В начале июля на степь вместе с жарой обычно надвигается засуха, и город Огнец, выросший когда-то на берегу обширного водоема с соленой водой, не избежал этой участи. Соленое озеро ощутимо обмелело и отступило от берега на целых два шага, обнажив дно, покрытое белесыми кристалликами, мелкой галькой и красноватыми водорослями, которые гнили и высыхали на жарком солнце, наполняя воздух запахом соли и йода.

Вечерело, и солнце, медленно спускающееся за гору, забирало с собой хотя бы часть удушливого зноя, позволяя горожанам вздохнуть посвободнее, и на улицах, которые в дневные часы словно вымирали, снова закипела жизнь. Торговцы на Приозерной площади наперебой нахваливали товар – живых раков, вяло копошившихся в сетчатых коробах из тонкой лозы, рыбу, которая уже всплывала к поверхности мутной тепловатой воды, накануне залитой в бочку, широко распахнув рот и судорожно приподнимая и опуская жаберные крышки. Запах над площадью стоял соответствующий, и рыбную вонь не разгонял даже горячий сухой ветер, дувший с озера.

Странное дело, но Викториану этот город все равно нравился. Жару он переносил куда как лучше, чем холод и сырость, и, пожив в Огнеце всего пару недель, неожиданно избавился от необходимости использовать трость по назначению, таская ее с собой скорее по привычке и как дополнительное оружие, о котором мало кто догадывался. Больное колено, словно прогревшись, наконец, как следует, перестало напоминать о себе даже после длительной прогулки, и Вик обнаружил, что в кои-то веки бродит по запутанным улочкам просто так, из любопытства, отстраненно наблюдая за прохожими и не пытаясь выискивать в веселых, хмурых, подавленных или довольных лицах признаки врага. Кое-кто нехорошо косился на знак Ордена Змееловов, вышитый на уголке воротника его рубашки, но все заканчивалось на этом самом неприязненном взгляде и презрительно поджатых губах. Нападать никто не торопился, более того – когда Вик подошел к лотку с пирогами, придирчиво выбирая тот, что позажаристее, молодая торговка, даже не пытаясь скрыть мелкие иглоподобные зубы, расплылась в улыбке и совершенно искренне поблагодарила за покупку медовика, даже не обратив внимания на значок с пронзенной змеей.

Удивительный город. Интересно, какие усилия пришлось приложить, чтобы нечисть мирно уживалась с людьми? Ведь в Ордене Змееловов высмеивают даже идею подобного сосуществования, на все вопросы юных учеников отвечая, что единственный способ давным-давно известен – это договор. Впрочем, кто сказал, что нет его, этого огнецкого договора? Ведь недаром молодую шассу беспокоила, почти пугала предстоящая встреча со смешливой бабкой в полосатых вязаных гетрах и старомодном выцветшем от времени платье с кружевным воротником. Вот только кем надо быть, какой властью и силой обладать, чтобы удерживать лиходольскую нечисть, живущую бок о бок с людьми, от неминуемого кровопролития? Все равно что загнать волчью стаю в овечий загон, закрыть калитку и посмотреть, что дальше будет. И как ни старайся – рано или поздно либо волки загрызут овец, либо стадо с перепугу затопчет лесных хищников.

В Огнеце же как в детской сказке. Овцы мирно щиплют траву. Волки лежат поодаль и даже не смотрят на легкую добычу. Если бы чуточку похуже дела обстояли, может, и можно было поверить. А так – слишком уж гладко, так не бывает.

Смеркалось. День в лиходольской степи почему-то очень быстро уступал свои права ночи: кажется, что солнце только-только коснулось горизонта нижним своим краем и прошло от силы минут десять, а ты уже едва можешь разглядеть в густой тьме собственные руки, поднесенные к лицу. Не раз и не два во время путешествия к Огнецу Вику чудилось, что солнце будто падает за горизонт, тонет, как в трясине, скрывается так быстро, словно его подгоняет неведомая сила, а темнота с востока накатывает столь стремительно, что поневоле начинаешь верить в «проклятую землю». Раз уж даже солнце не торопится задерживаться здесь по вечерам, видать, и в самом деле место нехорошее.

