ГЛАВА 4

После заката небо над головой наконец-то очистилось от пепельно-серых туч с неровными, будто бы оборванными краями, мелкий дождь, шелестевший за окном весь вечер, понемногу утих. Свет тонкого, обманчиво хрупкого полумесяца, как драгоценная серебряная тиара, оброненная матерью-природой в момент, когда та сеяла звезды на темном бархате небосвода, заливал верхушки деревьев в яблоневом саду призрачным голубоватым светом. Казалось, будто бы сам сад подсвечен изнутри и что не живые это деревья, а всего лишь призраки давно ушедших дней, подобные тем, что я показывала Кармайклу при свете солнца.

Тихо-тихо вокруг, ни звука. Даже ветер, что обычно шевелил желто-зеленые листья яблонь, куда-то пропал, уснул, как и вся Осенняя роща. Бодрствовали лишь я да серебристо-белый месяц на небе.

Я плотнее запахнулась в ложащийся тяжелыми складками темно-коричневый, с красным узором по подолу плащ, спрятала под глубокий капюшон длинные косы, заколотые на затылке деревянными гребнями, украшенными янтарем и перламутром, взяла с порога глубокую корзину, дно которой было застелено выбеленной льняной салфеткой с мелким зеленым узором по краю. Тихо скрипнула резная деревянная калитка, ведущая в яблоневый сад, лунным серебром высветилась присыпанная песком тропинка, драгоценными камнями посверкивали тяжелые спелые плоды, гнущие к самой земле гибкие ветки.

Какие яблоки любит Габриэль? Сложно сказать, каждый раз я приносила ему разные, и никогда он не высказывал одобрения или осуждения – принимал гостевой дар как должное, с неизменным вежливым поклоном и едва обозначившейся в уголках тонких, четко очерченных губ улыбкой. Чем удивить одного из сильнейших жителей Холма, того, кто носит корону из холодного железа, украшенную кровавым янтарем? Что предложить тому, кто может получить почти все?

Хороший вопрос, право слово…

Я подошла к маленькой, всего в два человеческих роста яблоньке, на которой красовались всего-навсего с десяток небольших яблок размером с хрупкий девичий кулачок, но именно над этим деревцем я трудилась со времени последнего осеннего Сезона. И потому золотистые плоды получились почти прозрачными – ни дать ни взять сгущенный солнечный свет, прячущийся под тоненькой розоватой кожицей, золотистый липовый мед, терпкое молодое вино, невесть как оказавшееся на гибкой яблоневой веточке.

Нет, такие яблоки нельзя класть на дно корзины – лопнет тоненькая кожура и прольется сладкий сок на белоснежную салфетку… жалко будет, право слово.

Я обошла весь сад, опуская в корзину по одному-два плода с наиболее приглянувшихся мне деревьев, пока не наполнила ее почти доверху, – и лишь тогда вернулась к молодой яблоньке. Осторожно сорвала теплые, согревающие озябшие пальцы яблоки, уложила их поверх остальных и торопливо покинула сад через низенькую, почти незаметную калиточку, что вела на узкую, заросшую травой и практически заметенную палой листвой тропинку.

Ведь, будучи приглашенным гостем, можно в любой момент пройти в чужое время, скользнуть туда сквозь переплетение теней или же танцующие пылинки в лучах света, найти неведомую ранее дорожку или просто отодвинуть в сторону ветки густого кустарника. Переход из родного, чувствуемого каждой клеточкой тела времени в чужое, где ты всего лишь гость, – это каждый раз по-разному. Появляясь в гостях у Ильен в Зимнем лесу, я ощущаю, будто бы перехожу вброд шуструю горную речку с кристально чистой водой, такой холодной, что немеют ноги, а все тело дрожит, как осиновый лист на ветру. Весенний Холм встречает званых гостей запахом свежей луговой травы и прохладной росы, что моментально вымачивает любую обувь и полы длинных одежд, а приход к летним всегда ознаменовывается полуденным зноем, который обволакивает все тело словно нагретым на печи одеялом.

А вот каким образом встретит меня король Самайна – оставалось только гадать. Он ни разу не повторился, постоянно изменяя правила перехода в свое время. Но на этот раз все оказалось довольно мирно – просто тропинка, нырнувшая в густой ледяной туман, вывела меня на огромное поле, заметенное первым снегом, колким, жестким, как перемолотый наст. Я и не знала, что снег, мягчайшей периной засыпавший Зимний лес во времени у Ильен, бывает таким острым – словно над поляной рассеялось мелкое крошево битого стекла…

– Габриэль?

Имя, произнесенное почти шепотом, разбило тишину, словно тяжелый кузнечный молот хрупкое зеркало, разбудило спящую где-то высоко в свинцово-серых небесах жгучую зимнюю метель, эхом прокатилось меж деревьев, и словно в ответ откуда-то из глубины спящего леса раздался протяжный волчий вой. Пошел снег – вначале мелкие снежинки падали медленно и величаво, стремительно таяли, стоило им лишь коснуться моего плаща или запрокинутого к небу лица, но потом снегопад усилился. Настолько, что мне показалось, будто бы я ошиблась временем и вместо Самайна угодила куда-нибудь дальше, в канун зимы, когда нет уже разницы между Сезонами и одно время года плавно и незаметно переходит в другое. Такое случается во временах, в которых живет семейная пара, где супруги принадлежат разным Холмам – их дни сливаются, становясь чем-то средним, вот и получается потом неслыханная оттепель посреди зимы или же ночные заморозки перед самым Бельтайном, когда молодая листва оказывается покрытой тонким слоем инея.

«Ты все же приняла мое приглашение…»

Его шепот наполнил собою ночь, скользнул по моим губам порывом зимнего ветра, и это было похоже на нечто среднее между легчайшим поцелуем и глотком свежей воды из незамерзающей даже в лютый мороз горной реки, воды такой холодной, что зубы моментально пронизывает острая боль. Я вздрогнула, невольно подалась назад – и, оскользнувшись, неловко упала на колкий жесткий снег, рассыпав принесенные в дар яблоки и ссадив ладонь до крови.

