Мне снилась летняя гроза над излучиной реки.

Кривые стрелы молний нещадно вспарывают темно-серые, будто скалы, облака, порождая низкий, оглушающий рокот; дождь льет сплошной стеной, такой сильной, что на миг чудится, будто бы вода и небо поменялись местами и что на самом деле я нахожусь не на илистом берегу, а где-то на самом дне реки. Черные косы, перевитые алой лентой, шлепают по обнаженным плечам, когда я бегу с открытого места в укрытие — небольшой шалашик, построенный из двух растущих рядом ореховых кустов, стянутых у макушек крепкой бечевкой, и лозняка. В мое убежище от чужих глаз и место для тайных свиданий…

Холодная вода просачивается сквозь плетеную крышу шалашика, падает на затылок, скатывается по дрожащей от озноба спине. Сквозь шум дождя пробивается мужской голос, низкий, раскатистый, будто бы позаимствованный у неба грозовой рокот, ветки, прикрывающие вход в шалаш, отодвигаются, и я вижу лицо первого и, наверное, последнего возлюбленного ромалийки Рады. По загорелому до черноты лицу катятся прозрачные бисеринки-капли, кудри выбились из-под обруча-косицы и прилипли к высокому лбу, залатанная на локтях, еще отцовская рубаха распоясана и болтается мешком на худощавом теле. Парень тянет ко мне руку, пытается перекричать шум дождя, но я не могу разобрать слов, а впрочем, даже не пытаюсь. Просто неотрывно смотрю в его светло-карие, лисьи глаза с темным, почти черным ободком по краю радужки…

— Змейка, проснись!

Тело обдало кусачим холодом, когда кто-то рывком стянул с меня теплое одеяло, а стоило попытаться на ощупь отыскать утраченное, как неопознанный доброжелатель аккуратно вылил мне на спину полкувшина воды, оставшейся после вечернего умывания. Я кубарем слетела с кровати, только чудом не заработав себе шишку при падении на пол, кое-как разлепила тяжелые спросонья веки и взглянула на харлекина, державшего в одной руке опустевший глиняный кувшин, а в другой одеяло.

— У нас что, пожар? — негромко поинтересовалась я, торопливо стягивая через голову мокрую сорочку и на ощупь пытаясь отыскать в темноте брошенное где-то рядом с постелью домашнее платье.

— Если бы! — Искра небрежно уронил одеяло на пол, аккуратно поставил кувшин на крышку сундука и, подойдя ближе ко мне, торопливо выудил из вороха цветных тряпок, сваленных на ближайший стул, какую-то одежонку и принялся напяливать ее мне через голову, как на ребенка или куклу. Выходило неумело, зато быстро. И что с того, что блузка оказалась надета наизнанку, а юбка поначалу волочилась по полу, потому как харлекин не сразу нашел завязки у пояса? — Хуже. Там ганслингер в двери стучится. Пока вежливо и почему-то без традиционного сопровождения. И мне не верится, что этой полоумной девке понадобилось приворотное зелье за час до рассвета.

— Не поверишь, но именно в такое время бабы чаще всего за приворотом и бегают. — Я кое-как подоткнула юбку, — из всех, что валялись на стуле, Искра выхватил именно ту, которая была мне слишком длинна, — и шагнула за посохом. — А еще чаще — за стимулирующими настоями. И как только не боятся…

— Охота, знаешь ли, пуще неволи бывает. — Харлекин окинул меня недовольным взглядом, быстро наклонился и ухватил за нижний край юбки, печально волочившийся по деревянному полу. Затрещала отдираемая от подола оборка, и юбка разом стала короче аж на локоть и теперь едва прикрывала лодыжки. — Сойдет. Пошли.

— Куда?! — Я едва успела схватить лирхин посох, как Искра цапнул меня за запястье и едва ли не силой потащил к выходу.

— Выяснять, чего нежной орденской деве потребовалось в ромалийском зимовье в такое удобное для нежити время.

— Открывать дверь ты не обязана, а вот послушать из укромного уголка стоит.

Впрочем, подслушать разговор не получилось — он не состоялся. Потому как стоило нам с Искрой оказаться в общем коридоре, ведущем к лестнице на первый этаж, как внизу оглушительно прогремел выстрел, запахло мерзкой пороховой гарью, а в следующее мгновение я ощутила, как трескается и расползается по швам обережная защита, наложенная на дом еще Ровиной. И сразу вслед за этим почуяла, как в дом струйкой ледяного воздуха сочится тьма. Голодная, злая, с мерцающим где-то глубоко внутри угольно-черного сердца блеклым, призрачно-алым огоньком не-жизни.

— Вампиры, — тихо, почти беззвучно шепнула я, внутренне холодея, и сразу же услышала шорох покидающей ножны стали. — Куда? Их сталью не возьмешь!

— Милая, — Искра мельком глянул на меня, улыбнулся, блеснув железными зубами, — не верь всем сказкам.

Метнувшуюся на второй этаж тень я не столько увидела, сколько ощутила как холодок, скользнувший по спине, от которого волоски на затылке встали дыбом, как оборванную нить, бесцельно болтающуюся в воздухе и нещадно хлещущую каждого, кто осмеливается подойти слишком близко.

Харлекин осмелился.

Искра перехватил обезумевшую, хрипло клокочущую нежить за пояс в шаге от одной из запертых дверей, ведущих в обжитую ромалийской семьей комнатку, лихо развернул вокруг оси и толкнул в плечо, позволяя вампирше с силой удариться лицом в деревянную перегородку. Мелкие щепочки веером брызнули во все стороны, усеивая занозами рубашку харлекина, но нежить, судя по всему, не слишком пострадала: из железной хватки Искры она вывернулась, оставляя в намертво зажатой когтистой ладони кусок черного платья вместе с длинными полосками бледной до синевы, бескровной кожи. Уклонилась от тяжелого лезвия, со свистом вспоровшего воздух, и одним прыжком оказалась на потолке, с хрустом вонзив в мягкие доски длинные желтоватые когти. Густая черная вуаль соскользнула с растрепавшихся светлых волос нежити, уложенных в сложную прическу, и открывшееся лицо оказалось лицом той самой «невесты», чью связь с хозяином я сама оборвала несколько месяцев назад. Но теперь это был лик мертвеца — тронутая разложением плоть казалась сплошным нарывом, раскрывавшимся страшной мокнущей язвой на правой щеке, затронувшей глаз, ставший мутным, потемневшим, уродливо выпиравшим из глазницы. Там, где в плоть нежити воткнулись тонкие острые щепки, кожа почернела, будто обожженная, и кое-где облезла, открывая новые язвочки.

