Разбитая дорога, кое-где поросшая пучками жесткой зеленовато-желтой травы, беспрепятственно устремлялась к самому горизонту. Впереди лежала ровная, как стол, лиходольская степь, еще не высушенная жарким летним солнцем, а потому радовавшая взгляд высокой сочной травой вперемешку с яркими цветочными венчиками и серебристыми прядями ковыля. Поднявшийся ранним утром южный ветер скользил по травяному морю, порождая блескучие волны, ласково оглаживал лицо и руки, шевелил воротник новой рубашки.

Тихо, спокойно.

Покинув Черноречье, обычно шумные и крикливые торговцы как-то приумолкли и с опаской посматривали по сторонам, поминутно оглаживая то тяжелые охотничьи ножи на поясе, то заговоренные ладанки или серебряные кресты, висевшие на шее. Степь, несмотря на то что выглядела мирной и красивой, беспокоила даже бывалых караванщиков, уже пятый, а то и шестой сезон подряд водивших торговые караваны по одной и той же дороге. Вначале на восток на некотором удалении от реки Валуши, так, чтобы буйно разросшаяся боярышниковая роща, изредка перемежавшаяся стройными тополями, все время была по левую руку, но как только высокий боярышник сменялся невысокими терновыми зарослями, нужно было сворачивать на юг, к первому крупному лиходольскому поселению, где было относительно безопасно.

Телега неожиданно подпрыгнула на кочке, и я, только-только прикрывшая глаза, чтобы чуток подремать, несильно стукнулась отяжелевшей головой об обрешетку и села. Попыталась по привычке растереть лицо ладонями – пальцы наткнулись на шелковую ленту, едва не стянув ее с глаз. Эту новую повязку Искра раздобыл мне невесть где незадолго до отправления каравана, куда мы прибились благодаря кругляшку со знаком Ордена. Караванщик долго крутил в пальцах бронзовую «монетку» с дырочкой для шнурка, пару раз колупнул пальцем потертую, слегка позеленевшую змейку на оттиске, а потом с неохотой все-таки согласился принять в одну из телег слепую девку и сопровождавшего ее рыжего мужика. Харлекин тогда оставил меня вместе с конем у городских ворот и, пока торговцы грузили товары на крепкие телеги с широкими колесами и прочными, обитыми кое-где железом осями, ушел в сторону Чернореченского базара, который разворачивал торговлю сразу же, как только начинало светлеть небо на востоке. С этого момента и пока не появится первый солнечный луч, все товары можно было купить подешевле, и те, кто обладал зрением получше и кошельком поменьше, спешили к лавкам в надежде ухватить желаемое в числе первых. Увесистым кошельком Искра похвастаться не мог, а вот отличным зрением, позволяющим видеть даже в кромешной тьме безлунной ночи, – запросто, и в результате вернулся он без денег, но зато с двумя увесистыми тючками. Один, что побольше, с едой на дорогу, второй – со сменной одеждой, отрезом беленого холста на четыре локтя и разной мелочью, среди которой я позже нашла пригоршню гвоздиков, толстую иголку с мотком ниток, деревянный гребень и десяток гладко ошкуренных колышков, вроде тех, которыми ромалийцы пользовались, разбивая шатры. Зачем они такие были нужны в степи, если во всем караване не было ни единого шатра, Искра не сказал, а допытываться я не стала. Взял значит взял, не бежать же обратно на базар, чтобы вернуть эти деревяшки…

Сонливость накатила с новой силой, и я еще раз попыталась устроиться поудобнее на кожаном мешке с овечьей шерстью и поспать, не обращая внимания на тряскую телегу и редкие грубые окрики возниц. Получалось плохо, несмотря на усталость. Этой ночью мне, разумеется, отдохнуть не удалось: Викториан дал нам с Искрой время до утра, чтобы убраться восвояси из Черноречья, и пришлось вначале бинтовать гудящее от боли колено, потом собирать нехитрые пожитки, одеваться, выяснять среди ночи про караваны, уезжающие утром… О том, чтобы поспать, речи даже не шло – харлекин подгонял меня так, будто бы за нами уже приехали орденские охотники и вот-вот зазвенит над притихшим городом подчиняющая мелодия серебристой дудочки, туго оборачивающая горло невидимой удавкой. Зато стоило нам только отъехать от города и устремиться вдоль боярышниковой рощи, как Искра успокоился и обрел прежнюю, ставшую уже привычной едкость и нахальную насмешливость.

– Как доедем до терновника, сразу на юг поворачивай. – Охранитель, худой и жилистый, один из тех наемников, который за звонкую монету согласился сопровождать караван до Огнеца, города осевших кочевников, выстроенного у когда-то полноводного, а ныне, сказывают, обмелевшего на треть Соленого озера, подвел коня почти вплотную к телеге и поехал рядом. – Дорога там есть, но бес знает, отчего каждый год она заново зарастает именно у терновых зарослей ровно на две версты к югу. Хоть прокладывай ее каждую весну заново.

– Так чего б не проложить? – Возница, молодой совсем парень, явно в первый раз путешествующий с караваном в глубь Лиходолья, рассмеялся и откинулся на вытертую овечью шкуру, которой была накрыта возничья лавка. – Две версты – не так уж и много. Разок на камень потратиться – вот тебе и дорога.