Вдоль городской стены уже зажигали первые фонари, когда взгляд дудочника зацепился за хрупкую фигурку, неподвижно стоящую у каменного зубца на самом верху. Ветер теребил подол яркой ромалийской юбки, и даже снизу, с улицы, был слышен тонкий перезвон колокольцев, нашитых на широкую оборку. Шассе, похоже, тоже нравились вечерние прогулки в гордом одиночестве.

– Мия?

Девушка наверху вздрогнула и обернулась, неловко пытаясь отвести от лица непослушные, растрепанные порывистым ветром и остриженные по плечи волосы. Все-таки избавилась от своих дурацких косичек, на которые он уже не мог смотреть без содрогания – слишком уж хорошо ему врезалась в память эта прическа, которую носила Голос Загряды.

– Можно составить тебе компанию?

И зачем он об этом спросил? Нет бы кивнуть в ответ на приветствие и идти по своим делам, но шасса уже махнула ему рукой, указывая на неприметную в сгущающихся сумерках каменную лестницу, ведущую на стену. Пришлось нарочито медленно подниматься, не забывая при каждом шаге припадать на больное колено и усилием воли стараясь задушить невесть откуда взявшееся волнение.

Она ждала его, прислонившись спиной к широкому каменному зубцу. Золотые змеиные глаза постепенно тускнели, затягиваясь непрозрачной пленочкой, пока не превратились в слепые, ничего не выражающие бельма. Только тогда шасса глубоко вздохнула, передернула плечами, будто сбрасывая невидимый груз, и оттолкнулась от стены, поворачиваясь лицом к Викториану.

Что же она такое увидела там, в степи, если предпочла остаться с незрячими человеческими глазами?

– Странно тебя видеть одну, без твоего ручного чудовища. – Змеелов подошел ближе и оперся плечом о стену. Жутковато смотреть в неподвижное, напряженное лицо Голоса Загряды со столь близкого расстояния. Очень хочется выхватить клинок из трости и рассечь это пугающее лицо пополам. Но нельзя: теперь в этом «домике» совершенно иная хозяйка. – Он хоть оклемался?

– Почти. – Шасса отвечала устало и как-то не слишком охотно. – Искра только пару дней назад сумел вернуться в человеческий облик. До того раны не позволяли.

– Даже так? – Вик с изумлением присвистнул. Ему казалось, что для харлекина дырка в боку и полтора десятка небольших порезов – мелочь и что железный оборотень довольно быстро придет в себя после той драки, а поди же ты. Странно, ему от орденских палачей в свое время сильнее доставалось. – Я думал, что его колотая рана даже в постель не уложит.

– Я тоже так думала. – Мия покачала головой и уселась на пыльный деревянный ящик, стоящий у стены. – Но у него только снаружи была небольшая аккуратная дырка. А внутри… знаешь, там некоторые… детали словно нашинковали. Мелко-мелко так. Я руку туда сунула, чтобы помочь как-то… залечить, собрать, соединить, а у него там… просто каша. – Ее передернуло, тонкие пальцы переплелись, судорожно сжались. – Я не знала, что харлекины могут свои волосы сначала свить в жгут, а потом… наверное, когда она пробила Искре броню, каждый такой «волосок» стал действовать отдельно и кромсать все, до чего дотягивался.

– Полагаю, твой друг об этом тоже не знал, – мягко произнес дудочник, присаживаясь рядом с шассой на ящик и осторожно накрывая ладонью ее стиснутые холодные пальцы. – Но он же выкарабкался.

– Выкарабкался, – согласилась девушка, будто бы не заметив жеста музыканта. – Если бы вышел на охоту, то давно бы выздоровел. Но он не захотел.

