Рудин. План. Копия чернового автографа, снятая в 1929 г. Н. В. Измайловым с утраченного впоследствии оригинала (ИРЛИ, Р. 1, оп. 29, № 48). Датируется началом июня 1855 г. — до 5 (17) — см. ниже, с. 466–467. Опубликован в статье Г. В. Прохорова «Творческая история романа „Рудин“» — Т сб (Бродский), с. 115–117; см. также в комментарии М. К. Клемана к роману в книге: Т, Рудин, 1936, с. 436–442.

Рудин. Отрывок из эпилога романа со слов: «… но не до строгости теперь» (стр. 319, строка 37) и кончая словами: «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам» (стр. 322, строка 16). Автограф; один лист наборной рукописи. На второй странице подпись автора: Ив. Тургенев (ГБЛ, ф. 306, картон 1, № 7).

Совр, 1856, № 1, отд. 1, с. 5–68. Часть первая; 1856, № 2, отд. 1, с. 159–220. Часть вторая.

Т, 1856, ч. 3, с. 119–318.

Т, Соч, 1860–1861, т. IV, с. 3–134.

Т, Соч, 1865, т. III, с. 241–386.

Т, Соч, 1868–1871, ч. 3, с. 237–378.

Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 237–376.

Т, Соч, 1880, т. III, с. 1–144.

Впервые опубликовано — без концовки эпилога (см. с. 322), с подзаголовком «Повесть», — в Совр, 1856, № 1 и 2, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 декабря 1855 г. и 5 февраля 1856 г.).

Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списков опечаток, приложенных к Т, Соч, 1874 и Т, Соч, 1880, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам:

Стр. 199, строки 33–34: «В ней было и тесно, и душно, и дымно» вместо «В ней было тесно и душно, и дымно» (по всем другим источникам).

Стр. 206, строка 3: «Так как же-с прикажете доложить» вместо «Так как же-с, прикажите доложить» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 211, строка 36: «Александра Павловна велели» вместо «Александра Павловна велела» (по Т, Соч, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).

Стр. 226, строки 30–31: «жажды самоуничижения» вместо «жажды самоунижения» (по всем другим источникам).

Стр. 231, строка 5: «сурово взглянув» вместо «сурово взглянул» (по всем другим источникам).

Стр. 233, строки 16–17: «вы лишаетесь» вместо «вы лишитесь» (по Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).

Стр. 242, строки 33–34: «непонятыми» вместо «непонятными» (по всем другим источникам).

Стр. 250, строка 37: «кто дерзает любить?» вместо «кто дерзнет любить?» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 258, строки 9-10: «с восторженным наслаждением» вместо «с торжественным наслаждением» (по всем другим источникам).

Стр. 258, строка 40: «вот я и влюбился» вместо «вот и я влюбился» (по всем другим источникам).

Стр. 259, строка 8: «Да что!» вместо «Да что?» (по всем другим источникам).

Стр. 261, строка 1: «И так вы и расстались с вашей девицей?» вместо «И так вы расстались с вашей девицей?» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 267, строки 2–3: «Оба посмотрели друг другу в глаза» вместо «Оба посмотрели друг на друга в глаза» (по всем другим источникам).

Стр. 268, строки 4–5; «рассказывать о какой-то необыкновенной собаке» вместо «рассказывать о какой-то обыкновенной собаке» (по всем другим источникам).

Стр. 269, строка 5: «В половине десятого Рудин уже был в беседке» вместо «В половине девятого Рудин уже был в беседке» (по Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865; в предшествующем тексте сказано, что Рудин условился о свидании с Натальей — «около десяти»).

Стр. 271, строка 31: «Губы его слегка подергивало» вместо «Губы его слегка передергивало» (по всем другим источникам).

Стр. 286, строка 1: «изобразилось» вместо «изображалось» (по всем другим источникам).

Стр. 295, строка 29: «накипев в груди» вместо «накипев на груди» (по Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).

Стр. 297, строка 3: «Кончено» вместо «Конечно» (по всем другим источникам).

Стр. 300, строка 22: «собираясь залаять» вместо «сбираясь залаять» (по всем другим источникам).

Стр. 302, строка 35: «а они» вместо «и они» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 309, строки 32–33: «промолвил Лежнев» вместо «продолжал Лежнев» (по всем другим источникам).

Стр. 315, строка 3: «общеполезное дело» вместо «общее полезное дело» (по всем другим источникам).

Стр. 316, строка 2: «бросались» вместо «бросились» (по всем другим источникам).

