Глава 1
Молодой ливеец вскочил на ноги и уставился на старшину заспанными глазами.
— Шевелись, увалень! Такое чудное песье утро, а ты дрыхнешь! — весело прикрикнул на него старшина Малан, затягивая ремни нагрудника.
Молодой что-то невнятно пробормотал, стал одеваться, уронил пояс. Малан рассмеялся:
— Что тебе такое снилось, что просыпаться не хочешь? Надеюсь, что-нибудь подобающее? Какая-нибудь добропорядочная вдовушка? Ты смотри, личному стражнику князя каких-нибудь грязных лишек даже во сне видеть не положено!
Вообще-то в дремучих говорах Ливеи было слово «лишанки», но Малан, конечно, знакомства с просторечием показывать не собирался. Не собирался он и «ломать язык» славирским «лихинки», обходясь словами собственного изобретения. «Лишины да лишки — природы излишки».
— Можешь хлебнуть для бодрости, разрешаю, — протянул Малан баклагу. — От местного пойла здорово несет прелой травой, зато сон как рукой снимает, клянусь лунным светом!
Несколько удивленный предложением старшины, молодой ливеец приложился к баклаге. Ну уж и «пойло», в Белгастуре и похуже встречалось. Но не для старшины, конечно, ему-то жалованье позволяет… то есть позволяло. Теперь они, старшина и рядовой первого крыла личной княжеской стражи — собственно, все, что от этого крыла и осталось после ухода из Белгастура, — на равных. Нет для них больше ни жалованья, ни Белгастура…
Питье и правда взбодрило. Молодой ливеец облачился в доспех и вслед за старшиной вышел из хижины.
Дом старосты, в котором разместился Белгаст, стоял напротив. Малан потянулся и, оглядев селение, проговорил сквозь зубы:
— До чего унылая картина! Клянусь копьем Лунной девы, эти равнины убивают одним своим видом. Хорошо, хоть дикари на глаза не лезут.
Молодой соратник его вздрогнул и чуть было не сказал, что старшина перегибает палку. «Дикарей» здесь не было потому, что три дня назад до селения добрался передовой отряд Бешеного пса. Мадуфиты даже не грабили — просто вырезали селение. Собирались и поджечь, но не успели. Соединенные рати Белгаста и стабучского боярина Ярополка уже подходили с севера. Летучий отряд обратил мадуфитов в бегство и бросил прямо на копья сурочской дружины, вышедшей к точке сбора войск с другой стороны, с востока.
Однако молодой ливеец промолчал. Не нужно спорить со старшиной. Малан в общем-то человек нрава легкого, пока ему не перечат. Ну что ж, досталась ему от какой-то ветреной прабабки внешность, достойная дворянина, и любит он подчеркнуть своим поведением, что с аристократией его роднят не только даорийские черты лица, но и самый дух голубой крови — в том виде, в каком старшина его понимает, то есть в виде цинизма, высокомерия и любви к пошленьким разговорам. Пускай. Воин он хороший, а завтра, то есть уже сегодня, только это и будет иметь значение. «Самому бы не дрогнуть», — сказал себе молодой ливеец.
Они подошли к дому старосты. По правде сказать, молодой ливеец не слишком хорошо понимал, почему за этим строением закрепилось такое название. Староста — это, как говорили, вроде наместника или градоначальника, а хижину от прочих не отличало ровным счетом ничего, ну разве что конских хвостов перед дверями побольше висело. Однако, в отличие от Малана, ему подобная простота скорее нравилась.
Из тени под забором донесся мощный зевок.
— Эй, засони! — позвал старшина. — Подъем!
— А тут никто и не спит, — заметил голос рядом. Второй часовой уже стоял за их спинами, держа руку на мече.
— Никто, — подтвердил его напарник, выходя из тени и вновь зевая.
— Вижу, что никто, — заметил старшина, указав на светлую щель в ставнях.
— Да снова князь с девкой этой приблудной, — махнул рукой тот, что подошел бесшумно.
Малан осклабился:
— Могуч наш князь! Но девка хороша, это точно. Видал я ее — кожа белая-белая, в точности как у царей.