Алые капли на белом снегу – как ягоды спелой рябины, как вызов бело-серо-черному Самайну, что устроил Габриэль к моему приходу. Я села, осторожно собирая рассыпанные яблоки, темными пятнами виднеющиеся на белом снегу, обратно в корзину. Не получается у меня прийти во время Самайна с достоинством и величием, как подобает гостю, – вечно случится что-нибудь эдакое, по неловкости и неосмотрительности ставящее меня на одну доску со столь забавляющими Габриэля людьми.

Липкий, со сладким медвяным ароматом яблочный сок потек по моей расцарапанной о жесткий снег ладони, остывая под порывами холодного северного ветра. Я с грустью подумала о том, что не донесла все-таки целыми столь тщательно выращиваемые плоды, и что теперь делать с побитым, истекающим сладким соком яблоком – непонятно. Преподнести такое Габриэлю недостойно, просто выбросить – жалко, ведь оно кажется своего рода природной драгоценностью, принесшей в холодное время Самайна кусочек по-летнему солнечной, теплой осени с ее изобилием.

Волчий вой, что раздавался, казалось, отовсюду, то приближаясь, то удаляясь, смолк, зато на краю поля, у чернеющих в темноте зимней ночи деревьев стали появляться зеленоватые огоньки глаз – будто бы волки собрались полукругом и чего-то ждали, даже не пытясь напасть. Повисшая тишина давила и пугала, побуждала вскочить – и бежать сломя голову к себе домой, в тихую теплую осень, где нет ничего, что желало бы мне зла или хотело причинить вред.

– Хватит испытывать мои нервы на прочность, Габриэль. – Тихий шепот в никуда, в светлую зимнюю ночь, наполненную тишиной, еле слышным ворчанием волков, что собрались на краю поля, и незримым присутствием хозяина Самайна. – Иначе я могу подумать, что гость я отнюдь не званый, и уйти домой.

– Так быстро? Даже не поговорив со мной?

На этот раз голос Габриэля не был призрачным отзвуком произнесенной про себя фразы, отнюдь. Низкий, чуть рокочущий и довольно негромкий – ходили слухи, что когда-то король Самайна сорвал голос, не то вложившись полностью в сложное заклинание, не то пытаясь докричаться до небес, а позже, не имея возможности исцелиться и не желая оставаться немым, он позаимствовал возможность говорить у зимнего бурана, волчьего воя и отголосков Дикой Охоты. Метель улеглась почти мгновенно, небо очистилось от туч, а мягкий лунный свет залил поляну, выхватив из темноты волков – и самого короля Самайна, сидящего на поваленном дереве. И это его светящиеся зеленью глаза я приняла за глаза одного из снежных зверей…

– Здравствуй, Габриэль.

– И ты здравствуй, Фиорэ. – Он склонил седую голову, сверкнул темный камень, вплетенный в обруч из тонких кожаных шнуров. – Давно не виделись. Слишком давно, я бы сказал.

– Не так уж и давно – не далее как прошлой ночью ты побывал в моем времени, пусть даже я не звала тебя в гости. – Я поднялась со снежного покрова, отряхнула платье и плащ от налипших снежинок. Холода я не ощущала, и в этом тоже была заслуга Габриэля.

Его отец был ожившей снежной бурей, метелью в разгар января, стылым морозом, что делает небо зеленовато-прозрачным, а снег – синим, таким суровым, что мог заморозить дыхание на губах, обратив его в снежную крошку. От него король Самайна и унаследовал свою магию, которая более присуща зимним шидани, но никак не осенним.

Впрочем…

Я помнила теплый ветер в ночь, когда люди праздновали Самайн, скрываясь от Дикой Охоты в надежно защищенных холодным железом и омелой домах, помнила, какой мягкой казалась земля, укрытая пышным ковром палой листвы, каким бесконечно глубоким – небо над головой. Оно было сапфирово-синим, с изумрудным мазком на западе, где только-только угасли последние солнечные лучи заходящего солнца, и звезды, похожие на крошечные льдинки, щедрой рукой были рассыпаны по этому бесконечному полю. Тогда я чувствовала Габриэля совсем другим – пьяным от кратких мгновений обретенной свободы-принадлежности, рассыпавшимся ворохом листвы, горстью снега, взметнувшегося к небу на крыльях ставшего теплым ветра. Его сила, высвобожденная разом, сдерживаемая лишь магией Холма, разлилась по Самайну, как вода глубокой, обычно спокойной реки в весеннее половодье заполнила собой все принадлежащее Габриэлю время – и изменила меня, позволив стать тем, чем являются ши-дани. Тем, кто держит целый мир в чаше ладоней, кто сам является этим миром, чья улыбка – луч заходящего солнца, отблески мириад звезд – как капельки теплого дождя в волосах, а земля, укрытая лиственным ковром, – лишь тело под осенними одеждами. Всего один краткий час, на который приходится пик силы Габриэля, позволяет нам становиться тем, чем мы не решаемся быть.

«Ты – небо, в котором я свободен быть ветром», – так он сказал мне тогда, в первую ночь нашей Игры на двоих, смысл которой – возможность становиться собой, зная, что никто не оттолкнет тебя и не осудит даже в мыслях, никто не осмелится помешать. Странная Игра для ши-дани, которые не связаны Условиями колдовства…

Габриэль очутился рядом со мной так быстро, что я не успела даже испугаться, сильные холодные пальцы стиснули мою руку, оцарапанную о слишком жесткий снег. Сладкий тягучий сок покраснел, смешавшись с кровью, золотисто-рыжее яблоко с треснувшей тоненькой кожицей на месте побитого бочка, уютно устроившееся на моей ладони, в лунном свете казалось драгоценностью, выточенной из полупрозрачного янтаря. Король Самайна, которому я не доходила и до плеча, слегка наклонился, словно для того, чтобы получше рассмотреть подношение, но взгляд его темных, как стоячая вода в глубочайшем озерном омуте, глаз был направлен на меня.

– Ты умудряешься приносить в мой холодный Самайн свою золотую осень даже против моей воли. Как это у тебя получается, зеркало мое? – Он склонился к моей руке, почти касаясь губами сочного плода, не отводя взгляда. Словно опасался, что я исчезну, как ши-дани из человеческих легенд, в которых говорится, что стоит лишь моргнуть или опустить глаза хоть на мгновение, как пропадет волшебное существо, словно не было его, растворится среди веток и листвы, останется лишь в отражении на воде. – Сегодня ты принесла мне бесценный дар, которого я от тебя никак не ждал… я не вправе отклонить его – как не вправе отказать тебе в просьбе, какой бы она ни была.