«Очаровательное» зрелище.

Меня передернуло, и я крепче вцепилась в лирхин посох. Сейчас единственного взгляда на такую «невесту» хватило бы даже самой романтично настроенной девице без князя в голове, чтобы раз и навсегда позабыть о «полуночном красавце» и до конца жизни при одном только слове «вампир» осенять себя обережным знаком-крестом. Потому что такого «бессмертия», пропитанного запахом лежалых, заплесневелых тряпок, со следами невесть как остановленного разложения на теле и наполненного кровавым безумием в пустых кукольных глазах даже лютому врагу пожелать совестно будет.

Мгновение передышки — и коридор наполнился противным скрежетом когтей о железо, горловым клекотом нежити и низким, басовитым рычанием харлекина. Искра едва успел перекинуться, как «невеста» соскочила ему на спину, пытаясь вгрызться в загривок, точно доведенный до безумия лесной зверь. Волосы-струны, не прижатые телом нежити, хлестали вампирью «куклу» по бокам, раздирая бархатное платье в клочья и нещадно полосуя белесую, почти прозрачную кожу, оставляя на ней уродливо вздувшиеся отметины. Харлекин крутился волчком, пытаясь извернуться и стащить с себя намертво вцепившуюся нежить, а я…

Я просто стояла и смотрела на них шассьими глазами, раскачивая в ладонях поставленный на пол узорчатый посох. Смотрела на черное пятно с призрачным лепестком зыбкого огонька, пытавшееся загасить мощное алое пламя с яркой золотой сердцевиной. На тьму, изрядно обтрепанную по краям и не рассыпавшуюся в пепел только благодаря тусклой, кое-как сращенной связующей нити, редкой паутинкой оплетавшей пламешко-жизнь. И оно смеет нам угрожать? Оно же слабое, такое слабое, что непонятно, как вообще существует. Даже не огонек, так, полудохлый светлячок, который и загасить-то проще простого. Я вытянула вперед руку, покрытую сияющей золотой чешуей, и оказалось, что до огонька нежити совсем близко, гораздо ближе, чем я думала. Тусклая искорка, туманное семя асфодели… Жизнь, срок которой уже давно истек. Последняя песчинка, каким-то чудом не пересыпавшаяся на дно великих часов, отмеряющих годы.

Глубокий вздох. Срывающийся на крик чей-то вопль.

Песчинка бесшумно соскальзывает вниз по гладкому стеклу.

Огонек чужой не-жизни гаснет, и тьма, угольным пятном закрасившая спину Искры, рвется в клочья, тает, как снежинка на теплой ладони, обращаясь в пустоту, в ничто. В прах, с сухим дробным перестуком ссыпавшийся на деревянный пол.

Харлекин встряхнулся, возвращаясь в человеческий облик, подтянул широченные, скроенные по традициям южных степняков штаны, уцелевшие после превращения в стальное чудовище, и наклонился, подбирая оброненный меч.

— С ума сойти можно. — Искра подцепил на острие клинка серебряный ошейник, наполовину погруженный в прах, оставшийся после «куклы», ловко подбросил в воздух и поймал на лету, с интересом разглядывая письмена, покрывающие полоску металла. — На красавице, оказывается, был принуждающий амулет, такие только священники для проклятых делают, чтобы не бесились лишний раз. Для нежити и вовсе как удавка на очень коротком поводке. Похоже, вампиру с такой «невестой» совсем уж несладко было, раз он решился на подобную меру контроля.

Бей своих, чтобы чужие боялись. Если вампир так поступил со своей бесценной «куклой», страшно подумать, что он учинит здесь, если доберется до людей.

— Никому не выходить из комнат! — собственный голос я услышала будто со стороны, сильный, ровный, чуть срывающийся на вдохе. Голос, в котором явно проскальзывали Ровинины командные нотки. Голос лирхи, которому не перечит даже вожак табора. — Заложите двери засовами, к нам пришла беда!

Зачем я говорю столь очевидные вещи, зачем пытаюсь докричаться до каждого, кто прячется в запертой изнутри комнатке? Ведь ромалийский народ не в первый раз сталкивается с нечистью что в чистом поле, что на дороге, что в городе, и уж они-то прекрасно знают, когда нужно подниматься на врага всем миром — и в тот момент за нож, кол или освященную плеть с серебряными шариками на конце не берутся только совсем уж малые дети, а когда нужно затаиться и ждать, пока смерть обойдет стороной.

— Поздно запирать двери. Мне больше нечего терять. — Тихий мужской голос раздался из мрака, разлившегося у основания лестницы, ведущей на первый этаж. Мягкий и шелестящий, он внезапно стал громким, раскатистым, порождающим гулкое эхо. — Вот твоя цель, госпожа! Стреляй в мужчину на верхней ступеньке лестницы!

Вампир не договорил, как грянул выстрел и на стене рядом с тем местом, где мгновение назад находился Искра, возник огненный сноп. Я успела увидеть только покрывающуюся железными латами спину харлекина, перемахнувшего через перила, как колдовское пламя, поначалу ярко-красное, играючи обратило в пепел деревянную обшивку, осыпаясь на пол негаснущими угольками-звездочками, а потом внезапно зазолотилось, становясь обычным пожаром, жадно пожирающим пол и наполняющим коридор удушливым дымом.

Страшно.

Наверное, каждый до ужаса боится именно такого огня — не укрощенного, не запертого в чреве печи, свободно расползающегося во все стороны, отсекающего дорогу к спасению и в конечном итоге обращающего в прах, в пепел. Страшно, когда дым разъедает глаза, заставляя непрошеные слезы потоком струиться по щекам, жар окатывает со всех сторон, превращая даже воздух в зыбкое, обжигающее горло марево, а ослепительно-яркие язычки пламени так и норовят охватить одежду и волосы, оборачивая когда-то сильное и даже в чем-то красивое существо в истошно вопящий огненный факел.

Что делать? Куда бежать? С одной стороны — ромалийцы в накрепко запертых комнатах, с другой — вампир и ганслингер, впустивший в зимовье беду и смерть. Кинешься тушить пожар, пока тот еще толком не разгорелся, — либо нежить успеет порезвиться всласть, либо девица с револьвером в суматохе начнет стрелять в любого, кто покажется ей подозрительным. Займешься вампиром — огонь наверняка успеет добраться до ромалийцев, или они задохнутся в дыму. В комнатках есть окна, но где-то они слишком маленькие, чтобы оттуда мог выбраться взрослый человек.