– Думаешь, ты один такой умный? – Наемник хохотнул, снисходительно глядя на парня со спины рослого серого в яблоках коня с красивой пепельной гривой. – Клали там и камень, и даже плиты. Дождутся, пока степь после весенних дождей высохнет и земля жарой, как глина в печи, схватится – и давай мостить новый торговый путь. Пройдут эти проклятые две версты, вздохнут с облегчением, а на следующую весну, как только снег сходит, все заново. Плиты раскалываются, камни будто сами собой расползаются в разные стороны, а с первым ливнем через эти трещины трава прет еще гуще и зеленее, чем в прошлом году. В общем, решили, что проще у нужного поворота терновник посадить. Он, в отличие от камней, хотя бы никуда не девается.

– А если дальше, за терновник проехать, что будет?

Я лениво скосила взгляд – парнишка буквально светился опасливым любопытством. Так дети у походного костра слушают страшилки, рассказываемые взрослыми. Вроде и боязно, но при этом очень-очень интересно.

– Да ничего не будет, – неожиданно строго ответил охранитель. – Просто вряд ли о тебе кто-нибудь еще услышит. Было у нас такое года два назад. Один торговец сильно торопился в Огнец, вроде бы у него товар с собой был очень ценный, но быстро портящийся на жаре, вот он и захотел срезать путь. Все повернули на юг, на объездную дорогу, а он один со своей телегой и двумя мужиками поехал прямо, мимо терновника. И сгинул с концами. Там за этой рощей где-то есть деревенька, Волчий Лог называется, так до деревни этой торговец так и не доехал. И куда пропал – неизвестно. Степь-то там ровная, ни оврагов нет, куда могла бы телега провалиться, да и зверье хищное там последний раз видели лет пятнадцать назад. Местные туда-сюда спокойно, без страха ходят, и ни разу никто не пропал. А вот торговец сгинул вместе со всем добром, лошадью и провожатыми. И знаешь, что местные рассказывали?

– Что? – Паренек подался вперед, сгорая от любопытства. Я тоже навострила уши – узнать, чем закончилась история, и мне хотелось.

– Секрет в том, чтобы идти своими ногами, а не чужими. Тогда не пропадешь, – усмехнулся охранитель. – Так что, не передумал прямо ехать или все-таки свернешь на юг?

– Да чего, я как и все… – разом засмущался возница, будто бы пойманный на глупом ребячестве. – Сказано повернуть, значит поверну.

– Вот и молодец. В Лиходолье лучше ездить по проторенным дорогам, если хочешь прожить подольше.

Охранитель легонько стукнул пятками по лошадиным бокам, пуская коня вперед, к головной телеге. Паренек зябко передернул плечами и обернулся, слегка вытягивая шею так, будто бы стремился заглянуть в ворот моей расшнурованной из-за полуденной жары рубашки. Ой, сколько колкостей Искра от меня сегодня утром наслушался из-за одежды, которую он почти не глядя схватил с прилавка, торопясь в обжорные ряды… Рубашка оказалась из неровно прокрашенной светло-голубой ткани с белесыми пятнами, а вместо юбки харлекин принес широченные степняцкие штаны на мужика ростом выше меня на три вершка и с талией на два кулака толще моей, и когда я все-таки оделась, стала выглядеть так, будто бы побиралась по ромалийскому табору. Не хватало только ярких бус в три-четыре ряда и цветастого платка, чтобы выглядеть девкой из кочевого народа, отбившейся от своих и осевшей где попало. Зато и золотые браслеты с колокольцами можно было больше не прятать в кожаном кошеле на поясе, и таррами пользоваться, не вызывая лишних вопросов. Ромалийка и ромалийка. А то, что слепая да светловолосая, – так в этом ничего удивительного не было. Кочевой народ всегда был славен тем, что привечал всех сирых, брошенных и прочих «ненужных» людей, делая их частью на первый взгляд легкомысленной, а на деле весьма крепкой общины.

Я села поудобнее, поджимая под себя ноги, обутые в шнурованные туфли на прочной подметке, и достала тарры из мешочка на поясе. С тихими щелчками начала привычно тасовать деревянные пластинки. Не нравилась мне эта дорога, несмотря на уверения караванщиков в том, что это единственный более-менее безопасный и проверенный путь. Чем дальше от Черноречья, тем более тусклой, бесцветной казалась мне эта желтоватая лента, проложенная через степь. Она будто выцветала на глазах, превращаясь из яркой линии на фоне поблескивающей молодой травы в полосу выжженной земли, темно-серую, подернутую легкой туманной дымкой.

– Как же ты на таррах этих гадаешь, коли слепая, а? – со смешком поинтересовался возница, вначале оглядевшись по сторонам, и, убедившись, что Искры, представившегося моим мужем, поблизости нет, перегнулся через обрешетку, наблюдая за тем, как я аккуратно выкладываю пластинки изображением вверх на дне телеги.

Я не ответила, продолжая вытягивать тарры по одной, выстраивая «путевой крест», самый простой и быстрый расклад. Шесть тарр, изображавших перекресток, седьмая посередине – «рубашкой» вверх. Это всякие неожиданности, которые могут встретиться на пути, усмешка судьбы, иногда счастливая, а иногда и трагическая случайность.

– Тьфу ты, глухая тетеря, – в сердцах выпалил возница, устав ждать ответа. Отвернулся и забурчал себе под нос что-то вроде того, что наберут караванщики всяких убогих по доброте душевной, а ему с ними нянькаться. Я усмехнулась и пожала плечами, продолжая скорее по привычке, чем по необходимости водить кончиками пальцев по «путевому кресту».

