ГЛАВА 6

Теплая земля, поросшая душистым луговым клевером и упругой травой, приятно пружинит под ногами, вольный ветер, в котором нет даже намека на солоноватую океанскую свежесть, обдувает лицо, отбрасывает назад коротко обрезанные волосы, тени, что становятся длиннее с каждой минутой, обещают скорые сумерки, а вместе с ними – и частичную свободу от навязанных миром людей Условий.

Рейалл, уже давно свернувший с северного тракта в ближайший подлесок, уселся под молодой березой, тонкой белой свечой тянущейся к летнему небу, и прикрыл глаза, всей кожей ощущая живую тишину, мир, не ограниченный стенами проклятого замка. Свобода, так нежданно-негаданно явившаяся к нему в тюрьму в образе напуганной осенницы с глубокими, как холодные северные озера, глазами, сейчас вызывала смутное беспокойство, почти страх. Сколько лет прошло с того дня, когда объединенная магия людей, ши-дани и фаэриэ заточила его в замок на берегу океана, словно в издевку запечатала его в доме, где когда-то проживала его прекрасная королева, ночная госпожа, в голосе которой даже в наиболее интимные моменты жизни звучал лязг металла?

Трудный вопрос, он давно перестал считать время. В замке с его жалким подобием жизни время шло иначе – быстрее, когда фаэриэ, в очередной раз поддавшись безумию, калечил себя в отчаянной попытке выбраться, разрушить телесную оболочку, куда аметистовая клеть заклинания заточила ночной шторм, громовые раскаты и ослепительные стрелы молний, и почти стояло на месте, когда Рейалл приходил в себя после очередной попытки самоубийства. Совершенно здоровый, целый и невредимый – благодаря проклятию его не брало ни холодное железо, ни огонь, ни волны, ни острые камни у подножия замковой стены, не принимала ни смерть, ни породившая его стихия. Время шло, и попытки освободиться через самоуничтожение сменились каким-то болезненным интересом, проверкой на прочность себя и заклинания, боль и отчаяние стали единственным «развлечением» после того, как все остальные перестали отвлекать разум от мысли о заключении.

Минуты текут, как морской песок сквозь пальцы. Тени все длиннее и гуще, ослепительно-яркий солнечный свет все меньше раздражает привыкшие к прохладному освещению замка глаза, все ближе долгожданные сумерки, первый вечер на свободе, под открытым небом. Ветер стихает, его прохладные пальцы легонько касаются лица, напоминая о тонких, хрупких пальчиках-веточках осенницы, которые он сжимал прошедшей ночью, цепляясь за маленькую ши-дани как за спасительную веревку, удерживающую его над пропастью. Теплая улыбка внешнего мира, глаза, в которых он не нашел ненависти и страха, даже когда она все-таки распознала, кого вывела на свободу из зачарованного замка на мысе Иглы, когда холодное железо плавно скользило на волосок от ее горла. В ее глазах отражалась осень, робкий лепесток свечи, свет окон дома, где ее ждали с радостью и нетерпением, а не желание бороться за свою жизнь, уничтожить врага или хотя бы доставить ему неудобство перед смертью.

Хрупкая опора, тонкая янтарная спица, поддерживающая мир внутри его…

Сентиментальность, достойная саркастической, злой усмешки.

Фаэриэ глубоко вздохнул, по привычке скользнул кончиками пальцев по аметистовой подвеске на шее. Символ Договора с прекрасной госпожой, силе которой подчинялся любой клинок, рожденный в кузнечном горне, со временем превратился в весьма хорошее напоминание о предательстве, об утраченной свободе и нежелании заключать подобное соглашение в дальнейшем. Счастье, что когда-то давно он, еще молодой, полный сил и глупых надежд, все-таки обозначил одно-единственное Условие Договора со своей госпожой.

«Пока мы верны друг другу». По правде говоря, Рейалл был до сих пор не уверен в том, как ночная королева пользовалась его силой в то время, когда ее Условия не позволяли сотворить что-нибудь более-менее впечатляющее. Как не был уверен в том, что большая часть ночных кошмаров, привидевшихся на одинокой жесткой постели – всего лишь сны воспаленного разума, а не воспоминания.

Небо, медленно темнеющее, с быстро бегущими по воле ветра облаками, высокое, прозрачное, в которое хочется взлететь, отбросив в сторону оболочку из плоти и крови, как слишком тесную одежду, стать неистовым вихрем, что мчится над землей, пригибая деревья, как луговую траву, рассмеяться – и услышать, как в ответ раскатисто грохочет гром. Протянуть невидимые пальцы к звездам – и попытаться дотянуться до этих прекраснейших из бриллиантов, коснуться белых, зеленых и голубых искорок, что рассыпаны по темно-сиреневому, медленно чернеющему бархату ночного неба.

Быть собой. Быть свободным.

Высшее желание фаэриэ, то, ради чего они живут, к чему стремятся с каждым вздохом, с каждым ударом сердца, Именно на этом стремлении и сыграла когда-то прекрасная королева Мэв, предложив Рейаллу свободу от Условий в обмен на служение, на возможность взаймы брать его силу, его дар, ни словом не обмолвившись о том, что служение это сделает из фаэриэ оружие, не имеющее ни воли, ни мыслей, ни голоса.

Рей поднялся с земли, аккуратно, нарочито медленно снял плащ, положил его на стоящую у корней дерева сумку и глубоко вздохнул, поднимая лицо к небу и закрывая глаза. Вечерние сумерки уже спустились на подлесок, сиреневыми тенями улеглись в прогалинах, холодной росой усыпали густую траву, сомкнули венчики мелких полевых цветов.

