День второй

Проснулся он поздно, солнце давно уже встало над лесом, на смену свежести весеннего утра накатывала дневная жара. Было слышно, как суетятся дружинники, наводя порядок. Простучали по дороге копыта — несколько всадников покинули башню.

Упрям стоял у окна, невидяще глядя на далекий окоем. Ему было тоскливо. Вчерашний день, насыщенный событиями, казался жутким сном, но он хорошо понимал: нельзя себя обманывать. Все было наяву. И настало первое утро, когда не нужно идти к Науму за уроком, утро, в которое все будет по-другому. Потому что изменилась вся жизнь. Резко и неотвратимо.

Он оглянулся на Невдогада и поразился: неужели этот самый малец, по-девичьи хрупкий, по-детски нахальный, вчера так уверенно и хладнокровно крушил навей и людей? Неужели это он прыгнул через ступени и вырвал Упряма из лап смерти, раскидав врагов, точно котят? Да полно!..

Точно почуяв пристальный взгляд, Невдогад открыл ничуть не заспанные глаза, нахмурился и спросил:

— Так догадался или нет?

Тьфу, пропасть! В чем тут можно сомневаться? Этот «малец» и без меча в домовину вгонит…

— Слушай, ты способен ясно задать вопрос? Или ответить мне: о чем я должен догадаться?

— Да ни о чем, собственно, не нужно. Ладно, так спрошу, кто я?

— Эвона тебя как, — опешил Упрям. — Неужто начисто память отшибло? Погоди, а я же помню, какое зелье Наум тогда знахарю от похожей напасти посылал. Ты не бойся, мы тебя вылечим.

— Меня не надо лечить! — подозрительно высоким голосом крикнул Невдогад, опомнившись, боязливо оглянулся на дверь и прошипел: — И злить меня не надо. Просто скажи: кто я?

— Ну… Невдогад. Из дому бежал, в кремле начудил… Но главное — друг мой, товарищ по оружию, а больше меня ничего не волнует.

Паренек пристально всмотрелся в лицо Упряма и, не найдя того, что опасался увидеть, расслабился.

— Вот и хорошо. Все остальное неважно. А ты чего у окна топчешься?

— Тоскую.

— Ну и дурак. Дело делать надо.

— Не обзывайся, а то за уши оттаскаю. Ясно, что дело делать, да за что хвататься-то — поди придумай. Вон их сколь, делов-то…

— Чтобы за уши оттаскать, сперва поймай. Эх, вот сразу видно, что не привык человек головой работать. Так и быть, сейчас научу. Садись и слушай. — Мальчишка уселся на кровати, по-булгарски скрестив ноги и упершись ладонями в колени; ученик чародея остался стоять, но это не смутило Невдогада. — Наука, сказать по правде, не ахти какая сложная. Суть ее в том, чтобы дела распределять по важности. Если говорить боярскими словесами, то дела бывают, во— первых, перворядные, во-вторых, зело спешные, в-третьих, другорядные и, наконец, в-четвертых, «какие-растакие к лешему». Вот ты давай говори, что нам сделать нужно, а я буду пальцы загибать.

— Это ты себе хорошую работу придумал, — усмехнулся Упрям. — Ну ладно, загибай. Значит, надо Наума найти.

— Это раз, — загнул палец Невдогад. — И дело — зело спешное.

— Ворога отыскать…

— Это два. Зело спешное.

— Княжну Василису найти.

Три. Ну, это, сказать по совести, и не дело, а пустяк. Это мы сразу к другорядным отнесем.

— Почему еще? — удивился Упрям.

— Потому что с этим ты справишься — моргнуть не успеешь.

— А если не выйдет быстро? Время-то идет…

— Именно что идет! И нам его ради Василисы терять ну никак нельзя! Ты не спорь, я знаю, что говорю. Вот, например, сумеешь ли рассудить, что у нас перворядное будет: найти Наума или ворога?

— Наума, конечно!

— Вот и нет. Ибо, найдя его, ворога не обязательно отыщем, а вот если поймем, кто враг, будем знать, что в башне без тебя произошло; будем знать это — почти наверняка поймем, где Наума искать. Ну как, разумно?

— Да вроде… — почесал в затылке Упрям.

— Вот видишь, как я все по полочкам раскладываю? Сам намедни говорил: государственный ум. Вот и не спорь. Княжна дальше, чем есть не уйдет.

— Это если она сбежала, — вставил Упрям. — А если похищена?

— Ой, да кому она нужна? — с непонятной горечью вздохнул Невдогад.

— Тем же, кто Наума извести хотел! Тем же, кто Твердь опозорить желает!

— Тогда тем более, сразу их и надо искать. У тебя в башне карты есть?

— Есть, конечно.

— Мне нужны карты и землеописания. Что-то смущает меня… А ты призови Ласа, и пусть он тебе расскажет, что его люди успели сделать и что еще собираются. Пленных-то, поди, уже в кремль доставили? Надо кого-нибудь к Болеславу отправить, пусть на словах, на бересте ли даст ответ, что налетчики рассказали. Важнее всего сейчас узнать, кто их нанял.

— Да с чего бы я Ласу стал указывать?

— А с того, что он со товарищи сюда приехал не на печи валяться, а за честь земли славянской бороться! Ой!..

В приоткрывшуюся дверь просунулась голова Ласа:

— Слышно, пробудились?

Невдогад, неведомо когда успев, шустро вытянулся на кровати, сдвинув малахай на переносицу. Глубокий сон, да и только — громом не поднять. Но ловок, притворюга, нечего сказать.

— Не совсем, — ответил Упрям. — Точнее, не все. Лас, хочу тебя спросить кое о чем.

Десятник переступил порог.

— Что… пленных вы уже отправили?

Не тревожься, мы дело знаем. Мы тут на кухне малость похозяйничали, так сейчас скажу, чтобы завтрак вам сюда и принесли.

— Что они сказали?

Десятник пожал плечами:

— Вкусно, говорят.

— Я не про то. Что сказали пленные? Кто их нанял?

— Э, малец, говорю же тебе: о том не беспокойся. Мы знаем, что к чему, а вороги уцелевшие теперь у Болеслава — уж он-то им языки развяжет, дальше-от его забота. А вы, отроки, отдыхайте, не грех отдохнуть после такого дела. Карась! — крикнул он за дверь. — Неси еду для героев, сюда ставь.

Дружинник будто под дверью и ждал, явился сразу. Широко улыбаясь, поставил на стол поднос с разогретой кашей, ледяным молоком из погреба и ломтями гречишного хлеба. Было видно, как дернулись ноздри принюхавшегося Невдогада.

— Вот, поешьте да обождите, пока мы там все до ума доведем, вычистим, — продолжал ворковать Лас. Похоже, его навязчивая заботливость объяснялась подспудным желанием лишний раз напомнить себе, что он все-таки старше этих двух мальчишек, перебивших ночью полтора десятка неслабых врагов, — Потом, с твоего позволения, баньку истопим — вам, героям, первый пар. А коли одежду в саже извозили, так сюда давайте, я Хвата отправил к реке занавески прополоскать, сразу и постирает…

С кровати донеся невнятный звук — то ли всхрап, то и возмущенное всхрюкивание.

— Лас, — настойчиво перебил Упрям. — Мы не малые яки, порты нам стирать не надо. И мне требуется не нянька, а защитник и помощник. Я очень тебе благодарен за заботу, но если ты не перестанешь кудахтать, ровно квочка над первым яйцом, я рассержусь и Болеславу скажу, чтобы кого другого прислал! Уж не обижайся.

— Ну, коли так. — Казалось, минуту десятник размышлял, не обидеться ли на самом деле, но благоразумие взяло верх. — Ладно. Ты спросить что-то хотел, Упрям?

— Вперворяд: ведомо ли, кто убийц подослал?

— Нет. Полонян с рассветом в кремль отправили, теперь ждем известий.

— Так. Вдругоряд: следы осмотрели?

— А то! Но проку мало. Ушли от нас шестеро навей, три или четыре человека, еще один невесть кто — вроде навя, но другой, я только рожу серую разглядел. Уходили в приречные заросли, там след теряется. Еще здесь были волк и собака. Но пес, я знаю, ваш, чародейский…

— Верно, это Буян. А его самого разве не видели?

— Нет. Только по следам и прочли, что на него три топляка навалились, пришлось волкодаву отступить. Одного разбойничка он порвать успел, но не до смерти.

— Хорошо, — сказал Упрям. — Значит, он жив, может, отлеживается где. Топляки ему, пожалуй, не по зубам. Как вернется — скажите ему, чтобы сразу ко мне шел, я подлечу.

— Как сказать? — опешил десятник.

— Обыкновенно, словами. Да не сомневайся, он речь разумеет, только сам не говорит.

— Почему?

— Ну… собакам оно вроде не положено. В общем, это не нашего ума дело, почему Буян не говорит. Так его Наум обучил, и точка. Главное, сказать не забудь.

— Не забуду. Еще что-нибудь?

— Сами убийцы кто такие, дознались?

— Болотники. Нави из Негачины, но без родовых знаков, то ли отходники, то ли изгнанники. А людишки — лютичи. Слыхал, наверное, был такой разбойник, по южным дорогам шастал. Самого Люта мы лет пять тому ущучили, ватагу порубили да сучьям древесным сосватали, но кое-кто ушел — еще до боя в кусты подались. Мы их по секирам узнали — то оружие товарищей наших, когда-то Лютом погубленных. Вот и сквитался ты за Болеславичей, — Лас отвесил поясной поклон.

— Благодарствуй. Что еще сведали?

— Более ничего, как ни жаль. Враг хитер и коварен.

— Ну, это всегда так… Хорошо, Лас, теперь вот еще. Дел у меня много, так что за хозяйством присмотрите — услугу окажете. Невдогад помогать мне будет, я на верхнем жилье стану работать, он — на среднем. Мешать нам нельзя, но, если что потребуется или вести будут из кремля — зовите меня сразу.

Когда Лас ушел, Невдогад мигом подскочил к столу и принялся уплетать кашу за обе щеки.

— А как насчет меня? — спросил Упрям, разумея, что за столом положено хозяину быть главным.

— Шадишь, — широким жестом пригласил Невдогад.

«И почему я уши ему не оборву?» — подумал Упрям, но мелочиться не стал и принялся завтракать.

— Ну кто так с приправами поступает? — ворчал Невдогад. — Вояки — славное племя, но в котел кидают все, до чего дотянутся. Да, ты вот Ласу еще скажи, пусть Болеславу человека с советом отправит: надо не только Охранную, но и Большую с Малой дружины поднять и прочесать округу. След может теряться сколько угодно, но вражье логово где-то поблизости.

— Да как бы они осмелились?

— Иначе не успели б налетчики. Слухи о болезни чародея вчера под вечер разнеслись, значит, только к ночи злодеям приказ был отправлен. Они где-то под самым боком быть должны.

— А что, разве сам Болеслав не догадается? — усомнился Упрям.

— Догадается, еще вперед меня, — признал его гость.

— Значит, считай, дружина уже в деле. Только могут и не найти, тут одного следопытства мало. Враг наш сильными чарами владеет.

— Не иначе, — согласился Невдогад. — Я, конечно, чарам не обучен, но, думаю, без них он не поднял бы против Наума и людей, и столько нечисти.

— Да нет, я о другом. Помнишь, Скорит говорил, что отказался? Упырям не заклинания читали, им что-то сулили. Вот чем подобную орду можно собрать — хитростью человеческой, подкупом да посулами.

— Так, может, и не маг никакой наш супротивник?

— Маг. И сильный. Он почти без труда поснимал большую часть охранных заклинаний Наума. Да и нави никому другому служить бы не стали, это ведь такой народишко — слабину почуют, мигом разорвут.

Невдогад глубокомысленно кивнул.

— Кстати, — напомнил он, — ты мне про упырей рассказать собирался. Почему с ними церемониться не надо.

— А, ты про Скорита? Знаешь, честно говоря, история тут темная. Ты про Тухлое Городище ведь знаешь?

— Как и все: царство это упыриное, где люди порабощены кровососами.

— Не все так просто, — ответил Упрям. — Сейчас вообще трудно сказать, кто это первый придумал: упыри или люди.

— Вот тебе раз! — поразился Невдогад. — А чего ж тут сомневаться? Ну какой человек в здравом уме пойдет в кабалу к кровососам?

— Так то в здравом, — вздохнул Упрям, который и сам не видел иного объяснения. — Ну, про то, как булгарские ханы перенесли ставку в нынешний Булгар, я рассказывать не буду, это и так все мы знаем. Много селений в Тверди зачахло, когда изменились торговые пути. Тухлое Городище прежде Перегоном называлось, говорят, оттого, что знатный был в нем лошадиный торг. Потом, после войны в Булгарии, торга не стало, люди начали уходить. Но многие остались. Не верилось им, что такой большой и славный город умрет. Однако же работать они при этом не работали, дела своего не завели, а сидели, как раньше, по корчмам и ждали, когда заблудший путник объявится. И то вскоре сочли, что путника проще ограбить, чем кормить и с полным кошельком отпускать. Странный, в общем, народишко там остался, чумной. Каждый третий — вор. И дома у них перекосились, и лица. И, главное, понять не могли: что ж такое-то, почему жизнь год от года все хуже, почему не идет к ним никто деньги не несет?

— Они что, все идиоты были? — осведомился Невдогад, зачерпнув каши, но так и не донеся ложку до рта.

— Наверное, — пожал плечами Упрям. — В общем, сейчас об этом трудно узнать, но, похоже, так и не догадались бывшие перегонцы поля пахать да скот растить. А решили они, что власть у них плохая. А какая власть — там уж людей-то в кремле не осталось, свои такие же давно на стольце засели. Пошли волнения, тут упыри и объявились: хотите, мол, жить еще лучше, чем в былые годы, позовите нас на царство. Расписали, какой лад наступит, если они каждого защитят да каждому укажут, где его место.

