Лето в степи оказалось приятно жарким, солнечным и ветреным. От Соленого озера, раскинувшегося вдоль южной стены города Огнеца, вечером поднималась душная испарина, а вода в самом озере к закату становилась теплой, как парное молоко. Ветер дул непрестанно – на белесые от соли берега он приносил приятную прохладу, сквозняком проскальзывал на узкие каменные улочки с отполированными до блеска камнями мостовой, разгоняя нарастающую к полудню духоту.

Удивительное дело, но Огнец и в самом деле оказался оплотом тишины и спокойствия посреди проклятой степи. Высокие каменные стены, сложенные много лет назад, были по-прежнему крепки, выглажены непрестанными ветрами до стеклянистого блеска и защищены тоненькой сеточкой непонятного мне колдовства. Крепкая железная решетка на входе в город, поднять которую помогал хитроумный механизм из прочных канатов и блоков, за ней – ворота из мореного дуба, обитого стальными полосами, которые открывали четверо стражников. Внутри город показался мне странным лабиринтом – три внутренние круговые стены, одна внутри другой, разделяющие Огнец на районы, хитросплетения улиц и переулков, среди которых я не увидела ни одной прямой линии, одноэтажные и двухэтажные домики с покатыми черепичными крышами, и вдалеке, в самом центре города, виднелись башенки крепости.

Районы были разделены соответствующим образом: за Третьим Кольцом находились мастерские, казармы, скотобойни и хлевы, между Третьим и Вторым Кольцами – жилые районы для простых горожан, крупные торговые ряды, лавки и рынки, гостиницы попроще и постоялые дома. Туда же отправляли и новоприбывших, всех тех, кто только-только приехал и желал остаться надолго. Район Первого Кольца считался «высшим» – там жили богатые, уважаемые горожане, местная аристократия, купцы и люди «благородных» профессий: ювелиры, кружевницы, златошвейки. А в центре стояла крепость, с которой и начался город Огнец. Большая, просторная, независимая, в случае беды она могла бы вместить очень многих, дать укрытие женщинам, детям и старикам, принять раненых, слабых и больных и выдержать долгую осаду. Хотя, честно говоря, я не была уверена, что найдутся безумцы, которые рискнут напасть на Огнец, город, в котором как минимум треть населения – нечисть.

А по вечерам город начинал сиять – рыжими огнями в небольших каменных чашах на крепостной стене, лепестками голубого пламени в фонарях на высоких чугунных столбах, расставленных вдоль улиц, золотистыми огонечками в светильниках под стеклянными колпаками, висящими почти над каждой входной дверью. Густая ночная тьма попросту не проникала на эти улицы, напуганная десятками, сотнями огней. Потому, видать, и название у города такое звонкое, светлое, говорящее…

Я сидела на широком подоконнике, подобрав подол пестрой ромалийской юбки, лузгала жареные тыквенные семечки, сплевывая шелуху в кулак, и наблюдала за дневной суетой. Без надоевшей повязки на глазах – как оказалось, в Огнеце желтые глаза с чуть вытянутым зрачком на девичьем лице не вызывали страха или неприязни. Да и с чего бы, если на улице можно было встретить куда более необычно выглядящих прохожих, которые не слишком-то и таились.

Вон идет водяная ведьма с корзиной, полной свежих цветов, торопится успеть на рыночную площадь, чтобы занять место получше, – благодаря колдовству ее цветы не увядают как минимум неделю даже в пустой вазе, а уж если не пожалеть чистой колодезной воды, то и месяц простоять могут. Искра десять дней назад купил для меня у этой торговки красивую белую розу с золотистой середкой – вон до сих пор стоит в узкой высокой вазочке на тумбочке рядом с кроватью, мясистый стебель по-прежнему крепкий, а пышно распустившийся бутон даже не думает опадать.

Рядом с торговкой цветами идет златоволосая красавица в длинном, очень длинном зеленом платье, подметающем и без того чистую мостовую узорчатым подолом. Тихое костяное цоканье «каблучков» по камням мне было слышно даже от окна – у девицы, что легко несет перед собой широкий деревянный противень со сладкой домашней выпечкой, ноги оканчиваются копытцами. Да и лицо, если приглядеться, кажется слегка вытянутым, а крепкие желтоватые зубы слишком крепкие. Степная овна, нечисть, которая частенько появляется на пшеничных полях, топчет стебельки, завязывает колосья узлом. Незлая, в общем-то, но очень уж шкодливая – обожает завлекать что парней, что девиц в середину поля, зацеловать, а потом со смехом перекинуться через плечо и показать свой настоящий облик жутковатой овцы со свалявшейся длинной шерстью песчаного цвета, огромными отвисшими грудями до самой земли и человечьим лицом. Не самый приятный сюрприз оказывается, особенно парням, которые к тому времени успели и сами раздеться, и с чрезвычайно покладистой девицы платье стянуть.