Стр. 317, строка 31: «и, клянусь тебе», вместо «а, клянусь тебе» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 321, строка 39: «все мы» вместо «мы все» (по всем другим источникам).

Первоначально (в Совр) «Рудин» был разделен на две части: «Часть первая» охватывала главы I–VI, «Часть вторая» — VII–XII и эпилог (без заключительной сцены); главы были разбиты пробелами на подглавки. Деление на части было снято уже в T, 1856, ряд типографских пробелов внутри глав был устранен в Т, Соч, 1868–1871, а частично — в Т, Соч, 1880. Роман подвергался от издания к изданию мелкой, но тщательной правке. Из наиболее значительных исправлений необходимо отметить, в частности, исключение в Т, Соч, 1856 из рассказа Пигасова о Чепузовой (в главе II) диалога ее с племянником, написанного в натуралистических тонах: «Ну-с, встречаю я Чепузову, говорю ей: „Ваш племянник, я слышал, скончался“; а она мне: скончался, батюшка. Африкан Семеныч, скончался; и вообразите себе, говорит она, приходит ко мне мой племянник и говорит: тетенька, говорит, я что-то нездоров… А у самого внутри так и переливает: бу, бу, бу, бу, бу, бу, бу… у… у… у… бу, бу, бу… у… у… у… Он мне говорит: живот, тетенька, у меня болит, а я ему — врешь: это у тебя пах болит! пах! пах! Он свое твердит, а я ему: это у тебя пах! пах! пах! Лечи пах! Что же вы думаете, ведь не послушался — и помер. А заметьте, — подхватил с торжествующим лицом Пигасов, ведь от холеры умер племянник, от холеры, а Чепузова кричит: пах! пах!

— Что за пустяки! что за пустяки! — твердила сквозь смех Дарья Михайловна.

— Да клянусь же вам честью, так и кричит: пах! пах! Оглушила даже, в такой азарт вошла. Словно перестрелка поднялась. Пах! пах! Так пристала… насилу отвязалась» (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VI, с. 468). Диалог был снят, вероятно, по совету С. Т. Аксакова, который писал Тургеневу 7 (19) февраля 1856 г.: «…скажите ради бога, как при Вашем вкусе, также и чувстве приличия могла написаться известная страница (я разумею: бурчанье в животе и пах, пах) в начале Вашей повести? Воля Ваша, а этому причиною цинизм петербургского общества» (Рус Обозр, 1894, № 12, с. 578; искажения публикации исправлены по подлиннику, хранящемуся в ИРЛИ). Важный для обрисовки образа Рудина штрих дает дополнение, внесенное в Т, Соч, 1860–1861: «начал Рудин мягко и ласково, как путешествующий принц» вместо «начал Рудин» (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VI, с. 469). Из характеристики Натальи, которая приводится в начале V главы, наоборот, в Т, Соч, 1860–1861 после слов: «работала охотно» исключается замечание «хотя ничего ей не давалось сразу» (см. там же), вследствие того, что оно было отнесено Тургеневым к другой его героине — Лизе из «Дворянского гнезда» (см. гл. XXXV).

Концовка эпилога романа о гибели Рудина на парижских баррикадах впервые появилась в издании Т, Соч, 1860–1861. В том же издании фразу Рудина в эпилоге «Я отправляюсь к себе в деревню на жительство» Тургенев изменил на «Меня отправляют к себе в деревню на жительство» (см. с. 310), указывая этим на вынужденный полицейский характер отъезда Рудина после его неудавшейся учительской деятельности. Эти изменения стали возможны благодаря некоторому облегчению к этому времени цензурных условий. Тургенев придавал им большое значение и в письме к А. А. Фету от 11 (23) января 1861 г. сетовал на издателя Основского, не выславшего ему экземпляр IV тома, который был ему нужен, чтобы проверить, «попали ли в текст некоторые изменения и прибавления — как, например, конец „Рудина“».

В конце 1862 г. вышел в Париже французский перевод «Рудина» вместе с «Дневником лишнего человека» и «Тремя встречами», выполненный, как указано в заглавии книги, Луи Виардо в сотрудничестве с Тургеневым, т. е. фактически — самим автором, так как Луи Виардо недостаточно хорошо знал русский язык: «Dimitri Roudine, suivi du Journal d’un homme de trop et de Trois rencontres. Traduit par L. Viardot en collaboration avec I. Tourguénieff». Paris, Hetzel, 1862, in-18, 347 p.