— Глупо это. Будь она хоть из лунного царства, эта девка, даром она не нужна на войне, — возразил первый стражник. — Опять наутро князь будет смурной. Два часа назад к Белгасту снова славиры приходили, — добавил он. — Нам, понятно, не докладывали, с чем прибыли, но и так ясно: Мадуф близко…
— Раскомандовались нами эти славиры, — проворчат старшина.
— Это их земля, — сказал второй стражник, уже не зевая. — Славиры нас приютили. Можно и послушать их за это.
— Хотя бы до поры, — негромко прибавил бесшумный. — Пока не окрепнем.
…Ожидание боя. На долю молодого ливейца выпала пока только одна битва — в далеком и безвозвратно утерянном Белгастуре. Он тогда не знал, что князь решил оставаться в городе до последнего. И хорошо, что не знал, а то мог бы и струсить. Многие струсили, и еще до начала боя от четырех крыльев личной стражи князя осталось всего полтора. Потом, на верейской переправе, и позже, в преддверии Согры. князь вел себя осмотрительнее, точно рассчитывал время, когда самому вступить в бой. После обеих стычек Малан подходил к нему, хлопал по плечу и говорил что-нибудь вроде: «Ну что, малец, хлебнул доли личного стражника?» «Малец» кивал, но называть себя повоевавшим не спешил. Какое там «хлебнул», считай, в стороне отсиделся. А в городе Малана не было: князь его тогда с каким-то поручением отослал…
«Наверное, поэтому сейчас так страшно», — размышлял он, стоя на посту. Теперь все будет по-настоящему. Гибель передового отряда предупредила Мадуфа о близости врагов, и у него теперь одна надежда: что белгастиды еще не соединились со славирами, так что он ударит прямо с марша, всей силой.
Долго и томно тянулась предрассветная смена. Наутро молодому ливейцу довелось наконец увидеть «приблуду» своими глазами. Вышла она под ручку с Белгастом, ежась и щурясь на солнце. Довольно странная девушка — какая-то неряшливая, бледная и, насколько мог судить стражник, ничуть не похожая на изящных белокожих аристократок столицы. Но — красивая. Удивительно, завораживающе красивая. Не лишанка, не славирка… правда, откуда взялась она?..
— Как здоровье, князь? — не удержался Малан. — Что-то на вас лица нет.
Белгаст как будто не сразу понял, потом улыбнулся.
— Ты ошибаешься, мой друг, — ответил он, запахивая плащ. — Мне давно уже не было так хорошо. — Он кликнул помощников, отдал приказы, но сам задержался на крыльце, из-под полуприкрытых век наблюдая, как пробуждается и строится войско. — Что думаешь о славирах? — спросил он вдруг, повернувшись к молодому стражнику.
Это было неожиданно, и тот замялся. Не так уж много он видел славиров. Да и что о них думать? Люди как люди.
— Я еще не определился, — сказал молодой стражник. Малан фыркнул:
— Поживее надо головой работать! Тут и думать нечего, князь, все парни уже спрашивают: сейчас мы союзники, а что будет потом? Конечно, славиры лучше прихвостней Мадуфа, те нас просто вырезали бы, но… Как бы потом не оказаться у славиров вечными должниками.
По лицу Белгаста трудно было понять, как он относится к услышанному, и если он собирался что-то сказать, то не успел. Во двор ворвался вестовой, осадил храпящего коня и крикнул:
— Мадуфиты в пяти верстах! Идут двойной колонной.
— Правому крылу — за холм! Дать знак славирам! — распорядился Белгаст. Вестовой ускакал. — Коня мне, — обернулся князь к Малану. А потом сказал бледной девушке: — Вот так. Сейчас будет много крови.
Молодой ливеец замер. Хоть он и не мог похвастать большим сроком службы рядом с князем, ни такого выражения лица, ни голоса такого он не то что не замечал — не думал, что они могут быть свойственны Белгасту. Было в его облике что-то неправильное.
