CIX
А весна оставалась весною даже в Суреме. В дворцовом саду отцвел жасмин, ему на смену пришла разноцветная сирень: нежно-белая, серебристо-розовая, бледно-лиловая, и, самая редкая, темно-фиолетовая, почти черная. Садовники гоняли пажей, обламывавших ветки для своих подружек, придворным дамам приносили аккуратно срезанные букеты, по коридорам дворца растекался сладкий аромат, им пропитались легкие занавеси из тюля, сменившие бархатные зимние портьеры, им же благоухали женские локоны и кружевные манжеты.
Милостью Семерых сменяются день и ночь, тень и свет, жар и хлад, смех и плач, зерно и колос. Волею Семерых расцветает сад, зеленеет лес, колосится хлеб, рождается человек. Мудростью Семерых движется солнце, проливается дождь, набегает на берег волна, умирает человек.
Резная нефритовая фибула скрепляет изумрудный шифон на одном плече, оставляет второе открытым, узкий черный пояс под грудью перехватывает складки. На шее — бирюзовое ожерелье, крупные гладкие камни отделены друг от друга золотыми спиралями, волосы забраны вверх и подхвачены черной лентой. Стражник старательно отводит взгляд от просвечивающихся сквозь почти прозрачную ткань сосков женщины. Уж на что при дворе дамы бесстыдные, а такого он еще не видел! Вроде все прикрыто, а хуже голой. Он не знает, что так одевались женщины в древних портовых городах, задолго до того, как король Элиан заложил жертвенный камень в городскую стену своей столицы.
Тонкие ткани давно истлели, зато сохранились старые фрески, на которых темноволосые красавицы в развевающихся по ветру туниках славят богов пляской. Одна такая фреска в разрушенном храме теперь уже и не поймешь какого бога, почти не пострадала от времени, краска покрылась сеткой морщин, но не выцвела. На ней женщина, удивительно похожая на Ивенну, стояла на краю скалы и вглядывалась в даль. Остальные стены давно обрушились, но Квейг не сомневался — она ждет возвращения корабля, высматривает парус, прикрыв глаза ладонью от заходящего солнца. Он подарил Ивенне такое же платье и ожерелье, и заказал художнику портрет жены, наподобие старой фрески, но что-то у столичной знаменитости не заладилось. День провел перед фреской и отказался от заказа.
Гневом Семерых твердь оборачивается зыбью, огонь — пеплом, вода — ядом, гора — прахом, жизнь — смертью. Яростью Семерых рушится незыблемое, содрогается непоколебимое, теряется обретенное. Памятью Семерых сохраняется потерянное, восстанавливается разрушенное, восстает из праха развеянное.
Стражник пропускает женщину в камеру, закрывает за ней дверь и только тогда одобрительно хмыкает: хороша у герцога жена, сам бы от такой не отказался, да не по его сапогу стремя. Задумчиво смотрит на закрытое заслонкой окошко в двери, но преодолевает соблазн — нехорошо оно как-то, за смертником подглядывать. Впрочем, ничего интересного он бы и не увидел.
Ивенна застыла посреди камеры, вцепившись в кисти пояса, Квейг стоял перед ней на расстоянии вытянутой руки, всматривался в ее лицо. Там больше не было страха, но не было и ничего иного. Если правду говорят, что глаза — зеркало души, то душа Ивенны — пуста. После пожара хотя бы остается пепел, а здесь — ничего. Пусто и холодно. И с запозданием пришло понимание, что эта пустота была там всегда, как он ни старался — не сумел заполнить, даже распознать не сумел. Он хотел сказать ей, что так нельзя жить, но не находил слов. Слушал, как она рассказывает, что отдала книгу наместнице, что о детях позаботятся, что графа Виастро вчера помиловали, правда, лишили титула, он теперь опекун собственного сына. Она быстро исчерпала новости, и теперь мучительно ходила по кругу, повторяя то же самое другими фразами. Тоже не находила слов, или просто не знала, что еще сказать. Квейг притянул ее к себе, поправил перекрутившуюся спиральку в ожерелье, задержал ладонь на груди, вбирая в пальцы тепло кожи. И попытался, в последний раз:
— Возвращайся к морю, Ивенна. Это все, что я могу тебе оставить. Морская вода — горчит, корабли не всегда находят обратный путь, волны порой сметают самые крепкие стены… Но оно живое, а ты — нет. Сумей попросить — и оно наполнит тебя заново. Я хочу, чтобы ты жила.