Всего несколько секунд я пребывала в заблуждении, что так высоко король Самайна оценил принесенные мной плоды, но хватило одного только взгляда, чтобы осознать свою ошибку.

Габриэль всего лишь сдавил мое запястье, так, что яблоко не удержалось у меня в руке и упало на снег, а мгновение спустя хозяин этого времени коснулся губами моей перепачканной кровью и медовым соком ладони.

Добровольно отданная кровь – это всегда магия, всегда сила, ведь недаром русло Алой реки, что опоясывает Холмы, привязывая их к миру людей, наполнено кровью, испокон веков льющейся на землю, пропитывающей травяной ковер, растапливающей снег и орошающей пепелища. А когда ши-дани, пусть ненамеренно, приносит свою кровь в дар, от нее нельзя отказаться, нельзя отвергнуть – но нельзя и не исполнить просьбу подносящего. Только вот Габриэль всегда был сам себе хозяином в своем времени, и без его ведома невозможно отворить вену даже остро отточенным ножом, не то что случайно поцарапаться.

– Чего ты хочешь, Фиорэ Аиллан? – Голос короля Самайна был хриплым, чужим, губы – алели, на подбородке размазался чуть светящийся в лунном свете яблочный сок. – С чем пришла в мое время?

Мой голос дрогнул, от волнения став высоким и звонким, как пение моей тростниковой флейты. Я хотела спросить, почему Габриэль зовет меня «своим зеркалом», – другого прозвища я от него ни разу не слышала, – почему каждый раз он так пристально всматривается в мое лицо, словно выискивая нечто, лишь ему известное… Но попросила я не то, чего хотела, а то, что считала нужным.

– Помоги Кармайклу найти способ отгонять Сумерки.

Он выпрямился и выпустил мою ладонь почти поспешно, но вместе с тем небрежно. Губы искривила некрасивая усмешка, и Габриэль рассмеялся, горько, надтреснуто – его смех резал как битый хрусталь, звучал как отголоски чего-то бесконечного дорогого, что уже не вернуть, как эхо надрывного крика. Я отшатнулась, отступила на шаг – и сразу же ощутила под ногами мягкую землю, свободную от снега.

Невысказанное вслух предложение уйти… Дар принят, просьба изъявлена и услышана, казалось бы, к чему задерживаться? Вернуться в родное время, оставив за спиной и скалящихся волков, и холод, и пронизывающий взгляд глаз-омутов, способных, как поговаривают, отобрать у человека душу и заставить прислуживать в течение долгих семи лет.

Я не сдвинулась с места.

– Интересно, как долго еще будет преследовать меня эта история? – Габриэль смотрел сквозь меня, словно разглядывая нечто видимое лишь ему одному. Седые волосы трепал ветер, он сдувал нетающие снежинки с белой шкуры, небрежно наброшенной на плечи короля Самайна, но не смел даже коснуться подола моего платья. – Я предполагал, что ее продолжение будет не так скоро, но, как оказывается, ошибся. Ты знаешь, зеркало мое, что я ошибаюсь достаточно редко и не оставляю живых свидетелей своих ошибок, но тебе, похоже, суждено стать еще одним исключением. Чего и стоило ожидать – когда-то давно мне просто следовало быть осторожней в своих желаниях…

Он шагнул ко мне, протянул руку, но она повисла в воздухе, так и не коснувшись моего плеча.

– Если такова твоя просьба, то я готов показать тебе… А потом ты сама решишь, что стоит рассказать своему слуге, а о чем следует умолчать.

– Он не мой слуга, он мой гость.

Призрачным зеленым огнем блеснули темные глаза Габриэля, когда в них всего на миг отразилась тень торжествующей улыбки.

– Что ж, тем хуже для него.

– Это мы еще посмотрим.

Я взяла его за руку, и король Самайна одним рывком притянул меня к себе, укрывая полой черного, как непроглядная осенняя ночь, плаща. Раненым обозленным зверем взвыл невесть откуда налетевший ветер – если бы не Габриэль, крепко прижимающий меня к себе, этот ветер сбил бы меня с ног, содрал бы кожу подхваченным с поля колотым льдом и оставил в стороне умирать, пока моя кровь плавит снег до самой земли…

– Ничего не бойся под моей защитой, – тихий, почти интимный шепот, отчетливо различимый в вое ветра. – Никого и никогда…

Я почуяла, как сдвигается время, как годы пролетают над моей головой, сливаясь с бешеным ветром, а может, этот жестокий зимний буран и был беспощадным временем, что рано или поздно любого пригнет к земле, поставит на колени, развеет прахом и, не задерживаясь ни на миг, полетит дальше?

Не знаю, не хочу знать.

Быть может, в другой раз, когда Габриэль так же будет удерживать меня на грани Самайна и Сумерек, я спрошу у него…

Луна, то и дело выглядывающая в прорехи меж несущимися по небу тучами, была не белой и не желтой – она оказалась розово-багряной, тусклой и почти не дающей света. Темно-красный ореол-корона, обращающий тучи в обрывки знамен, испачканные свежей кровью, безмолвная тьма и черная земля, лишенная снежного покрова, делали Самайн ужасающе тихим, темным и наполненным предчувствием беды.

Я испуганно вздрогнула, когда Габриэль откинул полу плаща, под которой прятал меня во время перехода сквозь годы, но стоило моим глазам привыкнуть к темноте, как я крепко, до боли в судорожно сжатых пальцах, вцепилась в жесткую руку своего спутника.

Окно в Сумерки было так близко, что я могла разглядеть едва заметно светящиеся силуэты в кромешной тьме, что проглядывала из странного разреза – будто бы исполинский нож неровно, небрежно, раскроил небеса, оставив кровоточащую рану в темно-синем своде. Что-то мелькнуло в этом «разрезе», что-то странное, бесформенное – оно подобралось к выходу, протянуло конечность наружу, словно ощупывая воздух над Холмом, и в этот момент ладонь Габриэля легла мне на глаза, не давая рассмотреть то странное, ни на что не похожее существо, что пыталось выбраться из Сумерек.