– Эй, соседка! Семечками не поделишься? – Я обернулась на писклявый голос, перегибаясь через подоконник, и увидела невысокого гремлина в яркой двуцветной шапочке гонца с большим заплечным рюкзаком, из которого торчали кожаные футляры со свитками. Все же в том, чтобы жить на первом этаже, есть свои недостатки – любой может постучать в окно или заглянуть в комнату, чтобы проверить, дома ли хозяйка.

– Держи. – Я наклонилась и ссыпала в подставленную зеленоватую ладошку с аккуратно спиленными коготками остатки семечек – у самой в мешочке на поясе еще горсть, отчего б не поделиться.

– Благодарю! – Гремлин смешно поклонился, щелкая подношением и украдкой сплевывая шелуху на мостовую. – Вечерком заходи на чай и громилу своего приводи.

– Он не громила, – привычно усмехнулась я, но гремлин уже скрылся в людском потоке, стремительно лавируя между горожанами.

Действительно, из гремлинов в Огнеце получилась весьма неплохая курьерская служба – они довольно быстрые, небольшие и практически не устают, целый день мотаясь по городу какими-то невообразимыми путями. Нам с Искрой «повезло» соседствовать с домом, где жила целая стая таких вот «курьеров» – мелкая нечисть оказалась на удивление мирной и вежливой, но до ужаса шумной. К сожалению, тут уже ничего поделать было нельзя – либо закрывать окно и жить в тишине, но духоте, либо наслаждаться вечерней прохладой и слушать тоненькие визгливые голоса, которыми гремлины переговаривались, стараясь перекричать друг друга в большой стае. Правда, временами соседи вспоминали, где находятся, и воцарялась блаженная тишина. Часа на два-три. Впрочем, я уже почти привыкла, а Искра вообще не обращал на эти вопли внимания.

В этом городе были другие правила, которым нужно было следовать.

Не охотиться в городской черте и близлежащих землях. Приносить городу пользу. И еще с полдесятка запретов и указаний, которые следовало соблюдать, если не желаешь навлечь на себя наказание. И боялись в Огнеце не городскую стражу, не управляющий городом Совет Достойнейших, а пожилую женщину, живущую в районе Второго Кольца в небольшом аккуратном домике с кружевными занавесками на больших окнах и с пурпурной геранью в длинных расписных ящиках на каждом подоконнике. Сама я в этом доме не была и хозяйку его не видела, но услышать успела очень многое. Народ поговаривал, что «бабушка Морея», как уважительно называли эту женщину в Огнеце, на самом деле не человек и не нелюдь. Она – некая сила, древняя и очень могущественная, которая по неведомой прихоти приняла человеческий облик и поселилась в маленьком одноэтажном домике с геранью на подоконниках. Именно эта неведомая сила и являлась залогом столь безмятежного сосуществования горожан, она примиряла вампиров, гремлинов, харлекинов и прочую нелюдь с людьми, и пусть кто-то позволял себе прошипеть что-нибудь нелицеприятное вслед – до драки, а уж тем более убийств дело доходило крайне редко. Выяснять отношения горожане ходили в мирской суд, который в каждом Кольце был свой и дотошно разбирался с каждым делом, или же старались разобраться своими силами как можно быстрее с привлечением «мирового» – вампира, способного весьма тонко распознавать малейшую фальшь и выводить спорщиков на чистую воду. Правда, расплачиваться за подобные услуги приходилось кровью – помирившиеся спорщики смешивали свою кровь из небольшого пореза на руке в особой чаше, которую и преподносили «мировому» в качестве благодарности за труды. Получалось, что, решив две-три проблемы за ночь, вампир насыщался, без необходимости охотиться с риском получить деревянный кол в грудь на месте, а в Огнеце становилось меньше недовольных друг другом горожан.

Я зевнула – ночью Искра мне опять не дал толком выспаться, продолжая неспешно раскрывать мне приятную сторону наших «особых отношений» – и полезла в поясной мешочек за остатками семечек. Жара чуть-чуть спадет, и к вечеру можно будет опять выйти на одну из рыночных площадей – кому погадать, кому судьбу предсказать, а на кого-то просто пристально посмотреть и поведать, к чему беда пристала. Но не успела я щелкнуть семечком, как в дверь постучали. Громко так, сильно, как будто незваный гость долбил даже не кулаком, а тяжелым железным кистенем, надетым на руку поверх крепкой кожаной перчатки.

– Да иду я, иду!