Перевод очень близок к русскому тексту, но дает некоторые — сравнительно немногие — отступления:

Глава I разделена на две и общее количество глав — 13 вместо 12; опущена или упрощены фразы и выражения, малопонятные французскому читателю, и введено несколько дополнений и изменений, в большинстве случаев не влияющих на смысл текста, но поясняющих его. Наиболее значительно изменение в главе III (II русского текста): слова, относящиеся к Волынцеву («Он чертами лица очень походил на сестру» и т. д. — см. с. 217, строки 23–25) отнесены к Наталье: «Les traits de Natalie rappelaient ceux de sa mère, mais leur expression était moins vive et moins animée. Ses beaux yeux caressants avaient un regard triste» («Черты лица Натальи напоминали черты ее матери, но их выражение было менее живо и одушевленно. Взор ее красивых ласковых глаз был грустен»).

В главе XIII (XII русского текста) слова Пигасова «Посмотрите, он кончит тем, что умрет где-нибудь в Царевококшайске или в Чухломе…» и проч. переданы так: «Il finira, croyez-moi, par mourir n’importe où, soit en prison, soit en exil» («Он кончит, поверьте, тем, что умрет где-нибудь в тюрьме или в ссылке»).

В той же главе к словам Лежнева о Рудине: «натуры-то, собственно, в нем нет» добавлено: «Ce qui lui manque, c’est la volonté, c’est le nerf, la force» («Чего ему не хватает, так это воли, это чувства, силы»).

Время работы над «Рудиным» определяется собственноручной пометой Тургенева на черновом автографе, не дошедшем до нас, но описанном П. В. Анненковым в его воспоминаниях о Тургеневе. На черновике романа, как свидетельствует Анненков, Тургенев надписал: «Рудин. Начат 5 июня 1855 г., в воскресенье, в Спасском; кончен 24 июля 1855 г. в воскресенье, там же, в 7 недель. Напечатан с большими прибавлениями в январ. и февр. книжках „Современника“ за 1856 г.» (Анненков, с. 408).

2 июня 1855 г., после отъезда из Спасского В. П. Боткина, Д. В. Григоровича и А. В. Дружинина, гостивших там три недели, Тургенев решает приняться за работу. Первоначально он думает обратиться к незавершенному роману «Два поколения», начатому еще в 1852 г. «Я пока ничего не делаю, — пишет он С. Т. Аксакову 2 (14) июня 1855 г., — но собираюсь приняться снова за свой роман и переделать его с основанья». Однако работы над «Двумя поколениями» Тургенев не возобновил, а приступил 5 (17) июня 1855 г. к осуществлению нового замысла — «большой повести», как первоначально он назвал роман «Рудин» (см. письмо к И. И. Панаеву от 13 (25) июня 1855 г.).

Обозначая 5-м июня начало работы над «Рудиным» (см. выше свидетельство Анненкова), Тургенев, очевидно, имел в виду начало писания текста романа. Перед этим, в очень короткий промежуток между 2-м и 5-м июня — быть может, за один день — был записан план романа, уже обдуманный, вероятно, автором. На большую спешность работы указывает небрежная карандашная запись плана со множеством сокращений и недописанных слов (более детальный его анализ невозможен вследствие утраты автографа).

17 (29) июня 1855 г. Тургенев писал В. П. Боткину: «Желал бы я хоть на этот раз оправдать малейшую часть надежд, тобою на меня возлагаемых; написал сперва подробный план повести, обдумал все лица и т. д. Что-то выйдет? Может быть — чепуха. Посмотрим, что-то скажет эта последняя попытка?» Говоря о «последней попытке», Тургенев имел в виду свои творческие поиски «новой манеры», выразившиеся, в частности, в переходе от рассказов к большой форме повествования, первым опытом которой был роман «Два поколения».

Работа над «Рудиным» носила очень интенсивный и напряженный характер. 27 июня (9 июля) 1855 г. Тургенев извещал И. И. Панаева: «Повесть я пишу деятельно (уже 66 страниц написано) и к желаемому тобою времени доставлю». 4 (16) июля 1855 г. в письме к Н. П. Еропкиной Тургенев сообщал, что «уже написал половину». В. П. Боткину 9 (21) июля он писал: «Я сильно работаю и воспользуюсь моим невольным затворничеством — авось что-нибудь удачное выйдет! По крайней мере то́ могу сказать, что добросовестнее я никогда не работал». И, наконец, 24 июля (5 августа) в письме к M. H. Толстой Тургенев сообщает об окончании работы над первой редакцией «Рудина»: «Повесть я кончил — и, если буду жив, привезу ее в пятницу».