– Не смотри, Фиорэ. Поверь, этого тебе видеть не следует.

– Что это, Габриэль? – Я крепче сжала его руку, которой он прижимал меня к себе, словно не доверяя мою безопасность даже своему законному времени.

– Узнаешь, когда придет время. Пока еще рано. Помнишь правило призраков прошлого?

– Помню. Если ты видишь призраков, они видят тебя.

– Все правильно. Я не хочу, чтобы оно тебя увидело… и запомнило. Потому что я не всегда буду рядом.

Я застыла в руках Габриэля, напряженно вслушиваясь в тишину – хрупкую, звенящую. Мертвую тишину, которую нарушало лишь странное, еле слышимое позванивание, – словно кто-то осторожно проводил точильным камнем вдоль лезвия клинка. Все громче и громче – теперь казалось, что кто-то проводит мечом по стальным доспехам, оставляя отметины.

– Фиорэ, только молчи, – тихий шепот над ухом – и тяжелая ткань плаща вновь укрывает меня с головой.

Габриэль осторожно убирает ладонь от моего лица, и я вижу, что прямо перед моими глазами в плаще прорезана небольшая дырка – как раз такого размера, чтобы я могла рассмотреть потрясающе красивую женщину, стоящую всего в нескольких шагах от нас.

Белая, как свежевыпавший снег, идеально ровная кожа, что мягко сияет перламутром в нездорово-красном лунном свете. Черные волосы со странным стальным отблеском уложены в высокую прическу, увенчанную небольшой короной с зубцами-лезвиями. Мягкий овал лица, брови вразлет, яркие чувственные губы – женщина, при одном взгляде на которую сердце начинает биться чаще. Она смотрит себе под ноги, хрупкой, изящной рукой приподнимая длинный подол черного платья, ищет что-то среди потемневшего от дождей и холода лиственного ковра. Шуршит палая листва, разгребаемая изящной ножкой, обутой в серебристую туфельку, шелестит подол платья, тихо позванивают, ударяясь друг о друга, многочисленные украшения-амулеты на стройной шее.

– Это Мэбвэн, – негромко произнес Габриэль у меня над головой. – Фаэриэ, что когда-то жила в прекрасном белом замке на утесе у океана. Она с улыбкой встречала рассвет над синей водой и каждую ночь поднималась на самую высокую башню, чтобы быть ближе к звездам. Благодаря ее магии даже замок обрел подобие жизни, стал ее другом, помощником и защитником. Так было до тех пор, пока она по доброй воле не пришла ко мне в услужение…

Женщина в черном платье наконец-то нашла, что искала, – это оказался крупный багряный аметист с небольшой искоркой в глубине камня, спрятанный в клетку из тоненьких серебряных проволочек-паутинок, – и сдавила подвеску в кулаке, подняв к небу неожиданно неприятные светло-серые, как лед на озере, глаза.

– Семь лет она была мне слугой-гостьей и любовницей на ложе. Она сопровождала меня в ночи, когда я выбирался из Холма, вместе со мной скакала на призрачном коне над миром людей. Она узнала вкус свободы – ведь Холм позволял ей становиться собой, сливаться с ее родной стихией, невзирая на Условия. Но ее срок истек – и я вернул Мэбвэн в белокаменный замок на берегу океана, невзирая на мольбы и просьбы оставить ее при себе. – Голос Габриэля звучал тихо, слова звенели, повисали в стылом воздухе как тонкие и хрупкие сосульки на обледенелых веточках. – Она хотела всё или ничего. Требовала любви или ненависти, но не получила ни того ни другого. Но ведь ненависть вызвать куда легче, чем любовь. Достаточно всего лишь разрушить дом, убить сородичей, оставить в одиночестве…

Я невольно вздрогнула, когда в небе раскатисто прогремел гром, а в зарождающейся высоко в небесах буре я расслышала отзвуки искренне-радостного, счастливого смеха. Порыв ветра взметнул подол Мэбвэн, хлынувший ливень моментально промочил ее одежду и волосы, а она раскинула руки, протягивая их буре, как пылкому возлюбленному.

– Ты готова увидеть остальное? То, что я сейчас от тебя скрываю?

Честно говоря – нет. Я не была готова увидеть то, из-за чего Мэбвэн беззвучно смеялась. Струи дождя, скатывающиеся по ее лицу и телу, срывались багряными каплями с подола ее черного платья…

Нет, не черного.

На рукавах появились багряные потеки, которые становились все светлее, все шире. Словно платье когда-то было белым – но его вымочили в свежей крови, высушили колдовством, что обратило пролитую кровь в краску.

В небесах полыхнула молния, и в этот момент порыв ветра сдернул с моей головы плотный черный плащ, которым укрывал меня Габриэль, и мир наполнился звуками – свистом, шелестом и стрекотанием сумеречных тварей, что возникали вокруг нас словно из ниоткуда. Раздались рев и повизгивание зимних ши-дани, что сражались с Сумерками, треск деревьев, по приказу осенниц выдравших свои мощные, развитые корни из земли и медленно направившихся на поле боя. Безмолвные, бесстрастные стражи западного Алгорского холма, в чьих жилах не течет живая кровь – лишь прохладная сладковатая вода, те, кого нельзя убить, нанеся глубокую рану – только разрубив на куски или же обдав жарким пламенем, чтобы затрещала, сгорая в огне, шероховатая кора, черными угольками оборачивались веточки-пальцы. Не зря среди людей до сих пор живет легенда о живых деревьях, охраняющих покой ши-дани, не пуская в запретные места никого из людей. Якобы такой лес живет сам по себе, и любой, кто на беду свою забредет в таковой, не имея на теле креста из холодного железа или в руках хорошо заточенного топора, обречен на смерть с того момента, как ступит под густую тень ярко-зеленой листвы.

Совсем рядом раздался громкий женский крик. Я обернулась и увидела, как одну из осенниц, что управляла частью древесных стражей, стаскивают на землю со спины оборотившегося седым медведем зимнего ши-дани. Услышала, как могучий снежный зверь ревет, разбрасывая мощными ударами лап тех, кого позже люди назовут глайстигами, полулюдьми-полукозами, что питаются кровью поверженных врагов или же украденных из кроваток маленьких детей, – но не может пробиться к подруге, которую уже и не видно было за суетливо толпящимися сумеречными.