— И все сразу согласились? — недоверчиво спросил Невдогад.

— Не все, конечно. За много лет иные привыкли воровством жить, пускай чужеземных гостей уже и не было, так можно ведь из своего народца соки тянуть. Очень им не хотелось упыриной власти уступать. Собрали ватаги, грозились перебить кровососов. Куда там — их люди же и разогнали. Вот это достоверно известно, отсюда и догадаться можно, как дело было.

— Ну а дальше?

— А дальше упыри сказали: данью мы народ облагать не будем, станем покупать кровь. И знаешь, поначалу все неплохо казалось. Упыри в те поры и сами, похоже, думали, что достаточно им всем вместе собраться да посты распределить — вот и будет у них царство. Они и рыбу в сети приманивали, и зверье на охотников гнали, так что никакого скотоводства уже не надо: шкуры и мясо сами на ловца, шли. Стали упыри к себе вятших людей со всего света зазывать, мастеров да искусников: живите невозбранно, крови от вас не надо, только Город Ночи прославляйте. Какое-то время казалось, устроились они на славу. А потом нелады пошли. Толком не знаю, вроде бы кровь у людей невкусная стала, упыри от своих подданных носы воротили. Но Наум считает, дело в том, что зверье из лесов прочь подалось от ленивых ловцов, которые меру давно потеряли. Может, и правду говорят, что тут без леших не обошлось. Тогда, выходит, и водяные рыбу отогнали. В общем, люди стали голодать да роптать — в городе, мол, вон сколько бездельников живет на всем готовеньком, никто их не кусает, а мы вот-вот ноги протянем. А может, и правда скисла кровь у них… Говорят, немногих вкусных стали упыри друг у друга отбивать, а кому недоставало — принялись набегами промышлять. Поговаривать начали, что мало у них земли и народу, побольше бы захватить. Тем паче, упыри со всего света туда повалили, где ж на всех вкусную кровь найти? Ту уже и на обычную денег не хватало, стали придумывать новые причины, чтоб люди им горло подставляли.

— М-м, а можно без подробностей? — спросил Невдогад, вяло возивший ложкой по каше. — А то что-то еда в горло нейдет.

— Ладно, постараюсь коротко. Тут еще беда нагрянула: нави зашевелились. Они ведь ни с кем ужиться не могут, ни со смертными, ни с нежитью. Это, кстати, наводит на грустные размышления. Лешие ведь всегда навье на коротком поводке держали, выходит, и правда они из тех мест подальше от Детей Ночи ушли, заодно и зверье свое сманили. Болотники стали сильно трепать упырей. А тут как раз Наума с одним волхвом в те края занесло — его, совсем еще молодого чародея, Совет Старцев на разведку отправил. И вышло так, что спас он Скориту жизнь, а волхв обеспечил помощь служителей Рода против навей — есть у них какие-то тайные способы, вроде осушения болот. В обмен же на эти услуги Наум потребовал от Скорита согласия на Договор, который сильно права упырей ограничивал.

— По Договору им заказано кормиться вне своих владений?

— Совершенно верно. Но главное — им запрещено неволить людей и расширять свои земли. За ними осталось только право привлекать новых смертных — тут уж, правда, без ограничений. Им пришлось согласиться — того требовал закон.

— Какой закон?

— А собственный закон Скорита, который он все время придумывал и переписывал. Понимаешь, поначалу власть в Тухлом Городище была общенародная, вечевая. Потом решили: много это шума, пусть будет власть за Упырской Думой. Но с Думой еще хуже получилось, тогда и пролез в правители Скорит. Наконец-то дописал свой закон и предложил: давайте главным я считаться буду, но подчиняться все станем вот этому закону. К тому времени уже сами упыри от споров устали и согласились легко. Там четко было прописано: за каждую услугу должна быть услуга ответная, соразмерная. Чтобы меру определять, вместо Думы собрали Мерную Палату, в которой Скорит и воцарился.

— Значит, Договор был ответной услугой за помощь против навей?

— Вот именно — по соразмерности. А долг перед Наумом так и остался неоплачен. И теперь Скориту позарез нужно этот долг вернуть, чтобы хоть начать говорить об изменении Договора. Видать, совсем упырей прижало: не идет к ним свежий народ, а у своего, наверное, кровь окончательно скисла. Вот и торопится упырь, уже на откровенный подлог готов пойти. А ведь Скорита глупцом никак не назовешь.

— Вот оно как… Благие боги, страна дураков какая-то, — передернул плечами Невдогад.

Доели в молчании. Потом Упрям, выдав гостю карты и землеописания, оставил его в читальном покое и взошел в чаровальный.

За что браться? Этот вопрос недолго тревожил его — несмотря на все доводы Невдогада, ученик чародея решил начать с поисков княжны. Это было единственное, что он четко представлял себе от начала и до конца.

— Вот и будет дело перворядное, — пробормотал он себе под нос, извлекая из-под рубахи с вечера заготовленный сверток.

Дважды для верности перечитав прихваченный из читальни свиток, он набрал в деревянную миску воды, затеплил четыре свечи, ровно расставив вокруг, задернул занавеси. В полутьме сел перед миской, развернул сверток.

Предметы для поиска подобраны хорошо, разносторонне, как говаривал Наум. Кукла несет в себе отпечаток мечтаний, устремлений. Гребешок — печать бессознательную (часто ли девица, за волосами ухаживая, старательно думает об этом немудреном действии?), чувственную. Но, вернее всего, они не потребуются.

По книгам человека легче всего понять… У книг мы учимся, с книгами живем. Соглашаемся с ними или спорим, на них целенаправленно наша мысль устремлена, и они запоминают нашу личность полнее всего. Упрям не долго думал, выбирая предмет.

Книжка распахнулась в его руках — на том месте, где в последнее время ее открывали чаще всего. Ученик чародея пробежал глазами по строчкам.

«Что за товар, о котором сорок купцов для одного торгуются?..» Упрям пожал плечами. «Кто тот купец, что товар покупает да руку в залог оставляет?..» Дурак, наверное, решил Упрям. «Что за товар один раз в жизни покупают?» Да что за загадки такие, сплошь торгашеские? У Невдогада бы спросить, должен знать. Вон как складно про семью свою рассказывал. «Какой купец товар покупает, не видя его?..» «Какой купец один товар покупает, а другой получает?» Вот это уж точно дурак какой-нибудь. Упряму стало любопытно, и он просмотрел еще несколько загадок. Ага, что-то новенькое: «Перед какой радостью плачут, на каких похоронах веселятся?» Ответ крутился в голове, но никак не удавалось его поймать. «В какой день одна реченька расплескалася, в две сливалася?» Ученик чародея улыбнулся: это он знал наверняка, не раз от городских девок слышал, как они косы свои с речками сравнивают. Значит, лень этот — день свадьбы, когда девушка с одной косой превращается в замужнюю женщину с двумя косами.

Ну-ка, ну-ка!.. Он вернулся к прежним загадкам и понял, что все они — об одном и том же. О свадьбе, о женихе, «купце богатом», который один раз в жизни «покупает товар», не видя его (под фатой же невеста), хотя торгуют для него «сорок» — сваты. А жених ручается за благополучие будущей жены — то есть «руку в залог оставляет».

И с «другим товаром» все ясно — кто до свадьбы невеста та после свадьбы жена.

Пролистнув несколько страниц назад, Упрям окончательно убедился в своей правоте: вся эта часть книги именовалась «Загадки об обряде свадебном». Ничего удивительного: что еще могло волновать Василису в эти дни?

Ученик чародея тряхнул головой, отгоняя лишние мысли, и положил книжку перед собой. Теперь заклинание.

Это для сосредоточения. Хороший чародей, даже не используя внутреннюю силу, заклинание часто произносит мысленно, а желание свое держит в уме, еще только к волшбе приступая. Упряму было далеко до таких высот, но и он уже почувствовал, как забегали по пальцам невидимые токи — это проявился живой след княжны, отпечаток ее духа.

Пламя свечей дрогнуло, вода в миске заискрилась, замерцала.

Вот оно, самое главное Имена произносятся тихо, но внятно. Бывалые волхвы с этого порой и начинают; Наум бы тем же обошелся. Когда-нибудь и Упрям достоин будет силы такой… Стоп, только не отвлекаться!

Вода подернулась дымкой, но через миг очистилась и явила «отраженное извне», как называл это Наум, — башню. Более чем знакомую, потому что это была похожая на кремль башня дивнинского чародея.

Упрям сморгнул в удивлении и не заметил, как сменилась картинка. Теперь в миске отражался… Невдогад. Склонился над картой, пальцем водит, одним глазом в «Землеописание Запада» заглядывает.

Ученик чародея разочарованно подул на воду, изгоняя видение. Где-то он ошибся. И наверняка ошибка простейшая — может, не стоило перед волшбой в загадки вдумываться да Невдогада поминать? Досадно — как-то аж по-детски, до слез. Вот вечно так!

Еще раз перечитав свиток, убедился: внешне все правильно. И свечи по сторонам света ровно стоят, и миска чистая. Может быть, он сбился в тот миг, когда стал мечтать о силе волшебной, о чарах мгновенных? Недостойно сие, ибо завистью попахивает. И неумно. Придется все по новой начинать.

Погасив и снова затеплив свечи, Упрям повторил слова заклинания, только вместо книги взял куклу. Один и тот же предмет дважды подряд использовать не советуют, хотя он и пропитывается магией и зачастую «запоминает» свое первое заклинание. Вот, например, котел иноземный — вполне возможно, что Наум, вернувшись, строго накажет за него Упряма, ведь котел уже второй день находится под чарами! Не исключено, что котел теперь будет пригоден только для полетов…

Или не поздно еще снять заклинание?..

Не отвлекаться!

Поздно — после слов «да мне покажите» в миске опять возник Невдогад, теперь уже сосредоточенно что-то пишущий (вот нахал, даже не спросил разрешения взяться за письменный прибор!). Леший побери его, да что за невезуха? Ладно, попробуем с гребешком.

Давя в себе раздражение, Упрям принялся переколдовывать, но на сей раз волшба его окончилась совершенно непредвиденно. Уже на словах «как тверд камень Алатырь» вода в миске явила Невдогада, а пламя свечей взбухло, рванулось к потолку, сплелось в жаркий клубок, а из него выпорхнул великолепный сокол в золотом оперении. Не узнать его было трудно: это его истинное имя следовало произносить вперворяд, а имя это настолько тайное, что даже в самых редких магических книгах упоминается не всегда. Волхвы уважительно зовут этого сокола Востоком или Солнечным Лучом. Сам Сварог его поставил присматривать за Правдой богов на земле, надзирать за судом, закон оберегать, главным среди своих соколов назначил…

— Разуй глаза, дубина стоеросовая! — проклекотал сокол, не без труда приглушая громоподобный свой голос. — Остолоп, делать нам нечего, кроме как Василису тебе указывать. И как только Наум такую бестолочь взял в ученики? Ты гляди в миску-то, гляди!

Потрясенный и еще не до конца понимающий, что происходит, Упрям опустил глаза. И вода показала ему, как Невдогад, воровато оглянувшись на дверь, стянул с головы малахай.

И рассыпались по плечам льняные локоны. Немного слежавшиеся за сутки, но все равно роскошные. Василиса расчесала их пятерней, проветрила и со вздохом принялась опять упрятывать под малахай.

— Дошло? — осведомился устроившийся на столе Восток.

— Дошло, — дрогнувшим голосом признал Упрям. — Дошло, о зоркий служитель Сварога Справедливого, мудрый прекрасный Солнечный Луч…

— Не подлизывайся, — сурово оборвал его сокол. — По уму, стоило бы запретить тебе на веки вечные мое имя призывать. Но… из уважения к Науму и ради земли славянской… так уж и быть, запрет мой только до полудня продлится. Хотя я бы на твоем месте самое меньшее до завтра поостерегся бы волхвовать.

— Спасибо тебе, Солнечный Луч!

— На здоровье. Обращайся, если что, — хмуро ответила птица и исчезла в яркой вспышке.

Свечи погасли сами собой. А Упрям, проморгавшись, увидел, что на полу, у ножки стола, нежно золотится неземным светом оброненное перо. Счастливый дар!

— Спасибо, Солнечный Луч, — повторил Упрям, прибирая перо.

И только потом подумал: если до крайности (и, что греха таить, не без причины) рассерженная вечная птица все-таки делает поистине царский подарок — не иначе, по велению самого великого Сварога, — то уж никак не ради бестолкового недоучки. Сколь же большие труды ему предстоят?

— Но почему? Как совести хватило? Ведь ты же знал… то есть знала, что от этой свадьбы не только Твердь — честь земель славянских зависит!

— Прямо так и зависит, — привычно низким голосом ворчала Василиса, — А может, я не сразу узнала? Может, батюшка не удосужился мне всего рассказать? Знаешь, как обидно было?.. Заходит и говорит: все, мол, решилась твоя судьба, жених со сватами уже в пути. Будто горничной велел пыль повымести.

— У него на сердце, поди, камень лежал.

— Ага, вот и захотелось родной доченьке такой же камушек подкинуть!

— Не злись на отца. Ему решение трудное выпало. А ты с обидами детскими в делах государственных…

— Да знаю я, знаю, — отвернулась Василиса, комкая в руке малахай. Упрям, однако же, успел заметить предательский блеск в ее глазах. — Все знаю. И, конечно же, вернусь. И буду послушной. И за урода этого замуж пойду. Но что же, совсем норов не показать?