– Интересно почему?

И ведь в самом деле – интересно. Чараны, которых Змейка упорно зовет харлекинами, – прирожденные хищники. Они не упускают случая добить слабого или больного, поживиться «впрок», да и просто погонять «добычу» в свое удовольствие. Это стремление к охоте у них в крови, и инстинкт этот лишь усиливается, если железный оборотень голоден, а уж тем паче – серьезно ранен. А придумать ранение серьезней, чем «внутренности в кашу», довольно трудно. Любой лекарь, да даже его ученик, прекрасно знает, что гораздо проще вылечить аккуратный, ровный разрез от меча или ножа, чем рваные раны, нанесенные диким зверем или нежитью. Потому что пока соберешь воедино все эти лоскутки-лохмоточки, в которые превратилась податливая человеческая плоть, пациента можно будет уносить на кладбище.

Так почему же этот харлекин, по приказу шассы вытаскивавший людей из леса щупалец в Загряде, отказал себе в самом доступном и легком способе исцеления? Ведь запрет на убийство действует только в городе, а выйдешь за стену – и кормись сколько хочешь. Насколько охотничьего умения и удачи хватит.

– Сказал, что в этом нет необходимости.

Вик ничего не ответил, только еле слышно усмехнулся.

Это что-то новенькое. Может, Огнец так действует на своих весьма необычных жителей, что волки и в самом деле могут спокойно лежать рядом с пасущимися овцами? Разумеется. А еще свиньи отращивают крылья и летают по небу, если им скармливать птичьи перья два раза на дню.

Молчание затягивалось. Шасса сидела, сгорбившись, подобно древней старухе, и смотрела перед собой пустыми глазами. Устала. Нечеловечески, невозможно устала – для того чтобы это понять, особых талантов не нужно.

– Мия, а я ведь тебя так и не поблагодарил. За снятие проклятия.

Она вздрогнула, повернула голову на звук.

– За это не благодарят. Не у ромалийцев. Просто постарайся не растрачивать попусту жизнь, которую было не так уж и просто сберечь. Этого будет вполне достаточно.

Снова молчание. Тяжелое, напряженное.

– Мия, а почему ты сейчас незрячая? – невпопад поинтересовался дудочник. – Тебе ведь нет нужды прятаться в этом городе.

Девушка неожиданно запрокинула голову назад и расхохоталась. Отчаянно, громко, обхватывая себя руками за плечи, и казалось, что этот нездоровый, истеричный смех вот-вот перейдет в рыдания.

– Ты даже не представляешь, что я теперь вижу! Что могут видеть эти глаза!

– Не представляю, – спокойно согласился Викториан, осторожно кладя ладонь на затылок девушки. – С удовольствием бы посмотрел, но не могу. Не дано.

– С удовольствием? Ты – с удовольствием?!

Смех прекратился так внезапно, будто бы его обрубили тяжелым лезвием меча. Шасса медленно повернулась к нему, сверкая золотыми глазами с черной трещиной вертикального зрачка на бледном, осунувшемся лице.

– Значит, ты хочешь посмотреть на мир моими глазами? – В голосе у нее прорывается недовольное, раздраженное шипение, кожа на правой щеке морщится, грубеет, порастая золотой чешуей с острой янтарной каемкой. Злится, мелкая зараза.

– Ага, всю жизнь мечтал, – иронично протянул дудочник, отодвигаясь подальше и как бы невзначай перекладывая трость поудобнее, так, чтобы в случае чего успеть выхватить клинок. Долги долгами, симпатия симпатией, а вот жизнью рисковать не хотелось. Слишком много на своем веку он повидал случаев, когда люди годами жили бок о бок с нечистью, заключали договора, а то и брачные союзы и свято верили, что милая девушка с ипостасью дикого зверя или жаркий любовник, навещающий долгими зимними вечерами, не причинят вреда. Забывали, что рядом находится не человек, а нелюдь, подверженная неожиданным приступам ярости и кровожадности. А когда вспоминали, то было уже слишком поздно. И через несколько дней на казнь вели ту самую милую девушку, перекинувшуюся в огромную рысь в пылу ссоры и загрызшую подозреваемого в неверности супруга. Или прибивали кольями к земле тело недавнего любовника молодой вдовушки, не рассчитавшего силу и случайно свернувшего шею своей возлюбленной. Случаев много, и везде причины были разные, но итог всегда один: нелюдь рано или поздно нападала. И почти всегда убивала того, кто слишком ей доверился.