– Но почему ши-дани не воспользовались оружием? – тихонько шепнула я, отводя взгляд от вставшего на задние лапы серебристого медведя, на светлой шкуре которого уже расцветали алые кровавые пятна. – Почему бьются, полагаясь лишь на себя?

– Потому что Мэбвэн – Королева Мечей. Ее сила позволяет любой клинок обратить против владельца, и управляет она любым металлом – что серебром, что сталью, что холодным железом. И только мечи, созданные с помощью волшебства, а не жара кузнечного горна, не подчинены ее воле. Это – одно из ее Условий.

– А как же древо королей, сердце Осенней рощи? Разве его листва не могла бы стать мечами для ши-дани? – Я отвернулась, не в силах наблюдать за жестоким кровопролитием и дальше, все внимание сосредоточив на женщине в кровавом платье, что стояла в гуще сражения, – но никто, ни сумеречные, ни ши-дани почему-то не осмеливались к ней приблизиться.

– По моей просьбе древо королей дало нам оружие против Сумерек. Но не клинки цвета осенних листьев.

Над полем прокатился долгий пронзительный вой – гулкий, глухой, пробирающий до костей и выворачивающий душу наизнанку. Вой, от которого мне захотелось вырваться из рук Габриэля, единственного, кто давал мне защиту в этом проклятом Самайне, побежать по полю, забывая обо всем кроме страха. Страшный клич Дикой Охоты, что разогнал грозовые тучи в небесах, остановил льющийся стеной дождь и окрасил бледно-розовую луну в зловещий алый цвет.

Замерли сумеречные твари, с тревогой оглядываясь по сторонам, отступили к кромке леса, к стене живых деревьев-стражей ши-дани, стряхивая с когтей черную густую кровь, а из ослабевшей руки Мэбвэн выпал аметистовый кулон, сиреневой искрой блеснул в наступившем мраке и пропал где-то в траве. Пришло время Хозяина.

«Волчий час» после глухой полночи, самое темное время перед рассветом, всего лишь краткое время, принадлежащее только Габриэлю, королю Самайна.

Я увидела его таким, каким никогда не хотела видеть.

Скачущим по полю под красноватым светом ставшей неправдоподобно огромной алой луны на черном коне, копыта которого роняли на землю багряные искры, яркие, жгучие, как капли крови, падающие на снег. Подобно сгусткам тьмы, бегут по обе стороны от коня черные гончие – огромные гибкие тела стелются над землей, и кажется, будто бы их лапы не касаются пожухлой, примятой дождями и непогодой травы. Именно их вой возвестил о вступлении короля Самайна в полную силу – и ши-дани расступаются, уходят с пути Габриэля, чье прекрасное, не изуродованное еще шрамом лицо кажется белой восковой маской с черными провалами глаз. Тускло блестит корона из холодного железа на седых волосах, подобных ледяному туману над рекой, темным багрянцем сияет янтарь из смолы древа королей, а в левой руке Габриэль держит нечто мягко сияющее золотом и медью. Драгоценная раковина со дна океана… нет, витой Рог, наполненный силой до краев, легендарный Рог Изобилия, который может накормить весь Холм, напоить страждущих знаменитым «фейским вином», – все дело в том, как его использовать. Лишь в руках короля Самайна этот Чудесный Рог, артефакт волшебного Холма, мог стать оружием против чужеродных нашему миру Сумерек. Только Габриэль в тот момент был вправе взять его в руки – и обратить благодать Холма в силу, что может уничтожить, перемолоть, смять Сумерки с той же легкостью, как океанская волна смывает построенный на берегу песчаный замок, переворачивает, крушит в мелкую щепу величественные корабли…

Король Самайна поднес Рог к губам – и над полем прокатился тягучий, могущественный звук, что становился все громче и громче с каждым мгновением. Я ощутила Зов Рога как горячую, напитанную солнечным светом липкую паутину, что опутала меня с головы до ног, влила в жилы огонь, как хмельное осеннее вино, как жаркий поцелуй той сущности, что мы называем Холмом. Я отступила от живого – настоящего – Габриэля, что крепко удерживал меня все время, пока шла битва, и его руки безвольно соскользнули по ткани моего плаща. Призраки вокруг, от которых оберегал меня хозяин этого времени, перестали пугать, превратились в безобидные отголоски прошлого, в бесславно ушедшие в никуда существа, что утратили себя в оставшемся далеко позади за Алой рекой Самайне.

Песнь Рога разливалась над полем, и те сумеречные, что оказались слишком близко к коню Габриэля, вдруг стали стремительно проваливаться в собственные тени, возвращаясь туда, откуда они пришли. Одно за другим исчезали в Сумерках призванные Мэбвэн существа, а сама Королева Мечей подалась назад, отступила на шаг – и вдруг упала на колени, лихорадочно ища в траве аметистовую подвеску, утраченную сиреневую искру, когда волна Зова накрыла и ее.

С шелестом разрезало воздух невесть откуда появившееся сломанное лезвие кинжала, направляемое силой исчезающей в Сумерках фаэриэ, – последний отчаянный жест, перед тем как провалиться в собственную тень, – и песнь Рога оборвалась на высокой захлебывающейся ноте. Я увидела, как лезвие, ударившись о полированную поверхность артефакта, раскроило правую щеку короля Самайна так, что в ране блеснула оголившаяся кость, а уголок губ повис. Кровь заливала серо-черное одеяние Габриэля.

Он больше не мог играть и почему-то понуро опустил голову, зажимая ладонью нанесенную Мэбвэн рану и глядя пустым, ничего не выражающим взглядом на замаранный кровью Рог. Тот понемногу утрачивал свое сияние, становясь таким, каким я привыкла его видеть на поясе Габриэля, – потемневшим от времени, оправленным в тусклое серебро и с царапиной-сколом на полированной поверхности. И пустым, легким, как высохшая под жгучим пустынным солнцем кость погибшего от жажды зверя.