А девушка-«приблуда», до того стоявшая у его плеча с безучастным видом, вздохнула и с горечью произнесла:
— Ах, если бы мне нужна была кровь…
Непонятные слова эти вызвали в глазах князя всплеск такой лютой ярости, что молодой стражник похолодел. «Только бы эти двое не вспомнили, что я рядом…» Нет, не вспомнили. Малан подвел коня, Белгаст взлетел в седло, а девушка удалилась в дом.
Когда спустя полчаса все стражники кольцом стояли вокруг князя на вершине холма, старшина наклонился к молодому и шепнул:
— А о чем он со своей приблудой на крыльце разговаривал?
— Да я не разобрал, — рассеянно ответил тот.
* * *
Теплые ветры гуляли над равниной. Воды Житы вылизывали насыпь дамбы перед западными воротами.
Внизу шумел город. Кроме людей, обосновавшихся с весны, и новопоселенцев, прибывающих из Нарога по зову Ярополка, здесь нашли приют белгастурцы, изгнанные Мадуфом с родных земель. Ярополк предоставил им временное жилье, благо сурочцы строили Новоселец «на вырост». Но уже сейчас домов не хватало, и десятки палаток покрывали каждую ровную площадку — кроме, конечно, площади перед кремлем и ристалища.
Сперва, пока свежи были в памяти тяготы пути, белгастурцы готовы были молиться на славиров. Но время, теснота и безделье расхолодили их. Лишенные нормальной работы и привыкшие к тому, что их кормят, беженцы размякли, иные начинали дурить. Все реже находились желающие добровольно работать даже ради собственного благоустройства, все чаще случались дикие пьянки…
Тинар и Торопча стояли на крепостной стене Новосельца. Здесь не так угнетала беспокойная многолюдная толпа. Стрелок вглядывался в окоем, лих любовался полетом кречета, который терпеливо выписывал в небе круги.
Парило.
— Никого? — спросил наконец Тинар.
— Обоз идет, стабучский, наверное. А гонца не видать.
Гонца ждали уже третий день. Последний вестник, побывавший в городе, сообщил, что рати Белгаста, Ярополка и Вепря соединились. Если Мадуф не попытался избежать сражения, оно должно было произойти через день, через два.
— Слушай, я тут что подумал, — помолчав, сказал Тинар. — А может, и не будет уже никакой битвы? Я вот все представить пытаюсь: тысячи человек… Не просто человек, а воинов! На свете столько кайтуров, поди, не живет. И вот тысячи человек рыщут в степи, надеясь перерезать друг другу глотки… А ради чего? Не может же Мадуф надеяться, что победит всех?
— Они могут драться просто от отчаяния. В надежде, если повезет, прорваться сюда и взять город.
— Как все это глупо, — покачал головой Тинар. — Ну зачем им город?
— А зачем вся эта война? — спросил Торопча, разумея, что причины войны очевидны.
— Вот и я о том же — зачем?
Кречет по-прежнему кружил над ними. Медленно приближался обоз.
— Жарко, — пожаловался молодой лих, распуская ворот рубахи. — Не сходить ли за питьем?
— Да пошли уже вниз, пожевать тоже не мешает, — отозвался стрелок.
Однако оба остались на стене, словно им и впрямь было важно чего-то дождаться.
Вот на юге появилась темная точка — всадник.
— Наконец-то, — сказал Торопча. — Похоже, гонец. Еще час — и все узнаем…
— Ну час — это ты загнул! — откликнулся Тинар. — Половины того с лихвой хватит, чтобы доскакать.
— А у него конь расковался, — ответил Торопча. — А второй устал. Пока доедет, пока Буевиту доложится, пока мы прослышим — вот тебе и час долой.
— Ну и глаза у тебя! — восхищенно цокнул языком Тинар. — Может, скажешь еще, какого гвоздя недостает коню?
— Отчего не сказать? Трехгранный гвоздь из правого переднего копыта выпал, — ответил Торопча и, дождавшись, когда брови Тинара поднимутся достаточно высоко, засмеялся: — Что из правого переднего — да, вижу, а что трехгранный… славиры только такие гвозди и делают.
Вдруг улыбка его угасла. Тинар оглянулся и увидел Нехлада. Молодой боярин вышел через западные ворота к могильному кургану на берегу Житы. Всю неделю, проведенную в городе, он каждый день ходил сюда, перед тем как отправляться на ристалище.