Вот и сейчас музыкант смотрел на златоглазую девицу с неровной дорожкой чешуи на щеке, больше напоминающей причудливое кружево, и ощущал в себе пустоту. Ничем не нарушаемый белый шум, густой туман, заполняющий его изнутри и скрывающий все эмоции, все ощущения. Если бы она качнулась к нему, ощерила длинные змеиные зубы или потянулась когтями, он применил бы меч, даже не задумываясь. И не сожалел бы потом. Скорее всего.

– Боишься, – неожиданно усмехнулась Ясмия, поднимаясь с пыльного ящика и отряхивая пышную ромалийскую юбку. – И потому готов убивать. Странные вы, люди… Я вижу вас насквозь, вижу каждый порыв того, что вы называете душой. Вижу, когда вы лжете, когда ненавидите или когда под сердцем у вас вспыхивает яркий огонь, который почти не гаснет, – и все равно я вас не понимаю. У многих из вас жизнь тусклая, пустая, в ореоле души все краски блеклые, выполосканные – и все равно вы отчаянно цепляетесь за жизнь, в которой ничего ценного уже не осталась. Откуда такой сильный инстинкт?

– Уродились такими, – саркастически усмехнулся змеелов, ласкающе проведя кончиками пальцев по полированному дереву трости. – Выживает не всегда сильнейший. Иногда это просто тот, кто лучше приспособлен.

– Даже так… – Шасса ухмыльнулась, дорожка из чешуи на ее щеке стала длиннее, спустившись на шею. – Ну, так что, дудочник? Хочешь взглянуть на мир моими глазами?

– После твоего преисполненного страсти монолога о человеческой сути как не согласиться. – Викториан поднялся, глядя на шассу сверху вниз. – И что мне для этого нужно сделать? Вскрыть вену или принести в жертву черную кошку?

– Дурак, – беззлобно и как-то печально вздохнула Ясмия. – Просто встань рядом с ящиком лицом к степи и закрой глаза.

– И подставить тебе спину? Без обид, маленькая змейка, но я не настолько тебе доверяю.

– Как хочешь. – В ее голосе не было ни тени обиды или раздражения. Только усталость. – Значит, урок будет жестче.

Даже так? Теперь дудочник с неожиданно проснувшимся интересом наблюдал за тем, как Ясмия забирается на ящик рядом с ним и как-то странно, отрывисто трясет руками, отчего золотые бубенчики на ее браслетах начали издавать плаксивый, не слишком мелодичный звон. Длинные тонкие пальцы шассы будто жили отдельной от хозяйки собственной жизнью, перебирая невидимые нити под еле слышное глухое бормотание. Что-то похожее Вик видел в далеком, тогда еще беззаботном детстве, когда вместе с матерью пришел на базар – на одном лотке молодой парень во все горло расхваливал дивной красоты кружево. Тонкое, воздушное, похожее на паутинку или морозный узор на стекле. Матушка тогда восхищенно перебирала эту белую паутину, прикладывая то к рукавам, то к груди, а Викториан неотрывно смотрел на сгорбленную старуху, сидевшую в уголке той лавки. Тонкие, узловатые пальцы бабки порхали над подушечкой, утыканной булавками, выкладывая простую тонкую нить в изумительной красоты узор под глухое бормотание. Казалось, что кружевница на самом деле не петельки отсчитывает, а непрерывно читает заклинание, благодаря которому нитки сами собой сплетаются в знаменитый «морозный» узор…

Неожиданно шасса подалась к нему, и узкие теплые женские ладошки накрыли его глаза, на мгновение погрузив во тьму, а потом пальцы раздвинулись, позволяя ему посмотреть вниз с городской стены через тонкую, почти прозрачную пленочку.