Дописав «повесть», Тургенев стремится отдать ее на суд друзей, с мнением которых он постоянно считался. В письме к П. В. Анненкову от 25 июля (6 августа) 1855 г. он просит его по возвращении из Симбирска заехать в Спасское для ознакомления с «Рудиным». «От нечего делать, — пишет Тургенев, — принялся я за работу и окончил пребольшую повесть, над которой трудился так, как еще ни разу в жизни не трудился. Совершенно не знаю, удалась ли она мне. Мысль ее хороша — но исполнение — вот в чем штука. Я вам я ее прочту — если вы, по обыкновению, не надуете меня и приедете ко мне в сентябре». В тот же день в письме к В. П. Боткину и Н. А. Некрасову он пишет, обращаясь к Боткину: «Я воспользовался невозможностью ездить на охоту и вчера окончил большую повесть листов в 7 печатных. Писал я ее с любовью и обдуманностью — что из этого вышло — не знаю. Дам ей полежать, потом прочту, поправлю, а списавши, пошлю к тебе — что-то ты скажешь? Что-то скажет Некрасов?» Через несколько дней, по всей видимости 29 июля (10 августа), в пятницу, как и обещал, Тургенев едет в Покровское и читает «Рудина» M. H. и В. П. Толстым. Судя по воспоминаниям M. H. Толстой, записанным Стаховичем, чтение произвело на слушателей благоприятное впечатление. «Мы были поражены, — вспоминала в 1903 г. M. H. Толстая, — небывалой тогда живостью рассказа и содержательностью рассуждений. Автор беспокоился, вышел ли Рудин действительно умным среди остальных, которые умничают. При этом он считал не только естественной, но и неизбежной растерянность этого „человека слова“ перед сильнейшей духом Наташею, готовой и способной на жизненный подвиг» (Орловский вестник, 1903, № 224).

Таким образом, как видно из рассказа M. H. Толстой, уже на этой ранней стадии Тургенева больше всего тревожила фигура Рудина, которого он, с одной стороны, противопоставляет окружающей среде_; а с другой — ставит ниже героини романа. M. H. Толстая вскоре после посещения Тургенева написала ему письмо с отзывом о «Рудине», которое до нас не дошло. О содержании его можно судить по ответному письму Тургенева от конца июля — начала августа 1855 г., в котором он благодарил Толстую «за всё», что она ему писала «о характере Натальи». «Все Ваши замечанья верны, — писал Тургенев, — и я их приму к сведению и переделаю всю последнюю сцену с матерью. Если б и она и Рудин, как это слишком часто случается в жизни, преувеличивали (положим, бессознательно) свои чувства — то я был бы прав; но Наталья во всяком случае была искренна. Еще раз спасибо Вам за Ваше письмо. В делах сердца женщины — непогрешительные судьи — и нашему брату следует их слушаться».

Как это письмо, так и письмо к С. Т. Аксакову от 3 (15) августа 1855 г. свидетельствуют о том, что в конце июля и в августе 1855 г. Тургенев продолжал дорабатывать «Рудина», вносить в него изменения. «Коли Пушкины и Гоголи трудились и переделывали десять раз свои вещи, — писал он С. Т. Аксакову, — так уже нам, маленьким людям, сам бог велел. А то придет порядочная мысль в голову, поленишься обдумать ее хорошенько да обделать как следует — и выйдет какая-то смутная чепуха. Это со мною не раз случалось — и я дал себе слово вперед не позволять себе этого». Каковы были эти летние переделки — неизвестно, так как черновая рукопись «Рудина» не сохранилась. Неясно, осуществил ли Тургенев и свое намерение переписать повесть, как предполагал в письме к В. П. Боткину и Н. А. Некрасову. Скорее можно предположить, что рукопись была перебелена (о переписке начисто глав из «Рудина» упоминает в своих воспоминаниях о селе Спасском-Лутовинове Ф. Бизюкин — см.: Рус Вести, 1885, № 1, с. 359–360), и Тургенев собирался предстать с нею в октябре 1855 г. перед своими «литературными советчиками». Момент этот был для него очень важным и в смысле утверждения в своем творческом призвании. «Мне всё что-то кажется, — писал он 20 августа (1 сентября) 1855 г. А. В. Дружинину, — что собственно литературная моя карьера кончена. — Эта повесть решит этот вопрос».