Княжну в Дивном любили. Славили красавицей и разумницей. Шестнадцати весен от роду, уже два года она старалась помогать отцу, вела хозяйство не только в кремле, но и в гостином дворе, где купцы останавливались, и в Иноземном подворье, где послы разных стран обитали. Принимала, привечала, «дивную красу земли славянской собою являла», как начертал в летописании один ладожский волхв. Занималась Василиса и делами торговыми: выезжала с нарочным боярином в окрестные селения и следила, чтобы купцы мимо ярмарки товар втридорога народу не продавали. За то прозвана была народом Премудрой и Ласковой.

Доброту ее все знали. Но знали и то, что норов у нее горячий, хотя о том предпочитали помалкивать. А если кто из иноземцев это вслух примечал, искренне советовали держать рот на замке.

— А что, он еще и урод? — помолчав, сочувственно спросил Упрям.

— А я знаю? Уж наверное… Да разве в этом дело? Будь он хоть красавец писаный разэтакий — все равно урод, урод, урод! А ну его в болото. Два дня еще пожить, а потом и думать о нем.

— Когда хочешь вернуться?

— Когда ты придумаешь, как это сделать. И не строй лицо. Лас видел, что мы с тобой на одной постели спали.

— Так ведь… это ж…

— А ему откуда знать? Да он один раз языком сболтнет — и все, опозорена я.

Упрям почувствовал, как стремительно потеет его спина.

— Надо ему, это самое…

— Ни в коем случае! — твердо заявила Василиса, — Тогда он точно решит, что мы вину укрываем. И батюшке доложит с полным правом как честный служака.

— Так как же…

— Думай.

— Н-да… Слушай, а как ты мои слова угадываешь? — подивился Упрям.

— А у вас, мужиков, одни слова, когда до девичьей чести доходит: тык-мык, да тык-мык.

— И откуда же ты так хорошо это знаешь?

— Знаю — и все, — слегка покраснела Василиса, стараясь не подать виду. — Тебе-то что? Или решил всерьез о чести моей позаботиться? Где уж тебе. Это сгубить девицу доверчивую каждый горазд…

— Эй, придержи коней! — чуть не задохнулся от возмущения ученик чародея. — Этак ты, глядишь, договоришься до такого…

— До какого? — живо полюбопытствовала Василиса.

Упрям промолчал. Княжну он прежде видел редко, знал ее мало, но как-то не вязалось ее поведение сейчас с уже сложившимся представлением. И подозрительно легко она накликала на себя бесчестие. Что чужими словами говорит «про всех вас, мужиков» — ежу понятно. И можно догадаться почему: девчонкам нравится думать о себе как об опытных, все повидавших, жизнь знающих. То есть самой жизни можно и совсем не знать, но почесать языком по поводу «всех этих мужиков» девки любят, это Упрям точно знал. Мало ли гулял по городу… Ему, правда, до сих пор не приходило в голову сравнить девичью болтовню с хвастливыми пересудами городских парней, и он был убежден, что причина кроется в особенностях девичьего ума, согласно поговорке, длиною заметно уступающего косам.

Но как понять этот проблеск веселой искорки в глазах? Ну не рада же, в самом деле, Василиса нависшей угрозе? Если только…

— А ты не нарочно ли со мной улеглась? Чтобы, скажем, я тебя выдать не смел. Или чтобы…

— Так, — отрубила Василиса. — Что и почему я делаю — это моя забота, никого не касается. А вот общие заботы наши — Наум да ворог на земле славянской. Я тут на кой-какие мысли набрел… тьфу, набрела. Гляди… да не на меня, на карту! Ну что ты уставился?

— Да нет, ничего, — ответил Упрям. — Просто придумал, как твою честь спасти. Но об этом потом, а пока малахай надень и рассказывай, чего надумал… Невдогад.

— Нет уж, вперед выкладывай, что изобрел!

Взор княжны горел, подбородок вздернулся — вылитый князь. И как раньше не заметил? Хотя нет, заметил, что уж самому себе-то врать. Заметил с первого же взгляда, Ладно, в ту минуту о другом думал, но, сказать по правде, весь день и половину ночи подсказок у него было выше крыши: и загадочные речи, и оговорки, и осведомленность в делах кремля (ведь ясно же было, что знает «Невдогад» и Болеслава, и Ласа). И внешность, и поведение, и малахай, и прочее, и прочее. Умна Василиса, но ко лжи непривычна, и, чтобы не разгадать ее под наспех состряпанной личиной, надо было быть полным…

«Полным мной», — мрачно подумал Упрям.

— И с чего тебя Ласковой прозвали? — вздохнул ученик чародея. — Вот так посмотришь — ни за что не догадаешься.

— Ну, свою догадливость ты уже хорошо показал, — улыбнулась Василиса. — Не тяни, рассказывай.

— Ладно. Есть такие чары, что внешность человека меняют. Но не злые, оборотные, а безвредные. Вроде слабого морока. Света они не боятся, рассеиваются по заветному слову, следов не оставляют.

— Ну-ну, — с сомнением протянула Василиса, — И в кого ты намерен меня превратить? В сизую голубку?

— И что мне с тобой делать, с этаким чудом крылатым? — усмехнулся Упрям. — Да и потом, голубке несподручно заветные слова произносить. Тут человечье горло нужно, а клювом щелкать без толку. Нет, мы лучше сделаем. Мы тебя — в Невдогада превратим!

— Это как? — опешила Василиса.

— Очень просто. Короткие волосы, более жесткая линия подбородка и губы потоньше, попрямее — уже хватит, — щурясь на княжну то одним, то другим глазом, прикинул Упрям. — На всякий случай изменим цвет и обвод глаз, плечи пошире сделаем. И будешь ты обычным парнем, отдаленно на князя похожим. А как до кремля доберешься, в каком-нито закутке слова заветные скажешь — прежний облик к тебе и воротится. Вот и нашлась княжна. Я же говорить, что дружок мой Невдогад домой подался. Каково?

— Таково, — Василиса сделала неопределенный жест, — Все равно же будут спрашивать, где была, что делала.

— А раньше ты, что думала отвечать?

— Да кабы я думала… — тяжко вздохнула княжна. — Оно ведь как получилось. Я, когда на батюшку озлилась, решила на судьбу себе погадать. Подружки одно: не велено гадалок пускать! Тогда я у одного отрока из прислуги, пока не видел, рубище одолжила и подалась на ярмарку — провидцам-то уже дня три как разрешено своим ремеслом заниматься. Только сунулась за ворота, вижу — не пройти: по дороге от кремля болеславичей — как в дожде капель, и ведь все меня в лицо знают. Тут тебя увидела… То есть вначале услышала, уж больно возок твой стучал да гремел. И думаю: а дай-ка к Науму прокачусь. Наум добрый: и судьбу предскажет, и, может, чего присоветует. Ну а тут такое злодейство… Забылась я. Когда вспомнила, гляжу, поздно уже возвращаться втихаря. Ну, думаю, что ни делается — все к лучшему. Пускай батюшка припомнит, как родную дочь обидел. Это я сейчас призадумалась, а вчера не до того было… Вот такая вот я Ласковая, — невесело усмехнулась она. — Вот такая Премудрая. Смешно, правда?

— Да нет, не очень, — ответил Упрям. — Скорее досадно. Ты же, Василиса, честь и краса Дивного, жемчужина Тверди — и, поверь, не впустую тебя так величают. И вдруг сорвалась… досадно. Совсем на тебя не похоже.

— Ну откуда ты это знаешь, откуда? — вскочила вдруг Василиса. — Что вы все как нелюди, навесили на меня это ярмо — быть славою Тверди — и довольны. А может, я совсем-совсем другая? Может, я злая и глупая, только притворяюсь этакой голубкой? Премудрой кличете? Да ведь все решения мои — с одобрения батюшки или боярина нарочного! Ласковой славите? А может, не от сердца ласка, а от расчета: обласканный человек без ропота подати платит!

— Что на тебя нашло? — искренне изумился Упрям.

— Нашло? Нет, дружок, это прорвало меня, нет больше мочи живой хоругвью ходить, двуногим знаменем. «Поезжай, Василисушка, поселенцам слово доброе промолви, торгашей бесстыдных попрекни, одного осуди, другого отпусти…» «Явись к послам, Василисушка, красотою да умом сверкни, ослепи их, иноземцев злокозненных, мысли им спутай…» Надоело! Не жизнь — сплошная служба, а вместо наград иди, Василисушка, за пришельца проклятого, постылого!.. А что, может быть, и впрямь обличье поменять? — неожиданно тихо спросила княжна, и жгучая слеза прокатилась по ее щеке. — И в самом деле… измени меня, Упрямушка. Зачаруй, заколдуй, сделай страшненькой. Сделай такой уродиной, чтоб родной отец не смог смотреть подолгу. Чтоб сватов от ужаса перекосило! Сделай, Упрямушка, добрый, не откажи несчастной девице, я в долгу не останусь…

— Да что ты несешь? Опамятуйся! — Упрям не усидел на месте, резко поднялся и тут же отступил к стене.

Василиса приближалась к нему, нетвердо держась на ногах, а взгляд у нее был сумасшедшим. Ему стало страшно

— Добрый Упрямушка! Ну что тебе стоит? Заколдуй, избавь меня от ярма этого, вызволи из кабалы, из личины постылой. Что молчишь?

Мысли Упряма метались. Одно видел он ясно: княжна не притворяется. Неужели околдована? Но какой же силой нужно обладать, чтобы навести порчу на человека в башне чародея, где каждый камень, каждое бревнышко — оберег от всех мыслимых несчастий?

Нет, это от души. Неужто простая дурь девичья? Упрям, бывший большим охотником побегать за длинными косами, считал себя знатоком девичьего ума (по юности лет, конечно, изрядно заблуждаясь, но далеко не во всем). И знал, что бывает такое, когда отрочество остается позади: взбредет вдруг в голову, что именно твоя судьба самая глупая и скучная, а любая другая — прямо-таки мечта заоблачная. И восхочет юный ум чего-то такого-этакого, чего — и словами-то сказать не получается, но — другого. Не того, что есть. Чего угодно. И тогда уходит лад из души, сердце мечется. Тут родителям ухо востро надо держать.

Но это люди простые, а сильные мира сего — разве такие же?

— Не молчи, Упрямушка, молви: спасешь ли меня от доли постылой? Любую судьбу приму…

И Упряма вдруг осенило: да. Точно такие же. Всех людей боги сделали из одного дерева. Кого из корней, кого из ветвей, а суть все та же. Будь ты листик оторвавшийся, никому не нужный, будь ты ствол, всему опора — те же соки тебя питают.

Как-то сладко и жутко сделалось от этого «открытия». Стало быть, и князья слабостям подвержены… и чародеи, наверное. Жемчужина Тверди плачется, как дочка мельника, не желающая за старостиного сына идти.

Значит, и ученика могучего чародея где-то поджидают и глупости, и обман. Не стать ему лучше других.

Но ведь и хуже не стать!

Может, это и хорошо? Если все мы из одного теста слеплены, из одной древесины струганы — значит, нет нужды завидовать. Донести до всех людей эту простую мысль — и на целом свете зависть исчезнет. И некому будет перед прочими гордиться, ибо — незачем. И никто не почувствует себя обделенным, униженным…

Или нет? Ведь некого будет и уважать. Все удачи чужие и всю недолю свою на шутку богов списывать — не станет почитания богов. А зависть станет злой, чуть что — перекинется в ненависть. И тогда в целом свете лада не станет. Из-за…

Из-за одной мысли, удосужься чья-то воля донести ее до всех людей. Из-за одной! Как ни странно, как ни нелепо это звучало, Упрям вдруг ясно вообразил себе такой мир. И ему стало не по себе.

Василиса утерла слезы и спросила ослабшим голосом:

— О чем призадумался, Упрямушка? Что, потускнела жемчужина?

— О дереве я подумал, княжна, — медленно ответил Упрям.

— О каком же дереве?

— О том, о котором волхвы говорят, что боги из него людей сделали. Первый народ свой возлюбленный. Из корней вырезали земледельцев да охотников, из ствола — князей да воинов. Из ветвей — ремесленников, купцов да строителей. Разные люди — а все из одной древесины. Одни соки питают нас.

— То не новость, — невесело усмехнулась Василиса. — Что же, ясно увидел, что княжна твердичская последней побродяжке безродной равна, а, пожалуй, что и завидует?

— Нет, княжна. Я подумал о том, что древесина бывает здоровой, а бывает с гнильцой, бывает и с болезнями. И жуки дерево точат, и ураганы буйные ветви ломят, а дерево стоит — потому что живое оно, с гнилью борется, как тело с лихоманкой.

— И что же, много гнили во мне углядел?

— Чего ты восхотела, Велиславна? Свободы?

— Ее, Упрямушка, ее, родименькой…

— Какой же именно? Свободы быть глупой? Свободы ни за что не отвечать? Свободы жить без образа и подобия? Быть злой, на целый свет разобиженной?

На сей раз Василиса промолчала, и Упрям порадовался. Он не знал, откуда шли на язык слова, и спроси его кто-нибудь, не сумел бы сказать, отчего радуется молчанию княжны. Но останавливаться уже не мог — и не хотел:

— Не в том воля, чтобы безобразие принять и злобой облечься. Воля — в душе, она всегда с человеком, нельзя ее отнять у нас. В любой клетке, в любых цепях — волен человек. Только сильное дерево преграду ломит, камень крошит, а гнилое само ломается. И та ветка, что гниль не поборет, всему дереву угроза. Мы, славяне — сильное дерево, в нас воля сильна!