Так просто – позволить ветру свободно проходить сквозь тело, не встречая преграды, увлечь за собой в неторопливый поначалу полет, оставив на земле такие ненужные, неважные вещи, как одежду и украшения. Сделать глубокий вдох, почувствовать, как кончики пальцев черпают сумерки как призрачную воду, осознать, что нет больше аметистовой клетки, запирающей внутри замковых стен…

Только воля натыкается на новую стену, еще более прочную и нерушимую, которая поселилась глубоко внутри, в сердце, зажимая ночной ветер в еще более тесную клетку, избавиться от которой еще труднее, еще невозможней. Потому что из тюрьмы, что окружает со всех сторон, выбраться можно, но как сломать преграду, сжавшуюся до размеров собственного сердца?

Неясная тревога, ставшая страхом, а затем – ужасом.

Что, если он больше не может стать дождем и ветром, стать бурей, ломающей корабельные сосны, как хрупкие промерзшие веточки? Если его Условия во время заключения изменились или расширились, и теперь не темнота и не падающий с неба дождь служат толчком к высвобождению?

Тихий, истеричный смех сотрясает тело фаэриэ, неспособное стать чем-то большим, стать собой. Скрежет железного клинка, выскальзывающего из ножен. Хруст древесины, а затем – треск веток и шум падающего деревца.

Черная пелена ярости застилает глаза, сабля из холодного железа становится продолжением руки, которая в бессильной злобе пытается сокрушить все вокруг, все, до чего дотянется сверкающий в последних отблесках заходящего солнца клинок.

Отчаянный танец на остром лезвии ножа, на самом краешке глубочайшей пропасти, имя которой – безумие. Холодное, как воды омута, затягивающее, как болотная трясина, опасное, как бешеный, загнанный в угол зверь. Оно манит, как лживый блуждающий огонек, притягивает, как бездна, зовет тысячами ушедших и никогда не существующих голосов, обещает покой, которого не может дать, свободу, которой нет.

Тонкая золотая спица, протянувшаяся над бездной, сверкающая нить, пронизывающая мрак, хрупкая и одновременно нерушимая опора – зов о помощи, пришедший издалека. Повеяло хмельным осенним медом, теплым ветром и запахом ночного костра, в котором вместе с палой листвой сгорают беды и несчастья. Металлический привкус меди на кончике языка, гладкий окатыш янтаря в судорожно сжатой ладони, тонкие пальцы-веточки, удержавшие на самом краю – и потянувшие назад, подальше от ядовито ухмыляющейся бездны…

Рейалл пришел в себя на коленях посреди поляны, по которой словно ураган прошелся, – обломанные ветки, усеявшие землю, несколько срезанных начисто молодых березок, изрубленные стволы деревьев постарше и покрепче, истекающие душистой смолой, прозрачной кровью, тягучими слезами.

Маленькая осенняя ши-дани все еще ощущалась, как птица, прильнувшая к самому сердцу, как крошечная искорка, разогнавшая мрак, как рука, приоткрывшая дверцу аметистовой клетки. Чувствовался ее страх, не дающий покоя, ранящее, тревожное беспокойство, которое стало его беспокойством, его страхом.

Почудилось, что еще немного – и случится нечто непоправимое, и тонкий мост, удерживающий его над бездной, разрушится, погаснет ревниво оберегаемый огонек, оставив во мраке безумия, которое страшнее окружающих каменных стен, хуже давящего могильной плитой заклятия.

Черным крылом взвился в воздухе наброшенный на плечи шелковый плащ, блеском молнии сверкнуло изогнутое лезвие сабли, костяная рукоять с тонким узором кажется теплой, почти горячей. Запел-засвистел ветер в волосах, кратчайшая дорога к пугливо дрожащему золотисто-рыжему огоньку осенней шидани развернулась под ногами широким ровным полотном.

Фаэриэ – всегда фаэриэ, живая стихия, даже запертая, никогда не станет человеком, потому и бег Рейалла сквозь ночь напоминал больше полет ветра, течение стремительной горной реки, несущееся в небесах грозовое облако, которое вот-вот прольется ливнем или ударит в землю ослепительной стрелой молнии. Момент «почти свободы», когда кажется, что ноги не касаются земли, а препятствия огибаются легко и быстро – либо уничтожаются клинком из холодного железа…

Рокот надвигающейся с юга грозы в ставшем густым и тяжелым воздухе, редкие взблески молний где-то высоко в небе выхватывали из темноты деревья, узкую звериную тропу, а потом – и полянку недалеко от дороги, кое-как освещенную наспех разведенным костерком.

Появление Рейалла ознаменовалось громовым раскатом, который практически заглушил испуганный вскрик осенней ши-дани, когда один из находящихся на поляне людей грубо рванул тонкий лен платья – и толкнул девушку к приятелю, который ухватил слабо сопротивляющуюся ши-дани под грудью, запуская руку в разорванный ворот.

Отчаянный крик осенницы – как осколком стекла по сердцу, радостно трепещущему в преддверии близкой грозы. Ринуться вперед, мимо теплящегося костра, у которого сидел кто-то, с интересом пересчитывающий золото, найденное в перевернутой сумке Фиорэ, ненавязчиво, почти лениво отмахнуться саблей, нарисовав широкую кровавую ухмылку на горле разбойника, которого и человеком-то назвать трудно, – просто одичавшее бешеное зверье. Гроза очищает землю, смывая с ее лица всяческий сор. Расчистить дорогу – и можно будет безбоязненно отпустить на волю ши-дани, давшую обещание быть рядом с Грозовым Сумраком, не боясь, что ее обидит зверь в человечьей шкуре.