К 7 (19) октября Тургенев прибыл из Спасского в Москву, а 13 (25) октября выехал оттуда вместе с В. П. Боткиным в Петербург, где вскоре прочел «Рудина» редакционному кружку «Современника». На чтении присутствовали, в частности, В. П. Боткин, Н. А. Некрасов, И. И. Панаев. 17(29) октября 1855 г. Тургенев сообщал M. H. и В. П. Толстым: «Повесть я свою прочел — она понравилась — но мне сделали несколько дельных замечаний, которые я принял к сведению».

Всю вторую половину октября, ноябрь и декабрь Тургенев перерабатывает «Рудина», внося в его текст изменения и, в частности, дополняя его. В процессе переделок он вновь неоднократно читает роман своим приятелям, среди которых, как известно из «Воспоминаний…» Н. Г. Чернышевского, были, кроме В. П. Боткина и Н. А. Некрасова, А. В. Дружинин, Е. Ф. Корш, Н. X. Кетчер (см.: Чернышевский, т. I, с. 738).

В процессе переработки создается несколько вариантов текста «Рудина». Вопрос об их составе и соотношении с первоначальной, созданной в Спасском редакцией ввиду отсутствия автографов может быть в какой-то мере прояснен путем сопоставления текста сохранившейся копии первоначального плана романа с его окончательным печатным текстом. Выводы из этого сопоставления могут быть пополнены эпистолярными и мемуарными свидетельствами о направлении творческой работы Тургенева над «Рудиным» в Петербурге.

План был составлен, как указано выше, между 2 (14) и 5 (17) июня. 10 (22) июля 1855 г. Тургенев писал Н. А. Некрасову: «Очень мне будет любопытно знать, что вы <„приятели“> скажете о моей повести; я ее обдумывал долго — и в первый раз написал подробный план, прежде чем приступить к исполнению». Такой приступ к работе был в ту пору необычным для творческой практики Тургенева: будучи впервые применен в «Двух поколениях», позднее он стал характерным для его романов.

План предварен списком персонажей, «лиц» романа. Перечень этот, не в пример подробным «формулярам» в планах к последующим романам, очень краткий, неразвернутый, состоящий в основном из одних имен и фамилий, указания возраста и иногда семейного или общественного положения. Центральный герой романа первоначально был назван Дмитрием Петровичем Рудиным, что говорит о некоторой связи его образа с замыслом романа «Два поколения», где должен был фигурировать Дмитрий Петрович Гагин (см. в наст. томе примечания к «Двум поколениям», с. 525), и с ненаписанной комедией «Компаньонка», от которой дошел до нас список действующих лиц с персонажем Дмитрием Петровичем Звановым (см.: Бродский Н. Л. Тургенев — драматург. Замыслы. — В кн.: Центрархив, Документы, с. 6–8, и наст. изд., т. 2, с. 524). Наталья Ласунская и в списке и в плане носит имя Маши, как и героиня созданной незадолго до «Рудина» повести «Затишье». Фамилии Александры Павловны Липиной и ее брата Сергея Павловича Волынцева долго варьируются. Среди ряда фамилий — Пасынковы. Александра Павловна же мыслилась незамужней. Пандалевский сначала именовался Падкалаевым. Басистов, названный так в окончательном тексте, был в списке Лещовым, потом — Басовым. Фамилия Лещова была на какой-то момент закреплена и за Лежневым. Возможно, что факт обозначения обоих героев в списке одной фамилией является результатом общности функции их образов в романе — воплощать общественные силы, соотнесенные в том или ином аспекте с Рудиным.

Другое значительное изменение касается возраста Рудина и Лежнева. По списку «лиц» Рудину — 27 лет, Лежневу — 40. В окончательном тексте возраст Рудина определяется в 35 лет, а Лежнева — в 30. Эта перемена обусловлена введением в роман студенческих воспоминаний Лежнева о кружке Покорского (см. об этом ниже), участниками которого выступают оба героя, причем Рудин как старший товарищ в ту пору является «учителем», высшим авторитетом для Лежнева.

В плане в основных чертах уже намечено композиционное построение романа. Действие развивается вокруг основных четырех моментов — начинается прогулкой Александры Павловны, описанием дома и салона Ласунской и кончается отъездом Рудина и разговором о нем. События следуют в том же порядке, лишь располагаясь более компактно внутри глав за счет объединения, а иногда и некоторого сокращения материала: вместо 14 глав по плану — в окончательном тексте 12.