Взгляд упал на горку одежды, оставшейся после вампирьей «куклы». В памяти мелькнул образ Рады, то, как ромалийская девчонка с испуганным визгом гасила пламя, расцветающее на юбке чересчур смелой подружки, на спор перепрыгнувшей через высоченный костер в ночь летнего солнцестояния. Недолго думая, я подхватила с пола тяжелое, кое-где разодранное в клочья бархатное платье, присыпанное мелким бесцветным пеплом, и принялась сбивать пламя вначале с пола, а потом и со стен. Почти вслепую, потому что от дыма нещадно щипало глаза, стараясь не дышать, чтобы не поперхнуться отравленным воздухом.

Шажок, еще один.

Платье в руках становится все тяжелее с каждым ударом, оно уже тлеет, и кажется, будто бы по слипшемуся ворсу мечутся обжигающие пальцы искры. Пол под ногами горячий, очень горячий — я будто повторяла свой первый танец на угольях, но только на этот раз он был отчаянным, не имеющим ни ритма, ни порядка. Пугающим, обдающим сердце противным холодком. Не за себя — за тех, кто прятался от беды за деревянными дверями и в любой момент мог оказаться в ловушке. Об Искре я почему-то даже не думала, тот сам справится. Что станется харлекину, если против него один только ганслингер, без дудочника, захлестывающего волю невидимой цепью и легко ставящего на колени, без наемников с железными шестигранными кольями? Да ничего.

Изумленный возглас за спиной — и тотчас меня с головы до ног окатило ледяной колодезной водой, проясняющей разум и унимающей ломоту в затылке. Сильная рука схватила меня поперек живота и оттащила от пышущей жаром стены, и тотчас мое место заняли сразу двое ромалийцев с завязанными платками лицами, ловко сбивающие пламя небольшими ковриками, от которых валил пар, остро пахнущий мокрой шерстью.

— Мийка, рехнулась, что ли, в огонь босиком лезть?! Скажи спасибо, что подоспели вовремя, у тебя уже юбка по низу горела! Ты посмотри только! — В глазах Михея-конокрада плясали отблески затухающего пламени, вызолачивая радужку, волосы растрепались и буйными кудрями свисали на лоб, делая ромалийца похожим на медведя-шатуна, раньше времени выбравшегося из берлоги. Крепкая ладонь огладила мои щиколотки, онемелые, нечувствительные к прикосновениям. — Лирха, у тебя ноги чешуей покрыты. И руки до локтей. Если увидят…

— Помолчи! — Я осторожно села, слепо зашарила по полу, ища посох, который выпустила из рук, когда кинулась гасить пламя. Прислушалась к пугающей тишине внизу.

Не могла ганслингер так быстро расправиться с Искрой, да еще и бесшумно скрыться, бросив здесь «трофей», а сам харлекин не умеет двигаться достаточно мягко, пребывая в облике металлического чудовища, — все равно прутья-волосы шелестят при каждом наклоне головы, с тихим звоном царапают стальные доспехи заостренными кончиками. Добавить сюда вампира, только что лишившегося с трудом восстановленной «куклы», и получим место, от которого любому человеку стоит держаться подальше. А тут с полсотни людей прячутся за засовами и не решаются выйти, потому что за дверями — смерть.

И кто здесь за кем охотится, а?

Я глубоко вздохнула, сунула Михею в руки лирхин посох и направилась к лестнице, вглядываясь в замерший в ожидании разноцветный мир шассьими глазами. Успела заметить тающий обрывок тьмы, пронзенный не то сломанной у основания ножкой стола, не то обрубком деревянной ручки от метлы, а потом увидела ее. Женщину, чей контур полыхал тщательно скрываемой ненавистью столь же ярко, как и пламя, изрыгаемое ее револьвером. Женщину, в которой притаилось безумие, черное, беспросветное, густо-фиолетовым маревом окутывающее когда-то ярко-зеленый силуэт. Ту, которая уже когда-то давно, в прошлой жизни, разорила мое родное гнездо, а теперь вернулась, чтобы впустить беду в обретенный среди ромалийцев дом.

Она стояла прямо под лестницей, выставив револьвер перед собой на вытянутой руке, и я не удержалась. В одно движение перемахнула через перила, падая прямо на ганслингера и целясь короткими когтями в ее шею. Поспешила — и потому промахнулась совсем чуть-чуть, буквально на волосок. Ганслингер будто почуяла мое присутствие и отклонилась ровно настолько, что когти вместо нежной, незащищенной шеи ударили женщину по спине, вспарывая камзол и лишь слегка задевая кожу. Я больно стукнулась пятками о пол, неловко повалилась на бок и зашипела, чувствуя, как вдоль позвоночника пробивается шассий гребень.

А вот кричит бывшая дудочница так же высоко и тонко, как и в прошлый раз. В тот день я переломала ей пальцы на руках и отпустила, потому что не успевала добить. Но сейчас постараюсь завершить начатое когда-то. Пусть люди дерутся по-человечьи, проигрывая тем, кто сильнее, быстрее или просто лучше вооружен, а у меня нет такой привилегии — или же слабости. Мне надо защитить тех, кто доверил мне свои жизни, а для этого возможностей человеческого тела явно недостаточно. Я бы и в шассу перекинулась, окончательно отказавшись от нынешнего человеческого облика, но нельзя. Не сейчас.

Я успела перехватить руку ганслингера, державшую револьвер, чувствуя, как напрягаются хрупкие пальцы женщины, а затем — как начинает раскаляться узор на вычурном оружии, обжигая мою ладонь.

— Ты впус-с-стила с-с-сюда неш-ш-шить! — Голос срывается на шипение, я вижу, как тает злость ганслингера, сменяясь страхом, ощущаю, как дрожит тонкая рука, пытаясь развернуть дуло револьвера мне в лицо. — Бо-иш-ш-шься?

Она молчит, полные губы сжимаются в бледную полоску, аура трепещет багровыми обрывками по краю, дрожит, переливается из сине-сиреневого в темно-красный, и тут я наконец-то слышу, как через развороченную дверь с улицы вместе с предутренним ледяным туманом вплывает высокая, звенящая трель, пробирающая до костей сладостной дрожью.