Ой, не той дорогой мы едем, не той. Я скользнула пальцами вниз по «кресту», где лежала тарра, подсказывающая будущее. Если продолжим ехать той же дорогой, то приедем в никуда. Не наш это с Искрой путь, чужой, надуманный. Беда в том, что и нашего пока не видно. Харлекин так радовался, что всего через неделю-другую мы прибудем в Огнец, где, по его словам, можно наконец-то найти и дом, и спокойную, относительно сытую жизнь, что убедить его поискать какое-нибудь другое место будет нелегко. В первую очередь потому, что я сама толком не смогу объяснить, что мне не нравится. Что у меня есть? Смутные подозрения и туманные намеки Ровининых тарр. Слишком мало, чтобы железный оборотень поверил в мою правоту, особенно когда я сама в нее не слишком-то и верю. Проще всего приказать – и Искра послушается, но затаит серьезную обиду, но самое худшее, если харлекин сочтет, что его всего лишь используют. Ведь ошейника и клетки он боится куда больше, чем железного копья в груди или занесенного над склоненной головой меча.

Я вздохнула, переворачивая последнюю тарру, лежащую на раскладе «рубашкой» вверх.

«Повешенный». Жертва.

– Мия!

Я вздрогнула, оборачиваясь на непривычно веселый голос Искры. Тарра выскользнула из пальцев, со стуком ударившись о пол телеги.

Харлекин махнул мне рукой, подводя коня поближе к повозке и заставляя того рысить в шаге от деревянного борта. Рыжие волосы, давно выбившиеся из куцего хвостика, свободно полоскались на ветру, лисьи глаза задорно блестели, рубашка на спине вздулась пузырем. Искра широко улыбнулся и свесился с лошади, умудрившись на ходу звонко поцеловать меня в губы и выпрямиться в седле раньше, чем я успела шутливо хлопнуть нахала по лбу.

– Что нагадала?

Улыбка у меня растаяла, и я лишь невнятно пожала плечами, одним движением сгребая расклад в кучку.

– Как всегда – дальняя дорога и неизбежность выбора.

– Между чем и чем? – Искра мгновенно посерьезнел и склонил голову набок. Потом покосился в сторону возницы и нетерпеливо отмахнулся: – Мне сейчас некогда, караван слишком растянулся, приходится то подгонять отстающих, то просить обгоняющих придержать коней. Вечером на привале расскажешь, что нам выпало, ладно?

– Постараюсь. – Я улыбнулась, собирая тарры в кожаный мешочек и вешая их на пояс.

Вечером так вечером.

Судя по тому, как торопливо солнце стремится к горизонту, закат в Лиходолье – дело стремительное.

Так оно и оказалось. Раскаленный шар спускался за горизонт так быстро, что не успели мы оглянуться, как от него остался лишь тусклый алый краешек, заливающий быстро темнеющие небеса кровавыми разводами.

С наступлением сумерек караван остановился. Боярышниковая роща по-прежнему тянулась по левую руку, наполняя изрядно посвежевший вечерний воздух приятным, чуть сладковатым запахом мелких белых цветов, а терновых кустов по-прежнему не было видно. Бывалые караванщики, с беспокойством ожидавшие возвращения отправленных на разведку двоих охранителей, вполголоса рассуждали о том, что год назад до терновых зарослей можно было доехать за один лишь только световой день. А в этот раз вроде бы и не задерживались на привале дольше, чем обычно, и ехали не слишком медленно, а вот поди ж ты – первый вечер в лиходольской степи встречаем не у колючей терновой стены, а у боярышника, усеянного цветами. Кто-то бурчал, что вот, с первого дня поход не задался, лучше бы вернуться да обождать пару дней, кто-то возмущался, что остановились слишком рано – ведь небо еще вовсю полыхало рыжим и алым, а густые тени залегли лишь у корней кустов и в глубоких тележных колеях.

Негромкие пересуды были прерваны топотом копыт. Охранители вернулись и первым делом объявили, что на версту вперед все еще тянется боярышниковая роща и нужно готовиться к ночевке прямо на этом месте. Стоя рядом с Искрой, я наблюдала за тем, как караванщики споро и умело управляют лошадьми, запряженными в телеги, выстраивая из груженых повозок некое подобие большой подковы. Как привычно загоняют внутрь этой самой «подковы» стреноженных коней, как разводят костры, перекрывая самым большим и ярким получившиеся «воротца».

– За телеги ночью никому не выходить! Если очень приспичит, идете с часовым. Часовые сменяются каждые два часа – если кого увижу спящим на посту, тому не поздоровится. – Старший охранитель уже третий раз обходил «подкову» по кругу, проверяя, достаточно ли у каждого костра заготовлено нарубленных веток боярышника, хорошо ли стреножены лошади.

Людей «мирных» – торговцев и тех возниц, что не умели хорошо обращаться с оружием, – определили поближе к центральному костру, охранителей – к телегам, спальники для троих часовых развернули у «воротец», туда же отнесли самую большую охапку нарубленного сухостоя. Заготовленные еще в Черноречье дровяные связки из смолистой сосны решили пока не трогать: когда углубимся в степь, где самый высокий кустарничек будет высотой мне по грудь с веточками толщиной с девичий палец, вот тогда дело и до сосновых полешек дойдет. А пока караванщики обходились чем есть. Срубленные боярышниковые ветки шипели и плевались угольками, но горели хорошо, ярко, да и густой чадящий дым успешно отгонял донимавшую и людей и животных кусачую мошкару.