Перехватить маленькую, запуганную осенницу с глазами, полными непролитых слез, скользнуть с ней в сторону, прижимая к себе, как в причудливом стремительно-плавном танце, чувствуя, как по разгоряченному бегом лицу стекают первые капли прохладного дождя. Встряхнуть Фиорэ, провести кончиками пальцев по ее щеке – только чтобы она поняла, кто перед ней. Улыбнуться, не обращая внимания на возмущенно-испуганные крики двуногих зверей, которые вместо того, чтобы благоразумно убежать, решили схватиться за грубое подобие оружия, да к тому же еще и плохо заточенное.

– Тебе лучше закрыть глаза, милая.

Счастье – скользить под теплым летним дождем, чувствуя, как отдельные капли разбиваются о пляшущее лезвие сабли, будто хрустальные льдинки, как глухо рокочет гром, сопровождая быстро уходящую в сторону короткую летнюю грозу. Состояние, когда душа рвется из тисков аметистовой клетки, почти высвобождаясь, трепеща на грани свободы-вседозволенности. Так близко – надо сделать лишь шаг, пока гроза не ушла в сторону, чтобы не пришлось догонять дождь и ветер, но нельзя, не сейчас, когда за спиной, тяжело привалившись к старому, раздвоенному молнией клену, стоит его маленькая ши-дани, послушно закрывшая глаза узкими хрупкими ладошками.

А звери – всего лишь звери. Помеха, убрать которую так же легко, как скосить острым лезвием упругую луговую траву.

Разве что трава не брызжет алым горячим соком, не оседает с глухим предсмертным хрипом на землю и не пытается проклясть напоследок, впрочем, все равно впустую.

И сразу становится тихо-тихо. Только гром приглушенно рокочет вслед удаляющейся на север грозе…

– Я принес твои вещи.

Порядком разворошенная сумка шлепнулась передо мной на землю, а фаэриэ, не задерживаясь ни на секунду у едва теплящегося костра, вновь скользнул в густую ночную тьму, оставляя после себя острый запах железа и свежесть ушедшей грозы. Я молчала, поначалу не решаясь дотронуться до сумки, ремешок которой был испачкан чем-то липким и темным, но потом все же слезла с импровизированной лежанки – охапки еловых лап, укрытых плотным плащом Рейалла, – и принялась разбирать нехитрое имущество. Флейта, моток прочных ниток с воткнутой в него толстой штопальной иглой, смена одежды, зеркальце, костяной гребешок…

Бесполезные, ненужные вещи!

Я перевернула сумку вверх дном, вываливая содержимое на лежанку, лихорадочно водя ладонями по предметам в густых сумерках, с которыми никак не мог справиться робкий костерок.

Самого ценного, самого дорогого – не было!

Пропал дар осеннего Холма, рубиновый лист древа королей, росчерк пламенеющего заката, мой нож, кусочек моей осени, без которого я ощутила себя оторванной от привычного мира, который защищал и оберегал меня надежней человеческого колдовства!

– Это ищешь?

Фаэриэ, бесшумно возникший из ниоткуда, протянул замаранный чужой кровью длинный лист-нож. Не дождался, пока я соизволю справиться со страхом, и небрежно уронил дар Холма на измятую льняную рубашку, вытащенную из сумки.

– Можешь не благодарить.

Затрещали сухие ветки, аккуратно подкладываемые Рейаллом в костер, затрепетали яркие оранжевые язычки пламени, разрастающиеся на древесной коре, запахло горьковатым дымом. Фаэриэ взглянул на меня поверх стремительно разгорающегося огня – странный, кажущийся пустым взгляд. Так могло бы на меня посмотреть небо, затянутое грозовыми тучами, готовое вот-вот пролиться дождем – взгляд заинтересованный и одновременно холодно-равнодушный, зрачки – как пятна тьмы на фоне темно-серых облаков. Взгляд давящий, как могильная плита, пугающий, как обратная сторона тени, которую люди опрометчиво назвали Сумерками, но одновременно притягивающий подобно вспышке молнии, на краткий миг соединяющей небо и землю ослепительным тонким мостом… – Ты меня боишься?

Голос, ставший низким, бархатистым, упавший почти до интимного шепота. Таким голосом надо разговаривать в спальне, на горячих сбившихся простынях, глядя глаза в глаза, когда дыхание скользит по лицу теплым облачком, а поцелуй можно ощутить за мгновение до того, как губы любовников все-таки соприкоснутся.

Я медленно кивнула, все еще сжимая в ставшей влажной от пота ладони рукоять алого ножа, боясь выпустить эту драгоценность, утратить зыбкую связь с Холмом, с возможностью изменить хоть что-то… Хотя какой мне толк здесь и сейчас от умения вызвать проливной дождь или заставить плоды созреть на пару месяцев раньше срока? Здесь нет достаточно большого зеркала или водоема со стоячей водой, чтобы я могла сбежать, нет «живых» деревьев, которые могли бы прийти на помощь ши-дани, воззвавшей к матери-земле, питающей их корни. Так что я смогу сделать ненароком вызволенному из заточения Грозовому Сумраку, если даже от разбойников отбиться не получилось?

Правильно, ничего. Разве что рассмешить.