— Ты уже давно с ним не упражнялся, — заметил Тинар.
— Да, — нехотя признал Торопча.
— Почему?
Никому другому стрелок этого не сказал бы, но Тинару ответил:
— Страшновато. Что-то не так с нашим Нехладом.
— Думаешь, это из-за мага?
— Не знаю, — сказал Торопча, почему-то посмотрев на окно в дальнем крыле кремлевского терема, за которым, как он знал, расположены покои Незабудки. «Милорады Навки», — поправил он себя.
Тинар проследил за его взглядом и с видом знатока сказал:
— Да, лучше бы ему не с магом время проводить. Как можно отказываться от такой женщины?
Торопча сдержал усмешку. Прекрасно видел, что за показной грубоватостью Тинар только прячет собственное чувство, прозрачное и очевидное.
Милорада Навка из тех, кого нельзя не любить — любовью страстной или братской, молчаливо-нежной или дружеской. Она пробуждает в людях все грани светлых чувств.
А Тинар смотрел на Навку… как на богиню. Просто не желал в этом сознаваться — в немалой степени из-за того, что, по твердому убеждению, все светлое и доброе оставил на родине, среди соплеменников. Если бы он признал, что видит Свет в чужой земле, то счел бы себя предателем.
Кречет все кружил, размеренно и неутомимо. Духота усиливалась, хотелось пить. Но друзья почему-то так и оставались на стене.
Тинар перевел взгляд на юг — вдаль, за окоем, туда, где испокон веку жили кайтуры. Прочитать ход его мыслей не составляло труда, и Торопча решился задать вопрос, быть может, и опасный:
— Хочешь домой?
Тинар не обиделся — понимал, что друг не станет оскорблять подозрениями в трусости.
— Очень.
— Скажи Нехладу. Он поймет. Отпустит и попрекать не станет.
— Да ты что? Я ведь его ближник!
— Ближник — не слуга. Это я обязан быть рядом с Нехладом, потому что я дружинник. Я клятву давал. Ты же в верности Сурочи не клялся…
— Когда бросаешь в трудный час — все равно что предаешь.
— Да он, по-моему, сам ждет не дождется, когда мы отпросимся, — проворчал Торопча, отводя глаза.
— Правда? Ну так пойди и отпросись домой, а я посмотрю, — сказал Тинар, завороженно следя за кречетом: тот сузил круги, стал снижаться.
Вот сложились крылья, и черная молния пала в изумрудные травы, тотчас взмыв в поднебесье.
— Пойдем обедать, — сказал Торопча.
* * *
Пустота… не жди помощи богов, эта битва только твоя. Шаг, удар, прыжок, удар! Пригнуться — ударить — прыгнуть… Нехлад наносил свистящие удары мечом, прыгая по вбитым в землю чурбачкам, кружась в головокружительном танце смерти. Пока — только воображаемой.
Руби! Заполни пустоту своим движением, ударами, яростью, что клокочет в груди. Вытесни из пустоты все мертвое, неподвижное, никчемное — пусть будешь только ты.
Спиной он чувствовал чей-то взгляд. Опять кто-то из стабучан таращится. Ничего, избавиться от взглядов очень просто. Надо только вытолкнуть их из своей пустоты.
Закончив ежедневный урок, Нехлад спрыгнул с чурбаков и огляделся.
Тонкая девичья фигурка пряталась в тени. Незабудка!
Нехлад вздрогнул, но взял себя в руки. Живя в кремле, по соседству с девушкой, он видел ее нечасто, запрещая себе не только приближаться к ее покоям, но даже думать о ней. И сейчас, глядя ей в глаза, старался сохранить священное опустошение, которому так старательно себя обучал…
Незабудка подошла к нему и, не здороваясь, ни о чем не спрашивая, сказала:
— Так нельзя. Ты надсадишь сердце и убьешь себя.