Луна почти склонилась к закату, постепенно утрачивая багрянец, а уцелевших сумеречных гнали прочь с Холмов зимние ши-дани, обернувшиеся величественными снежными зверями. Медленно, неторопливо возвращались в рощу деревья-стражи, покидали поле боя осенницы, что своим волшебством помогали зимним, – и лишь король Самайна оставался на месте. Словно он, только что принесший победу, сыгравший незаконченный гимн на Роге Изобилия, Хранитель древа королей, оказался не нужен сразу же, как только выполнил свой долг. Никто не подошел осмотреть его рану, не поблагодарил за содеянное – они просто приняли его жертву, его усилия как должное и вернулись в Холмы, позабыв о всаднике на черном коне…

Несправедливость, достойная ши-дани.

Габриэль, похоже, ты всегда будешь чужим везде, где бы ни появился, за исключением своего Самайна.

Но кто сказал, что это правильно?

Я подошла к понурому призраку, восседающему на могучем коне, задев краем плаща морду одной из его гончих. Та еле слышно зарычала, и король Самайна посмотрел на меня, по-прежнему закрывая правой рукой страшную кровоточащую рану на лице, которая никогда не заживет без следа, – ведь брошенный обломок кинжала был из холодного железа, способного убить ши-дани и оставить шрам даже на теле полукровки с зимней бурей в жилах.

Но ты ведь просто другой, хотя, в сущности, такой же, как мы, Габриэль. Ты тоже достоин помощи, достоин сочувствия, достоин того, чтобы тебя не только боялись – но и почитали.

И ты не должен быть один…

Долгий взгляд глаза в глаза, а потом он отнял правую руку от лица, показывая то, во что оно превратилось. Криво усмехнулся уцелевшим уголком губ, бессильно уронив окровавленную ладонь.

Зачем ты так? Ведь тебе тоже может быть больно… Призрачный отголосок касания, когда я попыталась ухватить Габриэля за руку, быстро остывающая на холоде влажная дорожка от скатившейся по щеке слезинки. Что-то дрогнуло в темно-зеленых глазах-омутах короля Самайна, он потянулся рукой к моему лицу, и в этот момент призрак исчез, рассыпался снежной пылью, а я очутилась посреди заметенного поземкой поля, темного и безжизненного.

– Идем, Фиорэ. Ты увидела достаточно.

Я обернулась. Габриэль стоял всего лишь в шаге от меня, вертя в гибких сильных пальцах бесценный Рог с той же небрежностью, с коей пастух обращается с простой тростниковой свирелькой.

– Занимательная игрушка, не находишь? – Он подбросил инструмент на ладони, поймал – и вдруг протянул мне: – Бери. Я ведь обещал дать тебе оружие против Сумерек. А уж стоит ли его передавать в руки человека – решать тебе. Только не забудь ему сказать, что сыграть на Роге можно только раз. Если прервется мелодия… Впрочем, к чему лишние слова – итог ты видела.

– Да. – Я осторожно приняла Рог обеими руками, и он оказался удивительно легким, как пушинка, будто бы и не весил ничего, словно не настоящий инструмент, превращающий мысли и волю в магию, а пустышка, лишь копия, не имеющая ни силы, ни власти над сумеречными.

– Насчет его возвращения можешь не беспокоиться – Рог вернется ко мне сразу же после того, как его сила будет использована, или же если ты передашь его кому-нибудь помимо своего слуги. Я не настолько доверяю людям и потому позаботился о том, чтобы Рог Изобилия не попал к кому-то еще. – Габриэль еле слышно усмехнулся, наблюдая за тем, как недоверчиво я взвешиваю бесценный инструмент в руке, положил ладонь мне на плечо и ощутимо сдавил его пальцами.

Не удивляйся этой обманчивой легкости. Когда Рог наполнен силой, даже мне непросто удержать его в руках – таким он кажется тяжелым, так тянет его к земле, из которой он был создан.

– А если Кармайкл не сможет? – тихо спросила я, бережно заворачивая Рог в полу плаща и прижимая его к груди.

– Значит, не сможет. Никто не обещал, что будет легко, каждому достанется своя ноша. – Габриэль развернул меня за плечо, указывая на чернеющую посреди заметенного снегом поля дорожку: – Тебе туда, Фиорэ Аиллан, там твое время. Иди и не оглядывайся.

Его ладонь пропала с моего плеча так быстро, что мне почудилось, будто бы король Самайна рассыпался горстью колкого снега так же, как и его призрак. Я шагнула на тропу, сразу же ощутив посреди холодного стылого Самайна аромат теплой, укрытой листвой земли, запах дождя и грибов, горьковатый дым костра.

Моя осень звала меня, она была здесь, на этой тропе, – протягивала ко мне пальцы, свитые из солнечных лучей, пробивающихся через туманную дымку меж тонких хрупких осин, могучих дубов и белых стройных берез, обнимала за плечи прохладным ветром, звала наполненной жизнью хрупкой тишиной Рощи.

Здравствуй, мое время. Тихое и спокойное, как зеркальная озерная гладь. Яркое, сверкающее, как шкатулка с самоцветами. Бурное, резкое, с проливными дождями и ледяными густыми туманами поутру. С бриллиантами звезд на бархате ночного неба, с ярким солнцем в хрустально-синей вышине, которую не охватить взглядом, не коснуться рукой – можно только упасть в нее, как в бесконечно любимые глаза. Здравствуй, середина осени. Я вернулась… В серых предрассветных сумерках в окошке моего дома мягко сиял лепесток пламени, словно маяк, указывающий кораблю дорогу к суше, а мне – дорогу домой. Есть такой людской обычай – при разлуке с любимым или любимой каждый вечер оставлять на подоконнике горящую свечу, которая будет разгонять мрак у родного дома до самого утра. Свет, что укажет путь и сквозь густой осенний туман, и сквозь лютую зимнюю метель. А самое главное – расскажет о том, что здесь по-прежнему любят и ждут, сколько бы лет ни прошло, что бы ни случилось.

Просто вернись – каким бы ты ни стал, как бы ни изменила тебя судьба и дальняя дорога, какие бы ветры ни проносились над твоей головой.