Сердце ухнуло глубоко вниз, замерло, а потом заколотилось с удвоенной силой.

Вечерние сумерки, густые тени, медленно спускающаяся ночная мгла – все исчезло. Тьмы не было вообще – только мягкое голубоватое сияние, поднимающееся от травы. Был виден каждый стебелек, каждый кустик – все светилось, вместе и по отдельности. Дорога, убегающая вдаль через степь от городских стен, – темная охряная полоса, рассекающая сверкающее разнотравье. Более яркие голубые светлячки, снующие меж зеленых стеблей, – какая-то мелкая живность, мыши или суслики. Даже редкие камни на обочине дороги и те были очерчены по контуру ярким густо-синим светом. Нет тьмы в этом мире, лишь разные оттенки цвета, искрящееся полотно под названием «жизнь», яркое, с четкими краями и переливчатым многоцветием.

Кажется, Вик позабыл, что нужно дышать, и из ступора его вывел голос шассы, мягко шелестящий над ухом.

– Это не все. Теперь посмотри наверх.

Он послушался, поднимая голову, и невольно охнул. Вечернее небо, которое он привык видеть темно-синим, почти черным с редким вкраплением звезд, вдруг окрасилось в невероятные цвета. Алые, зеленые, фиолетовые облака, накрывающие отдельные скопища разноцветных огоньков, которых оказалось раз в пять больше, чем обычно, молочно-белая полоса, пересекающая небосвод от края до края, как расшитое бриллиантами подвенечное покрывало, оброненное невестой. Частые сполохи, то и дело расчерчивающие небо яркими длинными извилистыми вспышками. Как будто совсем другой мир, совсем другое небо, такое привычное – и одновременно такое чуждое…

– Ночь приходит, – как-то тоскливо пробормотала Ясмия. Теплые ладони, лежащие на лице музыканта, похолодели, пальцы еле ощутимо задрожали. – Ненавижу.

Дудочник не успел спросить почему – он увидел это сам.

Черную пелену, поднимающуюся над горизонтом на востоке. Гигантскую волну глухой непроглядной темноты, пожирающей сверкающие краски звездного неба, накатывающую неотвратимо и жутко. Наверное, так выглядит то, чего боятся южные рыбаки, заплывающие далеко в море, – огромная волна, закрывающая небо от края до края. Волна высотой с небольшую гору, волна, от которой не скрыться, не уплыть даже на самом быстроходном корабле, и уж тем более можно даже не пытаться выдержать ее удар. Можно лишь наблюдать, как она катится к тебе по водяной глади, роняя с высокого гребня соленые брызги и клочья белой пены, молиться своим богам и прощаться с теми, кого больше никогда не увидишь.

Неужели змеедева видит это каждый вечер? Видит и понимает, почему ночи в Лиходолье столь стремительны и пугающи, почему вместе с сумерками в душу каждого закрадывается беспокойство, страх, а то и откровенный ужас?

– Дальше тебе смотреть не надо. – Прохладные руки подались назад, но Вик торопливо прижал их обратно к лицу. Прошло то время, когда он был согласен на полуправду, на недомолвки и недоговоренности. Время, когда он отводил взгляд, отворачивался, чтобы не знать, не видеть и не понимать, что окружающий мир на самом деле не такой, каким кажется.

Ясмия вздрогнула, попыталась убрать ладони, сжать пальцы, но Вик все-таки увидел. На мгновение, краем глаза, но этого было достаточно, чтобы он шарахнулся от стены, отталкивая шассу и неловко падая, запнувшись о собственную трость. Правый локоть пронзило острой болью от удара о камень, но Вик этого будто и не заметил. Он ошарашенно переводил взгляд с черного ночного неба на мрачное, застывшее лицо шассы, на котором ярким золотым огнем горели змеиные глаза с узким вертикальном зрачком.