На ней был голубой сарафан, точь-в-точь такой, как в саду, когда ее песня разбудила Нехлада. И так же пронзительно сияли глаза. Чувствуя, что плотина вот-вот рухнет, Яромир собрал в кулак волю и ответил:
— Не надсажу. Древлевед научил меня восстанавливать телесный ущерб. Он многому меня научил.
— Я вижу, — печально сказала Незабудка. — Почему ты так слепо ему доверяешь? Извини, но… мне чудится в нем что-то нехорошее.
— Это лишь потому, что он не старается выставить напоказ добро. Он вообще считает пустыми все рассуждения о добре и зле.
— Кто отрицает добро, тот уже этим служит злу, — ответила Незабудка и вдруг прижала ладони к щекам. — Боги, что со мной? Я так тревожусь за тебя, так хочу сказать что-то доброе, а вместо этого ругаю твоего друга!
— У магов не бывает друзей, мы только соратники. И ты зря боишься оскорбить его: он слишком много обвинений наслушался на своем веку.
— Я боюсь оскорбить тебя, — тихо сказала девушка.
— Забудь все тревоги и страхи, — посоветовал Нехлад. — И не беспокойся обо мне. Я преодолел сомнения и выбрал путь, с которого не сверну.
— Хорошо, — сказала она. И, видя, что Яромир не намерен продолжать разговор, пошла обратно.
В полутемных сенях черного хода, за дверью, которую Незабудка оставила приоткрытой, выбегая на ристалище, качнулась тень: кто-то из приближенных Буевита наблюдал исподтишка за короткой беседой молодых людей.
— Незабудка! — окликнул ее Нехлад.
Она тут же вернулась. Не зная толком, зачем это сделал, Яромир неожиданно для себя сказал:
— Я виделся с Белгастом. Он показался мне хорошим человеком… — Он запнулся, видя боль в ее глазах.
— Хочешь пожелать мне счастья с ним? — спросила Незабудка.
— Хотел бы… Глупо это, наверное? Нет, я хотел сказать только то, что сказал: князь Белгаст показался мне хорошим человеком. Он тебя не обидит.
Девушка отвела взгляд и тихо сказала:
— Меня теперь трудно обидеть… после того, как это сделал отец.
— Что?! — воскликнул Нехлад, и руки его невольно поднялись, что обнять ее за плечи. Он вовремя сдержался.
— Неважно. Просто… он сильно изменился после встречи с Древлеведом.
— Твой отец встречался с магом? Когда?
— Еще в конце весны, когда окончательно решился взять Владимирову Крепь. Древлевед как раз приехал в Стабучь и разговаривал со многими людьми. Отец потребовал встречи, и они проговорили целую ночь. А наутро что-то изменилось.
— Что именно?
— Не знаю! С виду все по-прежнему. Он только делает все еще лучше, быстрее, решительней… Ах, я просто не знаю, как объяснить, почему от этого не по себе!
— Ярополк стал настоящим владыкой, — понимающе проговорил Нехлад, вспоминая верхотурских мастеров. — Древлевед никого не учит — только указывает путь, как ремесло превратить в искусство. Ярополк Стабучский из хорошего правителя превратился в искусного.
— Лучше бы он вообще отказался от власти! — в сердцах воскликнула Милорада. — Отец всегда был жестким, но умел любить. А теперь не умеет.
— Не печалься. Незабудка, — помолчав, произнес Нехлад. — Ничто не вечно, и печали наши тоже.
Он видел, что не смог утешить ее, но не стал искать других слов.
* * *
— Так и сказала? — переспросил Древлевед с легкой улыбкой. — И зачем ты мне это передаешь? Я за свою жизнь слышал подобные слова столько раз, сколько травинок растет на полях Владимировой Крепи. Добро и Зло — только набор звуков в пустоте той вселенной, которая создается в человеческом воображении, когда человек не хочет считаться с окружающей действительностью. Нужно ли нам об этом говорить? Нужно ли в тысячу первый раз приводить примеры того, как одно и то же деяние оборачивается благом для одного и бедой для другого?
Маг указал Нехладу на стол, и молодой боярин, поняв жест, очистил место для светильника: настало время для других упражнений. Однако вопросы не оставляли его.
— Зачем тебе понадобилось делать Ярополка совершенным правителем?