«Возвращайся – я жду тебя» – вот что означала свеча на подоконнике у людей…

Тихо скрипнуло крыльцо, когда я поднялась на него, – и тотчас дверь распахнулась, а на пороге возник растрепанный Кармайкл в мятых штанах и расстегнутой на груди рубашке. Ярко-рыжие волосы, не собранные в хвост, обрамляли его лицо отблесками затухающего пламени, в глазах танцевали крошечные медные искорки, а улыбка, озарившая лицо, показалась светлее огня в камине.

– Вернулась… госпожа моя светлая…

И столько радости было в этом голосе, что я не удержалась – прильнула к его жаркому спросонья телу, обняла, согреваясь в его руках, купаясь в том простом человеческом счастье, что изливалось из Кармайкла незримым потоком, обжигало солнечным золотом, обволакивало легким, как облачко, пуховым одеялом.

– Я дома…

Тихий шепот, стук закрывшейся за моей спиной двери, теплая мужская ладонь на моих волосах, бережные, успокаивающие объятия.

Если бы не оправленный в серебро Рог, что я прижимала к боку, – я могла бы почувствовать себя счастливой…

Следующие два дня пролетели быстро, как на крыльях. С тех пор, как я вернулась от Габриэля в свой дом, холодная, как призрак из страны мертвых, чужая, далекая, как отражение Сумерек, молодой маг словно позабыл о своем стремлении обрести оружие против чуждых, непонятных существ, что стремились завоевать для себя как можно больше места в мире людей. Кармайкл отогревал мои озябшие, никак не желавшие теплеть руки поцелуями, разводил огонь в камине так, что в доме становилось жарко, будто в летний день, укутывал меня теплым пледом и подавал горячее питье, сваренное заботливым брауни, – но не мог выгнать ни морозный холод из моего тела, ни вызвать искреннюю, счастливую улыбку.

«Госпожа моя светлая», – все повторял он, опускаясь передо мной на колени и обнимая меня за талию, прижимаясь щекой к моему бедру и шепча что-то о своей гордыне и моей глупости. Кажется, он всерьез винил себя за то, что я пошла к вызывающему страх и ненависть королю Самайна, думал, что сделала это я исключительно ради него…

Он ошибался.

Но с того момента, когда Рог Изобилия коснулся моих пальцев, внутри словно что-то надломилось – и вновь срослось, покрывшись тонкой ледяной корочкой, растопить которую не мог даже самый жаркий огонь или страстный поцелуй.

Ох, Габриэль, Габриэль… Во что превратила твоя магия, твоя ледяная ненависть к Сумеркам артефакт осеннего Холма? Какую частичку своего скрытного сердца ты вложил в него, если он холодит пальцы даже сквозь плотную ткань шерстяного плаща? Ведь я видела, как горел Рог в твоих руках в ночь давно ушедшего Самайна, как моя сущность ши-дани отозвалась на песню, что ты играл над полем, омытым ливнем, – это было как глоток хмельного вина, как тепло жаркого солнца, как долгожданное прикосновение любимого… Так почему сейчас я боюсь дотронуться до этого Рога, почему мне хочется вернуть его тебе побыстрее – и забыть навсегда о его существовании?

– Госпожа моя… если бы я знал… Если бы я только знал… – Тихий сокрушающийся голос Кармайкла, доносящийся откуда-то издалека. Я с трудом подняла голову, поймала взгляд потемневших от волнения зеленых глаз. Едва заметно улыбнулась:

– Не вини себя, Кармайкл. Просто в моих руках находится вещь, которой не суждено у меня быть.

Драгоценная раковина со дна моря, свернутый спиралью лунный луч, уроненный волшебным зверем зачарованный Рог, подаренный Габриэлем. Не мне суждено держать его в руках, не мне хранить его, завернутым в плащ или же свободно висящим на поясе. Да и не запоет Рог от моего дыхания так, как должен, – обожжет губы стылым январским морозом, вольет в жилы суровую метель, выбелит осеннюю рыжину зимней сединой, обратит в призрак, чье время приходится на межсезонье, а оттуда и до Сумерек рукой подать будет.

«Ты знал, Габриэль… Ты знал, что я не смогу не отдать его…» – тихо шепнула я, комкая в пальцах теплую шерстяную шаль. Резко поднялась с лавки, отстранив Кармайкла, вытянула перед собой руки, прикрывая глаза и вспоминая, как выглядел припрятанный мною Рог.

Мягко, уютно улегся в ладонях одолженный смертному «голос» короля Самайна, холодком скользнуло по коже прикосновение Габриэля, ярко вспыхнул огонь в очаге – и тотчас пугливо прижался к поленьям. Я протянула Рог Кармайклу, стараясь не заглядывать ему в глаза, ежась от ледяного сквозняка, плащом обнимающего плечи.

– Вот оружие против Сумерек, которое ты искал, артефакт, на котором играл в ночь Самайна тот, кого люди зовут Черным Всадником. Песнь, сыгранная тобой на этом Роге, обратит сумеречных в бегство из мира людей, запечатает распахнутые двери между тенью и светом. Если ты примешь это оружие, то должен помнить, что у тебя будет лишь одна попытка, одна возможность. Даже если она провалится – Рог все равно вернется к настоящему владельцу. Но и с тебя Рог потребует свою цену, хорошо подумай о том, чем ты готов заплатить.

– Госпожа моя светлая… – тихо, потрясенно выдохнул маг, опускаясь передо мной на колено и бережно, трепетно принимая из моих рук матово сияющий лунным серебром в полумраке горницы Рог Габриэля. – Ты самое великое чудо, самая великая радость, что может явиться человеку…

– Не надо, Кармайкл… – Я отвернулась, чувствуя, как в сердце ледяной змеей вползает холодок страха. Он думает, что я дарую ему величайшее благословение, но я сама вручила ему проклятие, избавиться от которого будет непросто.

Каждый, кто воспользуется Рогом не для того, чтобы одарить страждущих, а как оружием, ломающим волю даже фаэриэ и сумеречных, как ключом, что отпирает и запечатывает двери, которые никому и никогда не следует открывать, заплатит свою цену.

Габриэль заплатил вечным одиночеством за право владеть и распоряжаться Рогом по собственному усмотрению, но что артефакт потребует взамен у смертного – можно только догадываться. Не больше, чем Кармайкл сможет отдать, но и не меньше. Лишнего не заберет, но и сбить цену не получится.

