Все лето Мэри прожила в Лонгвуде одна. В середине октября, когда начали опадать листья и влажный воздух стал постепенно остывать, она собрала слуг и проинструктировала их, как начать подготовку усадьбы к приезду родителей.

Старшие Преблы должны были вернуться в Мемфис через три недели.

В тот же самый октябрьский день, далеко за океаном, Жюли Пребл одевалась, собираясь провести свой последний вечер в Лондоне перед отъездом домой. Утром Преблы возвращались в Америку. Джон Томас был уже одет и нетерпеливо ждал в гостиной большого роскошного номера, который супруги снимали в «Савое».

Одетый в черный вечерний костюм мужчина посвистывал, наливая себе выпить. На сердце у него было легко и радостно. Преблы в этот раз долго прожили за границей. Они находились вдали от дома и ради развлечения, и по делам. Джон Томас встречался с европейскими покупателями хлопка. Он успокаивал их по поводу слухов о предстоящей войне между штатами. Пребл утверждал, что никакой войны не будет. Он обещал бесперебойно поставлять хлопок на европейский рынок, и он его поставит, не будь он Джон Томас Пребл!

А теперь Джону Томасу не терпелось вернуться домой. С рюмкой в руке он вышел в прихожую, чтобы надеть черный шелковый плащ и такую же шляпу с высокой тульей.

Вернувшись в гостиную, Джон Томас допил виски и поставил рюмку, отказавшись от второй. Выудив из кармана жилета золотые часы, он взглянул на циферблат и улыбнулся.

Жюли, как всегда, опаздывала.

– Поторопись, дорогая! – окликнул он жену через открытую дверь спальни. – Мы уже опаздываем на четверть часа!

Джон Томас повернул голову и прислушался, ожидая услышать в ответ хорошо поставленный голос жены, сообщающий ему, как всегда, что она еще не совсем готова, но будет готова уже через минуту.

Прошло с полминуты. Ответа не было. Джон Томас покачал головой и снова окликнул Жюли. Она опять не ответила, и тогда он встревожился.

– Жюли, что с тобой? У тебя что-то не ладится? Опять эти проклятые крючки? Я буду рад тебе помочь!

И снова никакого ответа. Тишина.

– Жюли! Жюли! Да скажи что-нибудь!

Джон Томас нахмурился, сбросил на диван плащ и шляпу и пошел в спальню. В дверях он встревоженно огляделся. Жены не было за туалетным столиком. Не было ее и за ширмой для переодевания. Он начал тщательно осматривать комнату. Сердце его тревожно забилось.

И тут он увидел Жюли. Она была по другую сторону кровати. Испуганный, Джон Томас бросился к ней. Новое бальное платье из тафты было надето только наполовину. Жена стояла на коленях, держа одной рукой вышитое покрывало. Другая рука сжимала горло. В глазах Жюли был страх. Она силилась произнести его имя. Но вместо звуков из горла пошла кровь.

– Господи милосердный! – воскликнул насмерть перепуганный муж, опускаясь на колени рядом с женой. – Жюли! Жюли!

Джон Томас в отчаянии позвал на помощь. Через несколько минут прибыл врач.

Все еще в окровавленном платье, Жюли была отправлена в больницу Святой Марии, которая находилась в нескольких кварталах от отеля.

Но спасти ее не удалось. Жюли умерла от кровотечения, вызванного прободением язвы.

Джон Томас был неутешен.

Он повез любимую жену домой, чтобы похоронить ее в Мемфисе. И с тех пор не покидал Лонгвуда. Сраженный горем вдовец отказывался принимать даже старых друзей, приходивших его навестить. Он проводил долгие часы на хозяйской половине дома, сжимая какую-нибудь безделушку, принадлежавшую жене, или глядя на ее фотографию.

Джон Томас не позволял слугам дотрагиваться до вещей Жюли. Он зарычал как раненый лев, когда Мэри Элен предложила вынести одежду матери. Целыми днями Джон Томас сидел один в своих комнатах, перебирая пальцами золотистые волоски жены, застрявшие в щетке для волос.

Он был раздавлен горем – до такой степени погружен в свое несчастье, что совершенно забыл о том, что они с Жюли собирались рассказать Мэри. А они собиралась рассказать ей о том, что же на самом деле произошло с Клеем Найтом более десяти лет назад.

Мэри Элен очень волновалась из-за отца. Она потеряла мать, а теперь боялась потерять и его. Боялась, что отец в прямом смысле умрет от горя.

Проходили недели, но Джону Томасу не становилось легче. Пришло и ушло Рождество, но горе его было все так же глубоко. Зима сменилась весной, а Джон Томас был все так же печален. Наступило лето с его липкой жарой и духотой, а хозяин Лонгвуда по-прежнему сидел в своих комнатах в мокрой от пота рубашке, с безжизненным взглядом.

Джон Томас совершенно утратил интерес к своей хлопковой империи. Доходы его стали уменьшаться. Состояние таяло. Рабов продали соседям. Плодородные земли не обрабатывались.

Мэри все больше тревожилась за отца. Она пыталась встряхнуть его сообщением о том, что их ждет полное разорение, если он не перестанет горевать и не займется делами. Дочь предупреждала Джона Томаса и о возможной гражданской войне. Если это случится, то блокада северян отрежет хлопковые плантации от богатых европейских рынков. Лучше бы ему очнуться! Хорошо бы отправить за границу как можно больше хлопка, иначе они будут разорены…

Но Джона Томаса ничто не интересовало.