна, поздно. Давай я тебя провожу.

– Нет, не надо… Я уже ходила одна: у нас в первом семестре часто пары допоздна были.

– Не боишься?

– Боюсь. Но привыкла.

– Тогда почему не хочешь, чтобы я тебя проводил?

– Потому что тебя я боюсь больше.

– Глупая. – Он негромко рассмеялся и легко коснулся губами ее холодной руки. – Ну как хочешь.

И исчез в темноте.

Лойнна вздохнула. Странный парень. Странные манеры. Но безумно подкупающие романтически настроенных барышень.

Воспаление не воспаление, а вот бронхит она очень даже подхватила. Не помог ни коньяк, ни горячая ванна, ни три таблетки, выпитые для профилактики на ночь.

Без толку. Проснувшись поутру и отметив, что комната как-то подозрительно вращается по кругу, в голове бьет колокол, а все тело трясет озноб, несмотря на пылающий лоб, Лойнна мрачно хмыкнула и, прихватив студенческий, отправилась прямиком в лечебницу. Советы и рецепты ей были не нужны – когда год за годом болеешь по весне одним и тем же бронхитом, то заранее имеешь в аптечке все: от солодки до календулы, – ей нужна была только справка.

– Что вы курите? – меланхолично поинтересовалась медсестричка, заполнявшая карточку.

– Ничего, – удивилась Лойнна. – Это неэстетично.

– Ох, долена, не смешите, разве у некурящих бывает бронхит?!

– Э-э-э… А разве нет?

Но справку ей все же дали, сказав прийти через пять дней и выдав длиннющий список всевозможных лекарств, которые можно было купить в аптеке на первом этаже. Список, не читая, Лойнна выбросила в ведро возле оной аптеки, и совесть ее при этом даже не шевельнулась.

Одним богам известно, как Церхад узнал, что она больна, где выпытал адрес бабки, у которой она снимала комнату, но буквально через час после того, как разобиженная на всю медицину вообще и медсестричку в частности Лойнна вернулась домой и бессильно упала на кровать, даже не дотянувшись до какой-нибудь книжки, он объявился на пороге, вежливо, но непреклонно оттер в сторону возмущенную домну Абру и, постучав для приличия, вошел к Лойнне.

– Сгинь, нечисть, – мученически простонала она, натягивая одеяло на голову. – Я не в форме и не принимаю гостей.

– Не принимаешь гостей – значит, будешь принимать лекарства, – невозмутимо отозвался Церхад, отыскивая в шкафу большую банку и водружая в нее огромный букет радостных желтых тюльпанов.

Домна Абра вопиющим гласом совести стояла на пороге, всем своим видом показывая, что она не допустит никакого разврата в своем доме.

– Не подскажете, где у вас тут можно повесить куртку? – ничуть не смутившись, обратился к ней Церхад.

– На вешалку у порога, – ледяным тоном отозвалась та. Дождалась, пока он выскользнет из комнаты, и набросилась на бледную, к тон простыне, Лойнну. – Чем ты думаешь, долена?! Он тебя на семь лет старше! С ума сошла?

– У-у-у… Домна Абра, я не могу думать, когда болею. Но если вы его сможете выпроводить, то буду вам очень благодарна! Сама я не в состоянии.

– Так бы и сказала, – с достоинством кивнула ей хозяйка, разворачиваясь и выходя в коридор с решимостью умереть, но не допустить супостата.

Бог весть, что он ей там сказал, но уже через пять минут они отпаивали ее лекарствами, солодкой и малиновым чаем в четыре руки, причем домна Абра ничуть не оскорблялась, будучи только на подхвате: воды вскипятить, полотенце принести…

– Что ты ей наплел? – раздраженно зашипела Лойнна, когда женщина снова умчалась на кухню.

– Что я твой старший брат, – невозмутимо пояснил Церхад. – А что, ты против? Я могу уйти, если хочешь.

Она задумалась и покачала головой:

– Нет, оставайся. Без тебя мне будет совсем скучно и жалко саму себя.

Он не только остался, но и принялся приходить каждый день, скоро подружившись со строгой хозяйкой, так что та не возражала бы, и останься он на ночь, но на такое он никогда даже не покушался. Первые дня два Лойнна бессильно лежала на кровати, а он читал ей книги или развлекал бессмысленной, но забавной болтовней.

Потом стал приводить своего друга с гитарой, и они в два голоса перепели все ее любимые песни и все вещи собственного сочинения. Точнее, сочинял друг, а Церхад выступал только вдохновителем, умеющим вовремя сказать, что это шедевр всех времен и народов, но как часто многим талантливым людям не хватает именно такого вот не обремененного излишним придирчивым вкусом друга, чтобы поверить в собственные силы!

Через пять дней Лойнна сходила продлить справку до конца недели, а вернувшись и не находя себе места до прихода Церхада, поняла, что в любовь, как и в инсульт, не верят только до первого приступа…

У него было необычное лицо и поразительная мимика: в неподвижном состоянии она десятки раз ловила его на жестком, чуть презрительном и мертвенно-бездушном выражении, но стоило ему начать говорить, петь или шутить, как на щеке показывалась лукавая ямочка и взгляд искрился смехом.

Он любил красивые жесты и очень мало беспокоился о том, что девушка с технической земли не может воспринимать ежедневный букет свежих ярких цветов как норму.

Он умел безоговорочно признаваться в своих поражениях и видеть в них завтрашние победы. А еще – бесконечно слушать ее путаные объяснения чего-то жутко интересного, но безумно сложного и покорно кивать, словно понимает. И решать проблемы. Почти любые и почти мгновенно.

Он был мальчишкой, и поэтому с ним было легко. Мужчиной – и она чувствовала себя в безопасности.