Сухо треснула, переламываясь в длинных гибких пальцах фаэриэ, толстая ветка – будто бы кость сломалась. Я вздрогнула, отвела взгляд, выпуская наконец-то нож из сведенных напряжением пальцев, и нарочито медленно принялась складывать вещи в сумку.

– Кажется, я снова начинаю разговаривать сам с собой. Совсем как во времена, которые я почти счел благополучно ушедшими. – Ветка отправилась в костер, а Рейалл, убрав от лица криво обрезанные темно-серые пряди, извлек ярко сверкнувшую в свете рыжего огня саблю и принялся оттирать лезвие пучком травы, все еще влажной после прошедшего дождя и выпавшей росы. – Похоже, урок о молчании ты усвоила гораздо лучше, чем я думал, маленькая ши-дани.

Я подняла на него взгляд, наблюдая за тем, как его сильная, крепкая ладонь бережно лежит на рукояти сабли, к которой я никогда не прикоснулась бы по доброй воле. Да и не всякий приказ заставил бы взять меня в руки холодное железо – сожгла бы ладони до мяса, до костей, а вдали от Холма и вовсе осталась бы калекой, несмотря на Сезон.

Странное дело, волосы Рейалла, несмотря на то что казались тонкими и легкими, сохли очень медленно и неохотно даже вблизи костра. Тяжелые, влажные пряди то и дело соскальзывали по щеке, мешались, лезли в глаза, и фаэриэ приходилось постоянно убирать их обратно. Непокорные, как и их хозяин…

В моей руке еще был зажат тонкий плетеный шнур из полосок кожи, которым я подвязывала одну из кос, я поднялась с лежанки, обошла костер и остановилась в шаге от фаэриэ, молча протягивая ему «ленту».

Казалось, что заметил он меня далеко не сразу – еще некоторое время его рука, сменившая пучок травы на обрывок ткани, скользила вдоль клинка, и без того отполированного до зеркального блеска, а потом фаэриэ поднял на меня взгляд, по-прежнему тяжелый и давящий.

– Благодарю тебя. – Он осторожно взял шнур из моих рук, откладывая саблю в сторону. – Поможешь завязать?

Я покачала головой, отступая назад и машинально зажимая разорванный ворот нижнего платья. Блеск холодного железа резал глаза, и даже на расстоянии ощущался жар и холод этого металла… зимняя вьюга и кузнечный жар, сплавленные воедино в узком лезвии клинка, верная смерть как для ши-дани, так и для сумеречных существ.

– Мне казалось, что ты отложила свой страх в сторону. Или я ошибся? – Он взглянул мне в глаза, а затем снова взял в руки клинок. – Ты боишься моей «прекрасной девы» из холодного железа?

– И ее… тоже… – Я отступила на шаг, не отрывая взгляда от блика на светлом лезвии, от оранжевых отблесков-искр, пляшущих на узорах гравировки.

Свист воздуха, рассекаемого мгновенно подхваченным с колен клинком, яркий блик перед глазами, скользнувший холодком по виску порыв ветра… Движение быстрое, стремительное, которое трудно уловить взглядом, – и сабля оказывается брошенной на землю, а Рейалл – стоящим рядом со мной, возвышающимся надо мной почти так же, как Габриэль.

– Значит, ты боишься и меня…

Он протянул ладонь к моей щеке, почти коснулся кончиками пальцев кожи – и небрежно смахнул с моего плеча две аккуратные половинки чего-то, напоминающего большого паука с человеческой головой. Я вздрогнула, а он улыбнулся.

– Так кого ты боишься больше? Меня или того мира, что сейчас тебя окружает?

– Не знаю. – Первое, чему когда-то научил меня король Самайна во время общения с ним в его времени, – не говори фаэриэ о размерах своего страха. Никогда не угадаешь, как он захочет этим воспользоваться, и лучше не знать, что будет, если фаэриэ сочтет, что твой страх по отношению к нему недостаточно велик.

Мой ответ, по крайней мере, был честным.

– Тебе стоило бы определиться побыстрее, моя маленькая ши-дани. Ты ведь помнишь, что обещала не оставлять меня?

– Рей, почему ты вернулся?

Вот так просто. Ответить вопросом на вопрос, глядя ему в глаза, в которых на долю секунды мелькнуло что-то темное, живое, настоящее. Какая-то эмоция, которую я не успела уловить или осознать, нечто такое, что пробилось даже сквозь тщательно удерживаемую маску на лице фаэриэ.

– Мне так захотелось. – Холодное, обманчивое спокойствие затянутого тучами неба. Предгрозовая тишина, наполненная сухим, горячим ветром. – И если продолжить тему желаний… Фиорэ, сделай что-нибудь со своим платьем, пока я не подумал, что ты нарочно соблазняешь меня тем, что мелькает в чересчур углубленном вырезе. Не забывай – я тоже мужчина, хоть и держу себя в руках намного лучше тех, кто пытается взять желаемое без спросу.

Тихо щелкнула ветка в костре, выбросив на траву затухающий уголек. Над раскидистой лещиной танцевали крошечные ярко-зеленые огоньки – не то светлячки, не то весенние «феи», выбравшиеся в мир людей из янтарного дворца, построенного под землей.

Невольно вспомнился Кармайкл, человеческий маг с солнечным, горячим сердцем, что изливало из себя тепло, подобно ярко горящему в холодной ночи костру, вспомнились глаза цвета родниковой воды, улыбка, которая расцвела на его лице в момент, когда я вручила ему сверкающий подобно лунному лучу Рог. Проклятый дар, который в обмен за силу может потребовать слишком многое, злая шутка Габриэля, который пожелал чужими руками, чужой смертью разорвать когда-то заключенный договор с Холмом.