Крикливая, нарумяненная торговка, что громче всех возмущалась всю дорогу на тряскую телегу и еле тащившийся, по ее словам, караван, с наступлением темноты как-то резко присмирела, подобрела и даже соизволила отвести меня к одному из центральных костров, придерживая пухлой рукой под локоть. Усадила на расстеленный на земле кусок войлока, которым обычно накрывали товары в телеге от дождя, сунула мне в руки миску с жидковатой походной кашей, которую варили здесь же, ломоть хлеба с солью и уселась рядышком, терпеливо дожидаясь, пока я нашарю в своей тощей походной сумке резную деревянную ложку. Сама торговка от еды отказалась, только нервно переплетала пальцы, украшенные серебряными кольцами, да посматривала на мелодично позванивающие браслеты на моих запястьях. Я искоса взглянула на нее сквозь шелковую ленту на глазах – немолодая женщина даже не скрывала клубящееся у самой поверхности беспокойство, в котором то и дело мерцали проблески застарелого испуга. Видать, не в первый раз едет через лиходольскую степь, знает, что тут может ненароком объявиться, и потому с наступлением ночи едва ли не трясется как осиновый лист.

– Эй, гадалка! – Я повернула голову на звук голоса. Торговка говорила приглушенно, едва ли не шепотом, то и дело оглядываясь за плечо, туда, где за частой цепью костров и телегами, нагруженными добром, простиралась черная безлунная ночь. Звезд тоже не было видно – их затянули невесть откуда набежавшие облака. – А ты и правда «зрячая»?

Я негромко рассмеялась, отправила в рот очередную ложку каши – пригорела слегка, да и постная слишком, но есть можно. Показала длинным черенком ложки на повязку на глазах.

– А что, похоже?

– Да я ж не в этом смысле. – Торговка подсела ближе, так, что я почувствовала исходящий от нее запах дешевого притирания с резким ландышевым ароматом. – Ты ж будущее видишь? На таррах днем гадала…

– И что? – Я откусила кусок от горбушки, села поудобнее, подобрав под себя ноги. Зря я все-таки высмеяла эти степняцкие штаны – пусть нелепо выглядят, зато оказались на диво удобными, да и в подоле не запутаешься, в отличие от широкой ромалийской юбки. Надо будет все-таки поблагодарить Искру, когда тот сменится с дежурства у «воротец». – Будущее – это не ровная дорога. Это путаный клубок, где каждый шаг выводит тебя на новую развилку, а то и перекресток. Его тяжело увидеть целиком, можно рассмотреть лишь на два-три шага вперед.

– Да мне хоть на два шажка. – Женщина воровато оглянулась, тихонько тряхнула широким тяжелым поясом, обернутым вокруг талии. – Я денег дам, только направь так, чтобы до Огнеца без потерь доехала. Ты ж с орденским служителем к нам прибилась, а кажется, будто не он ведет тебя, а ты его. И меня проводи в целости до города, я вас обоих из своих запасов кормить буду, и не такой казенной бурдой, которая простым сопроводителям полагается.

Я с трудом проглотила смешок, представив лицо Искры, если б тот услышал, что его записали в «орденские служители». Мы почему-то думали, что бронзовый кругляшок, доставшийся от Викториана, просто нечто вроде пропуска, а он оказался знаком принадлежности к Ордену Змееловов. Пошутил над нами дудочник, ничего не скажешь. Теперь бы с настоящими орденцами не столкнуться, а то беды не оберешься – на чистую воду нас с Искрой выведут простейшим вопросом, да хотя бы «Как зовут главу Ордена?». Харлекин вряд ли знает, а я и подавно. Спросить, что ли, у Вика, если встретимся?

– Ну так что, гадалка? – Тетка легонечко, будто бы испуганно, тронула меня кончиками пальцев за плечо. Я склонила голову набок, косички соскользнули по плечу, едва не угодив в миску с кашей. – Присмотришь за моей дорогой?

– Можно и присмотреть. – Я со вздохом зачерпнула варево ложкой, подержала и выплеснула обратно. Гадость все-таки, осклизлая и комковатая. – Поужинаю и, если силы будут, погадаю.

– А давай к моему костерку поближе? – Голос торговки мгновенно потеплел, стал едва ли не заискивающим. – Я кулеш варить собиралась, с мясом. И мужика твоего покормлю как следует, он вон какой здоровый, что ему эта походная каша? На один зуб – и то маловато будет. А я в кулеш и сальца не пожалею, и тебе пряничек достанется. Пойдем?

– Ну пойдем. – Я поставила миску у костра, не мне, так кому-то еще пригодится, караванщики по большей части народ неприхотливый, да и зачерпнула я всего ничего, облизала ложку и сунула ее обратно в сумку. Поднялась, опираясь на Ровинин посох, слепо зашарила в воздухе, пока не ухватилась за плечо собеседницы. – Как тебя зовут-то, сестрица?

– Скорее уж матушка, стара я слишком для сестрицы-то, – неожиданно расхохоталась торговка, ловко подхватывая меня под руку и уводя поближе к своей телеге, где уже хлопотала еще одна женщина, чуть помоложе и потоньше. – Ховрина я. А тебя как величать?

– Ясмия. Можно просто Мия. – Я окинула торговку взглядом, качнула навершием посоха, будто удочкой, подсекая невидимую рыбу.