– Что это было? – еле слышно выдавил он.

– Мое призвание. – Она горько усмехнулась, указывая тонким чешуйчатым пальцем на сияющие глаза. – За новое зрение пришлось заплатить обещанием.

– Обещанием?

– Да. Сделать так, чтобы это больше не существовало. Никогда.

– Как?! – Вик поднялся, растерянно потирая ушибленный локоть и неохотно поглядывая на небо. Обычное, южное, с низко висящими над головой звездами. Вот только теперь, когда знаешь, что может прятаться в этой безмятежности, становится как-то жутко.

– Пока не знаю. Но долго отсиживаться в Огнеце я все равно не смогу. Не позволят.

Ясмия глубоко вздохнула, и змеиные глаза начали тускнеть, затягиваясь белесыми бельмами. Ее правда – если бы он постоянно видел то, что видит она, тоже предпочел бы слепоту.

Дудочник шагнул вперед, рывком сдернул девушку с ящика и крепко обнял, прижимаясь щекой к коротко остриженным, торчащим во все стороны волосам, пахнущим печным дымом и едва ощутимо – корицей.

Шассы все-таки покрепче людей будут. Если бы он каждый вечер видел на горизонте ворох призрачных щупалец с миножьими ртами вместо присосок, жадно шарящих вокруг, подгребающих к себе мерцающие огоньки чужой жизни и способных дотянуться до неба, его бы не просто трясло. Он бы спрятался в самый глубокий подвал, который только нашел, и никогда больше не поднимал бы взгляд к небу.

А она просто дрожит в его руках как осиновый лист, цепляется тонкими, крепкими пальцами за его одежду, но все равно собирается туда идти. Сумасшедшая.

И он, судя по всему, такой же.

– Я пойду с тобой, когда придет время.

Она дернулась, будто от удара, вскинула лицо, едва не стукнув его макушкой по подбородку. В слепых глазах блеснули непролитые слезы. Не верит и правильно делает. Он сам не верит в то, что говорит. И в то, что собирается сделать.

Вот только если шасса пойдет на охоту за близнецом Госпожи Загряды, угнездившимся где-то в Лиходолье, в компании одного только харлекина, он окончательно и бесповоротно перестанет себя уважать.

Потому что как может уважать себя человек, если за его род, кроме нелюдей, постоять больше некому?

Утро выдалось знойным, сухим и очень душным. Ветер, еще на рассвете занесший в опрометчиво распахнутое окно мелкую желтоватую пыль, будто бы умер, и жаркое южное солнце поднималось над замершим городом, раскаляя и без того горячий воздух над черепичными крышами и каменными мостовыми.

Ночью я спала плохо – снилась какая-то тяжелая, бесцветная муть, заполняющая пустоту вокруг. От духоты голова гудела, как потревоженное осиное гнездо, я не могла спать в комнате, выходящей окнами на восточную, солнечную, сторону, потому и перебралась в коридор вместе с подушкой и колючим соломенным тюфяком, где было пыльно и не менее душно, зато хоть немного прохладнее. Отдельную зависть вызывал харлекин – оправившись после ранения и сменив жутковатую личину звенящего сегментами доспехов железного чудища с зияющей в боку дырой на более привычный и приятный взгляду человеческий облик, он даже в удушающую жару выглядел весьма бодрым и свежим. На память о последней встрече с «наставницей» у Искры остался только неровный округлый шрам, который едва-едва можно было накрыть ладонью – накануне я по сложившейся привычке осматривала этот след, уже покрывшийся новой ярко-розовой кожей, с облегчением понимая, что и в этот раз обошлось. Харлекин, будто бы желая меня успокоить, пару раз перекинулся из одного облика в другой, демонстрируя новую накладку на боку, крепкую, еще лучше и толще прежней, изрисованную какими-то завитушками и зигзагами, но тревога моя не улеглась, стала только сильнее.

