LII

Соэнна сидела в кресле и перебирала разноцветные клубки в корзинке. До замужества молодая герцогиня не умела вязать, такое рукоделие считалось занятием для простонародья, так же, как ткачество и плетение кружев. Знатные дамы вышивали, рисовали на шелке, самые старомодные плели гобелены. Но в Суэрсене все было не как у людей, а может быть, молодая девушка ошибочно распространяла обычаи своего родного графства на огромную империю. В первые годы замужества у Соэнны было слишком много свободного времени, а привычное с раннего детства вышивание не помогало избавиться от горьких размышлений. Тогда она и научилась вязать, в скором времени проявив немалую сноровку, и даже пристрастилась к этому занятию. Правда, вместо рукавиц и шарфов она предпочитала вывязывать диковинных зверей и потом набивать их обрезками ткани. Готовых зверюшек она отдавала служанкам, детям на забаву, понимая, что таким поделкам, в отличие от торжественных гобеленов и тонких вышивок, нечего делать в господских покоях.

Чем ближе приближался ее срок, тем медленнее тянулось время. Она уже забыла, с каким нетерпением ждала этой беременности, мечтая только об одном: перевернуться на живот и как следует выспаться. Она отвратительно себя чувствовала, хотя лекарь и убеждал герцогиню, что давно не видел столь благополучной беременности. Днем все было хорошо, но по ночам Соэнна не могла спать, ей снились странные сны, пугающие и непонятные, вытягивающие все силы так, что по утру служанки меняли насквозь промокшие простыни. Самое странное, что она помнила свои сны во всех подробностях, но не могла найти подходящие слова, чтобы рассказать о них. Словно кто-то останавливал ее, мешая готовым фразам сорваться с языка, и она даже не пыталась противостоять этому неведомому «кому-то», против воли признавая за ним право решать. Вот и сегодня ей снилось то же самое, что и вчера: высокий черноволосый человек в развевающихся белых одеждах, похожий на Иннуона и в то же время на нее саму. Он стоит у высокого витражного окна, за которым садится солнце, и багрянец заката, пройдя через алые стеклышки витража, окружает его голову огненным ореолом. Она никогда не видела этого человека, но знает его очень хорошо, лучше, чем саму себя, и всеми силами души стремится быть с ним рядом, но витражное стекло за его спиной рассыпается тысячью осколков, а сам незнакомец распадается на две части и падает на каменный пол, разбиваясь вдребезги. Соэнна как наяву слышала хрустальный звон и, упав на колени, перебирала осколки, не в силах разобрать, что из этого стекла витраж, а что — человек, плакала во сне, проклиная себя за медлительность, за глупость, за неумение понять. Ей казалось, что происходящее — ее вина, что она могла бы предотвратить несчастье, но каждый раз опаздывала, и со слезами пересыпала кусочки стекла из одной ладони в другую, даже не удивляясь, что они не режут ей пальцы.

Если не считать этих снов, здоровью будущей матери можно было только позавидовать: ни тошноты в начале, ни отекших ног в конце. Все, от лекаря до старухи-посудомойки сходились на том, что герцогиню, слава милосердным богам, ожидают легкие роды. Одна только Марион, старая няня Ивенны, которую поспешно уехавшая замуж Ивенна оставила в замке, не разделяла всеобщее радостное настроение, упрямо молясь каждое утро в храме перед статуей Эарниры, Дарующей Жизнь. Она и сама не знала, откуда взялось это царапающее горло ощущение неминуемой беды, и молчала, скажут еще потом: накаркала, старая ведьма. И так на кухне поговаривали, что Марион молодую герцогиню лютой злобой ненавидит за то, что та ее любимицу из дому выжила. Служанки ошибались — несмотря на горькую обиду, что Ивенна забыла про верную няньку, Марион радовалась за свою питомицу — каким бы муж не оказался, все равно ей там будет лучше, чем здесь. Так что зла на Соэнну она не держала, но в каждую бочку не воткнешь затычку, и прислуга по-прежнему судачила, тем более что с отъездом Ивенны Марион осталась без работы. Из замка ее никто не гнал, служанки даже кланялись в коридоре по старой привычке, но пожилая женщина и сама понимала, что стала лишней в этих стенах, и цеплялась за прошлое уже без всякой надежды.

Иннуон с еще большим нетерпением, чем Соэнна, ждал, когда жена разрешится от бремени. В отличие от всех остальных мужчин в его положении он точно знал, что в назначенный природой срок станет отцом двух мальчиков. Еще не было случая, чтобы два поколения подряд рождались мальчик и девочка, а девочки-близнецы и вовсе никогда не появлялись на свет в роду Аэллин. Герцог во всех подробностях представлял, как возьмет сыновей на руки и даст им имена, как будет воспитывать их и учить. Теперь ему казалось, что невозможно придумать ничего более увлекательного, чем получить в свои руки чистую табличку и самолично заполнить ее письменами. Его дети будут послушной глиной в руках отца. Он еще не знал, какие очертания придаст этой глине, но не сомневался, что сможет воплотить свой замысел. Если бы герцог хоть раз увидел, как няня пытается вплести в косу трехлетней девочке, едва видной от пола, голубую ленту, когда той хочется красную, он бы сразу изменил свою точку зрения на податливость материала. Но Иннуон никогда не видел маленьких детей, разве что новорожденных, когда им нарекали имя, а в возрасте одного дня младенцы еще не проявляют характер, потому и предавался мечтам без помех. Единственное, что его сейчас беспокоило — выбор имен. Все приходящие на ум мужские имена казались герцогу слишком грубыми, немелодичными, подходящими для кого угодно, только не для его детей. Кроме того, Иннуона раздражала традиция нарекать детей в честь давно умерших предков, память пусть сохраняется в летописях, а каждому человеку предназначена своя судьба, значит, и имя должно быть единственным в своем роде. Он перебирал разнообразные созвучия, произносил их вслух на разные тона, он пока что так и не остановился ни на чем определенном.