— А, ты понял? Ну конечно… Незабудка видит только воображаемые ею понятия добра и зла. Для нее все предельно просто: пришел темный колдун и испортил сердце родного человека. Ты уже понял больше, но тоже не все, потому что Ярополк так и остается для тебя личным противником. Но перед лицом вечности — сколь мелки ваши боярские дрязги! Через двести лет ни для кого не будет разницы, какой из боярских родов Нарога первым укрепился в этой земле. Через тысячу — никто не вспомнит ваших имен.
— Я это понимаю, но мы ведь живем не через двести и не через тысячу лет, а сейчас!
— И что? Ярополк нужен здесь как хороший правитель с крепкой рукой, четко понимающий, чего он добивается. Другой не сумел бы привести людей, а люди нам нужны, как ты вскоре убедишься. Если перестанешь отвлекать меня пустопорожней болтовней. Все, пора за дело браться, — махнул рукой Древлевед. — Сядь, расслабься и выброси из головы все наносное, постороннее. Раздели явь и навь — не вовне, а внутри себя. Найди пустоту под занавесью ложных истин. Прими опустошение, в признании которого таится высшая сила. Прими — чтобы наполнить его собой. И тогда, только тогда зажги светильник…
Когда хрустальные радуги заполнили сознание Нехлада, их с Древлеведом души воспарили над Новосельцем. Зеленеющая равнина, залитая торжественным солнечным светом, была одновременно наполнена смутными образами, туманами и тенями.
— Что ты видишь?
— Все, что и прежде, — мысленно ответил Яромир. — Тени прошлого и призраки грядущего. Каждый раз так трудно понять… Я различаю струи в реке — где-то в горах ненастье, и питающие Житу ручьи доносят его отголоски…
— Хорошо. Что еще видишь?
— Ветер несет что-то… как будто размытый узор на ткани. Раньше такого не было.
— Это духовные отзвуки битвы.
— Почему мы не наблюдали ее?
— Незачем. Все, что нужно, мы знаем и так: Мадуфу не победить. А зрелище стало бы для тебя лишним переживанием. Что еще?
Нехлад называл образы, которые выхватывал его духовный взор. Когда не мог сам разгадать их значения, Древлевед подсказывал. Маг остался доволен:
— Неплохо. А теперь скажи, различаешь ли ты оттенки в сиянии, которое окружает город?
— Да. Их много, — ответил Яромир, присмотревшись.
— Мерцание — следы людских мыслей и чувств. Все это — пестрота узоров на холсте, — передал ему свою мысль Древлевед. — А нам сейчас нужен сам холст. Помоги мне найти ту основу, на которую ложатся отсветы людских душ.
Нехлад ответил ему удивлением, не умещенным — да и не умещаемым — в слова. Вот это задача! Все равно что на глаз определить, где кончаются волны и начинается невозмутимая водная толща.
— Ищи силу! — подсказал Древлевед.
Силу… Но Нехлад видел — чувствовал — множество сил, вплетенных в биение ореола над городом. Сила людей, сила земли, сила ветра. Сила ума и бездумного упорства, высоких чувств и низменных страстей. Таланта и серости.
— Близко! Подумай об этом еще раз! — потребовал маг. Нехлад вернулся к последним образам, отразившимся в его сердце (постоянно бьющемся, постоянно бьющемся — не забывать!). И понял, что действительно ощущает некую могучую силу, рядом с которой все прочие…
Нет, не так. В которой — все прочие!
Стоило это понять, многоцветье отступило, и перед Яромиром раскинулось необъятное серое поле. Точно еще один образ равнины, грубо намалеванный на небеленом холсте.
— Точно! — похвалил его Древлевед. — Вот основа. То общее, что объединяет людей. Ты начал с поиска отдельных сил, но каждая из них ничтожна сама по себе. Зато все сливаются в общем поле человеческой жизни. Чудесный в своей неподкупной истинности образ! Смотри, Нехлад: перед тобой то, чем являются все люди. Не Свет и не Тьма — эти крайние состояния ограниченны. Мир не мог бы существовать, если бы делился только на них. Но между крайними состояниями — тысячи оттенков серого. Они и есть жизнь, они и есть сила.