Степь будто приоткрылась, чуть-чуть, самую малость, и густая, непроглядно-черная мгла, самым краешком показавшаяся на горизонте, меня обеспокоила, если не сказать – напугала. Ощущение, словно стоишь на равнине и смотришь на приближающуюся к тебе бурю. Высокие травы, только что недвижимые, начинают гнуться к земле от сухого, душного ветра, летящего впереди грозовой тучи. Небеса темнеют, а почерневшие облака неудержимо надвигаются, изредка выплевывая ослепительно-белые изломанные стрелы молний в землю. Страшно – и одновременно завораживающе красиво.

– Эй, Мийка, – я не сразу поняла, что торговка дергает меня за рукав, повышая голос так, что в нашу сторону начали оборачиваться другие попутчики, – Мийка, ты чего застыла?

– Не ходи за телеги ночью, Ховрина, – глухо пробормотала я, неотрывно глядя на неудержимо накатывающую с запада тьму, пожирающую неясное зеленоватое сияние высоких трав. Тьма эта не живая, но и не мертвая. Пустота, которую заполняет нечто непонятное и потому пугающее. Прореха в полотне мироздания, которая почему-то возникает только с исчезновением солнца за горизонтом. – И своих не пускай. Не вернетесь.

Торговка тихонечко охнула и украдкой перекрестилась. Я передернула плечами, стряхивая наваждение, и опустила посох Ровины оголовьем к земле – наблюдать за окутывающей Лиходолье тьмой мне не хотелось. Еще пожилая ромалийка учила меня, что не стоит долго вглядываться во тьму, особенно когда ты «зрячая»: рано или поздно то, что живет в этой непроглядной бездне, почувствует твой взгляд и захочет понаблюдать в ответ.

Я глубоко вздохнула и позволила себя усадить на сложенное одеяло. Работница, что хлопотала у костра, привычным жестом огладила висящую на шее узорчатую ладанку и торопливо подвесила котелок на железную треногу, поставленную над костром.

Надо будет предупредить Искру. Конечно, у харлекина шансов выпутаться из беды куда как больше, чем у обычного человека, но Загряда нам обоим наглядно продемонстрировала, что есть вещи, против которых не совладать ни живым людям, ни железному оборотню, ни золотой шассе. Скрыться, ускользнуть – можно. Защититься, если быть достаточно осторожным и внимательным к мелочам, – тоже. А вот вступать в бой бесполезно – проиграешь раньше, чем успеешь это осознать.

Ховрина сунула мне в руки половинку сладко пахнущего медом пряника, уселась рядом и принялась негромко рассказывать про дальних родственников, живущих в Огнеце, про дочку, год назад вышедшую замуж и сейчас ожидающую первенца, про мужа, который умер лет десять назад, замерзнув по пьяной лавочке в сугробе. Тетка болтала без умолку, неторопливо помешивая аппетитно пахнущий кулеш и изредка прикладываясь к небольшой фляжке с терпкой ягодной наливкой.

Лишь бы не слушать тишину вокруг, не думать о том, что сейчас на несколько верст вокруг только наши костры – единственный островок света до самого утра…

Меня разбудил тоненький, пронзительный свист на грани слышимости. Не постоянный, а с перерывами, словно кто-то ходил кругами вокруг притихшего лагеря, срезая сочную высокую траву тонким, остро отточенным лезвием косы.

Ш-ш-шись. Ш-ш-шись.

Свист то приближался к самым телегам, то отдалялся на почтительное расстояние, но не утихал. Я приподняла голову, затем села, оглядываясь по сторонам. Лагерь караванщиков спал беспокойно – кто-то ворочался во сне, кто-то зычно, раскатисто храпел, кто-то бормотал вполголоса. Вряд ли кому-нибудь из наших пришло в голову косить траву среди ночи, да еще и за телегами, где и с факелом дальше собственной руки ничего толком не видно, а уж без света обойтись мог только такой нелюдь, как железный оборотень или же золотая шасса.

Значит, там чужие. А если чужие – то вряд ли люди.

Я опустила ладонь, на ощупь нашла плечо харлекина, спавшего рядом, и легонечко встряхнула. Искра шевельнулся, поднял отяжелевшую ото сна голову и глянул на меня чуть сощуренными лисьими глазами.

Ш-шись. Ш-шись. Ш-шись.

Свист из неторопливо-размеренного стал частым, с неровным, рваным ритмом, а самое главное – начал стремительно приближаться! Харлекин мгновенно очутился на ногах, в глазах вспыхнули морозные огоньки, в низко опущенной руке блеснул тяжелый меч, выхваченный из ножен. Я поднялась следом, сжимая в мгновенно вспотевшей руке Ровинин посох, оглянулась через плечо.

– А костры-то у нас гаснут! – ахнула я, охлопывая себя по поясу и срывая заранее заготовленный мешочек со смесью шалфея, соли и кое-каких травок, которую я замешала на ночь глядя по ромалийскому рецепту, пользуясь неожиданной щедростью Ховрины, разрешившей мне покопаться в ее лекарских запасах.

Пригоршню остро пахнущей пряностями смеси – в затухающий костер. Вспышка зеленого огня вычерняет губы спящих людей, разгоняет тьму, пока Искра пинками и руганью поднимает задремавших часовых, едва успевает бросить охапку сушняка в костер перед «воротцами» – и тотчас перемахивает через занявшееся пламя, скрываясь в темноте за телегами. И шагу не успел сделать – тьма будто бы подалась вперед сама, скрыв харлекина даже от шассьего взгляда.