Я торопливо слезла с подоконника, сунув семечки обратно в мешочек, но не успела даже подойти к двери, – коротко, зло прозвучала высокая, отрывистая трель, и железная кованая задвижка сама собой отодвинулась, да так резко, будто бы по ней наотмашь ударили ладонью.

Дверь распахнулась – и на пороге показался человек в потертой, запыленной одежде, полы которой были забрызганы не только грязью, но и еще чем-то, явно похуже. В нос ударил запах немытого тела, вошедший поднял голову – и я с трудом узнала в худом, заросшем щетиной и осунувшемся мужчине дудочника Викториана. Я бы и не узнала вовсе – настолько ореол его души изменился, стал отличаться от того, что я видела ранее, – если бы не разные глаза, потускневшие, ввалившиеся от усталости, но по-прежнему пронзительные. Левый прозрачно-зеленый, как вода в лесном ручье, правый – темно-карий, почти черный, цвета плодородной земли на полях.

Змеелов, даже не поздоровавшись, ввалился в комнату, торопливо захлопывая за собой дверь, закрывая ее на задвижку и рассыпая на пороге остро пахнущую чабрецом травяную смесь. Точно так же Вик поступил и с подоконником – вначале закрыл окна, отчего в комнате сразу стало темнее, а потом рассыпал остатки смеси из мешочка тоненькой полоской, будто подводя последнюю черту.

Повернулся, глядя на меня усталым, больным взглядом.

Я же смотрела на него шассьими глазами, и мне делалось жутко. Вокруг змеелова, почти полностью задавив некогда яркую синеву спокойствия, клубилась густая тьма, кое-где облепленная багровой паутиной. Гуще всего эта гадость оплетала левое запястье дудочника и тянулась куда-то в пустоту, шаря в воздухе едва заметно светящимися обрубленными кончиками, будто бы живыми щупальцами. Я невольно попятилась, оглянулась в поисках Ровининого посоха.

Что бы орденский музыкант ни притащил за собой из Лиходолья, здесь ему явно не место.

– Вик, – я осторожно окликнула затравленно оглядывающегося по сторонам дудочника, все еще сжимавшего в правой руке тоненькую, неожиданно изящную серебристую свирельку, – ты знаешь, что проклят?

– Да ты что?! – нарочито изумленно, с легкой истерической ноткой в голосе отозвался змеелов, стаскивая через голову ременную лямку дорожной сумки и роняя ее на пол. – А я, по-твоему, об этом не догадываюсь?

Он кое-как расстегнул истрепанный по краю плащ, бесцеремонно спихнул со стоящей у окна лавки аккуратно сложенные в стопку чистые полотенца и сел, глядя на меня исподлобья.

– Слушай, я смертельно устал за последние трое суток. Я посплю у тебя немного, а потом, если захочешь, уйду. Но сейчас я просто не в состоянии.

– Я вижу, – вздохнула я, разворачивая ромалийский посох и ударяя нижним концом об пол, так, что эхо от стука заметалось под потолком под перезвон золотых колокольчиков на браслете. Багряная паутина, слепо шарившая в воздухе, пугливо отпрянула и нырнула обратно в черное облако, сгустившееся над левой рукой дудочника. И ведь даже не разглядишь, что там, под этой тьмой, – метка, укус или что-то еще. – Оставайся.

– Спасибо. Наверное, я совсем опустился, если ищу убежища у золотой шассы. – Викториан коротко, хрипло усмехнулся, повалился на скамейку, даже не пытаясь снять грязный, испачканный камзол и, похоже, моментально провалился в сон, как в глубокую пропасть.

Я покачала головой, опуская посох и подходя ближе к дудочнику. Подобрала сброшенный на пол плащ, свернула его и кое-как подсунула под голову Викториану вместо подушки – тот даже не шелохнулся, заснул так крепко, что его сейчас не только перезвоном колокольцев, а и выстрелом из револьвера над ухом не разбудишь.

Да уж. Видать, и в самом деле прижало нещадно, если единственное место, куда он успевал добраться за помощью, – это мой дом. Как он меня разыскал, я непременно узнаю позже, когда Вик проснется, а пока…

Я подтащила табуретку поближе к лавке и уселась рядом с дудочником, тихонько напевая одну из любимых Ровининых песен. Да оставят тебя кошмары, змеелов. Спи. Потом разберемся с той дрянью, которая к тебе прицепилась. Если сможем разобраться.

Тихий стук посоха по доскам пола, плач колокольчиков на ромалийских браслетах.

Дыхание дудочника становится ровнее, бледное, осунувшееся лицо постепенно разглаживается. Черная тьма проклятия слегка рассеивается, будто бы звон ее отпугивал, как разлитая святая вода оголодавшего вампира.