— Гнилая ветка упадет — и свободна, что ей тогда до всего дерева? — тихо спросила княжна.

— Не свободна она, а погублена, — возразил Упрям. — Если только смерть свободой считать. Но боги нам так судили: выбирай, человече — свобода смерти или воля жизни? Выбирай.

Василиса отвернулась. Упрям отчего-то ощутил себя опустошенным. Эх, будь рядом Наум, точно усмехнулся бы: ей-ей, ученик исчерпал запас мыслей на сегодня.

— Как же это так: возвращаться в кабалу — на волю? — не глядя на него, спросила Василиса, — Все равно, что сказать: утонуть в огне или в воде сгореть. Как объяснишь?

— Не знаю, — честно сказал Упрям. — Я не мудрец, не старец разумный. Во что верю, то и сказал.

Василиса обернулась, и он увидел на ее лице улыбку.

— Даже если вере твоей пять минут от роду? Я же вижу: тебя только что осенило, сам не ведал наперед, что с языка сорвется.

Упрям пожал плечами:

— На то и вера. Мысли разные могут прийти, но лишь те, что с верой согласны, на душу ложатся.

— Ух ты, прямо как волхв говоришь, — восхитилась княжна.

— Да где уж мне…

Помолчав, она снова приблизилась, встала в двух шагах, себя пересилила и взор подняла:

— Упрям, я вчера тебя ослушалась, а потом еще и обругала. Ты зла не держи. Совестно… Прости меня, неразумную.

Губы Упряма дрогнули. Слова теснились: не переживай, я тебя не виню, ну что ты в самом деле, я уже забыл… И при этом он обнаружил, что сказать ему нечего. Кроме одного-единственного слова, которое, наверное, нельзя было произносить, обращаясь к девушке, к дочери князя:

— Прощаю.

«Что делаю? — ужаснулся он сам себе. — Умно ли соглашаться: да, ты виновата передо мной». Но каким-то мимолетным был этот испуг. И хорошо, потому что слово оказалось самым верным.

— Упрям… А покажи перо, которое тебе золотой сокол подарил. Покажи, а?

— Сейчас, косу доплету! Это я, когда из кремля к гадалкам подалась, спешила, даже не причесалась толком. Волосы под этот противный малахай затолкала, как были, и вот со вчерашнего дня ходила… слушай, а эти слова точно сработают?

— Точно, точно. Если не сработают, разрешаю отрубить мне голову, — отозвался Упрям, гася огонь. — У меня готово

Василиса закрутила косу вокруг головы и нацепила ненавистный малахай.

— У меня тоже… Ой, Упрям, что-то боязно. Может, на потом отложим? Меня же здесь в лицо только Лас и знает, прочие дружинники — уличанские, в кремле нечасто бывают.

— Все равно лучше поостеречься. Уж издали-то тебя всякий видел.

— Верно. Ну, давай! — решилась Василиса и уставилась на свое отражение.

Они стояли в спальне чародея, перед высоким вязантским стеклянным зеркалом. Немыслимо дорогая вещь — но очень полезная, приспособленная под многие заклинания.

Сосредоточение. Руки с чашкой зелья ощущают всплеск тепла — задрожали мистические токи, теперь важно не отвлекаться. Переколдовывать, как убедился Упрям на личном опыте, все-таки не стоит — мало ли чем кончится?

Упрям передал чашу Василисе, а сам взял наговоренный уголек и для начала коснулся подбородка княжны.

Добавил пару росчерков на скулы, будут острее и мужественнее. Хотя Наум как-то говорил, что уголек — не самое главное, свитки настойчиво советовали начинающим магам не пренебрегать упражнениями в рисовании. А Упрям делал по свиткам. Вот и сейчас, хотя помнил слова наизусть, не поленился лишний раз шагнуть к столу, свериться с записями.

— Как я согласилась? — скривилась Василиса, бросив взгляд на зелье — его по завершении надлежало выпить. — Ну и запах.

— Только не отвлекаться! Ну и что, что запах? Магия нервных людей не любит. Спокойствие и только спокойствие…

— Чирик-чик-чик!

— Ой! — Василиса вздрогнула, деревянная чаша со стуком покатилась к стене, щедро поливая зельем пол.

Уголек оставил косую черту через все лицо — если бы и уцелело зелье, продолжать волшбу уже не стоило, такой ужас получится — нави обзавидуются.

— Чик-чирик!

Чирикала птичка, вырезанная в правом верхнем углу рамы, в которую было заключено зеркало.

— Что это? — отступила Василиса.

— Не знаю, — ответил Упрям. — Хотя… догадываюсь.

— Чик-чир! Чири-ик! — с нарочитой внятностью пропела резная птичка.

— Что я должен сделать? — спросил у нее Упрям.

Птичка скосила на него единственный глаз и хмыкнула:

— Дернуть себя за нос! Ишь, какой исполнительный… не оторви! Пошутила я. — Голосок у нее был тонкий, но очень деловой. — Прикоснись к моему хохолку. Готов? Чирикаю: чирик-чик-чик!

— Встань-ка вот здесь, чтобы тебя видно не было, — сказал Упрям Василисе.

— Видно откуда? — удивилась она, но послушно шагнула за зеркало.

Ученик чародея коснулся искусно вырезанного деревянного хохолка, и зеркало тут же потемнело, по нему побежали разноцветные искры и сполохи.

— Еще, — шепотом подсказала птичка.

После третьего или четвертого касания блики ушли, и в зеркале отразился совершенно другой покой в богатом тереме, густо заставленный различным магическим хламом. Упрям успел разглядеть семь хрустальных шаров размеров от кулака до бычьей головы (Наум рассказывал, что их правильная шлифовка настолько сложна, что стоят они втрое против своего веса в золоте), несколько зеркал в серебряной и бронзовой оправе, завалы испещренного рунами пергамента на рабочем столе, неизменный котел, зелья, даже ступу с помелом — сущая древность, в них уже лет двести как никто не летает, кроме женщин (ведьм, разумеется).

Впрочем, хозяин этого покоя, возможно, не мог расстаться со ступой именно в силу личной привычки и недоверия к новшествам. На вид ему можно было дать и двести, и триста лет — хотя пришлось бы тут же признать, что для своих годов он неплохо сохранился. Одет он был в расшитое золотом подобие рясы и накидку, отороченную мехом. Сухие костлявые пальцы стискивали черный от времени посох. Лицо можно было бы принять за череп, если бы не острые, ничуть не замутненные возрастом глаза. Белоснежная борода ниспадала до колен, потом поднималась вверх, сама за себя заткнутая, дважды обвивалась вокруг туловища, ложилась на сгиб левой руки и только двумя локтями ниже наконец-то кончалась. Кустистые брови тяжко нависали над глазами, делая их взгляд особенно внушительным. Голова же была лысая и венчалась золотым обручем с тремя самоцветами.

— Ты кто? — строго прошамкал старик. — Откуда взялся?

— Я — ученик Наума.

— А-а, Упрям. Конечно, я тебя помню. Ты уже вернулся из Вязани?

— Я там не был, досточтимый Зорок, — невозмутимо ответил Упрям. Он знал старика, хотя в основном по рассказам чародея, лишь однажды видел его в сотворенном Наумом видении да еще слышал его голос из-за двери (пока Наум не велел убираться и не подслушивать — только Упрям совсем не подслушивал, честное слово, просто случайно задержался по пути в чаровальню…); и он знал, как следует с ним разговаривать.

— Ну да, само собой, — закивал Зорок. — К вязантам ездил Скоробогат, а ты ездил к чудинам.

— Я и у чудинов не был, досточтимый Зорок, — напомнил Упрям и поспешил добавить: — Я еще никогда не покидал Тверди.

— Правильно! Я помню — я просто проверяю тебя, — бодро выкрутился старик. — Разумеется, никогда не покидал… а кто же тогда ездил к чудинам? Может быть, Скоробогат?

— Может быть, — согласился Упрям.

— Нет, не может! — воскликнул старец, воздевая указующий перст, — Скоробогат ездил в Вязань, это я точно помню. Договаривался о Волшебном Праве в Аварии. Но кто же тогда ездил к чудинам?

«Кто угодно», — подумал про себя Упрям. Волшебное Право в Аварии, он знал, утверждалось без малого три века назад. По прошествии стольких лет проще было перечислить тех, кто в Чуди не бывал ни разу.

— А может, это они к нам приезжали? — спросил он вслух, прикидывая, как бы подтолкнуть Зорока к нужному разговору. — Наум рассказывал, они часто бывают в Ладоге.

— Ясное дело, бывают. И, конечно, Науму нечего делать в Чуди: зачем ехать, когда они все здесь? Наум в Чудь не ездил, это точно. Эх, молодо-зелено, ничего-то вы не знаете. Хоть бы у меня догадался спросить, а то — Наум у чудинов!.. А ты кто? — оборвал он себя, глядя мимо Упряма.

Так и есть — Василиса не удержалась и заглянула за край оправы зеркала. И тотчас порскнула назад, но уже была замечена.

— Это Невдогад, — сказал Упрям. — Он…

— Как же, помню, — закивал старик. — Я все помню, я всех знаю…

— Он к Науму приходил, — робко перебил его Упрям. — А Наума-то и нет.

— Помню, помню, нет Наума, — покивал еще длиннобородый и вдруг замер. — Наума нет! — торжественно объявил он, вспомнив, ради чего вызывал Дивный. — Нет Наума, а ведь у меня для него сообщение. Где Наум? Ответствуй, отрок.

— Он… — замялся ученик чародея, — Я знаю, он собирался в Ладогу…

— Собирался! — скривился Зорок. — Уже давно здесь должен быть! Этот наглый мальчишка смеет задерживать почтенных Старцев Разумных! Значит, он в дороге?

— Да, — согласился Упрям: пусть Совет так считает. Если правда станет известна в Ладоге, это вызовет скандал и переполох еще быстрее.

— Что же он, земными путями двинулся? — визгливо забрюзжал Зорок. — Может, нам еще до осени его ждать?

— Передо мною Наум не отчитывается, — сказал Упрям.

— А перед нами — должен! Уже три дня, как Совет призвал Наума к ответу — и ни единой весточки от него с той поры! Что позволяет себе этот мальчишка, дерзец? Где благочестие, где уважение, где чинопочитание?

— Наум поступает так, как считает нужным, — мягко стоял на своем Упрям.

— Если он даст о себе знать, напомни ему, отрок, что время работает против него, — неожиданно четко проговорил Зорок, и особенно пронзительно сверкнули его глаза.

— Непременно, досточтимый Зорок.

Старец протянул руку, и его изображение в зеркале сменилось пляской радужных искр.

— Теперь хвост, — коротко подсказала птичка. Упрям, коснувшись ее хвоста, вернул в зеркало отражение спальни и призадумался.

— Бла-ги-е боги… — Василиса обхватила голову руками. — Упрямушка, а вот скажи, этот досточтимый старец — он из Чародейского Совета?

— Совет Славянских Старцев Разумных — так они правильно называются.

— И что, Наум для Совета слишком молод, да? Так, мальчишка… А какую должность занимает в Совете досточтимый Зорок?

Поняв ее смятение, Упрям улыбнулся:

— Не тревожься, Василиса, там далеко не все такие, Большинство еще моложе Наума. А Зорок занимает почетную, но не слишком обременительную должность Блюстителя Обрядности. И, поверь, исполняет ее хорошо. Да ты сама слышала: он может путать все, что угодно, кроме того, что касается дела. Все, что требовалось сказать, он сказал слово в слово, и Совету сообщит наш разговор в точности, вот только разве про тебя не вспомнит — ближайшие лет двадцать… А вообще, плохо. Я, признаться, втайне надеялся, что у Наума заготовлено заклинание перехода.

— Это чтобы, как сказал Зорок, «земными путями» не ходить?

— Вроде того. Конечно, будь это так, он бы непременно дал мне весть из Ладоги — сегодня уже мог бы добраться… Но, похоже, это пустые надежды.

— Теперь совершенно ясно, что оговор Наума и покушение на него — звенья одной и той же цепи, — подумав, молвила Василиса.

— Почему ты уверена?

Княжна отошла от зеркала.

— Я так понимаю, наложение чар откладывается?

— Ненадолго. Мне нужно заново приготовить зелье.

— Тогда пошли в чаровальню Ты будешь зелье варить, а я говорить.

Хэк посмотрел на невозмутимое лицо Хозяина и почувствовал, как в нем закипает гнев.

— Ты спокоен? По-твоему, все идет хорошо? А то, что шестеро моих парней полегли в этой проклятой башне — безразлично?

— Ты сам видел, насколько сильны оказались наши противники, — ответил Хозяин, наливая себе вина, — Проглот потерял еще больше воинов.

— Ваши болотники слабы, — пренебрежительно фыркнул орк. — Мы — сила!

— Вы не справились с чародеем, когда он был один и не ждал нападения — вы, против кого он не предусматривал защиты. А ночью мальчишкам кто-то помогал. Я даже догадываюсь кто…

Хэк отхватил кусок мяса и прожевал его, выжидательно глядя на Хозяина, однако тот потягивал вино, не торопясь продолжать.

— Может быть, тебе следовало обратиться к этому помощнику, а не к болотникам? — осторожно предположил орк.

— Не пытайся учить меня! — Равнодушие с лица Хозяина как рукой сняло, он стукнул деревянной кружкой по столу, расплескав вино.

Хэк не стал возражать. До сих пор он не видел Хозяина в таком состоянии и предпочел молча переждать вспышку. Благо много времени это не отняло. Взяв себя в руки, Хозяин даже усмехнулся:

— Когда нави узнают, кто помог разгромить их в башне, они придут в ярость. И этому помощничку очень не поздоровится, он еще попомнит свой отказ. Но это будет позже, а сейчас нави нужны мне здесь. И даже хорошо, что они в ярости — злее будут.