Сжимая отдельные эпизоды, отбрасывая ненужные для основного действия или повторяющиеся перипетии, Тургенев проявлял характерное для него стремление к экономному использованию повествовательного материала. Так, в первой главе окончательной редакции он объединил содержание персон и большой части второй главы плана, начиная с прогулки Александры Павловны Липиной и посещения ею крестьянской избы и кончая «известием» об ожидаемом в доме Ласунской госте.

Относительно главы II Тургенев колебался и дал два ее плана. В первом варианте он хотел описать дом Дарьи Михайловны и ее гостей, в том числе и Рудина, во втором — продолжить разговор Липиной и Пандалевского об ожидаемом приезде в усадьбу Рудина. Пандалевский передал Александре Павловне и ее брату приглашение Ласунской приехать к обеду. Этот материал Тургенев перенес в первую главу окончательной редакции, а во второй ее главе оставил лишь описание дома Ласунской, дополнив его изображением «салона», которое по плану предполагалось дать в третьей главе.

Содержание главы IV (в тексте романа — III) упрощается: снимается сцена между Машей — Натальей и Рудиным в саду, так как аналогичная сцена намечена в главе VIII плана и затем реализована в главе VII окончательного текста романа. В плане главы XII (в тексте романа — XI) предполагалось после свидания Рудина и Натальи у Авдюхина пруда еще одно объяснение героя и героини. Оно исключено и в окончательном тексте заменено письмом-исповедью Рудина. Вместо прощального письма Рудина к г-же Ласунской, также указанного в плане этой главы, введена сцена их «официального» прощания. Но художественные соображения вызывают далеко не всегда сокращение плана при его реализации. В ряд глав плана вносятся в процессе работы значительные изменения и дополнения. Некоторые сюжетные линии, намеченные в плане, отбрасываются, другие же, наоборот, развиваются. Так, первоначально, параллелью к роману Рудина и Маши — Натальи должен был быть изображен роман Липиной и Пандалевского, что нашло отражение в плане глав III и X. Не считая, однако, по всей вероятности, Пандалевского по мелкости и незначительности его характера достойной для сопоставления с Рудиным фигурой, Тургенев устранил эту параллель. Рудина в отношениях его с Натальей в окончательном тексте оттеняет, с одной стороны, влюбленный в нее Волынцев, с другой — Лежнев, женившийся на Александре Павловне Липиной. В связи с этой переменой не реализуется осложняющая определившийся сюжет линия Маши — Натальи и Лещова — Лежнева, а также Рудина и Липиной, которая намечалась во II и X главах плана. В результате глава X плана фактически отпадает.

Расширяются главы III, VI и XIV плана. Особое значение имеет переработка главы VI, куда Тургенев вносит рассказ Лежнева о кружке Покорского и о Рудине как об участнике этого кружка. Это дополнение появилось в одной из промежуточных редакций в середине ноября 1855 г., о чем свидетельствует Н. А. Некрасов в письме к В. П. Боткину от 24 ноября 1855 г. (см. об этом ниже).

В этом же письме Некрасов сообщает о работе Тургенева над концом «Рудина», которая нашла отражение во второй половине главы XII и в первой части эпилога, вероятно, написанных Тургеневым заново. 3 (15) декабря 1855 г. он извещал В. П. Боткина: «Я уже многое переделал в „Рудине“ и прибавил к нему. Некрасов доволен тем, что я прочел ему, — но еще мне остается потрудиться над ним. К 15-му числу, я надеюсь — всё будет кончено».

План последней главы — XIV, соответствующей в тексте романа XII, предусматривает «разговор о Рудине». Тургенев при переработке вводит происходящую одновременно с этим разговором в доме Лежнева короткую сцену на проезжей дороге, где изображается один из характерных моментов скитальческой одинокой жизни Рудина, и пишет заново эпилог, рисующий заключительную встречу Лежнева с постаревшим Рудиным в гостинице губернского города. Из рассказа Рудина своему старому товарищу читатель узнает о новой стороне жизни героя — его неудавшихся попытках общественной деятельности. Концовка (главы XII, не отраженная в плане, была, вероятно, написана, как эпилог, в Петербурге во второй половине ноября — первой половине декабря 1855 г. Такое предположение, исходя из сопоставления с планом, высказал впервые М. К. Клеман (см.: Т, Рудин, 1936, с. 441). Рудин в финале главы XII окончательного текста изображен уже не таким, каким он был в усадьбе Ласунской, а постаревшим, вступившим в новый период своей жизни: «пора его цветения, видимо, прошла». Эта сцена, как и эпилог, выдержана в одном и том же грустном тоне и служит переходным звеном от характеристики Рудина, сделанной Лежневым в главе XII, к образу Рудина в эпилоге.