Дудочник. Тот самый, с разными глазами. Имя не вспомнить — в голове плещется вязкая муть, заволакивающая разум и ослабляющая волю. Она укрощает ярость, делает безразличной, безвольной. Хочется обо всем забыть, обернуться змеей и скользнуть в узкую трещину, туда, где прохладно и сухо, и там заснуть крепким сном без сновидений.

— Попалась!

Что-то хлещет меня по глазам — больно, с оттяжкой, оставляя поперек лица жгучий след. Удар прогоняет слабость, развеивает туман в голове, но одновременно слепит, делая неожиданно беспомощной. Ганслингер дернула рукой что есть силы, стараясь высвободить оружие, револьвер выскользнул из моей ослабевшей ладони и случайно зацепился кольцом за коготь на мизинце, и без того почти сорванный в попытке располосовать прочный камзол служительницы Ордена Змееловов. Я ойкнула, вывернула кисть, пытаясь вытащить коготь, и почувствовала, как кольцо неожиданно легко поддается, а затем нечто металлическое со звоном ударяется об пол и откатывается куда-то в сторону.

— Дря-а-ань! — Женский вопль птицей взмывает к потолку, разбивается вдребезги о прочные доски, пока я пытаюсь протереть глаза. — Вик! Я здесь! На помощь!

Вот только отзывается ей не дудочка змеелова, а низкий горловой рык харлекина.

— Ис-с-скра…

Я пошатнулась, и сразу же меня подхватила надежная, сильная рука, покрытая железными латами, осторожно утянула под лестницу и усадила на пол. Легонечко, почти ласково коснулась моего лба.

— Хорошо она тебя. Надо же было так ловко краем плаща воспользоваться. Цепочка у нее туда вшита, что ли, — вздохнул харлекин, осторожно убирая спутанные, воняющие прогорклым дымом кудряшки, завесившие мне глаза. Я наконец-то проморгалась и смогла увидеть лицо-маску харлекина, почерневшую и чуть оплавленную с левой стороны. — Прости, что не пришел на помощь раньше. Она меня, как видишь, слегка задела.

— А где?..

— Сбежала. — Искра вяло отмахнулся в сторону двери. — Там, как я понял, к ней подкрепление пришло. Неудивительно, что она предпочла не воевать в гордом одиночестве: герои среди ганслингеров не задерживаются, а идиоты вымирают в первый год службы. Змейка, ты посиди тут, а я все улажу. Сам. А когда все утихнет, собирайтесь и уезжайте от греха подальше. Только лучше днем.

Он низко склонил голову, а потом вдруг ухватил меня за обе руки, мягко роняя на пол, ткнулся неожиданно теплыми человечьими губами в мои губы и отпустил, оставляя прикованной к доскам. Пришлось вывернуть шею, чтобы рассмотреть согнутую дугой кочергу, вбитую меж досками концом, которым ворошат уголья, столь основательно, что без посторонней помощи высвободиться не удастся.

— Ис-с-скра! Не с-с-смей! — Я рванулась что есть силы, кочерга дрогнула, но не сдвинулась ни на волосок. — Не с-с-смей к ним идти! Они ш-ше тебя убьют!

— Уже посмел. — Он выпрямился, нависая надо мной огромным железным чудовищем с человеческим лицом, дороже которого на свете не было, осторожно провел тыльной стороной ладони по моей щеке. — Странное дело, но когда речь идет о твоей жизни, приказы на меня не действуют. Не бойся. Пожар почти потушен, а змееловам придется довольствоваться чараном, потому что существование шассы они не докажут. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я?

— Я не хочу… чтобы ты умирал. — Я завозилась на полу, пытаясь вытащить руки из чугунной петли, — бесполезно. Против чешуи ничего не получалось, только доски оцарапала. — Не надо. Искра, пожалуйста…

Голос вновь сорвался на жалкое, отрывистое шипение, как будто бы я разом позабыла человеческую речь. Я уже видела, что могут сделать люди с теми, кого считают законной добычей, видела на узкой горной дороге телегу, доверху наполненную тяжелыми, влажными, только-только снятыми с тел шассьими шкурами — рогожа тогда укрыла не все «богатство» и кое-где в прорехах поблескивала черная с прозеленью чешуя.

А что люди сделают с трофеем, который слишком тяжел, чтобы унести его с собой? Правильно, разрубят на части и возьмут только самое ценное… Остальное оставят для мусорщиков Загряды. Заберут с собой драгоценный топаз, оплетенный золотыми нитями и ставший частью Искры, его сердцем. Заберут волшебство, принесенное из погибшей шассьей пещеры, разобьют его на мелкие кусочки и вставят в бездушные, вычурные побрякушки. А ведь именно там, в этом камне, теперь живет то неуловимое, что люди называют душой, шассы — искрой богов, а харлекины окрестили длинно, витиевато и непонятно — слепок личности. Так вот, без этого самого слепка харлекин просто металлическое чудовище, обладающее хорошо развитыми инстинктами, относительно неплохим разумом и почти никакими эмоциями. Просто хищник, избравший в качестве жертв людей. Как когда-то сказал сам Искра, пытаясь объяснить мне, что же такое харлекины: «Базовая модификация». Совершенно чуждое, тяжеловесное, не ложащееся на язык выражение. Я тогда два или три раза пыталась его произнести, и все равно выходило неправильно, смешно и местами даже непристойно. Искра смеялся во весь голос и лишь после того, как отхохотался, соизволил пояснить. Это состояние у харлекинов означает почти полную потерю накопленного жизненного опыта. Именно такие чараны становятся бездушными металлическими монстрами, расчетливо и хладнокровно охотящимися на людей по мере необходимости, получают временный человеческий облик — и идут накапливать жизненный опыт. Как правило, отрицательный. Они копируют поступки людей, стараются их повторить, учатся изображать эмоции, но обычно не чувствуют ничего.

Я тогда спросила, как же вышло, что сам Искра другой? Харлекин молчал так долго, что я успела подумать, что он не ответит, и даже потянулась к мешочку с таррами, чтобы попробовать хотя бы угадать, но поторопилась. Он произнес эту коротенькую фразу тихо-тихо, почти шепотом и почему-то стараясь не встречаться со мной взглядом, словно признаваясь в чем-то постыдном, в таком, в чем не желал быть уличенным. Так неразборчиво, что я подумала, будто ослышалась или неправильно его поняла.