Хэк, проглотив мясо, позволил себе ехидно ухмыльнуться — и Хозяин не рассердился. Странный он. Никогда раньше Хэку не доводилось видеть разумное существо — орка ли, человека — которое так легко мирилось бы с провалами. Да не с одним — с двумя подряд! Оба нападения на башню окончились страшным поражением. В первый раз Хэка спасло чутье, подсказавшее, что с появлением мальчишки пора уносить ноги, все равно затея кончилась плохо, а во второй — твердое намерение не вмешиваться и посмотреть, так ли нави хороши, как хвастают.

А Хозяин ничего — сердит, но в ту же минуту способен рассмеяться и начать смаковать вино.

— Тебя, кажется, что-то удивляет? — приподнял он бровь, — Наверное, мое поведение?

Орк опустил глаза. Вот еще за что можно ненавидеть Хозяина — за ту ловкость, с которой он угадывает мысли.

— Старый глупый Хэк! — вздохнул Хозяин. — Ладно, так уж и быть, я кое-что расскажу тебе. На самом деле ничего страшного не произошло. Колдовать в башне было глупостью, навский шаман сам виноват. Теперь остальные будут слушаться меня. Даже я не мог там по-настоящему использовать магию! Но еще задолго до прибытия всадников я твердо знал, что Наума в башне нет. А это главное. В сущности, все равно, куда он делся. Может, сбежал, мне наплевать. Главное — нет его! Понимаешь, Хэк? А мальчишке помог упырь по имени Скорит, больше некому. Он уверял меня, что останется в стороне, что ему неинтересны людские дела — оказывается, врал. Он решил выслужиться перед людьми, рискнул выступить против меня. И теперь я об этом знаю — раньше, чем он смог насолить по-крупному, и это тоже очень хорошо. Несмотря на мелкие неурядицы, все идет так, как надо. Понимаешь, Хэк? Ничего не изменилось. И в итоге все произойдет именно так, как я задумал. Так что выбрось из головы сомнения. Наш договор остается в силе. Хотя это именно вы подвели меня, ведь уверяли, что справиться с магом — не задача для таких свирепых вояк. И, тем не менее, я выполню свои обязательства. Орки получат то, что им обещано. Ничего страшного не произошло.

— Ах, ничего страшного? — Теперь настал черед Хэка выплеснуть наболевшее, он даже вскочил на ноги и замахал свиным окороком, зажатым в лапе, — Может, для тебя ничего страшного, а народ орков лишился своих лучших бойцов! Все шестеро были сыновьями крупных вождей — что я скажу им, когда вернусь? А может быть, и я не вернусь на родину? Этой ночью меня вполне могли убить. И ты еще говоришь — ничего страшного?!

— Да, — негромко, но с нажимом сказал Хозяин, — Сядь. Я не часто бывал в ваших краях, однако хорошо знаю, как мало значат для орков родственные связи. Кому другому рассказывай о глазах орочьих отцов, мне-то известно, что ты будешь смотреть в них спокойно. И племенные вожди спокойно выслушают тебя. Даже будучи уверенными, что ты без малейших колебаний присвоил себе долю их сыновей.

Хэк поморщился:

— Вот это как раз неправда.

— Что, неужели дашь золоту пропасть?

— Оно уже пропало, — расстроенный этим воспоминанием, Хэк приложился к бутыли с вином. Хоть и считал он славянские вина приторно-сладкими, поглощать их мог любых количествах.

— Объясни, — насторожился его собеседник.

— Золото осталось в кошельках, теперь наверняка мальчишка наложил на него лапу, — сказал, оторвавшись от бутыли, Хэк.

И чуть не поперхнулся — с такой злобой обрушился на него Хозяин:

— Что?! Идиоты, вы взяли золото с собой?

— А куда его? Здесь, что ли, оставлять?

— Недоумки, кретины! Вот этим вы сумели поставить все на край. О, силы Мрака Безбрежного, какие же вы кретины! Ну что вам стоило оставить кошельки здесь? Мерзавцы…

— Да полно, Хозяин. Что такого в этих монетах?

— Заткнись! Я должен все обдумать.

Хэк заткнулся. Злоба от незаслуженного, как он был убежден, оскорбления клокотала в груди, но Хэк никогда не стал бы негласным вождем всех орочьих племен Готии и не получил бы прозвище Полководец, если бы не умел сдерживать свои чувства. Головокружительные грабительские налеты, которыми он прославил свое имя, становились возможны потому, что Хэк и только Хэк умел сплотить воедино бойцов разных племен и кланов — а этого не сделать без выдержки. Вот и сейчас он проглотил горечь и молча следил, как Хозяин меряет шагами низкий погреб.

— К счастью, есть один человек, который может исправить это, — сказал тот, наконец. — Если повезет. Но отсюда нужно уходить — и немедленно.

— Мне и здесь неплохо, — хмуро заметил орк, — С какой радости…

— С большой! — отрезал Хозяин. — С такой радости, что здесь Твердь! Другой край света! И монетами бургундской чеканки здесь не расплачивается никто — кроме твоих гостеприимных хозяев!

— Ха! — хохотнуло в углу.

Хэк даже вздрогнул. Оборотень был тихим соседом, мог целый день лежать неподвижно и как будто спать. Лишившийся соплеменников орк, сказать по правде, то и дело забывал, что находится в подвале не один.

— Ты сам виноват, — прошипел он, сцепив клыки. — Ты ничего нам не рассказывал — чужая сторона, и все тут! И ты сидели в этом подвале, как в могиле, даже с «гостеприимными хозяевами» ты запретил разговаривать, И вот…

— Полковник дело говорит, — подал голос оборотень. — Ты так старательно хранишь тайны, Хозяин, что всяких неурядиц нельзя не ждать.

— Полковник говорит чушь, — холодно ответил Хозяин. — И ты должен это понимать. Орки уверяли, что шутя справятся с любым магом, что им не привыкать. А когда я говорил, что славянские чародеи — это не их племенные шаманы и не ведьмы майнготтских баронов, они только кивали головами: мол, сами все знаем. А уж брать с собой кошельки…

— Орк золота не бросит, — пожал плечами оборотень. — Так, кажется, говорят в Ромейском Угорье?

— Дурь! — раздраженно рыкнул Хозяин, повернувшись к Хэку. — Как бы удачно ни сложилось у вас в башне, нельзя было так рисковать. Один раненый, которого вы не смогли бы вынести, одна случайно оброненная монета — уже верный след. И к чему привели ваша жадность и недоверчивость? Доля твоих собратьев в руках мальчишки. А может, у парней из Охранной дружины.

— Но ведь до сих пор сюда никто не пришел, — заметил оборотень.

— Упрям оказался не очень смышленым, дружинники, видимо, тоже. Но как только Болеслав сменит стражу в башне, парни из этого десятка примутся тратить найденные деньги — и все станет ясно. А может, это уже произошло. Собирайтесь, мы уходим.

Вещей у орков было немного: броня, которую они почти никогда не снимали, оружие да немного солонины на случай. Вообще-то пропитание они добывали в дороге, а в Дивном нашлось кому позаботиться об их кормежке. Хэк быстро смел в мешок пожитки и доложил мелочь, оставшуюся от погибших соплеменников: точильный брус, кусок кожи на заплату и тому подобное — в мешке все еще было много свободного места. А ведь как раз хватило бы на чужих кошельков, пожалел Хэк.

Оборотню вообще собирать было нечего. Он не носил с собой ничего, что нельзя положить в карман. Поджидая Хэка, он раскидал ровным слоем солому, которая служила оркам постелью.

— Куда же идти-то? — спросил Полководец.

— Для начала — отсюда, — сказал Хозяин и поднялся наверх.

Приютившее нелюдь подворье гудело, как растревоженный улей, но чувства опасности никто из троих не испытал. Тем не менее, Хозяин провел наемников через заднюю калитку.

Они дошли до небогатой корчмы невдалеке и нырнули в ее полутемное нутро. Чтобы не привлекать лишнего внимания, потребовали пива. Хэк по привычке сел спиной к двери и втянул голову в плечи. Наколдованная Хозяином человеческая личина держалась хорошо, но, к сожалению, не делала его совсем уж неприметным. Какая-то особенность действия магии в этих краях, объяснил Хозяин после нескольких бесплодных попыток: орочьи морды превращались в исключительно гнусные разбойничьи рожи, и ни во что больше. Орки поначалу не желали мириться, но Хозяин сказал, что более тщательный морок отнимет уйму сил, так что за него придется уже платить, и назвал цену. Орки тотчас утихли.

Впрочем, корчма, носившая название «Заулок» и стоявшая на стыке Лотошной улицы с Гостевым двором, как бы часто и неожиданно ни наведывались в нее болеславичи, стойко пользовалась недоброй славой. Среди ее посетителей можно было увидеть и не такие лица. Содержавший «Заулок» дивничанин Негляда был глуховатым и подслеповатым, что во многих случаях позволяло ему избегать неприятных вопросов городской стражи.

Было в корчме в любое время дня сумрачно и тихо. Пиво подавали кисловатое, мясо пережаренное, а хлеб, наоборот, непропеченный. Посетителей у Негляды всегда было немного. Вот и сейчас какой-то оборванец торопливо глотал подгоревшее месиво, подававшееся, наверное, в качестве каши. Да двое неброских мужичков считали что-то в углу. Все же Хозяин говорил шепотом и часто озирался.

— В городе тебе жить больше негде, — ответил он на вновь заданный вопрос Хэка. — Хорошо бы отправить тебя домой, но можешь еще пригодиться. Ладно, побудешь пока в становище у навей… и не кривись, сам виноват! Я скоро тоже туда отправлюсь. Но ты сперва прогуляешься по ярмарке. За Южными воротами слева найдешь предсказательницу Сайгулу, булгарку. Двенадцать лет назад тогдашний хан очень рассердился на Сайгулу, когда она предрекла предательство одного из его сыновей, небезызвестного султана Баклу-бея. То, что она спаслась, моя заслуга. Напомнишь ей, что долг еще не возвращен, и велишь найти княжну Василису. Вот, держи, — он положил на стол перед Хэком два небольших узелка. — Здесь деньги, монеты местные, вязантские и крепичские, обычный набор. Всего в пересчете — двадцать кун.

— Это сколько по-нашему? — Орк никогда не был особенно силен в счете.

— Полмарки серебром, — пояснил Хозяин. — На всякий случай. А здесь — платок княжны, дашь его гадалке.

— Разве ты сам не можешь найти княжну, имея платок?— удивился Хэк, послушно укладывая оба узелка в карман.

— Я мог бы, и гораздо успешнее, но это все равно потребует времени и сил, а мне позарез нужно и то, и другое. Раз уж ты вынудил меня задержаться, к Сайгуле отправишься сам, а потом найдешь меня в навьем становище и сообщишь ответ гадалки.

— Хорошо. Пойду прямо сейчас, только пиво допью.

— И вот еще что, — наклонился Хозяин к Полководцу. — Понимаю, тебе весело будет прогуляться по городу после сидения в подвале. Но, духи предков, убереги тебя потратить на ярмарке хоть один золотой!

— Да полно, — скривился орк. — Ты ведь сказал, что все уладишь…

— Я только отведу подозрения, подставлю кое-кого. Но и бургундское золото все равно останется в Дивном слишком приметным.

— Если монета прошлась по рукам на торгу, только очень хороший маг сможет выследить по ней того, кого захочет. Наум бежал, а мальчишка ни в жизнь не сумеет, — упрямился Хэк, которому и вправду очень хотелось вволю отдохнуть сегодня.

— Ты, кажется, забыл про Бурезова? — осклабился оборотень. — Забыл, что он по-прежнему в городе и по-прежнему верно служит князю?

— Троллья кость, — тихо ругнулся Полководец. — Ладно, усвоил. Так я пошел?

Хозяин отпустил его кивком головы и прикрыл глаза, о чем-то напряженно размышляя. Хэк встал, и вслед за ним поднялся оборотень.

— С тобой пойду, — сказал он. — И прогуляюсь, и присмотрю, чтобы ты нигде не… ошибся.

— Сделай милость, — Хэк предпочел не заметить откровенной насмешки.

— Мудро, — не размыкая век, сказал Хозяин. — Придешь сегодня в становище?

Оборотень уперся кулаками в стол, нагнулся к нему:

— То, что ты задумал сделать, поможет мне найти Наума?

— Не найти, — приоткрыв один глаз, поправил Хозяин. — Погубить.

— Тогда я в деле, — улыбнулся оборотень. — Жди меня у навей и рассчитывай на меня

Они с Хэком вышли из корчмы.

Дорога к Южным воротам лежала вдоль Лотошной — крайней улицы ярмарки — и дальше глухими проулками. Самое подходящее для орка, на которого даже собаки не лаяли — перхали и закашливались. Поверх кожаного шлема Хэк нацепил драный малахай, сползавший на самые глаза, и стал похож на больного нищего. Броня и оружие прятались под тертой серой хламидой неопределенного вида.

В Дивном очень мало нищих, но все-таки они есть. В основном это люди, почему-либо изгнанные из рода — несчастные, которых жалели… но издалека. Они перебивались случайными заработками, летом отправлялись искать работы по весям, но нигде не задерживались надолго. Немудрено: кому же захочется, чтобы рядом крутился человек, явно несущий на себе печать недоли?