Далеко ли до Вортигерна? В деревне, которую я прошла, почти не задерживаясь, сказали, что месяц пешком, если непогода не закрутит по пути, не превратит наезженную телегами торговую дорогу в размытое болото грязи.

Сколько времени у Кармайкла? Ровно до того момента, пока он не сочтет, что сумеречных тварей расплодилось слишком много, что слишком близко они подобрались к людским жилищам. Пока не выйдет на самый высокий холм или не поднимется на одну из башен Вортигерна, чтобы сыграть на Роге, превращая волю в силу и неумолимый приказ.

Мне нельзя опоздать. Алгорские холмы устоят против Сумерек даже без Рога, люди защитят свои дома холодным железом и омелой, но Кармайкла предупредить и уберечь кроме меня некому…

Я отступила к своей лежанке, стянула через голову платье, кутаясь в сброшенный плащ, нащупала в сумке моток ниток и штопальную иглу и принялась зашивать разорванный ворот аккуратными незаметными стежками. Если бы у меня было чуть больше времени и чуть больше сил, волшебная ткань моего платья сама срастила бы разорванные края, совсем как живая плоть залечивает нанесенные раны, и не пришлось сейчас бы накладывать швы на коричневый лен, превращая простую штопку в тонкий узор.

Мягко засветился золотистый янтарь в оголовье лежащего рядом ножа, повеяло теплым ветром, несущим с собой свежесть осеннего утра и запах тумана, поднимающегося над озером. На миг мне почудилось, будто бы я оказалась внутри Холма, а толстая штопальная игла превращается в тонкую, как волосок, острую иголочку, выкованную мастерами Летнего сада из жаркого солнечного лучика. Да и грубоватая льняная нитка обращается в отблеск луны на водной глади, в хрупкую серебристую паутинку, связывающую небо и землю, в тонкую струну, натянутую на зеленой арфе, что поет в искусных руках великого музыканта, живущего в хрустальном дворце майской королевы.

– Красиво вышиваешь.

Я вздрогнула, золотая иголочка-волосок больно уколола палец до крови и почти сразу же превратилась в обычную штопальную иглу, а тонкая шелковая нитка – в крученый лен. Причудливая веточка-узор так и осталась незаконченной, лишь на ноготок не перекрывая частый шов, стянувший разорванные разбойником края ткани.

– Извини. – Рей опустился на одно колено рядом со мной, осторожно взял мою руку, снимая поцелуем багряную капельку крови с подушечки пальца. – Я успел забыть о том, что волшебным мастерам нельзя говорить под руку.

– Никакому мастеру не следует говорить под руку, – улыбнулась я, высвобождая ладонь и обрезая красноватым лезвием ножа льняной «хвостик». – Особенно когда подкрадываешься незаметно и заглядываешь через плечо.

– Не мог удержаться, маленькая ши-дани. – Фаэриэ скользнул кончиками пальцев по моему плечу, прикрытому тонким плащом, и едва заметно улыбнулся, почувствовав, как я сжалась от его прикосновения. – Не бойся меня. Ты дала обещание, что я не буду больше один, я же в свою очередь пообещаю, что не причиню тебе вреда. Так тебе будет легче справиться хотя бы с частью своих опасений, и, возможно, я буду пугать тебя все же меньше, чем мир людей, в котором ты оказалась.

Рейалл поднялся и, подхватив с земли холодно блеснувшую в свете костра саблю, направился к чернеющим в ночных сумерках деревьям. Ненадолго замер, словно прислушиваясь к притихшему лесу, а потом скользнул в темноту так легко и бесшумно, словно сам был частью этой тьмы, этих безопасных все еще сумерек, оставив меня в одиночестве у ярко горящего костра.

Похоже, что у Грозового Сумрака, как и у Габриэля, есть привычка уходить не прощаясь…

Утренняя роса почти моментально промочила тонкие туфельки, отяжелила подол длинного платья, жесткая трава царапала лодыжки, не раз и не два по нежной коже скользили жгучие крапивные стебли, а Рейалл по-прежнему шел впереди меня, пробираясь через густой подлесок с легкостью мерно текущей воды. Никогда не думала, что так трудно – быть лишенной большей части своих сил и умений, оставив лишь жалкую часть «на крайний случай», что ши-дани настолько беспомощны, оказавшись вне Холма в чужой Сезон, да еще и там, где обратиться за помощью не к кому. Или это только я такая беспомощная? Рейалл уже больше двух веков лишен своей силы, но это не мешает ему быть гибким, как ивовый прут, быстрым, как штормовой ветер, и огибать препятствия подобно горной реке.

Как говорил Габриэль, рассказывая о Грозовом Сумраке? Фаэриэ – всегда фаэриэ. Неважно, становится он частью зимнего шторма, приливной волны или лесного пожара, заперт в замке или превращается в слепое орудие в руках более сильного… И еще фаэриэ – это всегда отражение Сумерек, вместо искры они прячут в сердце густую тень, а выражение лица меняют так же легко, как облака свою форму высоко в небесах. Поэтому любое обещание, данное им, превращается в Договор, расторгнуть который сможет далеко не каждый, а уж сдержат ли они сами данное слово – никогда не угадаешь.

Я остановилась, устало присаживаясь на поваленный древесный ствол, уже высохший и поросший мхом. Интересно, Рейалл вообще заметит мое отсутствие или же продолжит свой путь, радуясь избавлению от ненужного груза в виде осенней ши-дани, которая не умеет с легкостью природного духа пробираться через лес?