Искра сказал: «Я встретил Создателя».

— Ты мне нужен… — В горле невесть откуда возник горький ледяной ком, не дающий дышать, по щекам потекла горячая соленая влага, где-то в глубине тела, под сердцем, образовалась жуткая, гулкая пустота. Ничто, безжалостно затягивающее в себя тепло, спокойствие и возможность улыбаться. Как будто ощущение грядущей потери раскрыло у меня в душе черную дыру вроде той, что появлялась внутри ствола каменного древа со смертью владельца. — Не уходи…

Харлекин улыбнулся, каким-то образом умудрившись смягчить жутковатый оскал железных зубов. Наклонился, чтобы аккуратно стереть слезинку с моего виска. Прохладные пальцы на мгновение задержались, огладив щеку и снимая с нее узкую полоску золотистой чешуи.

— Тебе надо было сказать это раньше, Змейка.

— Не Змейка. Аийша.

— Аийша… — Он выпрямился, длинные волосы-струны тихонько зазвенели. Поклонился, неожиданно легко и изящно, будто прощаясь. — Я не забуду.

А ведь он и вправду… прощается… Я рванулась, выгибая спину дугой, силясь высвободить руки из чугунной петли и чувствуя, как с запястий срывается чешуйчатая кожа, оставляя болезненные ссадины. Кочерга шевельнулась, доски еле слышно скрипнули. Не успею! Харлекин выйдет сам на жестокую расправу, постаравшись забрать с собой как можно больше людей с железными кольями, или же его выманит разноглазый дудочник, сила которого намного превосходит силу того, кто посетил Загряду осенью. Вик не станет церемониться, не будет раздавать ненужных приказов или играть с добычей. Он просто сделает свою работу — быстро, четко и качественно, не допуская лишней грязи на улицах и не тратя своего времени на такие глупости, как измывательство над поверженным противником. Ганслингер — та бы постаралась на славу, ее безумие вот-вот перельется через край и начнет перекидываться на окружающих, а у Викториана другая цель, другой огонек-одержимость под сердцем, и Искра лишь препятствие на его пути, через которое надо просто перешагнуть.

И ведь перешагнет, если я не помешаю.

Дурманящая мелодия, доносившаяся с улицы, вдруг захлебнулась, на мгновение стихла, возвращая ясность разума, но лишь для того, чтобы возродиться снова, уже измененной и притягивающей к дудочнику совершенно иное существо, покрытое не чешуей, а стальными латами.

В том, что Катрина преподнесет еще массу неприятных сюрпризов, Викториан ни секунды не сомневался, но вот предугадать, что неугомонная девица пойдет на охоту в гордом одиночестве, да еще и за час до рассвета, когда нежить наиболее агрессивна, даже опытному дудочнику оказалось не под силу. И хорошо еще, что его разбудил грохот за окном, когда с крыши упал не то кусок черепицы, не то отслужившая свое секция водосточного желоба, иначе Викториан ни за что бы не догадался сходить и проверить, все ли в порядке с девушкой.

Сходил. Проверил. Выругался настолько нецензурно, насколько позволяли остатки дворянского воспитания, и пошел поднимать наемников, отдыхавших в гостинице напротив следственного дома. А все потому, что ганслингер подтвердила справедливость поговорки о тщетности попыток вложить в чужую голову свой разум и отправилась на охоту, прихватив с собой один только револьвер и начисто позабыв о запасном барабане «на всякий случай».

Девочка… какая же ты еще деточка! Безмозглая! Хорошо еще, что в Ордене не исключались случаи подобного героизма или же глупости, что по сути одно и то же, и каждого дудочника обучали особой мелодии, позволявшей найти казенный револьвер хоть на дне реки, хоть под землей, хоть в желудке твари. Другое дело, что, пока утраченную игрушку не достанешь, определить, чья она, не получится, но такие мелочи Викториана не беспокоили. В городе всего два орденских револьвера: один хранится в надежно запертом тайнике у начальника городской стражи, а второй гуляет где-то вместе с бесшабашной владелицей. Или лежит в труднодоступном месте, если Вик опоздал и спешить уже некуда.

На улице оказалось темно, холодно и промозгло. Наемники кутались в плотные шерстяные плащи, позевывая и ругаясь вполголоса на тяжелую жизнь и недостойную плату, но Викториан привычно пропустил этот вялый ропот мимо ушей и достал из чехла на поясе штатную дудочку. Минуты через полторы он уже точно знал, где искать второй револьвер и его безалаберную хозяйку, и это знание смахнуло с него остатки сонливости гораздо быстрее, чем умывание ледяной водой. Потому что револьвер Катрины находился в бедняцком квартале, именно там, где расположился ромалийский табор, а вместе с ним и лирха, в которой Вик заподозрил шассу. И если у дудочника хватило ума на то, чтобы не рубить сплеча и вначале увериться в правильности своего предположения, то ганслингеру такие тонкости оказались ни к чему. Как там она говорила? Снять кусочек кожи со спины? А ведь можно еще плечо прострелить. Так, чтобы уж наверняка. И тогда Вику придется столкнуться либо с лирхиным проклятием, которое может ударить не только по Катрине, но и по нему самому, либо с разъяренной шассой, и еще неизвестно, какой из вариантов хуже. Ведь если окажется, что шасса та самая, золотая, то заявить свое право на трофей в случае успешной охоты на глазах стольких свидетелей не удастся: шкура слишком ценная, никто не позволит дудочнику пустить ее на княжеские доспехи для себя, любимого. В лучшем случае на перчатки отжалеют кусочек потоньше да похуже, и то после долгих споров и препираний, а кто знает, когда еще выпадет шанс напасть на след змеиного золота? Госпожа Удача — дама капризная, еще раз может и не улыбнуться.

Викториан чертыхнулся и торопливо зашагал вниз по улице, гадая, как быстро едва-едва успокоившееся колено вновь напомнит о себе простреливающей болью, успеет ли он сам вообще поучаствовать в этой пародии на грамотную охоту или же появится слишком поздно.

Как оказалось — все-таки успеет.

От ромалийского зимовья несло едкой гарью, белесая дымная пелена плотным облаком окутывала вход с вывороченной напрочь дверью, но трупы во дворе не валялись, а доносившиеся из дома сдавленные крики пополам с руганью явно свидетельствовали о том, что живые там еще есть. Красота. Просто глаз не отвести. Это уж точно не работа Катрины, та в крайнем случае прострелила бы замок на двери, а не стала безуспешно пытаться высадить ее плечом. А тут массивные дубовые доски просто в щепки разнесло, и явно не усилиями ганслингера. Интересно, кому ромалийцы успели настолько досадить? И, главное, чем?