– Куда?! – взвыла я как ненормальная, перехватывая посох поудобнее, торопливо сбрасывая обувь и бегом, не обращая внимания на проснувшуюся в толком не зажившем колене боль, понеслась к «воротцам».

Кто-то пытался меня остановить, перехватить поперек талии – я увернулась, ни на миг не сбившись с шага. Рыдали золотые колькольца на браслетах, ставшая сухой трава колола босые ноги, но я уже ступила на круг танца, на тот самый, который когда-то создал связь между мной и железным оборотнем. Только тогда я танцевала на заснеженной поляне, а Искра пытался залечить дыру на месте вырванного сердца в переулке города Загряды…

А сегодня между нами лежала степь, заполненная тьмой, как кубок – дорогим красным вином, которое вот-вот да и польется через край, запятнав и пальцы, держащие кубок за вычурную золотую ножку, и белоснежную скатерть. Искра канул в эту степь, как в чернющий, затянутый бурой тиной омут, и сейчас сквозь крики перепуганных людей, сквозь команды, отдаваемые спокойным, чуть звенящим от напряжения голосом старшего охранителя, до меня доносился лишь неравномерный свист, к которому добавился неприятный скрежет металла по металлу.

Резкий взмах посохом – и пламя послушно пригибается к земле, впитывается в раскаленные докрасна уголья, на которые я и ступаю, не сбиваясь с ритма. В черное небо летят снопы искр, они складываются в единый знак, в обережный символ, отталкивающий мягко наплывающую из степи мглу, но мне этого мало. Посох, непрерывно вращающийся у меня в руках, цепляет на оголовье алый уголек и превращается в ослепительно-яркое огненное колесо, которое вырывается у меня из рук и катится над пригнувшейся травой прямиком в черноту, на лязг металла и тонкий посвист.

Я не чувствую собственного тела, я – это золотая огненная птица, поднявшаяся из пепла и плещущая острыми звенящими крыльями над головой. Мгла стекает с раскаленных перьев, недовольно шипит, как разогретый докрасна железный брус, брошенный в холодную воду, но все-таки отступает, вначале на полшага, потом на шаг, отпуская то, что по праву принадлежит мне.

Степь безмолвствовала, но свист начал удаляться. Потихоньку, по спирали, так же, как и приближался, пока совсем не пропал. Утром мы еще наверняка будем гадать, что за жнец проходил совсем рядом, а пока…

Руки-крылья тянутся в темноту, золотая нить трепещет на ветру. От огненного колеса зажглись длинные кисточки ковыля, и где-то на этой дорожке, совсем рядом, всего в двух шагах от «воротец» между телегами, проступил силуэт до боли знакомой фигуры, сверкающей всеми цветами алого с мазками золота на груди.

– Вот дурочка! – Сильные руки выхватили меня из столба обжигающего жара, прижали к остро пахнущей потом и мокрым железом груди. Искра не устоял на ногах, покачнулся, падая на колени и едва не роняя меня обратно в костер, который заполыхал с удвоенной силой, стоило мне только сойти с угольев. – Другого места для своих плясок найти не догадалась?

– Не догадалась. – Я по-глупому улыбнулась, привычно проведя ладонью по колючей щеке харлекина, и тихонько ахнула, когда пальцы задели корочку уже подсыхающей крови.

– Ерунда. – Оборотень устало улыбнулся, неловко сел на землю, по-прежнему не выпуская меня из рук. – Царапина. Задел меня малость наш свистун. Мимоходом. Не беспокойся, шкура у меня крепкая, но вот кусочек уха, кажется, он мне все-таки смахнул. Ты-то как, дурная голова? Ноги не сожгла?

Чуткие пальцы скользнули по моим пяткам, легонько пощекотали гладкую кожу, вымазанную в черной саже. Удивительно – во время танца я ощущала жар только как теплый ветер, поднимающийся от земли и щекочущий прядки на висках, а под ступнями чувствовала только колкие сминающиеся комочки, будто плясала не на угольях, а по иссушенной жаром сухой придорожной глине.

– Утром промоем как следует и посмотрим, – вздохнула я, на ощупь отыскивая в слипшейся от крови мешанине рыжих волос поврежденное ухо. И в самом деле – верхний кончик надрезан так глубоко, что едва держится, но к утру наверняка успеет прирасти обратно.

– Думаешь, нам дадут тут остаться до утра? – нехорошо усмехнулся Искра, аккуратно спуская меня на землю и нашаривая брошенный в траву меч. Я подняла голову – люди сгрудились на почтительном расстоянии от нас, а охранители, еще днем перебрасывавшиеся грубоватыми шутками с харлекином, подняли оружие, глядя на Искру с подозрением, от которого и до скорого суда рукой было подать. – А я ведь предупреждал, что у местных весьма своеобразное понятие о благодарности.

– Помолчал бы, – коротко отозвался старший охранитель. – Чем докажешь, что человеком вернулся?

Рыжий лишь едко ухмыльнулся, медленно поднимаясь во весь свой немалый рост. Да уж, непросто доказать свою человечность тем, кто перепуган до тщательно скрываемой дрожи в коленках, к тому же железному оборотню, который и человеком-то никогда не был.

– А ты, уважаемый, чем докажешь, что человеком остался? Когда моя бесценная «зрячая» проснулась, почуяв беду, все часовые спали. Это она подняла тревогу, разбудила и меня, и вас. А ты ведь утверждал, что не ляжешь спать до самого рассвета, да и другим часовым уснуть не дашь. И получается, что ты оставил лагерь без защиты. Может, это ты в сумерках вернулся не совсем человеком, а? И дружков своих привел, чтобы с наступлением темноты нас всех перерезали, как куриц на насесте?