Странная здесь царит тишина. Какая-то вязкая, густая, окутывающая, как невидимый туман. Птицы почти не поют – изредка где-то чирикнет незаметная среди листвы пичужка и сразу же испуганно замолчит, затаится в древесной кроне. После Холмов мир людей кажется мне тусклым, словно вылинявшая застиранная одежда, каким-то неживым, ненастоящим, утратившим искорку волшебства, маленького природного чуда. Словно окружающий мир, когда-то бывший воздушным и сверкающим всеми красками радуги, закостенел, выцвел, стал неповоротливым и ленивым, как река, втиснутая в каменные берега и перекрытая плотиной. Неуютно здесь, неловко, словно невидимая ладонь давит на плечи, заставляя горбиться и опускать голову все ниже и ниже.

– Если ты устала, то лучше говорить об этом сразу, а не ждать, пока я замечу твое отсутствие.

Я медленно подняла голову, без особого энтузиазма глядя на фаэриэ, насмешливо улыбающегося, сложившего руки на груди и выглядящего донельзя довольным. Как кот, наконец-то добравшийся до плохо накрытого крышкой жбана со сметаной, оставленного без присмотра нерадивой хозяйкой.

– Ты не наслаждаешься прогулкой по чудесному солнечному лесу, маленькая моя ши-дани? – Рейалл ярко улыбнулся, блеснули белые, чуть заостренные зубы. Само очарование. Только кажется таким же фальшивым, как отражение лунного диска на поверхности озера. Вроде бы как настоящее – а на самом деле всего лишь иллюзия на черной воде, холодной, глубокой.

– За тобой трудно угнаться. – Я приподняла подол платья, рассматривая исцарапанные, обожженные крапивой лодыжки.

Сейчас бы подорожника нарвать, растереть листья в кашицу да приложить к ногам – разом стало бы легче. Зря я никаких лекарств с собой взять не сообразила, поторопилась выбраться из Холма, позабыв начисто о том, что в моих силах было перехватить Кармайкла еще весной, достаточно было лишь на поклон к Майской королеве сходить, принести с собой в дар трепетно сохраняемое солнечное золото, полученное от человеческого мага в ту единственную ночь, что мы провели вдвоем. Ведь в каждом Холме свои ценности, своя плата за услугу или одолжение. Там, где осенние возьмут каплей крови, Майская королева попросит счастливое мгновение. Одно-единственное, но яркое, согревающее даже в зимнюю стужу. Золотое зернышко, из которого вырастает добрая память или надежда, алмазная песчинка, не дающая сердцу сорваться в пропасть отчаяния.

Слишком дороги оказались мне воспоминания о Кармайкле, с чьих губ я пила жаркое пламя костра, как хмельное подогретое вино, сладкое, с едва заметной горчинкой, пожалела я отдать это золотое зернышко холодной Майской королеве, рядом с которой всегда находится человек с зеленой арфой, что играет музыку льда и воды. И пусть вода – это шустрый весенний ручеек, а лед уже подтаявший и роняющий прозрачные слезы на выступающую из-под снега черную землю, все равно тепла в них нет совсем – только обещание жаркого лета.

– Просто твои туфельки, которые так хороши для прогулок по волшебному Холму, совершенно не подходят для дальней дороги. – Фаэриэ сел на корточки у моих ног, скользнул кончиками пальцев по тонким царапинам, памятке о том, как пришлось пролезать через густую лещину. – Почему ты не купила себе сапоги в деревне?

А голос мягкий, вкрадчивый. Так разговаривают с маленьким уставшим ребенком или же с девушкой-несмышленышем, которая сама рада поверить сладким словам и красивой улыбке. Я недовольно поморщилась:

– Они показались слишком грубыми.

– Маленькая моя ши-дани, для твоих прекрасных ножек любая обувь, сделанная человеческими руками, будет казаться грубой и неудобной. Придется потерпеть, если действительно хочешь добраться до Вортигерна. Туфельки твои развалятся, а босиком ты по этим дорогам и вовсе не дойдешь.

Он поднялся, в глубине дымчатых глаз затеплился сиреневый огонек, призрачный, неверный, как светлячок, кружащийся в тумане над болотной кочкой. Заманит такой «светлячок» за собой туда, где ни вешек, ни твердой земли – только зыбкая, затянутая травой грязь, топь – провалишься и сгинешь, словно не было тебя на свете.

– Ты сегодня совсем другой. – Я нахмурилась, неловко слезла с казавшегося невероятно удобным древесного ствола, отряхнула мелкий сор с подола плаща. Жарко становится, словно солнце с каждой минутой греет все сильнее и сильнее, а ведь еще даже не полдень. Как в сапогах-то ходить, если еще немного – и в туфлях неуютно станет?

– Я такой, чтобы ты перестала меня бояться. – Рей взял меня за руку, легонько провел кончиками пальцев по моей ладони. – И ты перестаешь.

– Но ведь ты сейчас притворяешься…

– Притворяюсь. Как и ты. – Он рывком притянул меня к себе, заламывая руку за спину, сильно, резко, так, что я охнула от боли и невольно привстала на цыпочки, чтобы не так было больно вывернутому плечу.

Ласковое, искреннее, выражение его лица словно рукавом смахнуло – оно пропало моментально, как солнечный блик на воде, оставив после себя лишь воспоминание. Теперь глаза Рейалла напоминали застывшую на мгновение бурю, лед холодного северного моря с прорубью зрачка.