В конце того же года Тургенев вновь пересматривает всю первую часть романа и дополняет главу III «импровизацией» Рудина — его речью в салоне Ласунской о необходимости «надломить упорный эгоизм своей личности» и рассказанной им «скандинавской легендой». Около 10–11 (22–23) декабря 1855 г. Тургенев писал Некрасову: «…„Рудина“ (1-ю часть) пришлю тебе сегодня же. Я теперь ее окончательно прохожу — прочти (я замечу страницу) импровизацию Рудина — и скажи, так ли, — исправить еще можно». Тургенев продолжал работать над романом и в корректуре (см. записку его к Некрасову от декабря 1855 — января 1856 г.), а впоследствии пересматривал, подготавливая каждое новое издание.

Такова внешняя история работы Тургенева над его первым законченным романом, от первого наброска плана в начале июня до завершения окончательного текста в середине декабря 1855 г.

Работая над «Рудиным» летом и осенью 1855 г., Тургенев называл его в письмах этого времени к И. И. Панаеву, В. П. Боткину, Н. П. Еропкиной, Н. А. Некрасову и др. «повестью», «большой повестью», «пребольшой повестью», иногда — «большой вещью». Вслед за Тургеневым, «повестью» (в отличие от «романа», т. е. «Двух поколений») называет «Рудина» и Некрасов в письмах, относящихся к осени 1855 г. (см.: Некрасов, т. X, с. 232, 249, 259). Но в печати Некрасов не раз в то же время определяет «Рудина» как роман. Так, в «Заметках о журналах за октябрь 1855 года», сообщив, что Тургенев «окончил и отдал уже нам новую свою повесть, под названием „Рудин“», он замечает: «…по объему это — целый роман» (там же, т. IX, с. 352; ср. с. 374); и в «Заметках о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 года» он также говорит о «Рудине», «который назван автором повестью», но «более относится к области романа» (там же, т. IX, с. 382). С подзаголовком «Повесть» (Часть первая) роман был опубликован в январском номере «Современника» 1856 г.; без определения жанра он вошел в том же году в издание «Повестей и рассказов» Тургенева. Но, несомненно, сам Тургенев, как и Некрасов, отдавал себе отчет в том, что «Рудин» выходит из жанровых рамок повести; в Т, Соч, 1860 он включил его в третий том вместе с «Дворянским гнездом» и «Накануне». Однако в трех последующих изданиях — Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869, Т, Соч, 1874 — Тургенев, отделив «Рудина» от других романов, поместил его в одном томе с повестями 1850-х годов, и только в последнем авторизованном издании (Т, Соч, 1880) снова включил его, на первом месте, в число романов. Об этом было сказано в «Предисловии» ко всем шести романам, помещенном в третьем томе издания, где Тургенев писал: «Решившись в предстоящем издании поместить все написанные мною романы („Рудин“, „Дворянское гнездо“, „Накануне“, „Отцы и дети“, „Дым“ и „Новь“) в последовательном порядке, считаю нелишним объяснить, в немногих словах, почему я это сделал. — Мне хотелось дать тем из моих читателей, которые возьмут на себя труд прочесть эти шесть романов сподряд, возможность наглядно убедиться, на сколько справедливы критики, упрекавшие меня в изменении однажды принятого направления, в отступничестве и т. п. Мне, напротив, кажется, что меня скорее можно упрекнуть в излишнем постоянстве и как бы прямолинейности направления. Автор „Рудина“, написанного в 1855-м году, — и автор „Нови“, написанной в 1876-м, является одним и тем же человеком».

Перемена в жанровом определении, даваемом Тургеневым своему произведению, была вызвана отнюдь не только формальными основаниями, тем более — не была случайной. Замена понятия «повести» понятием «романа» диктовалась переработкой «Рудина» по существу, произведенной в конце 1855 года, расширением и углублением его общественно-исторических рамок, выходом за пределы индивидуально-психологической проблематики. С другой стороны, начатый в 1853 г. роман «Два поколения», с первых шагов задуманный в широкой, эпической, романной форме, затем временно оставленный, но в момент начала работы над «Рудиным» не окончательно брошенный, в жанровом смысле противопоставлялся замыслу «Рудина» как произведение иного типа. Отсюда и длительные колебания Тургенева в определении жанра «Рудина» и его места в творчестве 1850-х годов. Лишь значительно позднее, когда окончательно выработался и получил широкое признание новый тип романа — «тургеневский», «Рудин», сопоставленный с «Дворянским гнездом», «Отцами и детьми» и другими произведениями того же плана, занял место среди прочих романов Тургенева как равноправное с ними явление (см.: Цейтлин М. А. Развитие жанра в романах Тургенева «Рудин» и «Дворянское гнездо». — Уч. зап. Московскою обл. под. ин-та, т. LXXXV; Труды каф. русской лит-ры. М., 1960. Вып. 6, с. 205–240; Матюшенко Л. И. О соотношении жанров повести и романа в творчестве И. С. Тургенева. — В кн.: Проблемы теории и истории литературы. М., 1971, с. 315–326).