Ох, и как я буду Искре объяснять, откуда Вик тут взялся и почему мы не можем его выгнать? Как мне сказать вспыльчивому, легко злящемуся харлекину, что есть просьбы, в которых нельзя отказать? Ситуации, когда невозможно не помочь?

Потому, что, если не поможешь сегодня просящему защиты или избавления, то завтра, послезавтра, а может, и через полгода или год от тебя отвернется удача в тот самый миг, когда она будет тебе нужней всего. Меч сломается, не успев отвести смертельный удар, подвернется нога, когда будешь уходить от погони, враги нападут именно в тот момент, в который ты меньше всего готов дать отпор.

Все сделанное и несделанное вернется к тебе. Иногда в точности, а иногда и с лихвой. Дудочник уже отпускал меня дважды, оба раза – по собственной воле, тем самым уберегая меня от опасности быть пойманной, когда я была не готова сражаться за свою жизнь. Сейчас его судьба в моих руках – он пришел ко мне проклятый, обессиленный, неспособный встретить своего преследователя лицом к лицу и уж тем более – драться со мной или с Искрой. Он знал, что рискует, знал, что два нелюдя могут весьма неласково его встретить и выгнать на улицу, где усталость не позволит ему противостоять проклятию. Знал – но все равно пришел, потому что идти ему было больше некуда. Значит, на этот раз моя очередь сохранить ему жизнь, пока он не будет готов за нее биться.

Я глубоко вздохнула и положила дудочнику на лоб прохладную, покрытую золотой чешуей ладонь.

Когда-нибудь ты тоже умрешь, Викториан, как и любое живое существо.

Но не в этот раз.

На берегу Соленого озера было прохладно, спокойно и почти тихо. Со стороны общественной бани, выстроенной на пологом галечном берегу, тянуло сладковатым печным дымом. Раз или два настежь распахивались ставни, и тогда до меня доносился заливистый женский смех, перемежающийся с мужским басовитым хохотом. Как оказалось, не все горожане используют бани, только чтобы помыться, – отдыхают в них тоже с размахом. То проводы холостяцкой жизни устроят, да так, что до глухой ночи над озером плывет густой пьяный смех и мужские голоса, то, напротив, девичья компания придет с гаданьями, грустными песнями да нарочитым плачем. Эти медовуху почти не пьют, голыми в прохладное озеро скакнуть не торопятся, но и не спят до самого утра.

Я невольно улыбнулась собственным мыслям – неудивительно, что желающих заселиться в свободную половину дома, стоящего на берегу озера, не оказалось. Когда соседи – стая гремлинов, а тишина над водой – это скорее исключение, чем правило, то любой разумный человек пойдет искать место поспокойнее, пусть и похуже. Но мы-то с Искрой не люди…

Красноватый солнечный диск тем временем все ниже клонился к горизонту, тени становились все гуще и темнее, и я начала с некоторой опаской посматривать в сторону бани. Приближались сумерки, а вместе с ними, если верить дудочнику, приходит преследующая его тварь. Викториан очень неохотно и очень кратко поделился со мной впечатлениями от встречи с этим созданием – как оказалось, он его и не видел толком. Слышать слышал, несколько раз ощущал холодок на затылке, тяжелое, нетерпеливое дыхание над самым ухом, но каждый раз не спешил оборачиваться. И правильно, в общем-то, делал – когда к человеку прилипает проклятие, приманивающее какую-нибудь хищную тварь, редко когда смерть наступает сразу. Обычно тварь несколько дней кружит где-то поблизости, пугая жертву и иногда доводя ее до сумасшествия, наслаждается страхом, превращая его в прелюдию к пиру. Змеелов, как я поняла, на своем веку чего только не повидал и потому накрепко запомнил, что, если что-то сверлит взглядом затылок, если хрипит и дышит в спину, не пытаясь сразу же открутить тебе голову, то сначала надо достать оружие и, по возможности, пустить его в ход и лишь потом обернуться. А то и не оборачиваться вовсе…

Я вытянулась на теплой, нагретой за день жарким июльским солнцем гальке и прикрыла глаза, ощущая себя змеей, нежащейся на скалах высокой-высокой горы. С острыми, как шассий гребень, склонами, вздымающимися так высоко над землей, что облака текут у лениво спущенного вниз кончика хвоста туманной призрачной рекой. Холодное солнце сияет так ярко, что глазам больно, небо кажется нависшим над головой фиолетовым дымчатым сводом, и создается ощущение, что весь мир состоит из бескрайней облачной реки, ледяного ветра, щекочущего бронзовую чешую, и слепящего света. Внизу остались лабиринты каменных туннелей, извилистые, неровные, будто бы червоточины, столбы золотистого сияния, проникающего через многочисленные оконца-воздуховоды, и сверкающая всеми мыслимыми и немыслимыми цветами радуга каменного сада…

Кровь, залившая каменный пол темными, остро пахнущими железом лужами, тонущие во мраке каменные деревья с мертвыми, будто бы выжженными сердцевинами…

Глаза неожиданно защипало, к горлу подкатил ледяной болезненный ком.