Но прежде чем туда соваться…

Змеелов отдал короткую команду наемникам, чтобы те стояли тихо, как мышки, не пытаясь даже шевельнуться без приказа, шагнул вперед, поближе к дому, и заиграл на дудочке «призыв шассы». Наугад, не рассчитывая на успех, и потому удивился, когда колдовская мелодия, невидимой змеей скользнувшая в черневший дверной проем, вдруг зацепила кого-то. Ощущение было сродни тому, когда забрасываешь в мелковатую ленивую речку крючок на тонкой лесе с наживкой на карася, а через полминуты ярко окрашенная сухая щепочка уходит под воду так глубоко, будто бы ухитрился поймать здоровущую щуку. И что делать с такой добычей, непонятно. Из реки не вытащишь — оборвет лесу в одно мгновение и уйдет на глубину как ни в чем не бывало. Просто так наблюдать за уходящим под воду поплавком — обидно, так и тянет подсечь рыбину, только чтобы попытаться, авось повезет.

Вот и здесь то же самое.

Что-то ворочалось в петле колдовской мелодии пока вяло и неагрессивно, скорее пытаясь стряхнуть неожиданную помеху, чем всерьез пробуя вырваться на волю, нечто, отозвавшееся на шассий призыв, но неохотно, будто бы отмахиваясь от навязчивого зова, как от обнаглевшего комарья. Тут не надо быть гадалкой, чтобы сообразить: где-то внутри ромалийского зимовья притаилась золотая шасса, которой все мелодии штатной дудочки змееловов кажутся комариным писком. Звуком, раздражающим донельзя, но при этом совершенно безопасным.

— Ви-и-ик! — Прорвавшийся сквозь дымную пелену голос был до боли знакомым, и на краткое мгновение дудочник испытал горькое разочарование: похоже, что такие люди, как Катрина, в огне не горят и в воде не тонут, да и нечисть ими брезгует, а жаль. — Я здесь! На помощь!!!

Наемники, выстроившиеся полукругом у входа в дом, переглянулись, поудобнее перехватили тяжелые одноручные мечи и длинные шестигранные колья, но почему-то никто не сдвинулся с места. Видимо, зов Катрины о помощи действовал на них точно так же, как музыка дудочника на золотую шассу, то есть никак. Совесть у этих работников меча и топора давно была продана по сходной цене, благородства у людей с лихого севера отродясь не бывало, а чувство сострадания из них выбили в далеком детстве на улицах нищенствующих поселений, где человек человеку был не только волк, но еще и потенциальный гробовщик.

Вот интересно, чем руководствовалась ганслингер, когда набирала этих людей с собой в Загряду? Конечно, рассчитывать на то, что наемники будут прикрывать в бою своим телом, не приходится никогда, ведь на том свете заработанные деньги уже не потратишь, но если они даже в сложившейся ситуации особо не торопятся помогать…

— Вик! — На пороге дома появилась целая и почти невредимая Катрина, одной рукой хватавшаяся за развороченный дверной косяк, а другой удерживавшая револьвер, лишившийся съемного барабана. — Там чаран хозяйничает! Играй на призыв, пока он всех в доме не вырезал!

Чаран… хозяйничает…

Воспоминание как вспышка. Два распростертых женских тела на широкой кровати в одном из борделей. Несвежие простыни паутинными обрывками свисают с краев скрипучего колченогого убожества, непонятно почему называемого княжеским ложем, запах свернувшейся крови и вспоротых животов чувствуется даже сквозь слащавый аромат благовоний и дешевых женских духов. Какофония запахов, которая лишь усиливалась благодаря жаркому лету, намертво врезалась в память молодому еще дудочнику, только-только принявшему звание второго голоса, и в будущем вспоминалась ему каждый раз, когда приходилось играть «призыв чарана».

Викториана передернуло, он ненадолго прервался, отняв дудочку от пересохших губ, и мрачно взглянул на бегущую прочь от крыльца Катрину. Лицо девушки мелким бисером усеивали капельки крови, разодранный в лохмотья плащ полоскался на ветру, светя длинными прорехами, но двигалась она по-прежнему легко, значит, ее едва задело и нужного урока из своей глупости Катрина опять не вынесет.

— Стрелять можешь? — коротко поинтересовался змеелов, переводя взгляд на ромалийское зимовье. Крики в доме поутихли, да и дым стал пожиже: он едва сочился из дверного проема тонкой кисейной пеленой. Может быть, там все не настолько плохо?

— Рада бы, да нечем. — Ганслингер продемонстрировала разряженный револьвер. — Только если ты не прихватил для меня запасной барабан.

— Значит, не можешь. Тогда встань подальше и не мешай.

Девица вскинула лицо, серые рассветные сумерки превратили ее глазницы в выжженные черные дыры, от волос, кое-как уложенных в сбитый узел на затылке, несло гарью. Хрупкие пальцы сжались в кулачки, сдвинувшиеся брови нарисовали уродливую складку на лбу.

— Не посмеешь.

Змеелов не стал спорить, просто ухватил девушку за плечо и бесцеремонно оттолкнул себе за спину, а потом поднес дудочку с мягко светившимся узором к губам, наигрывая совершенно иную мелодию. Музыку, в которой чудилось бряцанье железных лат и низкое завывание. Песню, жгучей петлей ухватившую нужную цель и потащившую ее к выходу из ромалийского зимовья. Только вот слишком легко, без малейшего сопротивления, хотя обычно чараны, едва ощутив на себе колдовские путы, силятся вырваться из них до конца, до тех пор, пока их не пронзят шестигранными кольями и не снесут голову.

А этот шел на зов сам.

Чаран показался в дверном проеме, и, чтобы выйти на улицу, ему пришлось согнуться едва ли не вдвое. Тихонько позванивали, ударяясь друг о друга, металлические волосы-струны, и там, где острые кончики скребли по сырым камням мостовой, то и дело вспыхивали бело-голубые искры. Железный монстр отошел от порога, невесть зачем волоча за собой зажатый в правой лапе тяжелый фальшион, послушно остановился в десяти шагах от наемников, выставивших перед собой шестигранные колья. Поднял уродливую голову и оскалился в жуткой ухмылке, демонстрируя треугольные зубы.