– Так тебе нравится больше, маленькая моя ши-дани? – тихо поинтересовался он, приблизив лицо почти вплотную к моему так, что я чувствовала его дыхание, как теплое облачко, коснувшееся кожи. – Таким я лучше соответствую твоим представлениям о настоящем облике фаэриэ? Или…

Он вдруг разжал пальцы, высвобождая мое запястье из цепкого захвата – и коснулся моих губ поцелуем. Нежно, бережно, почти неощутимо – как касание крыла бабочки, как ласка теплого весеннего ветра.

– Ты так усердно притворяешься человеком, маленькая моя ши-дани, пусть даже против своей воли, что и отличить нельзя. Если не присматриваться. Ты замерзаешь по ночам, твои царапины не исчезают, подобно ряби на воде, ты не скользишь сквозь лес, как привыкла это делать в Холмах. И я притворяюсь человеком. Потому что у настоящего меня нет ни рук, ни лица, ни голоса – только тугая плеть смерча, раскаты грома в ночном поднебесье, капли дождя вместо слез. Для тебя, маленькая ши-дани, я хотел побыть более приятным в общении. – Рейалл разжал объятия и отступил на шаг, чуть склонив голову. – Идем, здесь недалеко есть поселение – в воздухе пахнет печным дымом.

Фаэриэ пришлось потянуть меня за рукав платья, чтобы я сдвинулась с места и покорно поплелась следом за ним к невидимому пока за стеной деревьев селению. Я была сбита с толку, растеряна, но почему-то сильнее всего боялась, что он оставит меня в одиночестве, что сочтет меня слишком большой обузой, ускорит шаг, оставив меня позади, как тогда, на дороге перед замком, много лет бывшим его персональной тюрьмой, аметистовой клеткой, лопнувшие прутья которой оставили ощутимый след на моей правой руке, невидимую печать взломщика заклинания.

Страшнее людской погони, которая наверняка будет отправлена на поиски сбежавшего Грозового Сумрака, страшнее самого Рейалла, славного дурным, скорым на расправу характером и мечом из холодного железа был мир людей, встречавший любого пришельца неприветливым оскалом.

Кто сильнее – тот и прав.

Первый урок, который преподали мне люди, повстречавшиеся в деревне рядом с мысом Иглы.

Не поленились выследить меня, по глупости заплатившую золотом за нехитрые вещи на базаре, а поняв, что защитить меня некому, захотели взять не только ярко-желтые монеты, с которыми я была готова расстаться без малейшего сожаления, но и меня саму. Если бы не фаэриэ, с которым я провела ночь в замке, внезапно появившийся с приходом грозы, – мне пришлось бы на себе познать то, о чем изредка плакали девушки, приходившие на северный Холм в надежде на защиту у мудрых снежных зверей. Серебро, приносимое ими на каменный алтарь, украшенный хрустальными друзами, до первого снега постепенно чернело от проливаемых небом дождей, ветра и непогоды, а потом пропадало, словно кто-то из зимних все-таки принимал подношение.

А с наступлением тепла в Весенних ручьях появлялась новая история, рассказываемая шепотом в тусклом свете одинокой свечи. О том, как снежные волки настигали обидчика суровой зимней ночью, и нипочем им было холодное железо, висевшее над окнами дома – тогда от лютой стужи трещали толстые бревенчатые стены, злой ветер сдувал крышу, вымораживал сени так, что поутру трескалась бочка с водой, превратившейся в лед. Мороз и голод рано или поздно вынуждали человека выйти из дома для того, чтобы навеки сгинуть в пугливо затихших под белым снежным покрывалом охотничьих угодьях. Впереди наметился меж деревьев просвет, узкая извилистая тропка расширилась, превратилась в нахоженную лесную дорогу, которая вскоре вывела нас к небольшой, всего на восемь домов, деревеньке, окруженной хлипким, потемневшим от времени и непогоды, забором. Белые дымные струйки вяло поднимались над печными трубами, где-то мерно стучал топор, раскалывающий деревянные полешки на неровные колышки, которые пойдут на растопку очага в человеческом жилище. Слева от деревни под порывами ветра колыхалось травяное море, пересеченное тропками, – судя по пугалу с битым горшком вместо головы, посевы, которые осенью дадут урожай. Если, конечно, лето здесь не окажется чересчур дождливым или засушливым.

Ржавые петли мучительно, противно заскрипели, когда Рейалл открывал вросшую в засохшую грязь побитую непогодой створку ворот. Где-то хлопнули ставни, залаяла собака. Из-за невысокого тына перед домом с прибитой над дверным косяком лошадиной подковой выглянула пожилая женщина в цветном шерстяном платке, наброшенном на плечи. Окинула нас с Реем усталым, чуточку испуганным взглядом и поторопилась скрыться в доме, так и не сказав ни слова.

– Похоже, чужакам здесь не очень-то и рады, – улыбнулся фаэриэ, взяв меня за руку и почти силой заводя в деревню. – Не пугайся, милая. Здесь нет никого, кто мог бы тебе навредить.

С треском захлопнулась за моей спиной рассохшаяся створка, прищемив краешек плаща, эхом прокатился тонкий хрустальный звон, словно ударились друг о друга стеклянные крылья, разбиваясь на тысячи мелких осколков, превращаясь в сверкающую пыль, в колкий нетающий снег. Я ахнула, вздернула подбородок, оглядываясь вокруг.