– Да как ты… – Возмущение, чуть-чуть окрашенное непонятным, непрошеным стыдом, проступило из-под тщательно удерживаемой маски спокойствия.

– Потому, что не единожды видел собственными глазами, – Искра потянул за прочный кожаный шнурок, вытаскивая из-за пазухи бронзовый знак Ордена Змееловов, – как люди уходили в дозор, а возвращались уже измененными, совсем не такими, какими должны были бы вернуться. Потому со мной и ходит «зрячая» ромалийская гадалка, которая обладает даром отличать людей от нелюди.

Харлекин усмехнулся, одним движением поднял меня на ноги и впился мне в губы крепким, сочным поцелуем. Я удивленно охнула, стукнула Искру по плечу, скорее по привычке, чем всерьез, и поспешно отвернула лицо.

– Дурак, люди ж смотрят.

– Пусть. – Он широко улыбнулся. – Зато будут знать, что я пришел таким же, каким уходил, иначе ты не смутилась бы, а пришла в ярость, поняв, что вместо мужа явился подменыш. А что такое ромалийские женщины в гневе, думаю, рассказывать не надо.

Я только фыркнула.

– И показывать – тоже.

– Хватит разговоров. – Недовольный гомон разом перекрыл хорошо поставленный голос старшего караванщика, того, кто и собрал торговцев в этот переход от реки Валуша до морского порта на юге, за лиходольской степью.

Трудно было поверить, что в этом низкорослом, коренастом мужчине лет пятидесяти от роду, с густой, аккуратно подстриженной бородой и легкой проплешиной на макушке скрывается столь могучий, хорошо поставленный гулкий голос, который было слышно даже на самой последней телеге в караване. Фир – а именно так называли старшего караванщика и охранители, и торговцы – в молодости, сказывают, служил в славенских войсках то ли сотником, а то и тысячником. Успел и в простых вояках ноги оттоптать, и понаемничать вволю, а когда годы начали брать свое, подался водить торговые караваны через Лиходолье до Южного моря. От Чернореченской переправы до Риэннского порта и обратно, весной и осенью водил Фир и тяжело нагруженные телеги с товарами, и легкие повозки, а то и конные отряды охранителей, отправленные в Риэнну оберегать от вторжений южную границу Славении. И хорошо, сказывают, водил – брал не намного дороже, чем другие провожатые, но и людей уберегал лучше, и товары не пропадали почем зря. Странное, особое чутье было у этого человека – когда остановиться на ночлег, когда пуститься в дорогу, когда свернуть на объездной путь, чтобы беды не случилось. И редко случалось, чтобы это самое чутье его подводило.

Вот и сейчас – старший караванщик, единственный, помимо Искры, в чьем ореоле я не увидела и тени страха, окинул нас взглядом и убрал ладонь с тяжелой, окованной железом палки, висящей на поясе. Почему-то мечом Фир не пользовался – носил на поясе лишь широкий охотничий нож да две короткие палки, усеянные с одной стороны серебряными шишечками, а с другой – железными шипами. Следуя примеру старшего караванщика, охранители тоже опустили оружие, после чего Фир принялся наводить порядок в лагере – заново расставлять часовых, проверять костры и лошадей, которых согнали в небольшой загончик между телегами с дровами. Всем, кроме часовых, было велено ложиться спать, но покой в лагере восстановился не скоро, а нарушился раньше, чем я надеялась.

Казалось, что я только-только заснула, с грехом пополам устроившись на тонком соломенном тюфячке, который дала мне Ховрина, как меня снова трясли за плечо, пытаясь разбудить.

– Эй, гадалка! – Голос чужой, грубый. Сильные, жесткие пальцы до боли впились в плечо, тряхнули от души, так, что я ахнула, резко садясь на подстилке и растирая глаза сквозь шелковую ленту поперек лица.

– Что стряслось? – Я завертела головой, пытаясь отыскать взглядом Искру. Заметила алое с золотом сияние на другом конце лагеря, с облегчением выдохнула и посмотрела на разбудившего меня охранителя. Бледный, напуганный – лицо так и светится тревогой в серой предрассветной мгле.

– Надеемся, что ты скажешь. Идем, провожу.

Меня подхватили под локоть и повели к одному из костров, у которого уже толпились вполголоса переговаривающиеся люди. Охранитель, с некоторым трудом растолкавший собравшийся народ, остановился в шаге от затухающего костра, у которого валялась скомканная тряпка, больше похожая на чей-то плащ или одеяло. Опустился на колено, заставив меня сделать то же самое, и положил мои руки на тряпку, под которой ощущалось что-то твердое и холодное.

– Какая-то плита, – вполголоса пробормотала я, ощупывая старый, кое-где растрескавшийся камень. Попыталась откинуть скомканный плащ в сторону, но не тут-то было – кусок ткани в одном месте будто приклеился к каменной плите, не желая отделяться.

Нет, не приклеился.

Я всмотрелась повнимательнее, наклонившись пониже, – и на мгновение расплывчатые, едва заметные линии на шершавом граните сложились в единую картинку. Столь четкую и пугающую, что я невольно отпрянула, с трудом сдерживая подкатывающий к горлу тошнотворный, брезгливый страх.