Дурацкая, чисто человеческая привычка – расколупывать заживающие раны…

– Эй, Змейка, ты там уснула, что ли?

Я открыла глаза и приподнялась на локте, глядя на Искру, неслышно подобравшегося ко мне по галечному берегу. Позади него по россыпи выглаженных водой белесых камушков неторопливо шел дудочник, посвежевший, раскрасневшийся после хорошей бани и одетый в чистую и просторную, явно с чужого плеча снятую одежду.

Облако тьмы, роем черных мушек кружившееся вокруг Викториана, никуда не пропало, но слегка проредилось – теперь мне были видны более привычные проблески синевы и изумрудной зелени с тонким ободком раскаленного добела огня, от которого воздух, казалось, плавился и дрожал, будто бы над горячими угольями. Злится дудочник, не на других – на себя. И кажется, уже готов к тому, чтобы постоять за свою жизнь еще раз. Вот только тьма проклятия с каждой минутой все гуще, все сильнее, как будто наступающие сумерки помогали ему окрепнуть и разрастись.

– Не уснула. – Я взялась за руку харлекина и поднялась, глядя на приближающегося змеелова.

Зря я думала, что Искра ринется в драку, едва увидит Вика у нас в горнице. Странное дело, но харлекин только презрительно фыркнул, когда обнаружил, в каком жалком состоянии находится дудочник, и мимоходом заметил, что обессиленного противника ему убивать неинтересно, после чего бесцеремонно растолкал нашего незваного гостя и потащил его в общественную баню. Не самая плохая идея, я бы сказала – по крайней мере, музыкант как-то приободрился и выглядеть стал значительно лучше, чем когда появился на пороге нашего с Искрой дома.

– Ты как? – поинтересовалась я у подошедшего Викториана, который в ответ лишь невнятно пожал плечами и поддернул рукав слишком свободной рубахи.

– Я еще жив. Такого ответа достаточно?

– Если ты планируешь пожить подольше, то нет. Что у тебя с левой рукой?

– А ты сама не видишь?

Голос у змеелова злой, едкий, как щелочь. Я поморщилась, а харлекин с трудом проглотил поднимающееся к горлу раздражение – Искра тоже не любит, когда на вопрос отвечают вопросом, а терпения у него еще меньше, чем у меня.

– Вижу, что она черная, как у нежити, но не могу понять из-за чего. Но времени у тебя все меньше, полагаю, что в лучшем случае – до наступления темноты. В свете грядущих перспектив тебе все-таки помочь или не мешать?

– Помочь. – Вик быстро, но без суетливой спешки засучил рукав и протянул мне руку запястьем вверх. – На мне метка, похожая на чернильную кляксу размером с серебряную монету. Только она постоянно чешется, как будто под кожей возится мелкое насекомое, и чем ближе к ночи, тем сильнее.

– И кто тебя так? – Я осторожно взялась за его запястье чешуйчатыми пальцами, медленно провела по едва ощутимому бугорку на коже кончиками когтей. Вик дернулся, как от удара плетью, зашипел сквозь стиснутые зубы, но руку не отнял. – Больно?

– Нет… – Глухое, с трудом проглоченное ругательство. – Щекотно.

– Я серьезно!

– Я тоже! – Вик посмотрел на меня с возмущением. – Давай я тебе за шиворот горсть живых капустных гусениц высыплю, а? И спрошу, больно ли, когда они по тебе начнут ползать.

– А будет больно? – поинтересовалась я, продолжая осторожно ощупывать крепкое запястье. Искра у меня за спиной тихонько закашлялся, а дудочник глубоко вдохнул и медленно, с легким присвистом, выдохнул.

– Если выживу, непременно продемонстрирую. Думаю, мне только спасибо скажут за освобождение капустной грядки от этих вредителей.

– Обязательно, – кивнула я, сунула руку в мешочек на поясе и достала оттуда ярко-зеленую крученую веревочку с узелками. На торопливо сплетенном амулете, помимо ромалийских воздушных узлов, болтались еще разноцветные бусинки, потрепанное птичье перо, золотой бубенец с моего браслета и оловянная пуговица, которую я тайком срезала с рубашки дудочника, пока тот беспробудно спал на лавке. – Надень на левое запястье и не снимай, пока метка не исчезнет.

– Вот так просто? – усмехнулся Викториан, забирая у меня веревочку и прокручивая ее в пальцах так, что она стала похожа на извивающегося зеленого червяка, обвешанного всяким хламом. – Надеть амулетик и носить, пока все само не отвалится?

