LXXII

Теперь Соэнна с трудом могла поверить, что когда-то жизнь в замке казалась ей упорядоченной и безнадежно тоскливой, а дни — похожими друг на друга как лица ее сыновей. Ныне каждый день превратился в бесценный подарок богов. Только теперь она осознала, как обедняла свою жизнь, замкнувшись в безразличии. Мелочи, вроде сладкого снега на десерт, или новая вышивка на фартуке горничной… будничная повседневность существовала в другом мире, не соприкасающимся с размеренным существованием герцогини. Теперь же она жадно впитывала в себя все оттенки цвета и звука, сплетни кухарок и солдатские байки, птичье пенье и комариный звон. Жизнь превратилась в ограненный драгоценный камень, каждый день поворачивающийся новой гранью. Дни и ночи молодой герцогини заполнил тягучий, неуемный страх, и он заставлял ее столь остро чувствовать жизнь. Спроси ее кто-нибудь, чего она страшится — Соэнна не смогла бы ответить. Гнев наместницы пугал ее, но этот страх был осознанным, от него защищали стражники и высокие стены замка, горы и сторожевые башни, законы и традиции. С этим страхом можно было жить дальше. Нечто другое, поднимающееся из самых глубин души томило молодую женщину, вызывало смутное беспокойство, а напряженная обстановка в замке и сжатые в прямую линию губы Иннуона лишь усугубляли ощущение неминуемой беды. Она не знала что случится, когда и как, но последние полгода жила с твердой уверенностью, что приближается развязка. Ее больше не удивляли ночные кошмары Элло, вспышки раздражения у герцога, плохие предзнаменования, дождем пролившиеся на головы прислуги — все неизбежно и закономерно предсказывало конец. И Соэнна спешила насладиться жизнью, впитать в себя теплые летние дни, детские голоса и смех, сковать из этих мелочей защитную броню, способную противостоять страху, способную защитить ее и детей. А мальчики росли — скоро вместо деревянных мечей они возьмут пусть еще тупые, но железные, а потом дело дойдет и до настоящего оружия. В пятый день рождения близнецам впервые разрешили сеть за один стол со взрослыми, без няниного присмотра, и даже по вечно мрачному лицу Иннуона пробежала улыбка, когда он увидел, как сконфуженный Леар прижимает кусок мяса ко дну тарелки вилкой, неловко зажатой в левой руке,. В такие минуты страх отступал в самые далекие уголки души, и Соэнна могла дышать полной грудью. Но как же редко это случалось… А тем временем снова заканчивалось короткое северное лето, и молодая женщина с ужасом ожидала наступления осени, когда холодный ветер будет заунывно подпевать вечному дождю.

В этом году Иннуон не хотел отправляться на праздник урожая. Аред с ней, традицией, он чувствовал себя спокойно только за стенами замка, но не мог позволить, чтобы разнесся слух, будто герцог Суэрсен до того напугался, что из дому носу не кажет. А вот Элло на этот раз точно останется дома — хватит с него прошлогоднего купания. Иннуон отдавал должное изобретательности своего наследника — тот никогда не повторял дважды одну и ту же шалость. Соэнна, как всегда, осталась недовольна его решением. На эту женщину невозможно угодить! В прошлом году она чуть ли не под копыта лошади кидалась, чтобы оставить детей дома, а на этот раз встала на дыбы, когда услышала, что ее любимец останется сидеть дома, а Леар поедет на праздник. Иннуон насмешливо хмыкнул: в любой другой семье это могло бы привести к большим неприятностям в будущем. Если один брат получает то, чего лишен второй — жди беды. В любой другой семье, но только не в роду Аэллин. Что бы родители ни делали, узы близнецов им не разорвать. Элло будет сердиться на отца, дуться на мать, кричать на слуг, но никогда не затаит обиду на брата.

Щеки молоденькой служанки раскраснелись — то ли от жара в очаге деревенского трактира, то ли от вина, то ли от проникновенного взгляда ее кавалера. Нет, не зря она жертвовала сном и бегала в деревню на свидания! Ну кто еще может похвастаться эльфийским ухажером? Было от чего задрать нос перед подругами. Эльфы испокон веку жили в Суэрсене, так же, как и крестьяне-люди, пахали землю, пасли коров, сбивали сметану в масло. За долгие годы почти исчезли различия между двумя народами — шили одежду из той же самой домотканой шерсти, отвозили урожай на те же самые ярмарки и гуляли в одних и тех же трактирах. Праздник урожая только справляли по отдельности, да и то, что тут, что там — плясали да костры жгли. Во всем были схожи эльфы и люди, жившие на землях рода Аэллин, и только одного обычая придерживались свято — женились среди своих. Старейшины строго следили за соблюдением обычая. В других землях порой рождались полуэльфы, но в Суэрсене даже старожилы не могли припомнить ничего подобного. Знала об этом Вилла, как не знать — родилась и выросла в этой деревне, но как тут устоять, когда он на нее так смотрит, а глаза словно из серебра отлиты, а руки у него теплые-претеплые, а губы… ничего слаще она в жизни не пробовала. Были у нее ухажеры, как не быть — девчонка симпатичная, курносая, правда, ну да ее это не портило, но разве можно сравнивать! Вот и бегала Вилла в деревню каждый вечер: сядут в уголке, выпьют вина, целуются-милуются, а потом она ему все про жизнь свою рассказывает. Он не чета другим, слушает внимательно, не то, что деревенские — тем бы только потискать, да на сеновал затащить.