Искрова броня изменилась. Я не обратила на это внимания, когда сидела рядом с лежащим на полу железным оборотнем, часами наблюдая за тем, как с еле слышным металлическим скрежетом восстанавливаются поврежденные детали внутреннего механизма, как закрывается уродливая дыра между ребрами, как тонкие металлические волоски-нити переплетаются меж собой с тихим звоном и уплотняются, формируя часть крепкого защитного панциря. Меня беспокоила только непривычно медленно заживающая рана, но вот разглядеть, как изменился харлекин внешне, я сумела только накануне.

Его доспехи больше не были тускло-серыми – они потемнели, став глубокого черного цвета, на дневном свету отливающего в едва заметное золото. Щели между сочленениями почти пропали – теперь шестигранным копьем туда было попросту не пролезть, части доспеха оказались подогнанными друг к другу так же плотно, как чешуйки на шассьем хвосте. Не защищенные ранее места на сгибах локтей и коленей оказались закрытыми плотной гибкой сеткой, да и сам доспех более не напоминал громоздкую защитную одежду из железа наподобие той, что носили человеческие воины. Теперь это был изящный, гармоничный панцирь из множества небольших, плотно подогнанных друг к другу сегментов. Он более не стеснял плавные движения харлекина, не делал громоздкую фигуру неповоротливой и неуклюжей, а еле слышным металлическим звоном отзывался лишь на соприкосновение с волосами-струнами, по-прежнему свободно рассыпавшимися по широким плечам.

Харлекин стал явно совершеннее, лучше, сделавшись похожим на воина-шассу, только на двух ногах вместо хвоста, но меня беспокоила своевременность этого улучшения. Как будто Искра знал, что в скором времени нам придется совершить нечто практически невозможное – и тщательно готовился к этому…

– Змейка? – Я вздрогнула от глубокого, низкого голоса Искры, раздавшегося совсем рядом. Неохотно перевернулась на спину и скосила взгляд на харлекина, сидящего на корточках рядом с тюфяком, на котором я угнездилась прямо в коридорном проходе. – Ты что тут делаешь, не могла найти себе места получше?

– В спальне было слишком жарко, – пробурчала я, приподнимаясь и пытаясь как-то умять колкую соломинку, нещадно раздражающую поясницу даже сквозь простыню и льняную сорочку.

– И только? – Рыжий недоверчиво приподнял бровь, спутанные волосы, отросшие за время шатания по степи ниже плеч, соскользнули вперед, практически занавесив серьезное, чуточку сонное лицо.

– Почти, – попыталась отвертеться я. На самом деле жарко мне было еще и потому, что Искра, едва сумев сменить облик на человеческий, спал, держась за меня по ночам так, как будто меня кто-то мог похитить прямо из кровати, стоит ему убрать руки. А тепла от большого тела харлекина, еще находящегося на пути к выздоровлению, шло столько, что можно было запросто согреться даже в сугробе, но вот и без того душной летней ночью этого было слишком много. – Как ты себя чувствуешь?

– Голодным, – подумав, признался харлекин, усаживаясь на краешек тюфяка рядом со мной и легонько проводя кончиками пальцев по моей лодыжке снизу вверх. – И тебя не хватает.

– Охота в городе запрещена. – Я чуть подвинулась, чтобы Искре было удобнее сидеть, но тот даже не шевельнулся, продолжая задумчиво оглаживать крепкими шершавыми пальцами мое колено, как бы невзначай задирая подол сорочки все выше и выше. Сам харлекин, с тех пор как мы с ним стали близки, не снимал на ночь одежду только в походе и все посмеивался над моей закрепившейся еще в ромалийском таборе привычкой ложиться спать одетой. Дескать, толку в этой сорочке, если каждое утро она все равно оказывается на полу? Я не спорила, но с привычкой расставаться не желала. Как и с золотыми браслетами Ровины, которые давно перестала снимать перед сном – будто бы тихий, еле слышный звон бубенчиков отгонял не только кошмары, но и подбирающееся несчастье.