Одеваться они предпочитали неброско, но по-городскому прилично, знаков рода, понятно, не носили. Однако донельзя небрежное облачение Хэка не вызывало удивления: ну, поймаешь, бродяга, недавно до города добрался, оботрется, бросит это рванье, подзаработает денег, приоденется… Куда больше внимания на улице привлекал бодро шагавший рядом с «недольным» оборотень. Вот у кого не было забот с человеческим обличьем — рослый красавец, кровь с молоком, копна огненно-рыжих волос, а глаза зеленые, мечтательные. Девки встречные аж вспыхивали, едва заметив его. Щечки зарумянятся, глазки скромно долу опустятся, косу сразу же хлясть на грудь — и давай пальчиками ее перебирать. Иные, правда, спотыкались, заметив, что взоры их с удовольствием перехватывает отнюдь не красавчик, а его безобразный спутник.

Когда прошли Лотошную и свернули в закоулки, Хэк проговорил:

— Княжна-то ему на что сдалась, троллья гниль? Не пойму.

— Мы на улице, оставь готское наречие, — заметил оборотень. — Лучше по-валашски.

— Да по-каковски ни спроси, ясней не будет. Что нам девчонка? Ты вон с Хозяином про дело какое-то болтал — поди, стоящее?

— Кровавое, если, ты это имеешь в виду, — усмехнулся оборотень.

— А то! Вот это дело! А мне из-за девчонки бегать… Без уважения Хозяин ко мне.

— Вот потому он тебя и не позвал, — помолчав, ответил оборотень. — Возьми в толк; великие дела малыми движениями делаются, если знать: где, когда и как взяться за них. Хозяин это умеет. Он, к примеру, отлично знает, что если хочешь иметь наемников, вовсе не обязательно тратить на них деньги.

— Как это?

Оборотень искренне рассмеялся, глядя на удивленную морду Хэка.

— А очень просто, Полковник! Надо найти того, кто готов заплатить! Скажем, в бывших ваших землях, куда вы все равно, так или иначе, вернетесь…

— Вернемся! Это цель жизни, — клятвенно заверил Хэк

— Вот именно. И все это знают, но только Хозяин догадывается, кому какой кусочек надо предложить.

— Ты хочешь сказать, что я работаю на человека, который мне не заплатил? — начал соображать орк.

— Ни единой копейки из своего кармана, Полковник.

Сами по себе эти соображения не слишком расстроили Хэка. Одно досадно: он, признанный гений своих племен, даже не попытался подумать, почему с ним расплачиваются именно монетами бургундской чеканки. Теперь, после толкования славянского оборотня, все становилось на свои места, но мог бы и сам додуматься.

Однако было бы еще лучше, если бы Хозяин соизволил с самого начала хоть что-то объяснить.

— А с тобой кто рассчитывается? — спросил он.

— Наум, — сказал оборотень вроде бы спокойно, но что-то глубокое и неудержимое отразилось в его голосе.

— Как? — ошарашенно спросил Хэк.

Ну и денек… сколько раз он за сегодня удивлялся?

— Его шкура — моя плата, — пояснил оборотень, глядя вперед. — Счет у меня к нему. Так что я его и за так порву, коли встречу. А не встречу — все сделаю, чтоб другим это удалось.

— Вот как… Немалый счет, да?

— В дюжину шкур. Я тогда щенком малым был, жили мы в лесу. Людей только за едой видел, ничему еще не обучен был… Наум всю стаю перебил, я чудом спасся…

Оборотень замолчал. Пришел и его черед удивиться самому себе. Он никогда еще не делился воспоминаниями о страшных годах, когда он блуждал по лесам, никому не нужный оборванец, жил по звериному образу, но неосознанно тянулся к человеческому жилью. Он и вообще-то не любил говорить о прошлом. Почему же теперь язык развязался? Наверное, потому что Хэк — готская бестолочь и ничтожество, и его жалость, если он вообще способен ее испытывать к кому-то, кроме себя, не будет оскорбительной.

— Ясно. Тоже, значит, бесплатно ты ему достался, — понимающе кивнул орк. — Хитер Хозяин, нечего сказать.

— Он умен, — поправил оборотень, отгоняя воспоминания. — Замысел его слишком сложен, чтобы кто-то ведал все тонкости, так зачем тебе понимать? Выполняй, что велено, не отступай ни на шаг — потом увидишь, что все было правильно.

Хэк страдальчески поморщился:

— Оставь! У нас в Готии бароны любят этак вот народишко увещевать: вы, мол, поменьше думайте, побольше трудитесь. Я тебе не смерд людской, я, троллья гниль, Хэк Полководец! Я знаю, что такое коварство, хитрость, а ты меня, ровно мытарь, увещеваешь…

— Но ведь тебе даже не верится, что девчонка может быть важна. Не думаешь, что перед князем сейчас тот героем будет, кто ему дочь вернет.

— Все равно глупо, — упрямился Хэк. — Ну, приласкает конис Хозяина — нам, оркам, разницы нет. Нас, орков, призвали крушить и убивать.

— Вас призвали помочь вендам в обмен на… — оборотень прервал себя и быстро оглянулся.

Орк тотчас напрягся, нащупав под хламидой рукоять меча, однако врагов не увидел.

— Давай-ка оставим разговоры, — тихо произнес оборотень. — У меня опять чувство слежки… Идем.

Южные ворота по случаю ярмарки держали открытыми настежь. Болеславичи стояли на страже, но скорее для вида. Остановить поток людей было бы невозможно, так что здесь мало кого задерживали вопросами. Едва ли не главной работой стражи Южных ворот было предотвращать заторы и столпотворение. Орк прошел мимо нее спокойно.

Ярмарка начиналась в городе, но не мог вместить Дивный и десятой доли ее — и выплескивался торг на Бугры, обнесенные забором, стянутые мостками, одетые помостами и срубами, цветущие сотнями и сотнями палаток, сделанных наподобие булгарских юрт.

— Ты сказал «опять», — напомнил Хэк, убедившись, что его спутник перестал высматривать неведомого соглядатая в толпе. — Когда же еще за нами следили?

— Ночью, — тихо ответил тот. — Когда нам пришлось бежать из башни. Была погоня, но отстала, и только этот, я продолжал чуять его. Потому и свернул в сторону, чтоб становище не выдавать. Повезло: преследователь за мной устремился, но дальше везение кончилось. До самого утра я петлял по зарослям, пытался выйти на него, хоть глазком взглянуть — все без толку.

— Кто же он?

Оборотень помолчал, потом вздохнул:

— Не знаю. Дух в нем вроде бы человеческий, но человека я всегда учую, кто таков: молод ли, стар, испуган ли, смел… за мной ли охотится… А тут — ничего. Просто ощущение слежки.

— И сейчас?

— Да. Я надеялся, в толпе он подойдет поближе… Ошибся. Ладно, идем.

Они миновали Колонный ряд, где нахваливали диковинный товар вязантские негоцианты из причерноморских колоний, и вышли к ряду Волшебному, огороженному невысоким плетнем. По закону магический торг открывался завтра, и пока здесь было тихо, только суетились рабочие, устанавливавшие палатки и выгружавшие товар. Посетителей ждали только в шатрах предсказателей.

Мальчик и девочка лет восьми, продававшие пряники из корзин, указали оборотню палатку Сайгулы.

— Твой черед, иди к ней, — сказал он Хэку, а сам присел в сторонке.

— Добрый человек, купи пряничек, — подступила к нему девочка.

Оборотень окинул ее веселым взором:

— А почему ты думаешь, будто я добрый?

— Мама говорит, надо всех так называть, иначе не купят, — чистосердечно призналась девочка.

Ростом невысокая, ясноглазая, пухленькая. Наверняка очень вкусная…

Едва подумав это, оборотень сразу ощутил, как изменилось восприятие преследователя. Будто туманной дымкой все подернулось, и среди тумана ярким огоньком — он, оборотень, зло замысливший, смерти повинный злодей в глазах соглядатая. Вот это да, славное чутье у него! Самого не видать, а угадал же, ясно увидел настроение оборотня. Не человеческое это чутье…

— Купи, угостись, — не отставала девочка, — Пряничек сахарный, сладенький, сама бы съела, да полушка нужна. Угостись, добрый человек, тебе понравится.

— Полушка, говоришь? Хорошо, на тебе полушку, — сказал оборотень и протянул девочке монетку.

— Спасибо, добрый человек, кушай на здоровье! — заулыбалась маленькая продавщица и побежала догонять брата.

Глядя ей вслед, оборотень уже нарочно подумал о том, как славно было бы выдернуть ее ночью из кроватки, ворвавшись в окно, и утащить в чащобу. Однако чувства преследователя уловить не сумел — то ли тот уже удалился, то ли разгадал, что не случайно оборотень сам себя заводит, и сохранил хладнокровие.

Хэк вышел из палатки провидицы Сайгулы вскоре.

— Готово, — сообщил он оборотню с недовольным видом. — Почему-то я так и думал. Княжна — в башне чародея!

— Скушай пряничек, добрый человек. — Оборотень протянул ему угощение, которое ему самому сто лет не нужно было: он не любил сладкого и словом этим только живое мясо называл.

— Чего? — оторопел орк.

— Угостись, говорю, пряничком, — пояснил оборотень и едва сдержал смех, когда удивленный Хэк послушно взял печево и закинул себе в пасть. — Вкусно? Сахарный, говорят.

— Ну вкусно, — прожевав, признал Хэк. — Идем, что ли?

— Обожди. Опасно это, но Сайгулу убить нужно.

— Такого приказа не было…

— Хозяин мог и не знать о слежке. Я сам ее почуял только по дороге сюда — и, думаю, только потому, что преследователь расслабился, забыв об осторожности. Не знаю, Кто он, но ему известно, куда мы ходили, и почти наверняка — о чем спрашивали.

— Приказа не было! Сам говорил: не думай, повинуйся. Пошли отсюда.

— Ты и правда так считаешь? — задумчиво спросил оборотень, оглядывая спутника. Решившись, поднялся на ноги: — Хорошо, пошли.

Миновали ярмарку, пересекли дорогу, обогнули город с запада и, махнув через поля, двинулись к навьему становищу. Чувство слежки не возвращалось.

— Медленно помешивай посолонь, — сказал Упрям, передавая Василисе кленовую ложку на длинной ручке. — А я буду порошки пересыпать.

— Так вот, — приступила к делу княжна. — Все произошедшее — звенья одной цепи, только я никак не могу расположить их по порядку. Какую цель преследует коварный враг? Опорочить имя Наума. Для этого был состряпан навет. Однако чародей мог оправдаться — я даже думаю, очень легко, — и потому ничего тебе не рассказывал: был уверен, что настоящей опасности нет. Враг либо знает об этом, либо подозревает и посылает к Науму убийц, чтобы он никогда не сумел очистить свое имя от подозрений. А сделать это мог только тот, кто сам двенадцать лет назад продавал страшную магию Баклу-бею и подбивал молодого султана на мятеж! Так я думаю.

Несколько капель сорвались с ложки, которой Василиса стала вдохновенно размахивать, и упали на стол перед Упрямом. Ученик чародея вытер их рукавом и выразительно посмотрел на княжну.

— Настораживает то, что этот враг удивительно ловок, — продолжила та, возвращаясь к своим обязанностям. — Если вдуматься, он почти не прилагал усилий. Едва ли было трудно разжечь честолюбие молодого султана, а всю основную работу выполнял Хапа: мотался по свету, добывал запретную магию, провозил ее через славянские земли и доставлял Баклу-бею. Причем я уверена, султан сам все и оплачивал. А тот, кто свел его с Хапой. спокойненько оставался в тени…

— А почему ты уверена, что он был, этот кто-то? — спросил Упрям. Говорил он негромко, кривя губы в сторону, чтобы не дохнуть случайно на крошечные проволочные весы изящной вязантской работы, в чашечку которых по крупинкам отсыпал серебристый порошок. — Мог же султан и сам решиться на мятеж? Особенно если довелось ему повстречать Хапу, который пообещал помочь оружием?

Работа была такая тонкая, что виски Упряма покрылись испариной. Наконец, когда мера порошка уравнялась с двумя свинцовым гирьками, он шумно с облегчением выдохнул, откидываясь на спинку стула:

— Уф-ф! Ой, е…

Выдохнул-то, еще не успев откинуться… и серебристое облачко взметнулось над столом. Тьфу, пропасть, леший побери!

— Как ты выражаешься при княжне? — сдерживая улыбку, нахмурилась Василиса. Но не выдержала, согнулась пополам и захохотала.

— Зря смеешься, — проворчал Упрям, протирая стол тряпкой. — Если зелье на себя опрокинешь, волосами обрастешь. Или шерстью — точно не помню.

— Но сам-то состав ты помнишь хорошо, а, травник?

— Хорошо, хорошо. Ты не отвлекайся, помешивай. Если комки останутся, лицо бугристое будет. Да и пить такое противно.

Опять он принялся отмерять порошок, и Василиса продолжила:

— Я об этом тоже думала. И вот что мне на ум пришло: почему все-таки хана Баклу Безземельным прозвали? Случайно ли? Ведь глупо же он себя ведет: побеждает, завоевывает — и бросает все. Чурай покорил — а это край благодатный, живи да радуйся, богатая земля и странноприимная. Нет, бросил! Глупо. Если не предположить…

— Помешивай тщательнее.

— …что кто-то поставил ему условие: будет, мол, тебе помощь, если за двенадцать лет с Ордой все степи пройдешь, ударишь по ромейским царствам. Вот тогда все на свои места становится: и метания Баклу-бея, и его забота о войске.

— Все двенадцать лет единственное, о чем пекся он, это об Усилении Орды. Теперь она — страшная сила.