– Если не наденешь, то голова у тебя отвалится еще до полуночи. Или еще что-нибудь ненужное, – неожиданно обиделась я. – Ты ко мне зачем пришел? Если за помощью, то делай, как тебе говорят, и не спорь.

– Так ведь я и не спорю, – устало улыбнулся змеелов, оборачивая веревочку вокруг запястья. – Я просто спросил. Поможешь узелок завязать?

– Спросил он, – пробурчала я, накрепко затягивая нитяные «хвостики» амулета. Коротковато вышло, ну да ничего. Потерпит. – А теперь рассказывай подробно, кого и как обидел и что с тобой после этого было. Время у тебя еще есть – эта веревочка тебя ненадолго скроет от проклятия, спрячет, будто под плащом-невидимкой. Когда тварь придет с наступлением ночи, она сможет тебя увидеть далеко не сразу. Чуять, возможно, будет, но плохо. Не будешь делать глупостей – до рассвета протянешь. Наверное.

– Наверное? – Вик нарочито-изумленно приподнял выгоревшую на солнце пшеничную бровь. – То есть ты сама не знаешь?

Я глубоко вздохнула, устав препираться по мелочам, и Искра молча отвесил дудочнику подзатыльник. Несильный, но Вик пошатнулся, с усилием выпрямился, а потом резко развернулся лицом к харлекину. Чистая, незамутненная злость плеснула от музыканта во все стороны, на миг почти полностью разогнав танцующую черноту.

– Еще раз ты меня тронешь…

Горло на миг свело судорогой, голосовые связки задрожали, перестраиваясь, а потом я зашипела. Низко, длинно, с присвистом, так, как никогда не смог бы зашипеть человек, – звук, как от брошенной в холодную воду заготовки из раскаленного добела металла. Викториан вздрогнул, а Искра невольно подался назад и опустился-упал на корточки, упираясь одной рукой в мелкую гальку, а вторую кладя на колено. Поза подчинения, будь она неладна…

Сглотнуть, вернув себе возможность говорить по-человечески.

Успокоиться.

Терпеливо продолжить прерванный разговор.

Право слово, иногда я жалею, что дудочнику нельзя просто приказать – и он сделает хотя бы раз именно то, что от него просят, без передергиваний, уточнений, расспросов и неуместных подколок. Просто возьмет и сделает.

Судя по тусклому свечению вокруг музыканта – не в этой жизни.

– Вик, за что тебя прокляли?

– За дело, – просто и коротко ответил змеелов, после чего замолчал. Ненадолго – ровно настолько, чтобы я снова начала закипать от раздражения. – Меня прокляла мать за то, что я стал причиной смерти ее сына.

Даже так… Я искоса взглянула на Викториана – нет, о содеянном он совершенно не жалеет. Может быть, досадует, что попался так глупо, но угрызениями совести не мучается. Осуждаю ли я его? Тоже почему-то нет. Мать есть у каждого. И мстить за смерть своего ребенка будет каждая женщина. Даже если этот ребенок – нечисть, охотящаяся на людей.

– И как это вышло? – Я подумала – и села рядом с Искрой на гальку, осторожно погладила застывшего, как каменное изваяние, харлекина по плечу. Тот вздрогнул, будто бы очнувшись от глубокого сна, и медленно, неохотно переместился из позы подчинения в более привычную, по-степняцки скрестив ноги и усаживаясь на галечный берег.

– Как обычно оно и выходит – случайно. – Вик пожал плечами, осмотрелся, будто выбирая место поудобнее, и в конце концов устроился на почерневшей от сырости коряге чуть в стороне от нас, почему-то поджав ноги так, чтобы поношенные башмаки не касались белесых галечных окатышей. – Я путешествовал вместе с караваном – он выехал спустя пару недель после того, к которому присоединились вы, но по тому же маршруту. В конце концов Огнец – это ближайший крупный развитый город на торговом пути к морю, его мало кто объезжает стороной, и я был уверен, что сюда вы как минимум заглянете, потому и попросился в сопровождающие. Играть в полную силу я еще не мог – за это, кстати, тебе отдельная благодарность, Ясмия. После твоих выкрутасов у реки я не то что играть, говорить неделю был не в состоянии, но и того, что мне удавалось вытянуть, вполне было бы достаточно. Если бы не тот дурацкий случай…

Змеелов как-то странно посмотрел на зеленую веревочку, обвившую его запястье травяным стебельком, невесело усмехнулся и запустил пальцы в еще влажные, не успевшие высохнуть после купания волосы.