– Мне хватит плотного завтрака в ближайшей кормильне, – улыбнулся Искра. Широкая ладонь уже скользила вверх по моему бедру, оставляя полосу горячечного тепла на коже. Я вздохнула и отодвинулась.

– Тут слишком жарко для этого.

Неровно остриженные по плечи волосы занавесили мне глаза, когда я села, ожесточенно растирая лицо сухими ладонями. Просыпаться не хотелось, но и лежать без сна с гудящей от духоты головой было сущим мучением. Рыжий подвинулся ближе, как-то странно передернул плечами, глубоко вздохнул и положил мне на лоб ставшую прохладной ладонь. Я вздрогнула от неожиданности и посмотрела на Искру – в полумраке коридора его лицо казалось бледным овалом, посередине которого двумя ярко-синими огоньками блестели глаза. Харлекин подобрался ближе и притянул меня к себе, крепко обнимая и прижимаясь щекой к моим волосам.

– Ты… холодный! – изумленно прошептала я, обхватывая его за пояс и чувствуя, как от неожиданной прохлады перестает ломить затылок, а по телу прокатывается облегчение.

– Холодный, – согласился Искра низким, рокочущим голосом, поднимающимся откуда-то из груди. – Ты почти перегрелась, и тебя нужно охладить.

– Ты так раньше не делал.

– Не было необходимости. А сейчас она появилась.

– Ты мог так делать раньше? – поинтересовалась я, вздрагивая, когда приятно-холодные пальцы скользнули под сорочку и провели по напряженной, взмокшей спине снизу вверх.

– Я не пытался, поэтому не могу сказать точно.

Тишина. Слышно, как на соседней половине дома просыпается стая гремлинов и начинает бренчать посудой и перекрикиваться тонкими, визгливыми голосками. По улице с грохотом прокатилась первая за утро телега, хлопнула дверь булочной, находившейся напротив.

Ставшая ненужной сорочка с тихим шорохом соскользнула на пол.

– Теперь тебе не слишком жарко?

Я посмотрела Искре с глаза с очень близкого расстояния и покачала головой.

Он улыбнулся довольной, открытой, чисто мужской улыбкой, которую лишь слегка портили ставшие чрезвычайно острыми зубы. Но мы к этому времени уже привыкли к осторожным поцелуям.

В пиковый момент где-то очень далеко, на грани восприятия зазвенела флейта – и этот звук выдернул меня из расслабленного удовольствия, заставил сжаться и вцепиться до крови в спину Искры удлинившимися ногтями.

Вот и все.

Время нашей передышки, время нашего спокойствия подходит к концу.

Потому что флейта была чужая, не та, что принадлежала Вику, – да и не стал бы единственный в Огнеце дудочник играть на своем инструменте в этом городе. Звук доносился откуда-то издалека, из-за внешних городских стен, но он неуклонно приближался.

– Змейка, ты что? – Искра дышал тяжело, бурно, с присвистом, удерживая свой вес на локтях. – Я слишком разогнался под конец?

– Нет. – Я провела кончиками пальцев по его лицу, убирая рыжие волосы, прилипшие ко лбу. – Просто сюда идут чужие. Змееловы.

Он замер, всматриваясь в мое лицо пронзительно-синими глазами, а потом нехорошо, хищно улыбнулся, демонстрируя железные харлекиньи зубы. Перекатился вместе со мной на бок, а потом и на спину, так что я оказалась сверху.

– Пусть приходят. А пока – не отвлекайся от меня на такие мелочи.

Флейта смолкла, растаяв в звуках просыпающегося города.

Я улыбнулась и выпрямилась, глядя на Искру сверху вниз.

Он совершенно прав – пусть приходят…