Викториан глазам своим не поверил, когда чаран встряхнулся, выпрямился во весь немалый рост и вдруг обернулся человеком, тем самым рыжеволосым верзилой, которого дудочник не раз замечал таскавшимся за ромалийской лирхой, как собачка на привязи.

— Внезапно, да? — Рыжий усмехнулся и прыгнул вперед, ловко отводя направленный в живот кол раскрытой ладонью и всаживая меч в наемника по самую рукоять, так, что кончик окровавленного лезвия вылез у того из спины. — Я тоже не ждал орденских псов после того, как девка привела за мной вампиров.

Чаран круто развернулся, высвобождая меч и с силой толкая умирающего перед собой, используя падающее навзничь тело как щит между собой и очередным противником, извернулся змеей, пропуская шестигранное копье в волоске от обнаженного бока, и одним ударом снес полчерепа подобравшемуся со спины наемнику.

Так вот как погибла предыдущая связка, сдуру сунувшаяся в этот город! Вот как чаран одолел и дудочника, и ганслингера, и целую банду отребья, на которой Орден решил традиционно сэкономить. Нехитрое дело-то, если железный оборотень внезапно перекидывается в человека, с которого музыка змеелова соскальзывает, как промасленная, кое-как затянутая петля. Его не удержишь штатным инструментом дудочника, не поставишь на колени.

Викториан торопливо рванул ворот камзола, так, что оторвавшиеся пуговицы разлетелись во все стороны, потянул за цепочку и высвободил чехол со своим сокровищем. Быстро извлек тонкую узорчатую палочку, больше похожую на косо срезанное коленце тростника с кучей дырочек и крохотных клапанов-заглушек, и заиграл, стараясь пересилить монотонный визг Катрины, внезапно осознавшей, что раздразненная ее выходкой смерть не собирается становиться на колени перед первым голосом.

На этот раз помогло.

Пусть даже недоделанный, несовершенный, инструмент Кукольника будто бы обрушил на голову чарана тяжеленную наковальню. Рыжий свалился на мостовую при первых же звуках мощной, пробирающей до костей мелодии, сжался в тугой клубок, выронив меч, и начал меняться, на глазах обрастая звенящими латами и вяло царапая залитую кровью мостовую длинными железными когтями.

К счастью, наемники опомнились быстро. Не слишком надеясь на музыку, грохотавшую на узкой улочке, они поторопились использовать железные колья по назначению. Одно за другим, со страшным скрипом и хрустом, шестигранные копья пронзали оборотня, скалывая вместе ноги и руки, входя под плечи и лишая чарана малейшей возможности двигаться, но не убивая.

Пока не убивая.

Викториан отнял хрупкий инструмент Кукольника от губ и, сунув его в чехол на шее, подошел к лежавшему на мостовой чарану. Выудил из кармана узкий ошейник-змейку и, наклонившись, быстро застегнул его на шее металлического чудовища, тем самым окончательно парализуя чарана. Хорошая все-таки эта штука — змеиное кольцо. Такие вещицы выдаются с орденского склада только под расписку и только первым голосам с хорошими рекомендациями сверху, за утерю полагается огромный штраф и полгода бесплатной отработки в районах, граничащих с Лиходольем, но зато эти милые игрушки позволяют обездвижить ниже шеи любое существо, не являющееся человеком. Хоть оборотня, хоть нежить. Говорят, что даже золотую шассу можно удержать таким ошейником и доставить живьем к орденским таксидермистам, чтобы те могли с максимальной тщательностью снять бесценную шкуру и отправить на обработку для безумно дорогих княжеских доспехов.

— Я не слышала, чтобы тебе когда-то давали змеиное кольцо, Вик. — Катрина подошла почти вплотную к дудочнику, но ее взгляд не отрывался от лежавшего на мостовой чарана, хрипло и натужно пытавшегося дышать с железным колом под грудиной. — И уж тем более не догадывалась, что у тебя есть такая… дудочка. Не хочешь пояснить?

— Только после того, как ты расскажешь, зачем пошла к ромалийцам, предварительно заключив договор с вампирами. — Змеелов едва заметно улыбнулся, разглядывая побелевшее и совершенно утратившее очарование личико. — Только не говори, что выслужиться хотела, за такую глупость казнят на месте без суда и следствия.

— Он же врал! — Катрина нервно рассмеялась, берясь за кол, пронзивший чарана, и начиная его раскачивать, с трудом, но все-таки расширяя рану парализованного оборотня. — Ты же не поверишь тявканью какого-то монстра. Мало ли что он там наплел!

— То есть если я зайду в гости к ромалийцам, то я не найду там и следов вампира? — Дудочник понизил голос почти до интимного шепота, наклонившись к уху девушки. — Но учти, если они там есть, тебе конец. Мне не нужен напарник, повязанный с нежитью. И Ордену такие не нужны.

— Эй, господин, — один из уцелевших наемников совсем не вежливо толкнул змеелова в плечо, — гляди-ка, там живые еще остались.

Викториан поднял взгляд и замер, увидев на пороге ромалийского зимовья растрепанную босоногую девчонку, державшуюся за растрескавшийся дверной косяк. Лирху в обгоревшей по подолу юбке, в мокрой рубашке, кое-как напяленной на голое тело и потому бесстыдно открывавшей взглядам небольшую грудь. С дорожками от слез на грязном лице, с уродливыми красными пятнами на ступнях и лодыжках, такими, будто бы Ясмия пыталась выбраться из огня или же потушить его тем, что под руку попалось. И все бы ничего, если бы с перемазанного сажей личика на него не смотрели остекленевшие глаза с пустым взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Ты привела к нам смерть. — Девчонка с трудом переступила через порог, тонкая рука с содранным до крови, обожженным запястьем плавно, почти торжественно поднялась и указала на Катрину. — Ты принесла в наш дом тьму и огонь…

Она шагнула вперед, ступила в остывающую лужу крови и пошла дальше, будто не заметив тянущегося за ней темного следа и глядя перед собой непроницаемыми угольно-черными глазами. Кто-то из наемников попытался грубо ухватить лирху за край обгоревшей юбки, но споткнулся и упал, неловко подминая под себя руку и сразу же принимаясь выть от боли и ругаться на чем свет стоит.