Всю весну они втроем прошлялись по улицам и паркам, дружно прогуливая лекции и семинары. Дарган научил ее играть на гитаре – еще неумело, простенько и с трудом разбираясь в струнах, но она сумела положить на музыку одно из своих стихотворений и, жутко смущаясь, спеть им обоим. Получилось отвратительно, но пришлось исполнять еще раз на бис.

После третьей жалобы, что так жить нельзя и без лекций черта с два она сдаст хоть один экзамен, парни многозначительно переглянулись, наведались в общежитие – и у Лойнны появились все лекции старшекурсников в нескольких вариантах. На их возврате никто особо не настаивал, так что переписывать Лойнна не торопилась.

Только одно ее пугало: день за днем, все чаще и чаще она ловила на себе пристальный, выжидающий взгляд черных глаз. «Попавшись», Церхад никогда не отворачивался, а только улыбался или подмигивал, а она жутко смущалась и не понимала, чего он от нее ждет.

Заглянувшая под майские праздники на минутку в гости Нора принесла-таки обещанный диск со спектаклем и, увидев заваленную цветами комнату (Церхад приносил по букету каждый раз, как приходил хотя бы на полчаса) и Лойнну, чья голова лежала на плече небрежно закинувшего ноги на подлокотник дивана Церхада, презрительно скривилась и уверенно припечатала:

– Сессию ты не сдашь.

– Сдаст! – рассмеялся ничуть не смущенный Церхад. – Причем ничуть не хуже, чем все предыдущие.

– Ну-ну, – скептически фыркнула Нора, завистливо вздохнула и с этим ушла.

Церхад еще долго посмеивался в кулак.

– А ведь и правда не сдам, – с тяжелым вздохом сказала Лойнна, не убирая, впрочем, головы с его плеча. – То есть сдам, конечно, но кое-как, лишь бы вообще не вылететь.

– Ну куда уж там, – тепло улыбнулся он, протягивая руку за брошенным Норой на край дивана диском и убирая его на стол. – Уж меня-то не надо обманывать, Лойлинне.

– Как ты меня назвал?!

– Лойлинне, – послушно повторил он. – У тебя имя похоже на кирэнское, а у них там «лин» – уменьшительно-ласкательный суффикс. Вроде гонерского «чка».

– Откуда ты знаешь? – поразилась она.

– Да только что придумал, – не выдержав, рассмеялся Церхад.

– Ах ты! – бросилась на него Лойнна.

Никогда не собираемый, хотя честно застеленный покрывалом диван – отличный танкодром для стратегических боевых действий. Но не в том случае, когда один противник сильнее другого раз в пять и умудряется сгрести его в охапку в первые же минуты сражения.

– Перестань! Пусти!

– А кто первый полез?! – возмутился довольный Церхад, словно тисками прижимая ее к разбросанным декоративным подушкам.

– Я не лезла! – неуверенно возразила она, оставляя бесполезные попытки вырваться из его рук. – Я пошутила!

– Ага, как же! То-то у меня все руки исцарапаны.

– Неправда, нет у меня ногтей – с ними печатать неудобно!

– И на том спасибо!

Повозившись еще минут пять, они успокаиваются, только тяжелое дыхание слышно в комнате.

– Тебе не тяжело, что я голову на плечо положила?

– Чему у тебя там быть тяжелому-то?

Она только смеется, устав мстить за его бесконечные шуточки.

– Представь, что про нас сейчас домна Абра подумала. Она ведь давно уже в курсе, что ты никакой мне не брат.

Церхад представил – и закашлялся от тщетно сдерживаемого смеха.

Сессию Лойнна сдала. Зубрила под неусыпным контролем ежедневно приходящего ради этого Церхада. Тот на корню пресекал любое нытье вроде:

– Я устала! Дурацкий билет, он мне не попадется! Да кому нужны эти дорийские саги?! – но после положенных двадцати листов безо всяких просьб и намеков брал ее за руку и вел куда-нибудь гулять: на обожаемую обоими набережную, в наконец-то оттаявший и загрохотавший аттракционами городской сад или просто шляться по улицам и болтать ни о чем.

– Знаешь, я тебя боюсь, – со вздохом тихонько призналась Лойнна на берегу реки, когда солнце садилось за вызолоченный горизонт. В сумке лежала зачетка с бледной голубой печатью наконец-то закрытой сессии, впереди маячили два месяца безделья, а на душе все равно было тревожно. Необъяснимо тревожно.

– Все еще? – тепло усмехнулся Церхад.

– Наверное, – пожала плечами Лойнна. – Просто уже не так, как тогда, в марте.

– А как?

– Боюсь, что ты ненастоящий.

– Ну Лойлинне, вряд ли кто-нибудь сумел бы притворяться два месяца кряду! – резонно возразил тот. – Да и чего ради?

Да, действительно, чего ради, если он ни разу даже не пытался перейти наложенных ею границ, держа себя в рамках приличия и галантности. И это само по себе было подозрительно.

– Просто ты… не такой, как все.

– Ты тоже.

– Брось, Церхад, это банально! – возмутилась она.

– Банально быть не такой, как все?

– Банально говорить девушке такие комплименты.

– Ты смешная, а это не комплимент, а констатация факта. Что ты имела в виду, когда сказала, что я не такой, как все?

– Ты… – Лойнна сбилась, подбирая слова. – Ты как будто не отсюда. Ты живешь, дышишь, говоришь и думаешь не так, как все. А еще у тебя глаза в темноте светятся, как у колдуна.

– И у тебя светятся. И глаза, и пальцы.

Она торопливо опустила взгляд на собственные руки и обиженно нахмурилась:

– Неправда.

– Правда. Ты просто гитару в руки возьми…