— Сила людей?
— О нет — всей вселенной! Некоторые, как мы с тобой, чутки к шепоту мироздания, большинство глухи. Но в той серой точке, где мы становимся похожи на них, а они на нас, мы одинаково чутки и улавливаем одни и те же звуки вселенной. Питаемся одной и той же мощью мира. Вот эту силу мы с тобой и направим на защиту города.
— Как?.
— Обратимся к старому приему сравнений. Мы опустошим себя, вберем эту серую силу и в самих себе вообразим, что она — не более чем серые камни. Мы превратим ее в камни и сложим вторую стену вокруг Новосельца. Город будет огражден и в яви, и в нави. Начнем с этого…
* * *
Создать пустоту вокруг себя просто, и еще проще, преуспев, заполнять ее собой, работая мечом. Совсем другое дело — внутреннее опустошение. Добиться его сложно, еще сложнее удержать.
А главное — в него трудно поверить.
Отбрось все наносное!
Так учил Древлевед.
Отринь свои привязанности!
Они ведут в бесконечную даль, они привязывают тебя к внешнему миру, взваливают на твои плечи бремя обязанностей и условностей. Они вливают в твое сознание то, что тебе чуждо.
Отринь страхи!
Они убивают твою глубинную сущность. Страх — это признание зависимости, ибо все, чего мы боимся, находится вне нас.
Откажись от ответственности!
За этим красивым словом стоит бессмысленное рабство. Ты спрашивал меня, ученик, почему мы торчим в этом городе, хотя могли бы идти вперед — и схватиться с упырицей в Ашете? Ты не хотел подвергать опасности людей, прячущихся за стенами Новосельца… Но люди могут погибнуть от тысячи разных причин, ты все равно не ведаешь их судьбы — так зачем придумываешь для себя какую-то ответственность?
Отвергни зло — и отвергни добро!
Ты уже знаешь, что они ничем не отличаются друг от друга, они — только поступки, а значит, когда ты думаешь о поступках, ты думаешь о внешнем. Ты подчиняешься чужой воле, которая станет оценивать твои поступки. Освободись от этого.
Освободись от всего!
Что остается от человека, когда убираешь все внешнее?
Что остается? Разве ты не видишь? Слишком мало, по-твоему? Слишком неприглядно? Простейшие желания, столь же необходимые, как потребность дышать. Что, слишком просто и по-животному?
О нет! Животное неспособно на неожиданное желание, которое никак не связано с условиями внешнего мира. Вот оно и есть — чистое, беспримесное проявление личности.
Мир навязал тебе привычку ужасаться таким желаниям? Конечно, ведь внешний мир будет спать спокойно, если ты не ведаешь истины, если ты ослеплен миражами и не знаешь самого себя.
Мир яви — это мир оков. В нем живут рабы — рабы обстоятельств, условностей, привычек и чужого мнения.
Но в мир нави входить рабом бессмысленно и смертельно опасно, ибо навь — это царство полной свободы.
Истинно могуч тот, кто живет в обоих мирах!
Так учил Древлевед.
* * *
— Мы берем силу людей, чтобы строить эту навью крепость?
— Ты ведь хочешь спросить иное — зачем же ходишь вокруг да около? Ну ладно, я все равно понял. Нет, мы не уподобляемся упырям, если это для тебя так важно. Мы не берем силы личностей. Как раз личности в нашем деле бесполезны. Мы берем то, что объединяет людей, что является общим для всех без исключения. Взгляни на этот серый туман… Сейчас он вял, но, если сюда придут навайи, ты увидишь, как он забьется единым пульсом! Единое желание овладеет всеми — выжить, несмотря ни на что!
— Так вот произошло тогда в Перекрестье! Иллиат сумела отвести глаза всему селению, но, когда вспыхнул огонь, страх перед пожаром разбил чары!
Вот она, мощь людской толпы, бессознательная и всесокрушающая! Теши из нее гранитные плиты, строй восхитительное серое здание — подобие всех крепостей мира. Из этой серости вырасти подобия стен и бойниц, ворот и решеток. Они будут настоящими здесь, когда серость нальется силой всеобщего желания.