Ничего и никого – та же летняя небесная синева над головой, пышущее золотым жаром солнце, больно резанувшее по глазам слишком ярким лучом, тихие перешептывания ветра с кронами деревьев. Только в ушах все еще стоял стеклянный звон, болезненно ныло нехорошее предчувствие в груди – как будто в ней засела тонкая иголка-спица, неощутимая почти, но мешающая вздохнуть полной грудью.

Что-то нависало над этой крошечной деревенькой словно душное плотное облако, накрывало дома серой, едва заметной среди солнечного дня, тенью. Неуютное что-то, беспокойное, тревожащее.

– Фиорэ? – Рейалл тронул меня за плечо, разбивая сгустившуюся вокруг меня подобно туманному облаку зыбкую тишину.

– Мне… неуютно как-то. – Я оглянулась вокруг, замечая, что из соседних домов выходят люди, рассматривая нас со смесью недоверия, тоски и, как мне показалось, жалости.

– Неудивительно – здесь над входом каждого дома холодное железо висит, – усмехнулся фаэриэ, беря меня за руку. – Не бойся, положись на меня.

Легко ему говорить.

Рейалл сильнее сжал мою ладонь, потянул к людям, вышедшим на дорогу. Он приближался к ним и менялся с каждым шагом, становясь все более неуклюжим, более… человекоподобным. Пропала, скрылась в глубине тела текучая грация и неестественная плавность движений, легкие, развевающиеся при малейшем дуновении ветра волосы, прижатые ко лбу тонким кожаным обручем-плетенкой, отяжелели, утратили аметистовый отблеск и посветлели, разом переставая напоминать сгустившееся грозовое облако – теперь это была просто ранняя седина, не тающим снегом запорошившая когда-то черные пряди.

Я шла рядом с человеком, уже перешагнувшим тридцатилетний рубеж, красивым благородной, но уже увядающей красотой. Такой мог быть кем угодно – и рыцарем, оставившим свою службу, и незаконнорожденным сыном высокопоставленного господина, но не фаэриэ, не живой стихией, вынужденной ютиться в тесной и неудобной оболочке из плоти и крови.

Право слово, даже я не могла бы так легко и непринужденно «очеловечить» себя всего за те несколько мгновений, что Рейалл потратил, чтобы подойти к жителям этой маленькой, потихоньку вымирающей, деревеньки в стороне от наезженного торгового пути. Я молчала и жалась к фаэриэ, пока тот кланялся в пояс солидному мужчине в льняной рубахе, подпоясанной широким кожаным поясом, на котором висел тяжелый охотничий нож с деревянной рукоятью.

– День пригожий, добрые люди. – Рей поклонился, неуклюже, скованно, словно тяжело ему было сгибать спину из-за застарелой раны или болезни. – Пустите ли на постой до завтрашнего утра? Мы с женой отстали от торгового каравана, что шел на север, и попали в разбойничью засаду…

Мой спутник заливался соловьем, рассказывая на ходу придуманную легенду так складно и прочувствованно, что я сама была готова поверить в то, как тяжко было моему «мужу» уходить от погони через ночной лес, и, если бы не дождь, смывший наши следы, вряд ли удалось нам скрыться. Перечисление тягот, которые выпали на мою женскую долю, вообще были мне непонятны, поэтому я молчала, изредка кивая и во все глаза глядя на Рейалла, втайне ожидая, когда же жители деревни поспешат избавиться от столь болтливых и надоедливых гостей.

Как оказалось – я слишком плохо знала людей.

Всего за несколько минут фаэриэ добился приглашения на ночлег и всеобщего сочувствия, а еще через полчаса мы сидели за выскобленным добела массивным столом, с грубоватой, отполированной временем резьбой и наблюдали за хлопотами суетливой пышнотелой хозяйки. Горьковатый запах сушеной полыни, висящей над каждым окном, едва ощущался за ароматами сытной пищи, готовящейся над добротно сложенным из грубо обтесанных камней очагом.

Интересно, какой нечисти здесь так боятся, если над каждым косяком и дверным ставнем висит оберег, а хозяева украдкой косятся на прибитую под потолком железную подкову?

Фаэриэ глуховато, раскатисто рассмеялся в ответ на какую-то шутку хозяина дома и ненавязчиво приобнял меня за талию кажущимся привычным собственническим жестом. Я вздрогнула, опустила глаза.

Не умею я разыгрывать из себя человека, а уж то, чем является «жена», – и подавно. Знаю только, что такая женщина должна побольше молчать и ухаживать за мужем и хозяйством, забывая о собственных желаниях и предпочтениях. Преподать урок молчания Рейалл мне уже успел, но насчет всего остального я сильно сомневалась, равно как не понимала, почему фаэриэ представил меня именно в таком образе. Насколько проще мне было бы прикинуться случайной попутчицей, с которой просто оказалась одна дорога в нужном направлении, но… Слово уже сказано, и оставалось только отмалчиваться в ответ на все расспросы, надеясь, что рано или поздно мы с Реем останемся наедине и он соизволит рассказать о причине такого странного для меня выбора.

Где-то за приоткрытыми ставнями глухо стукнула калитка, звонко залаяла собака. В узкую щель между оконными створками скользнул ледяной порыв ветра, в котором слышался перезвон бьющихся стеклянных крыльев, а затем словно лопнула тонкая струна, кончики которой свились в тугую спираль, да так и застыли. Краем глаза я уловила движение, словно тень на стене на миг ожила, шевельнулась, но почти сразу же замерла, будто бы боясь выдать себя раньше времени.

Словно хищник, поджидающий неосторожную добычу.