– Он теплый, госпожа моя светлая, – удивленно воскликнул маг, оглаживая ставший золотистым Рог кончиками пальцев, любуясь ярко вспыхнувшей вязью на серебряной оправе. – Он такой теплый, будто бы живой. И я чувствую, как в нем словно бьется живое сердце! И он такой… тяжелый…

Тяжелый?

Я присмотрелась к заигравшему новыми красками артефакту в руках смертного – и беззвучно ахнула. Рог медленно преображался, становясь похожим на тот, что я видела у короля Самайна в ночь, когда над Холмами разверзлась злая буря, направляемая Мэбвэн. Вспомнились кровавое платье, становящиеся красными капли дождя, величественные снежные звери, безжизненными сугробами оставшиеся после безрадостной победы на поле боя.

– Спрячь его, Кармайкл, спрячь получше. – Я взяла с узорчатой крышки низкого сундука простую кожаную сумку, украшенную красными кисточками из шелковых шнуров, и протянула ее молодому магу. – Спрячь – и не показывай никому, не говори о нем даже с теми, кому доверяешь. Если кто-то обманом или силой заберет у тебя Рог и коснется его поверхности – в ту же минуту артефакт окажется у короля Самайна, а ты останешься ни с чем.

– Я понял, светлая моя госпожа, – тихо отозвался Кармайкл, неохотно убирая притягивающий взгляд, переливающийся золотом и перламутром, артефакт в сумку. Маг тугим узлом затянул кожаный шнур на горловине, и лишь тогда взглянул на меня серьезными глазами, на дне которых медленно угасала нежданная радость, сменяясь тоской и грустью, наполняющей бесцветной серостью яркую зелень радужек. – Твой дар означает… что я должен покинуть тебя?

– Да.

Стало тихо-тихо. Истаял последний, пугливо прижимавшийся к углям в очаге лепесток пламени, запахло душистым горьковатым дымом. Сразу стало темнее, и слабый свет одинокой свечи, стоящей на окне, не мог разогнать сгустившейся темноты осеннего вечера, напротив, этот последний огонек лишь слепил, не давая глазам привыкнуть к окутавшему нас мраку и оттого делая его еще гуще.

– Мне следует уйти прямо сейчас?

Голос Кармайкла едва заметно дрогнул, стал глуше, маг отвернулся, пряча лицо в густой тени. Я глубоко вздохнула – и серебристый лунный луч скользнул в мозаичное окно, озаряя большую часть горницы мягким холодным светом. Протянула руку, скользнув тонкими теплыми пальцами по гладкой щеке мага.

– Не сейчас. До нового заката в моем времени.

С тихим стуком упала с лавки сумка с Рогом, когда Кармайкл резко поднялся, протягивая ко мне руки, крепко сжимая в объятиях и зарываясь лицом в мои волосы, которые я позабыла с утра заплести в косы. Шею обжег жаркий поцелуй, крепкий, отчаянный, наполненный той хмельной искренностью, тем бесповоротным отчаянием, тем блаженством единственного на всю жизнь острого до боли мига счастья, который неотступно следует за тем, что люди называют любовью. Это странное, недоступное ни ши-дани, ни фаэриэ чувство, которое заставляет людей забывать о себе, о доброте, чести и справедливости, которое вдохновляет смертных на безумные, беспощадные, а порой и самоубийственные поступки, чувство, что бросает людей в огонь их собственных пороков и недостатков и обнажает в их душах самое лучшее и искреннее. Любовь такая, какой ее видят только люди.

Я не могла понять ее, не могла прочувствовать – но это искрящееся золотом, льющееся жаркой волной ощущение, которое, кажется, можно собрать в сложенные лодочкой ладони и пить, как наполняющее силой хмельное вино, притягивает ши-дани так же верно, как магия сердца Холма. Как отвернуться от этой добровольно предлагаемой жизни, как отвергнуть сияние той искры, что люди называют душой? Невозможно и недостойно, как недостойно отвергнуть предлагаемую в дар кровь величественного волшебного существа…

Случается, что в Холмы приходят смертные, становящиеся слугами ши-дани, и все они уходят от нас, обожженные странной, недоступной для нас любовью. Уходят не только с волшебным даром, что ни отнять ни продать, но и с тоской, с незаживающей раной в сердце. И иногда возвращаются, как Там Лин, для того чтобы быть с нами вечно.

– Останови меня, Фиорэ, останови, молю тебя… – Пальцы Кармайкла скользнули по моей талии, нащупали узелок тонкого плетеного пояска. – Одного твоего слова будет достаточно – и я подчинюсь.

Жаркие, как лепестки пламени, поцелуи… Пьянящее, хмельное ощущение человеческой души, ослепительно-яркой птицей прильнувшей к моему сердцу.

С тихим стуком упал на пол украшенный медными бляшками плетеный пояс, с шелестом соскользнуло с моих плеч верхнее платье, переливающееся в зыбком лунном свете серебром, как свежевыпавший снег.

– Прошу тебя, возлюбленная моя госпожа, свет моего сердца…

Я обняла Кармайкла, целуя его в губы, перебирая пальцами встрепанные медово-рыжие пряди, испытывая жажду, столь же сильную, как когда-то давно, когда моим слугой, другом и любовником был Там Лин, рыцарь с пылающим сердцем.

Жажда жизни, жажда прикосновения души, «красная жажда». Река крови не утолит ее, магия Холма отгонит лишь на время, до тех пор, пока не обретет ши-дани утраченную при создании часть себя, пока не станет единым в двух искрах, в двух телах – или же не вберет в себя все то, что щедро предлагает пораженное любовью человеческое сердце.

– Не останавливайся, Кармайкл…

Маг тихо рассмеялся низким волнующим смехом, подхватывая меня на руки и унося сквозь шелестящую занавесь в спальню, позабыв об упавшей на пол сумке с Рогом, а я еле заметно вздрогнула, ощутив на лице прикосновение призрачной холодной руки.

За миг до того, как Кармайкл перенес меня через порог горницы, я увидела в отражении луны на оконном стекле медленно тающий силуэт волка с горящими призрачной зеленью глазами…