– Оборотень это был. Я таких уже видел много раз – знаешь, бывает такое, что перезрелая девица, некрасивая собой, а попросту – дурнушка, да еще и со скверным характером, уже отчаявшаяся выйти замуж, внезапно встречает кавалера. Причем встречает его именно ночью, при полной луне – на сельской дороге, у озера, не важно. И молодец, вместо того чтобы пройти мимо, привычно не обратив внимания на страшненькую, уже не юную девку, вдруг останавливается и заводит беседу. Знакомится, расспрашивает. И вот уже девка сама не понимает, как оказывается на сеновале или в кустах с юбкой, задранной выше пояса, а ее тем временем активно сношает тот самый молодец-раскрасавец. Продолжаются эти встречи с задранным подолом еще несколько ночей, потом кавалер бесследно пропадает, а брошенная девица оказывается беременной бабой, у которой живот растет в месяц, как за два. Вот тогда-то, – Викториан наставительно поднял кверху указательный палец, на котором блеснуло простое серебряное кольцо с неровно ограненным темно-красным камнем, – самое интересное и начинается. Все-таки, как ни старайся, а выпирающее пузо с определенного срока уже не спрячешь. Наученный горьким опытом народ быстро понимает, что, если в начале лета девка была худая, как щепка, а к сбору урожая в сентябре едва ходит, переваливаясь с ноги на ногу, и несет перед собой раздутый живот, то дело здесь ой как нечисто. Выгнать такую рука не поднимается – если вытолкаешь из деревни от греха подальше, то на следующую же ночь весь скот окажется задран не то волками, не то кем побольше и пострашнее. И хорошо, если только скот, а то, бывало, и людям доставалось…

– Это все, конечно, безмерно интересно, – Искра демонстративно зевнул, как бы между делом оглядываясь на горизонт, – но нельзя ли покороче и ближе к делу? Мне-то, в общем, все равно – гонять с приходом темноты начнут тебя…

Музыкант нехорошо улыбнулся, ненароком оглаживая себя по груди, где под тонкой рубашкой с распахнутым воротом виднелся чехол с тонкой узорчатой свирелькой, и неожиданно весело рассмеялся.

– Если покороче, то не повезло мне захватить в «петлю» музыки плод именно вот такой «сеновальной» любви. Женщины, забеременевшие от оборотня, очень тяжело рожают, выживают в лучшем случае две из пяти, но если выживают, необъяснимым образом накрепко привязываются к своему ребенку. Это не простая материнская забота, это чувство, превращающее мать в скалящуюся тварь, которая попытается выцарапать тебе глаза или вцепиться в горло, если ты хотя бы замахнешься на ее отпрыска. И не важно, что натворил этот «ребеночек» – потоптал грядку, всерьез подрался с детворой или замучил до смерти кошку или собаку. Мать всегда будет на его стороне. Еще будет щенят приносить для умерщвления, только бы дитятко лишний раз со своими дурными наклонностями на людях не показывалось. В Лиходолье таких обычно казнят – потому что водятся в этих местах охотники пострашнее оборотней, но они все за забором, а этот выродок сидит под боком, и неизвестно, когда он с кошек и собак перейдет на людей. Но тот, кого я зацепил музыкой во время вечернего обхода каравана, был почти взрослый – значит, уберегла его мать как-то. Может, сбежала вовремя, а может, просто прятала слишком хорошо, да еще вдали от деревни. Парень вообще никого и ничего не боялся – как только попал в «петлю», сразу на зов побежал, как будто там легкая добыча, а не охотник. А встретили его стрелами и мечами. – Дудочник вздохнул, выпрямился, поерзал, усаживаясь поудобнее на корявом, высохшем дереве. – По-моему, он даже не понял, что с ним случилось. Лежит на земле здоровенный такой лоб, прям как твой спутник, весь обросший шерстью и, похоже, застрявший между обликом человека и песчаного волка, утыканный стрелами, с топором промеж лопаток и обиженно так скулит. Странно, что отец его не забрал сразу после первого превращения, не научил, как менять облик, как охотиться. Погиб, видимо. А мать его и воспитала, как сумела, – не человеком и не зверем. Его из жалости добили, потому что плакать начал…

– Потому его мать тебя и прокляла? – тихо спросила я, осторожно беря Искру за руку. Пальцы харлекина дрогнули и медленно сжали мою ладонь. За ним ведь в свое время тоже никто не пришел. Конечно, железный оборотень отличается от того, кто становится волком, но суть-то одна. Ведь меняется не только тело, но и разум, и если рядом нет никого, кто не позволит этим изменениям накапливаться хаотично, выжить практически невозможно. Хорошо, что Искра когда-то встретил себе подобного… и встретил раньше, чем превратился в тупое, не осознающее ничего, кроме собственных желаний, существо.