— Похоже на правду… Уф! — На сей раз, проявив достойную смекалку, Упрям отвернул лицо. Пересыпал серебристый порошок из чашки весов в медную плошку, на глазок добавил порошков красного и белого по щепотке, старательно смешал. — Вот, высыпай в чугунок, разбавь кружкой воды и посолонь ее, посолонь. Когда песок пересыплется, — добавил он, ставя песочные часы, тоже вязантские, — еще кружку воды дольешь… А не слишком ли сложно: ради угрозы одному чародею, даже такому, как наш Наум, на двенадцать лет войну в Степи развязывать? Да и вдруг бы ослушался Баклу-бей, осел бы в том же Чурае?

— Как раз то, что не ослушался, и доказывает силу врага и нашу правоту, — рассудила Василиса. — Чем-то держал он хана все эти годы. Я думаю, магией. Неспроста же Хапа за Баклу-беем следовал. Через ватажника, должно быть, и приказы шли, и магия. Так что Хапа и начал, и закончил дело — сдался он ромеям по велению врага нашего. И, видно, думал, что враг поможет ему бежать, а вместо свободы смерть лютую принял.

— Да, ромеи его убить не могли, — согласился Упрям. — Он ведь главный оговорщик, с него пылинки сдувать должны были… Если только не сами же ромеи все задумали.

— А вот тут я теряюсь, — признала княжна. — Звеньев еще много, а цепочка не складывается. Не могу я взять в разумение, как связаны готские орки и твердичские нави с упырями, ромейские царства с Огневой Ордой и наветом на чародея дивнинского.

— А по карте ты что высмотрел… тьфу, высмотрела?

— Ничего утешительного, к сожалению, — вздохнула Василиса. — Зацепки нет! Готские орки кому-то служат, но кому? Отец говорил, что Огневая Орда, отступив от Вендии, вторглась в Готию, а это значит — задела сразу всех к востоку от Рейна.

— Это как же? — удивился Упрям. — Готланд, чай, еще не весь Запад.

— Не путай Готланд и Готию. Ты историю ромейских царств знаешь?

— Ну… в общих чертах. После отделения Вязани на окраинах Римской Империи начались брожения. Покоренные роды, чьи достойные представители сумели проникнуть во властные структуры римских протекторатов, сплотили вокруг себя наиболее свободолюбивых соплеменников и тонкой дипломатической игрой сделали возможной подготовку освободительных восстаний. После чего предъявили метрополии требования независимости. Тирания Старого Рима, погрязшая в интригах и разврате, пренебрежительно отвернувшаяся от опыта сотрудничества с завоеванными народами ко благу и процветанию как властителей, так и подчиненных, каковой опыт был накоплен просвещенной Вязанью, не смогла противостоять центробежным силам. Государственный переворот и принятие единобожия позволили Старому Риму удержать за собой Италийский полуостров, но Запад был потерян для него навсегда. Таков был печальный конец Великой Римской Империи, иначе именовавшейся Великой Тюрьмою Народов…

Василиса аж заслушалась.

— Складно излагаешь, складно. И так знакомо…

— По свиткам учебным, слово в слово, — не без оттенка гордости ответил Упрям.

— Ведомы мне те свитки. Их вязанты по всему миру рассылают. По их мнению, летописцы прочих стран не понимают или не желают признать значения Вязани в крушении Римской Империи. Их послушать, так кабы не они, все бы уже под ромеями жили. «Опыт сотрудничества»… хм, знаем мы их опыт. Авары от такого «сотрудничества» еле отбились, только горами и спаслись — там вязантской пехоте воевать несподручно.

— Наум о том же говорил, но учить заставлял все равно. Ох и злился, помню… — грустно улыбнулся Упрям. — Зачем, говорю, заведомое вранье учить? А он: мол, все знать надлежит настоящему чародею, всех понимать. И друзей, и врагов, и близких, и посторонних… Эх, где-то он сейчас?

— Слушай главное. Когда римские легионы не справились с мятежниками, бывшие протектораты объявили себя государствами. Большая часть их развалилась в первые же годы. Железную власть к востоку от Рейна сохранили только бургунды, майнготты и венды. Валахия тоже считается ромейским царством, но на деле состоит из смешения славян из разных земель, горцев, вязантов и тех же готов, а правящий дом держится за счет поддержки Вязани, которой Валахия нужна как щит между ней и Западом. Однако правящий дом составляют потомки протекторов — ромеев. Почти полвека держались лангобарды, но были разорены. А готы никогда ромейской цивилизации не принимали, как дикарями были, так ими и остались. Только на северо-западе со временем сплотились вожди нескольких племен, оттеснили майнготтов и назвали себя Готландом. Все знаки власти и способы правления они позаимствовали у соседей. Это единственное ромейское царство, созданное не на руинах бывшего протектората. А Готия — это огромные дикие земли к западу от Угорья, где кочуют или сидят по рекам-озерам племена варваров, донельзя гордых тем, что пережили имперское нашествие и не сломились. Злая шутка судьбы в том, что римские легионы никогда не приносили этим землям столько бед, как нынешние независимые соседи. Захватить Готию целиком ни у кого не получается, и рвут ее по кусочкам: приходят бургундские, готландские, майнготтские и валашские князья и бароны, берут клок земли и терзают его, все соки тянут. Подолгу, как правило, не держатся — режутся промеж собой, как бешеные, и готы при каждом случае без разбору их поколачивают. Замки горят чуть не каждый год, а все без толку. Придет новый барон, копоть отмоет и по новой окрестные племена данью облагает. Понимаешь теперь? Отец недаром сказал, что ромейские царства в голос об опасности кричат. Баклу-бей, даже если только царапнул Готию, всем им одновременно пригрозил.

Ток песка в часах прервался, и Василиса, разбавив варево, сняла его по знаку Упряма с огня.

— Лучше процеди, — сказал ученик чародея. — Слушай, вот еще нелепость: зачем Баклу-бей отвлекся от Вендии? Так успешно воевал, и вдруг оставил недобитого врага за спиной, взбудоражил всех наскоком на Готию — и снова отступил… как нарочно всех на бой зовет!

— Не иначе исполняя чей-нибудь приказ. Но чей?

Послышались шаги, и Василиса тотчас склонилась над зельем, тонкой струйкой текущим сквозь свернутую тряпку в ее руках. Лас по пояс высунулся в дверь и спросил:

— Чаруете?

— Так, помаленьку, — ответил Упрям.

— Вам обед сюда подать или с нами потрапезничаете? Неяда каши наварил — пальчики оближешь.

Василиса кашлянула и хрипло произнесла:

— Чего варить-то? Там еще много оставалось.

— Ну мы ведь уже дважды в башне постоловались, — пожал плечами Лас.

— Мы спустимся, но попозже, — сказал Упрям.

— Тогда еще вопрос, — Лас подбросил в руке тугой кожаный кошель. — С золотишком что делать? В кучу ссыпать или так сложить?

— Это откуда? — насторожился ученик чародея.

— Да твоя же добыча вчерашняя. Это с поясов тех орков, которых ты застал, когда вернулся от князя.

Василиса, забыв об осторожности, подняла глаза на Упряма, и взор ее был несчастным. Упрям чувствовал себя не лучше. Конечно, шарить по карманам мертвецов — дело недостойное, но так сглупить, когда пытаешься что-то вызнать…

— Сложите как есть, — сказал Упрям. — А этот на стол клади, я посмотрю.

Десятник выполнил его просьбу и ушел, еще раз напомнив об обеде. Тотчас оставив зелье, Упрям и Василиса бросились к кошельку.

— Вот бы бумагу какую, — прошептала княжна, распуская завязки.

Однако бумаг внутри не оказалось, только монеты. Так плотно набитые, что еле помещались, кошель даже не звенел. Увесистые, червонного золота, необычной чеканки: лавровый венок, охватывающий меч и две лилии. На другой стороне изображено было горделивое лицо человека в короне. И надпись: Nec plus ultra .

— Досадно, — расстроился Упрям. — Может, в других, что полезное найдем?

Василиса повертела в пальцах монету, подбросила на ладони и вдруг улыбнулась:

— Знаешь, как ромеи говорят? Sapienti sat — что по-нашему значит «мудрому достаточно». И правду говорят: знающему человеку эти монетки многое рассказать могут.

— А ты, наверное, и есть знающий человек? Ну так не томи, поведай, что эти говорливые монетки болтают?

— Чеканка-то ромейская. И не просто ромейская, а самой Бургундии.

— И что с того?

— А то, что бургундскую чеканку даже в Славянском Угорье не часто встретишь. У нас же, в Тверди, такой деньгой расплачивается только одно посольство на Иноземном подворье. Посольство Вендии.

Глаза Упряма округлились. Вот и цепочка, звенья одно к одному ложатся!

— Постой, а с кем расплачиваются венды и за что?

— Да на прожитье тратятся, — торжествующе объявила Василиса. — Чуешь, какое дело получается? Баклу-бей терзает Вендию, венды платят оркам…

— А вендский принц едет к тебе женихаться, — добавил обвинение Упрям, вызвав на лице княжны самое кислое выражение. — Звено к звену!

— Эх! — с досадой щелкнула пальцами Василиса. — Не все складно: не было двенадцать лет назад у нас вендского посольства.

— И что с того? Сами-то венды, поди, были.

— Были, точно. Нет, все равно, чувствую какие-то сомнения.

— Слушай, а что, у них своей монеты не имеется? Если я верно карты помню, между Вендией и Бургундией кого только нету.

Княжна в задумчивости прошлась от окна к окну

— Своя чеканка у них есть. Но тут дело темное: они прежде с нашими угорцами торговали, а потом вдруг перестали. Весь товар везли валахам и в Готию, через баронов стали продавать. Говорили, мол, хотели поддержать своих соплеменников. Тогда на несколько лет в Готии даже резня прекратилась, ромейские царства великий торг учинили, ни на франков, ни на славян, ни на вязантов со Старым Римом уже не оглядываясь. Да, три года ровно затишье было. Угорцы наши, крепичи и дулебы много убытков понесли от того разрыва.

— А потом?

— А потом бароны, не сговариваясь, проворовались, да так крепко, что чуть не разорили свои страны. И опять резня пошла в Готии. Вот за тот промежуток и наполнилась Вендия бургундской деньгой. Не знаю в точности, успешно ли они наторговали в Готии, да только собственные их монеты совсем цениться перестали.

— Разве так бывает? Монета по своему весу стоит.

— Золотая. А венды золотом пользовались мало. У них медь в ходу была, а то и просто расписки. Денежная мера у них — конь, как у многих. А в коня не только золото оценить можно. Вендский товар упал в цене, потому как на Западе они прежде славянским товаром торговали, а как его лишились, так и пришлось последние пожитки за бесценок продавать.

— И продавать бургундам, — заметил Упрям. — Тем самым бургундам, которые теперь, по словам князя-батюшки, первыми орут об угрозе и Словень обвиняют. Хотя от Угорья дальше прочих лежат.

— Вот и сомнения, — согласилась княжна. — Может, оттуда, а не из Вендии, вражьи уши торчат?

— Но в любом случае, чьи бы это ни были уши, есть и руки — здесь, в Дивном! Если навет на Наума — только часть большой игры чужеземцев…

— …то провернуть это дело они могли, только имея здесь мощного союзника.

— И подозрения на вендов все равно падают.

Василиса тяжко вздохнула:

— А это значит, что княжне пора возвращаться под отчий кров. И внимательно смотреть вокруг себя.

— И Лоуха прощупать, — добавил Упрям и замялся:

— Я… в дипломатическом смысле.

— Да уж поняла! Ладно, оставим это. Готово зелье-то?

Упрям обмакнул в чугунок палец, осмотрел, обнюхал и даже лизнул.

— Еще лучше прежнего.

— То есть как лучше прежнего? А в прошлый раз что, хуже было? — насторожилась Василиса. — Это кабы я его не разлила…

— Да все в порядке! — бодро заверил ее Упрям. — Я это дело знаю, не впервой.

— Смотри у меня, чародей-недоучка…

Сходя на среднее жилье, Василиса глянула вниз и собралась было спуститься, но тотчас вернулась.

— Лас… Побыстрее бы колдануть. Мне, как бы сказать, зело вниз нужно, а там десятник околачивается, — тихо пояснила она. — Мимо других я бы прошла, а вот его опасаюсь — ну как признает.

— Ничего, дело нехитрое, — успокоил Упрям.

Встали перед зеркалом.

— Ты говоришь, не впервой… а раньше кому личину делал?

— Не отвлекай меня, — орудуя угольком, велел ученик чародея. — Ну, себе.

— Извини, не буду. А для каких же, любопытно, целей?

— Да так, — смутился Упрям. — Ежели, скажем, надо с кем-нибудь повидаться, а родня, положим, не одобряет.

Василиса смерила Упряма пристальным взглядом.

— До девок, поди, бегал? Что ж, не зря про тебя говорят, что охоч…

— Охоч, не охоч, тебе-то что? — Упрям смутился отчего-то еще больше. — И потом, кто говорит-то? И… вообще, я просил не отвлекать.

— Ну, извини, больше не буду.

Слово княжна сдержала, но большего уже и не требовалось. Ученик чародея почувствовал, как наливаются жаром уши, и каким-то образом от этого взор княжны стал особенно, почти телесно ощутимым. Он разозлился. Велел себе успокоиться, но не преуспел. «Что-нибудь напутаю», — подумал он, хотя заклинанием и, правда, владел в совершенстве.

— Чнрик-чик-чик!

— Ух! — радостно воскликнула княжна, снова вздрогнувшая, но чашу на сей раз удержавшая.

— Да что ты будешь делать, совершенно невозможно чародействовать! — Напряжение Упряма выплеснулось на ни в чем не повинную птичку. — Ты это что, нарочно устраиваешь?! Вредительствуешь? Или так, забавляешься?