Строй серый бастион!
Скрепляй единство людей.
* * *
Время растаяло, как снег по весне, и монотонный труд, казалось, отнял годы. Но когда Нехлад вернулся к яви, за окном клонилось к вечеру солнце все того же дня. Он погасил светильник и слил остатки масла.
— Устал? — спросил его Древлевед, разминая суставы. — Отдохни, нам еще предстоит потрудиться. Крепость сильна не стенами, а воинами…
Нехлад распахнул слюдяное окно, впустил в горницу свежий воздух и гул толпы.
— Что-то шумно.
— А когда здесь было тихо? — проворчал Древлевед.
— Да нет, что-то случилось. Надо пойти посмотреть.
— Сходи узнай, — разрешил маг.
На кремлевской площади толпился народ. Прибыл новый обоз, и дружинники помогали переносить припасы в хранилища кремля. Рядом, не спеша сгружать с повозок скарб, стояли новопоселенцы. За ними с интересом наблюдали ливейские беженцы и славиры из числа тех, что уже именовали себя местными.
Нехлад заметил среди прибывших знакомое лицо. Это был кузнец Нечай, великий мастер из Верхотура! Именитый коваль, искоса оглядывая собравшихся, восседал на огромном ящике, под которым прогибалось дно повозки, а рядом стояли его ученики, ожидая, когда выйдет приказчик, занесет их в учетную книгу и укажет место проживания.
Нехлад направился к нему, раздвигая спины, как вдруг услышал:
— Добро и благословение богов тебе, боярин!
От другой повозки навстречу ему шагнул другой знакомый мастер, Косарь. Яромир поприветствовал его, и резчик спросил:
— Хорошо ли служат твоему соколу хрустальные очи?
— Я доволен твоей работой, мастер, — ответил Нехлад. — Впрочем, у меня никогда не было сомнений в твоем мастерстве. Признаюсь, даже удивлен, что ты оставил столицу, где добился столь многого…
— Я был удивлен еще больше, когда эта мысль впервые пришла мне в голову! — засмеялся резчик. — Но в Верхотуре я уже никогда не создам ничего нового. Одни и те же покупатели, одни и те же заказы… Знаешь, я сделал для себя счеты, вырезав костяшки из янтаря, — и это были самые красивые счеты, которые я делал в жизни, но я не мог наслаждаться их красотой! Они не перестали быть счетами, и стук костяшек по вечерам уже сводил меня с ума. Нет, боярин, мне нужны новые впечатления.
— И кажется, ты не один так решил? — полуутвердительно спросил Нехлад, выразительно глянув на Нечая.
Мастер неопределенно махнул рукой:
— Я не знаю, о чем думал каждый из них. Ты прав, многие потянулись в Крепь… но чему удивляться? Здесь много работы и нужны лучшие искусники, а я, кажется, могу и себя причислить к ним!
— Бесспорно, мастер Косарь. Просто немного удивительно, что лучшие мастера Верхотура разом снялись с места… не испугавшись Тьмы.
Косарь посмотрел на него исподлобья.
— Ты тоже здесь и тоже не убоялся, не так ли? Славиры никогда не были трусами! — изрек он и добавил: — А впрочем, говорят, здесь Древлевед? Ну так он, конечно, защитит нас от любой напасти.
В этот миг звонко пропел рог. Парадные двери кремля распахнулись, и на крыльцо вышел глашатай.
— Возрадуйтесь, люди! — провозгласил он. — Нарочный Ярополка принес весть о победе! Ливейская орда разбита, союзное войско возвращается в город. Радуйтесь, люди, — победа!
Победа! Последние слова глашатая уже тонули в счастливом многоголосье. Сомневаться в итоге схватки не приходилось, но война есть война, и только сейчас стало ясно, насколько велико было напряжение, с которым народ ждал развязки.
Нехлад покинул площадь. Победа — это хорошо. И что превосходящими силами измотанного противника побили — это по-умному, своих людей жалеть надо. А все-таки лучше было вообще без войны обойтись…