Эльнир стоял перед Старейшими и остро ощущал свою вину, так остро, словно действительно был в чем-то виноват. Старейшие специально покинули Филест и приехали сюда, за сотни миль от Зачарованного Леса, чтобы исполнить волю короля, и его, Эльнира, одного из младших в роду Силенвэ, из дома Звезды, избрали помогать им. Такое доверие, а ведь он даже не из правящего дома Солнца, и родился всего лишь двадцать весен назад. Эльнир старался — он нарушил обычаи своего народа, пускай и с ведома Старейших, но глухое чувство раскаянья грызло его не переставая, не говоря уже о том, как противно ему было прикасаться к этой девушке. Она была такая… человеческая. Но так было нужно, чтобы исполнить волю короля, и он делал, что должен. И, несмотря на это, сегодня вечером, за день до свершения, он принес Старейшим плохую весть. Сердце юноши сжималось от боли и вины, он ждал, пока Старейшие позволят ему говорить. Сребровласый эльф в малиновом плаще кивнул Эльниру:

— Мы слушаем тебя, Эльнир из рода Силенвэ.

— Я принес плохие вести, Мудрые, — юноша склонил голову, — старший сын герцога не будет на празднике.

— Почему?

— Так решил его отец. Мальчик плохо вел себя в прошлый раз.

Старейшины молча переглянулись — подходящее объяснение для служанок, но вряд ли герцог действительно ждал целый год, чтобы наказать сына за шалость. Скорее всего, он опасается чего-то, и решил не рисковать наследником. Порой люди проявляют странный дар предвиденья, неведомый даже эльфам. Но отправится ли мальчик на праздник, или останется дома — все уже решено. Завтра ночью Тварь умрет, и ни один герцог в мире не предотвратит эту смерть. Но это будет завтра, а сегодня истекло время Эльнира. Менельдин с сожалением посмотрел на склонившего голову юношу, стоящего перед старейшинами. Как жаль, что сегодня ему предстоит вернуться к Творцу. Но совет принял решение — никто не должен знать. Потому и выбрали для этого сына дома Звезды, солнечная кровь слишком драгоценна, чтобы жертвовать ею даже во имя великих целей. Он обратился к ожидающему юноше:

— Ты принес хорошую весть, Эльнир. Совет благодарит тебя, — он подошел к молодому эльфу вплотную, взял его за подбородок и впился взглядом в его глаза, серебристые, как звезды безоблачной морозной ночью. — Сейчас ты отправишься домой, Эльнир, и ляжешь спать. Ты устал, и должен отдохнуть.

Юноша хотел было возразить, что совсем не устал, и готов и дальше служить Совету, но внезапно ощутил слабость во всем теле, такую сильную, что даже покачнулся, а Старейший продолжал:

— Ты ляжешь и уснешь, и будешь спать, спать, спать. Ты устал и не захочешь просыпаться. А теперь ступай, — Менельдин коснулся лба юноши, словно благословляя.

Эльнир, заметно пошатываясь, с трудом влез в седло. Усталость захватила его, он забыл и о Совете, и о воле короля, и о противных влажных руках той служанки из замка… как же ее звали… впрочем, это неважно. Важно было только одно — доехать до дома и поскорее уснуть.

Старейшие смотрели ему вслед, Менельдин сцепил пальцы в замок… Нужно было восстановить силы — предстояла тяжелая ночь. Ночь древнего колдовства, ночь забытой песни, ночь возмездия. Тварь не спрячется за стенами замка, не скроется в лабиринтах сна, не ускользнет из расставленной сети. И что с того, что Тварь пребывает в облике пятилетнего ребенка? Проклятый не должен вернуться в мощи своей, и если ради этого приходится убивать детей своего народа, то что значит кровь одного маленького человечка? Разве не предотвратит эта кровь гибель тысяч и тысяч?