Властью Семерых воздвигаются троны, возвышаются правители, возлагаются венцы, устанавливаются законы, охраняются границы. Правосудием Семерых караются преступники, изобличаются лжецы, заклеймляются воры, преломляются клинки убийц.
Солнце отражается от витражных окон ратуши, обливает расплавленным золотом флюгера и медные трубы глашатаев, выхватывает монетки на дне фонтана. Площадь перед ратушей не предназначена для казни — слишком маленькая, слишком нарядная, но в Суреме уже пять сотен лет как не казнили дворян, даже палача пришлось везти из Кавдна, городской умел только вешать. Коренастый южанин стоит, опираясь на двуручный меч, вопреки традициям империи он без маски. В Кавдне верят, что даже преступник имеет право заглянуть в лицо своей смерти, осужденным не завязывают глаза. Зрители переговариваются — все почтенные горожане, стража еще с вечера оцепила площадь, разную шваль и близко не подпустили. Говорят, что казни не будет — одного мятежника уже помиловали, а главного — попугать хотят, и тоже простят. Купцы недовольны — империя не возместила убытки, так пусть хоть разбойника накажут. А то что это такое! Солнце поднимается все выше, на балконе ратуши появились члены Высокого Совета, кресло наместницы осталось пустым. Наконец, привели осужденного, глашатаи зачитали приговор. Квейг остановился возле палача, обратился к нему согласно кавднскому обычаю:
— Назови свое имя, мастер удара. — Герцогу все равно, у кого в руках меч, но, как и любой моряк, он привык уважать чужие традиции. Палач обязательно должен назвать казнимому свое имя, а осужденный — признать за ним право умертвить себя, иначе в посмертии боги могут обвинить палача в убийстве.
Палач удивлен — не ожидал услышать положенные обычаем слова в этой варварской стране, да еще и на родном языке.
— Имя мне Горах, и Гартах был мой отец и наставник.
— Жизнь моя на лезвии твоего меча, Горах, сын Гартаха.
— Смерть твоя в моих руках.
Немногочисленные женщины в толпе вздыхают и отводят взгляды. Убытки — убытками, об этом пусть отцы и мужья беспокоятся, а им жалко красавца-мятежника. Может, и впрямь, помилуют?
Соразмерно все в сотворенном мире: на слабость есть сила, на горе — радость, на страх — отвага, на ненависть — любовь. По разумению Семерых отмеряются сроки, исполняются обеты, завершаются пути. Так завершился и этот путь, из рождения в посмертие.
Жрец Келиана закончил читать наставление, подошел к осужденному и провел по лицу герцога черным пером, окончательно отделяя его от мира живых, предавая во власть бога смерти. Квейг быстро глянул на балкон, с облегчением заметил пустующее кресло наместницы. Хорошо, что ее здесь нет. Опустился на колени перед плахой, положил голову. Дерево успело нагреться на солнце и теперь пахло смолой. Палач несколько раз рассек воздух над его головой, показывая толпе свое мастерство и разминая руки. Квейг прикрыл веки — солнце так ярко отражалось от витражного окна, что отвыкшие от света глаза слезились. Что же все-таки случилось с тем витражом из кабинета Иннуона? Вызолоченный парус стремительно приближался к нему, летел над волнами, не касаясь их, Квейг уже почти что разглядел выписанное старыми рунами название на борту, когда меч свистнул третий, последний раз.