– Поднесите поближе факел, – глухо пробормотала я, сдвигая в сторону плащ, середка которого была будто бы затянута в одну из трещин в камне – да там и осталась, застряв намертво.

– И зачем тебе? Ты ж слепая, – с вызовом прозвучал чей-то голос за спиной.

– Это не для меня. Это вам видеть надо. – Я сглотнула ставшую кислой слюну и провела ладонью по шершавой поверхности чуть теплой плиты. – Мне свет не нужен.

– Принеси. – Короткий приказ Фира разом пресек ненужные вопросы, и вот уже старший караванщик стоял рядом, держа надо мной факел.

– Хорошо вам видно? – тихо спросила я, глядя на черное угольное пятно по центру плиты. Провела по нему пальцем – действительно, самая обычная сажа. – Костер тут жгли, что ли?

– Да это… Весий разводил. – Я обернулась на голос, глядя на пузатого торговца, того самого, что согласился взять нас с Искрой в свою телегу. А Весий, получается, тот молодой парень, что сидел на месте возницы и расспрашивал, почему надо поворачивать у тернового куста. – Он сказал, что, видать, набрели на старую дорогу, вот тут плиты и валяются. Ведь каждый знает, что, если на камне развести огонь, а потом сдвинуть угли в сторону, всю ночь можно спать на теплом… Вот он и спал… на тепленьком. А потом пришли будить, чтобы к часовым направить, а его и след простыл, только плащ, которым он укрывался, и остался…

Торговец развел руками, а я глубоко вздохнула и медленно, с присвистом выдохнула сквозь стиснутые зубы.

Лиходолье не любит наглых, глупых и наивных. Впрочем… Нет, таких-то оно как раз любит. В качестве пищи.

Я неторопливо, как во сне, начала рисовать прямо на черном угольном пятне, оставшемся от кострища, знак «проявления», которому меня научила Ровина. Этот символ, если знать, как его применить, покажет скрытое – ловушку, тайные письмена, потайной ход.

Или пленника.

Правой рукой я медленно и тщательно выводила каждую завитушку, а левой методично отстукивала ритм по каменной плите. Мне помогали колокольчики на золотом браслете, вот только звон у них оказался приглушенным, совсем тихим…

Последняя завитушка.

Обе мои ладони легли на растрескавшийся от времени гранит, и его поверхность начала светлеть, становиться полупрозрачной, как кусок серого мутного льда, и из его глубины начало подниматься нечто черное, бесформенное…

Не знаю, что увидели люди, подавшиеся назад. Люди, которые начали то ругаться вполголоса, то шептать молитвы. Люди, которые осознали, что опасность таилась у них под боком и была незрима и неслышима. Мертва, как придорожный камень, пока не пришел ее час.

Я видела человечий силуэт в глубине каменной плиты, видела изломанную, изуродованную тень, туго оплетенную красной сетью. Видела распахнутый в отчаянном беззвучном вопле рот, видела руки с укороченными, будто бы обрубленными пальцами, которые легли изнутри камня на те же места, где мои ладони прикасались к шершавому граниту.

Вспышка осознания – живой! – и сразу же меня кто-то бесцеремонно оттолкнул от плиты. Дрожащие блики пламени осветили угрюмое, кажущееся усталым лицо Фира, когда он наклонился, чтобы стереть символ и накрыть плиту приросшим к ней плащом.

– Что-нибудь можно для него сделать?

Я покачала головой. Перед глазами все еще стоял образ поломанного, сдавленного алой паутиной человека, оказавшегося в каменной ловушке.

– Только похоронить… плиту, – негромко пробормотала я, кое-как поднимаясь на ноги и брезгливо обтирая руки о степняцкие штаны. – Это теперь гроб. Если не похоронить по всем правилам, рано или поздно вылезет нежить… А этому… уже ничем не поможем.

– Значит, похороним, – кивнул Фир. Поднял факел повыше, осматривая людей. – Эй, кто покрепче, как солнце встанет, отнесем плиту подальше от дороги и похороним, как полагается. Помянем Весия – пускай его дорога к предкам будет легкой, и в путь. Нечего здесь задерживаться.

Факел опустился ниже, освещая мое лицо и обдавая его жаром. Старший караванщик несколько мгновений присматривался ко мне, потом качнул головой.

– Отдыхай, «зрячая». Похоже, ты нам в пути еще пригодишься.

Я передернула плечами и сразу же ощутила, как меня накрыл тяжелый плащ, согретый чьим-то теплом. Искра осторожно обнял меня со спины, крепко прижал и сразу выпустил, шутливо огладив по затылку.

– Ну вот, теперь покоя ни днем ни ночью не сыщешь. – Харлекин улыбался, но лисьи глаза остались настороженными, встревоженными.

Неудивительно.

Ведь если даже шассьи глаза не смогли распознать опасность, затаившуюся в обычной с виду каменной плите, что еще я могу пропустить по незнанию или невнимательности? А Искра, направляясь в дозор? Харлекины крепче людей, сильнее и быстрее – но и они далеко не неуязвимы.

Я попятилась от гранитной плиты, с виду мертвой и холодной, но каким-то образом поглотившей живого человека, и потянула Искру за собой, к ближайшему костру, оставаясь рядом с ним и вслушиваясь в тишину окружающей нас степи.

Тревога немного улеглась лишь с первым лучом солнца, вызолотившим степь. Кажется, что пока мы не окажемся в Огнеце, я буду очень плохо спать по ночам…