— Ведьма-а-а-а! — Заросший неопрятной щетиной человек перевернулся на спину, суча ногами в воздухе, и Вик успел заметить неестественно вывернутое запястье. Судя по всему, сломанное. — Убью!

Ясмия остановилась, все еще зажимая что-то в судорожно стиснутом кулачке. Обернулась, смерив матерившегося наемника взглядом, и тот сразу же затих. Более того — попытался отползти от ромалийской девчонки, не замечая, что оказался в кровавой луже, натекшей из убитого оборотнем товарища, и истово крестясь уцелевшей рукой.

— Вик, — тихо прошептала Катрина, отступая за спину дудочника. — Вик, останови ее. Что угодно сделаю, только убери ее от меня. Убери!

— Детка! — Разноглазый дудочник выпрямился, глядя в смуглое лицо лирхи и чувствуя странное возбуждение, когда одновременно становится и страшно, и жутко интересно. То же самое чувство, которое он испытывал, спускаясь в шассье гнездо и надеясь отыскать там сокровенное змеиное золото. Возбуждение охотника, после долгих поисков наконец-то почуявшего долгожданную жертву. — Именно поэтому я просил тебя не лезть к ромалийцам. Если ты действительно натравила на них вампиров, я ничем не смогу тебе помочь. И не захочу.

— Но там же была… — Девушка осеклась, потому что Ясмия подошла к ней вплотную, невесть как умудрившись обогнуть змеелова.

Невысокая ромалийская девчонка, от растрепанных волос которой остро пахло горьким дымом, просто стояла и смотрела снизу вверх на ганслингера, и на краткое мгновение Викториану почудилось, что она на самом деле куда как страшнее, чем железное чудище, лежавшее на мостовой.

— Ты принесла нам тьму и огонь, — повторила лирха, осторожно, почти ласково беря Катрину за трясущуюся руку и оглаживая линии на ее ладони кончиками пальцев. — От тьмы в кольце огня тебя и настигнет самая страшная участь.

С этими словами ромалийка вложила в ладонь ганслингера позолоченный барабан от револьвера, в котором остались еще две пули, и сомкнула ее пальцы поверх утраченной, а потом возвращенной вещи.

Вот так все просто. Когда-то давно дудочник читал о ромалийских проклятиях, которых боялись все крестьяне, и даже среди образованных горожан каждый второй, встречаясь с представительницей кочевого народа, прятал взгляд и старался лишний раз не смотреть на девицу в ярком платье. Потому как если обидишь такую, то срежут у тебя в толпе кошелек с пояса или пуговицу с рукава, кольцо стянут или платок из кармана, а потом вернут обратно с проклятием, от которого так просто не избавишься. Только если идти на поклон к тому, кого обидел, и упрашивать, чтобы забрали назад наговоренные беды. Но если проклинала сама лирха, то тут даже с ее смертью не сможешь прожить достаточно долго и спокойно, потому что по мелочам да по баловству охранительницы табора не проклинают и слов своих назад не берут.

— Мийка! — Девчонка вздрогнула, будто бы пробуждаясь от глубокого, тяжелого сна, и обернулась в сторону высоченного ромалийца, бегущего к ней с теплым лоскутным одеялом. — Мийка, куда тебя понесло, а? Я уж испугался, утащил тебя кто!

Он торопливо обернул лирху одеялом и поднял на руки, будто ребенка. Оглянулся вокруг, заметил неподвижно лежавшего на боку оборотня и еле слышно охнул:

— Господа хорошие, а чего он, живой еще?

— Живой, живой. — Викториан сложил руки на груди, стараясь не смотреть в сторону Катрины, еще не понимающей, что ее дорожка уже направлена в могилу. — И думаю, что еще день-другой я ему позволю жить, пока не узнаю кое-что для Ордена. Да, кстати. Поскольку мы оказали большую услугу вашему табору, избавив вас от оборотня, пожирающего людей, взамен я прошу об ответной любезности. Денег с вас я не возьму, а вот коня и телегу хотелось бы одолжить. Сами понимаете, до следственного дома мы эту падаль при всем желании на своем горбу не дотащим.

— Понял. Обождите немного, пока лошадку запряжем, а я лирху нашу в дом отнесу.

— Обождем. Нам спешить уже некуда.

Змеелов проводил взглядом бородача, скрывшегося в дверном проеме, и неловко опустился на корточки, рассматривая неподвижное, слегка оплавившееся с одной стороны лицо-маску железного оборотня, на котором жили только глаза. Пронзительно-синие, с широким зрачком и едва-едва светящиеся изнутри голубоватым огнем. Наклонился, пару раз прищелкнул пальцами, будто проверяя, жив чаран или уже нет.

— Она придет за тобой, не так ли? — Голос Викториана упал до свистящего шепота. — Ты ведь не за себя дрался, иначе попытался бы сбежать. Очень надеюсь, что ты проживешь достаточно долго и успеешь послужить приманкой для шассы. И если она окажется особенной, то обещаю, что умрешь ты быстро и, по возможности, безболезненно.

Дудочник выпрямился, отступил на шаг от поверженного чудовища и посмотрел на Катрину, которая с растерянной улыбкой вертела в руках барабан от револьвера, разглядывая его со всех сторон, будто бы пытаясь найти изъяны, а потом вдруг метнулась к Вику и с радостным визгом повисла у него на шее.

— Знал бы ты, как напугала меня эта шарлатанка! Я проверила, барабан чистый, на нем никаких заклинаний или новых знаков не появилось, а это означает, что та девка меня просто запугать хотела! И было бы за что! Ну, подумаешь, подпалила у них стену в одном месте, так ведь не сгорел же никто! И потушили быстро! Зато мы их от чарана избавили, и можно наконец-то отдохнуть!

— Ты все сказала? — Змеелов грубо потянул девушку за косу, заставляя разомкнуть объятия. — В таком случае проследи, чтобы наемники сами погрузили оборотня на телегу, а не заставляли этим заниматься ромалийцев. И еще. Надеюсь, что от лирхиного проклятия ты будешь умирать не слишком долго.

Хлоп!

Щеку ожгло болью, а ганслингер, отвесив пощечину, круто развернулась и пошла прочь, на ходу вставляя барабан в револьвер. Не застрелилась бы посреди площади, с нее станется. А с другой стороны, если хотя бы половина крестьянских баек о ромалийских проклятиях соответствует истине, лучше будет, если Катрина побыстрее застрелится, избавив тем самым от мучений и себя, и окружающих.