— Очумел? — возмутилась птичка. — Какие забавы, я дело делаю — и полезное, кстати сказать. Ничего себе, тружусь в поте лица, а меня же и попрекают! Злой ты…

— Зачем ты так с ней? — заступилась Василиса.

Краска от ушей поползла по щекам.

— Ну… не сердись. Прости пожалуйста, я не хотел обидеть.

— Не хотел… — насупилась деревянная птичка. — Думаешь, очень приятно, одним только боком тесанной, сидеть тут дни и ночи напролет, вызова ждать? Все же ради вас, чародеев, стараюсь.

— Обещаю, я больше никогда не скажу тебе грубого слова.

— А удобно, думаешь, деревянным клювом шевелить?.. Ладно, забыли, не красней больше — загоришься. Если сейчас некогда разговаривать, прикоснись к моей лапке. Да, вот так.

Упрям выполнил требование, и резной глаз птички осветился глубоко сидящей красной искрой.

— Вот. Теперь тот, кто вызов шлет, просто скажет, что нужно, а я тебе потом, как снова лапку тронешь, видением и представлю.

— Спасибо тебе, добрая труженица, — сказал Упрям. — Спасибо, что зла не держишь. А хочешь, я тебя из рамы вырежу и второе крыло приделаю?

— Да ну тебя, — смутилась птичка. — Занятная мысль, конечно. Работать я уже не смогу, а летать, может, и получится… Славный ты мальчик, Упрям. Не надо мне второго крыла. И ничего не надо. На самом деле мне тут совсем не скучно, это я уж так, для красного словца. Наоборот интересно — я ведь свою работу люблю. Ну, поболтали и будет — у тебя зелье стынет.

Упрям повернулся к Василисе:

— Правильно птичка говорит, продолжим. А весело вы тут с Наумом живете, — заметила княжна

Заклинание прошло как по маслу. Ученик чародея испытал глубокое удовольствие, знакомое, быть может, только песнопевцам. Слова лились свободно, легко, живо, ни на волос не отступая от задуманного ни в длительности, ни в высоте звука. Василиса прикоснулась губами к краю чаши, стала пить, запрокидывая голову, а когда осушила все до последней капли и взглянула на себя в зеркало — восхищенно охнула. Было отчего! Вместо девушки смотрел на нее невысокий, но стройный парень, жилистый, проворный — ощущались в нем и сила, и сноровка, и ум. Сечка на боку и Василисе шла, но теперь, казалось, стала частью тела.

Черты лица не утратили общности с Василисиными, и князя получившийся добрый молодец напоминал изрядно, но сходство было такого рода, что ничего существеннее пересудов досужих кумушек вызвать не могло.

— Здорово! — признала княжна.

— Эй, отроки, обедать идете? — донеслось снизу.

— Идем! — крикнул Упрям в дверь и вернулся к зеркалу. Василиса уже переминалась с ноги на ногу, но осталась — ей хотелось узнать, кто вызывает башню Наума, и она встала на прежнее место, хотя теперь это не требовалось.

После прикосновения к резной лапке искра в глазу птички погасла, а далекое отражение в зеркале пришло мгновенно, явив одетого в белое чародея преклонных лет, но крепкого — от него исходило ощущение глубокой мощи. Серые глаза были подобны грозовым тучам над бескрайними лесными просторами. Упрям узнал его: чародей Светорад несколько раз гостил в Дивном. Наум почитал его вернейшим другом.

— Наум, если можешь, ответь мне скорее, — сказал он и протянул руку вверх — должно быть, к птичке, вырезанной в раме его зеркала. На стеклянной поверхности заплясали радужные блики.

— А как это сделать? — спросил Упрям у птички.

— Ну, без подготовки сложно, — отозвалась та. — Но ты не волнуйся, я последний вызов хорошо запоминаю, могу сама ответить. Подожди немного. Вот сейчас… ага, чирик!

Светорад со своей стороны так быстро шагнул навстречу, что, казалось, готов был ворваться в дивнинскую башню.

— Упрям? Вот вымахал-то как… Здравствуй, позови-ка мне учителя, да поскорее.

— И тебе поздорову. Наум… не может подойти.

— Вот как, — опечалился Светорад. — Я слышал о нападении, малый. Наум жив?

— Враги не добрались до него, — сказал Упрям, помедлив.

Ладожский чародей по-своему истолковал его заминку:

— Не, доверяешь зеркалу? Разумно. Тот, кто решился злоумыслить против Наума, должен быть сильным магом. Послушай, вот что я тебе скажу: мне надо с ним поговорить как можно скорее. Понимаешь меня? И еще передай Науму, коли сможешь: я верю ему, как самому себе, но не все в стольной Ладоге со мной согласны. Все ли понял? Передашь?

Чего ж не понять? Плохо дело в стольной Ладоге. Быть может, Светорад один там остался, кто не допускает мысли предательстве Наума.

— Если смогу, обязательно, — сказал Упрям.

Светорад кивнул, прикидывая, какой скрытый смысл может содержать этот простой ответ, данный в опаске быть услышанным чужими ушами. И догадка ему явно не понравилась.

— Что ж, бывай здоров, Упрям.

— И ты тоже, Светорад. Спасибо, птичка добрая, — добавил ученик чародея, когда блики в зеркале сменились его собственным отражением.

— Не за что, — ответила та и замерла.

— Кто это был? — спросила княжна. — Голос такой грозный…

— Скорее взволнованный. Это сам Светорад, чародей ладожский и Совета Славянских Старцев Разумных головы помощник. Друг Наума.

— Ты не попросил его о помощи.

— Не сообразил. Да и чем он поможет? Что бы ни говорили в Ладоге, они далеко, а мы здесь. Я думаю, пора нам князю-батюшке все рассказать. Благо теперь есть что — у нас появились подозреваемые.

— Это разве подозреваемые? Ромейскую братию хлебом не корми, дай на славян потявкать. И это все, что можно сказать наверняка. К подозрениям такие выводы присовокуплять… Ладно, давай это после решим, а теперь нас уже внизу заждались.

Дружинники Ласа, разместившись кто где, дружно стучали ложками о тарелки и нахваливали своего кашевара. Готовил Неяда и впрямь хорошо, но, по скромному мнению Упряма, до Василисы ему было далековато. Там, где не хватало качества, Неяда брал количеством. Глядя, как молодцы наворачивают угощение, ни разу в жизни не замеченный в жадности Упрям невольно прикинул, во что обойдется хозяйству прокорм стражи.

— Да что их в детинце, голодом, что ли, морили?

— Мы уж думали, не дождемся вас, — встретил их десятник. — Вот, во главе стола садитесь, герои.

— Да, я сейчас, — Княжна, уже ни на кого не глядя, ринулась мимо обедающих к двери, ведущей в отхожее место, вызвав град шуток:

— Хор-рошие зелья здесь делают!

— Упрям, а для тещи моей такого не наваришь?

— Цыц! — не слишком грозно прикрикнул Лас. — Упрям, у меня две новости: одна скверная, другая — не ведаю, как посмотришь. С какой начинать?

— Давай со скверной, — вздохнул Упрям, уже взявшийся было за ложку.

— Вестник из кремля был. Оба пленных мертвы, и что погубило их — неясно. Хотя что я: неясно? Как пить дать — злое колдовство не позволило им рты раскрыть. На первом допросе они молчали, а как хотели к ним с пристрастием подступить — оба уже околели. Причем вестник сказал, что обоих на лицах изумление осталось. Следовало ожидать. Особенно после истории с Хапой Цепким, тоже очень вовремя скончавшимся в ромейских застенках.

— А вторая весть?

— Князь-батюшка тебя к себе требует. А зачем — не сказано.

— Что ж, хорошо. Поем и двинусь. Да и Невдогада заодно провожу — ему срочно нужно домой вернуться, и так уже лишние сутки сидит.

— Помогает, — важно подчеркнул десятник. — Хороший паренек. Давай я пару молодцев отряжу, они проводят.

— Не стоит, я сам.

Лас оглянулся в ту сторону, куда ушла княжна, и шепотом спросил:

— А что, не зелье ли и вправду так подействовало?

— Да, можно сказать и так, — согласился Упрям и занялся кашей.

— Так мне б мерочку зелья — для дяди…

— Ага, для дяди, — хмыкнул Неяда, подкладывая сослуживцу, кажется названному Карасем, добавки. — Ты, Лас, лучше перестань веревки глотать.

Десятник смерил его мрачным взглядом:

— Дождешься у меня… Да, еще, Упрям: тут мальчишка из города тебя дожидается, от кузнеца послан, речет.

— Так впустите, что же его держать-то?

— Ослух, кликни отрока.

Вошедший мальчишка двенадцати, не более, лет звался Тихоном и был учеником кузнеца Твердяты, к которому вчера заезжал Упрям. Подражая наставнику, он чинно поклонился сперва очагу, потом ученику чародея, потом десятнику и вроде бы собрался почтить каждого из присутствующих в отдельности, но Упрям прервал его:

— Здравствуй и ты, Тихон. Отчего же Твердята сам не пришел? Али неладно что?

— Неладно, — пробасил Тихон. — Твердята чародею Науму поклон шлет и пожелание поправиться скорее, а тебя Упрям, просит заехать к нему, порадовать старика мудрым советом.

— А что неладно-то? Зелье скисло али не настоялось?

— Про то не ведаю, а что велено, передал.

— Ну, спасибо за службу, обязательно заеду, как смогу. Садись, откушай наших харчей.

— Благодарствуй, велено мне вернуться сразу же. В другой раз. Прощай.

— Что ж «прощай»-то, сегодня, чай увидимся, — сказал Упрям, но Тихон уже скрылся.

Лас, почесав затылок, протянул:

— Неужто с твоими зельями что-то не так может быть? Я, пожалуй, для дяди не буду спешить, после возьму.

— Верно, — встрял Карась. — Нечего на зелья едины уповать. Ты лучше веревку, коли невтерпеж, кусочками помельче нарезай…

— Ох, дождетесь! — пригрозил Лас, перекрывая счастливое ржание своего десятка. — Ох, дождетесь у меня ночных тревог!.. Отольются вам мои веревки… тьфу, нечистая! — ругнулся, не постеснявшись гостеприимного крова, Лас, сообразив, что именно ляпнул предательский язык, но было уже поздно.

Башня сотряслась от нового взрыва хохота, перешедшего в истерическое всхлипывание, когда наконец-то явилась княжна — или, стоило сказать, Невдогад. Почему-то бледный и взопревший. Тут уже и Лас не удержался.

— Упрям, — не замечая творившегося вокруг, позвала Василиса. — Если не трудно, на пару слов наверх…

Неяда, растянувшись на лавке, засучил ногами, а Карась сполз под стол.

— Ну, будет вам! — поборов смех, рявкнул Лас. — Хороши охраннички — да приди сейчас ворог, взял бы вас голыми руками!

Надо отдать должное выучке болеславичей — это проняло.

Упрям поднялся вслед за Василисой в спальню чародея, его горло оказалось в цепком капкане пальцев, а пальцы у Невдогада оказались куда как сильны.

— Ты… чего? — прохрипел ученик чародея.

— Я? Это ты — чего? Ты что со мной сделал, недоучка?

— Да что… такое?

Хватка вдруг ослабла, и Василиса, всхлипывая, даже не села, а упала на подвернувшуюся лавку.

— Что сотворил? Хоть бы… Да как же… Ты ж меня, дубина, совсем парнем сделал! Со всеми причитающимися!..

— Ф-фу, я уж думал, что-то страшное. А чего же ты ожидала? Заиметь лицо мало без бороды — и девичьими персями щеголять?

Василиса подняла на него блестящие глаза:

— Ну да… пожалуй, правда. Т-ты… предупредить не мог? Не мог, да?!

— А что такого? — развел руками Упрям. — Все в порядке вещей. Сейчас ты, пусть ненадолго, никакая не Василиса, а Невдогад. И уж такой Невдогад, что никто не догадается. Все честно.

— Да, ты прав. Это я, дура, просто… просто, понимаешь… Испугалась я. От неожиданности. Смотрю, понимаешь, и думаю: что ж я теперь делать-то буду с…

— А не надо думать, уж поверь, думать решительно не над чем.

Поднявшись и нетвердо стоя на ногах, княжна приблизила губы к уху Упряма и доверительно сообщила:

— Да я же просто не умею!

— Было бы из-за чего переживать, — утешил тот. — Дело, между нами говоря, нехитрое, наживное…

— Стоп! Вот только без намеков, не хочу я это дело себе наживать. Мне непривычно находиться в мужском теле. Непривычно, неприлично и, в конце концов, не очень приятно. Так что давай, говори, когда и как мне вновь девицей обернуться.

— Когда — сама решай, — ответил Упрям. — Я записал на бересточке заветные слова, они в чаровальне лежат. Только, прежде чем взять, пообещай, что не сделаешь этого немедленно. Мы все-таки не забавы ради, а пользы государственной для…

— Обещаю.

— Все просто, убедишься, что рядом никого нет, откроешь и прочитаешь вслух. Можно сначала про себя, чтобы потом не сбиться. Главное — в зеркале отражаться.

— Обязательно в стеклянном?

— Нет, сойдет и медное. Я, собственно, и без зеркал это делал, лужами обходился в свое время.

— Притопывать ногами, помахивать руками — надо?

— Ни в коем случае. Глянула на себя, прочитала, и все. Очень хорошо. Ну, неси, да идем вниз, к нашим хохотунам. Кстати, а из-за чего веселье?

— Да как сказать, в сущности, из-за меня. Но, думаю, если ты спросишь Ласа о веревках, то услышишь в подробностях, что он думает не только обо мне и моих зельях, но также о своих бойцах и об их чувстве смешного.