– Видимо, да. Я проснулся от того, что эта ведьма ухватила меня за левую руку. И как только мимо дозорных прошмыгнула… – Змеелов покачал головой. – Я ее даже оттолкнуть сразу не сумел, она как увидела, что я проснулся, начала орать. О том, чтобы меня земля не носила столько дней, сколько стрел в ее сына вошло, а если я все-таки научусь ходить по воздуху, то меня сожрет моя собственная тень. Ее оттащить пробовали, а потом как-то отшвырнули неудачно, и она прямо в костер упала. Не в тот, который еле теплится и способен разве что задницу подпалить, а который горит пламенем в мой рост, чтобы дрянь всякая к дозорным незаметно не приблизилась. Странно, но эта чокнутая даже не пыталась из него выбраться, вспыхнула разом, как бумага, – из огня ее уже мертвой доставали. А через день я ушел из каравана.

– Выгнали? – не удержался Искра, и я запоздало шлепнула его по макушке.

Вик в ответ только криво улыбнулся.

– Сам ушел, когда почувствовал, что при каждой остановке начинаю погружаться в сухую и твердую, как камень, землю, будто в трясину. Поначалу незаметно было – вроде постоял минут пять на привале, обсудил что-то, а ботинки уже вдавились в грунт, будто во вспаханную грядку. Это еще полбеды. Но когда я вечером уснул у костра, то, проснувшись через пару часов, почувствовал, что вместе с плащом куда-то медленно сползаю. Вскочил, схватил плащ, смотрю – а на земле выемка в форме моего тела глубиной в ладонь где-то. Но стоило мне встать, как она выровнялась, – знаешь, как болото над утонувшим в нем камнем выравнивается. Чпок – и будто не было ничего. И никого. А теперь, похоже, вдобавок ко всему, за мной и в самом деле начала охотиться моя собственная тень. Днем еще ничего, самое веселье начинается с приходом темноты…

Я слушала дудочника не перебивая. И если он не врал и не преувеличивал, а мне почему-то казалось, что сочинять на ходу змеелов не стал бы, то тяга к жизни у Викториана просто потрясающая. Мало кто вот так сумеет идти весь день, чувствуя, как упруго проседает под ногами наезженная дорога, высматривая впереди небольшую скалу, на которой можно было бы отдохнуть хотя бы пару часов, а ночью бежать от собственной тени, огораживаясь от нее украденной в одном из обозов ведовской смесью. И все для того, чтобы попасть в Огнец, идя на еле ощутимый зов от орденского медальона, который сейчас валялся без дела в ящичке нашей с Искрой спальни. Вик почему-то был уверен, что мы не потеряем и не выбросим эту бронзовую безделушку с оттиском пронзенной змеи, и потому уверенно шел по этому следу. Зачем? Надеялся, что я захочу вернуть долг и помогу ему избавиться от проклятия? Или что полночная тварь, прицепившаяся к его тени, испугается и отступит, едва окажется рядом со мной?

Вот только нехитрая правда состоит в том, что я не знаю, как от таких проклятий избавляться. Не успела меня научить этому лирха Ровина, смогла только между делом рассказать, что подобные вещи намертво приклеиваются только в случаях, когда проклятие заслужено. Материнское слово не разбирает, была вызвана смерть ребенка нелепой случайностью, вынужденной защитой от нападения или осознанным злодеянием. Горе застилает женщине глаза и вызывает самых страшных преследователей – незримых, неживых, превращает виновника в жертву, к которой будут липнуть всевозможные несчастья и притягиваться хищная нечисть. И как разогнать туго обвившуюся вокруг проклятого человека тьму, я не знала.

Но догадывалась о том, кто может знать. Вот только согласится ли она поделиться знанием, и если да, то какую цену запросит?

Я оглянулась на запад – солнце уже касалось горизонта нижним своим краем, из золотисто-желтого став медно-рыжим и потихоньку заливая горизонт красноватым цветом. Встала с галечного берега, по привычке, нежели по необходимости отряхнув подол широкой цветастой юбки. Легонько тронула Искру за плечо, махнула рукой дудочнику.

– Пошли.

– Куда? – поинтересовался змеелов, с видимой неохотой поднимаясь с насиженного места и привычно переступая с ноги на ногу на шуршащей и тихонько поскрипывающей гальке.

– В один очаровательный домик, – вздохнула я. – С кружевными занавесками на окнах и геранью на подоконниках.

На поклон к бабке Морее, о которой в Огнеце говорят с оглядкой, шепотом и с неизменным уважением абсолютно все – и ведьмы на базаре, и «мировые» вампиры, и, что удивительно, простые люди.

Потому что все как один думают, что бабка Морея – едва ли не сама смерть в немощном с виду и безобидном обличье…