С переработкой, расширением и углублением рамок новой повести связано и изменение ее заглавия. П. В. Анненков, видевший черновую рукопись «Рудина», до нас не дошедшую, сообщает: «Повесть была первоначально озаглавлена: „Гениальная натура“, что потом было зачеркнуто, и вместо этого рукой Тургенева начертано просто: „Рудин“» (Анненков, с. 408).

Заглавие «Гениальная натура», по мнению некоторых современных исследователей, должно было звучать иронически, и Тургенев заменил его более нейтральным «Рудин», устранив тем самым декларативную авторскую оценку своего героя. Это в основном справедливое мнение нуждается в уточнении: расширяя и углубляя в процессе работы перспективу своего произведения, Тургенев должен был естественно отказаться от субъективно-оценочной формулировки заглавия ради вполне объективной и безоценочной. Определение Рудина должно было быть не подсказанным читателю, но вложенным в существо его изображения, в его оценку другими персонажами.

«Рудин» в том виде, в каком он был задуман и осуществлен в Спасском в июне-июле 1855 г., т. е. в той редакции, основой которой является составленный тогда план, был дальнейшим развитием и своего рода итогом целого ряда образов, тем и проблем, воплощенных в повестях и рассказах, стихотворных и прозаических, созданных Тургеневым в предшествующее десятилетие (см.: Бродский Н. Л. Генеалогия романа «Рудин». — Памяти П. Н. Сакулина, Сборник статей. М., 1931., «Никитинские субботники», с. 18–35). При этом надо учитывать, что «Рудин» вырастал не только из авторского литературного опыта. Первый роман Тургенева был органически связан многими своими сторонами с предшествующими русскими повестями и литературными очерками 1840 — 50-х годов. Очень близкие к «Рудину» образы и сюжетные мотивы — настолько близкие, что можно говорить о прямых реминисценциях — находятся в «нравственной повести» И. Панаева «Родственники» (Совр, 1847, № 1, с. 1 — 69; № 2, с. 213–260; см. в названной статье Н. Л. Бродского с. 24–32; см. также в кн.: Русская повесть XIX века. Л., 1973, с. 259–425). Рассказ о герое, по своему психологическому облику близком к Рудину, содержался также в указанной выше статье Панаева «Заметки и размышления Нового поэта по поводу русской журналистики» (см. с. 473, примеч. 3).

Вырабатывая принципы сюжетно-композиционной и образной системы «Рудина», Тургенев опирался не только на опыт своих русских предшественников, но учитывал и традиционные формы европейского романа, в первую очередь романов Ж. Санд. Психологическая завязка любовного конфликта в «Рудине» напоминает любовный треугольник в «Opace» (1843) Ж. Санд (см.: Каренин Владимир. Жорж Санд, ее жизнь и произведения. СПб., 1899, с. 19–20).

Однако, заимствуя некоторые элементы сюжета своего первого романа у Ж. Санд, Тургенев вступил с французской писательницей в творческое соревнование, стремясь, по его словам, к «полной Истине» художественного воспроизведения действительности, отсутствие которой он усматривал в произведениях Ж. Санд (см.: Батюто А. Тургенев-романист. Л., 1972, с. 295, 303–310).

Роман «Два поколения», писавшийся в 1852–1853 годах, носил, как можно думать (см. наст. том, с. 530–531), характер бытовой и психологический, но ни один из его персонажей не воплотил в себе достаточно рельефно типических черт «лишнего человека». Между тем Тургенев чувствовал необходимость довести до конца обработку этой важной для русской жизни темы, подвести некоторые итоги и дать дворянскому интеллигенту-соврсменпику свою оценку. К этому побуждали его не только литературные соображения (в их чистом виде никогда не имевшие для писателя решающего значения), но, прежде всего, та общественная обстановка, которая сложилась ко времени формирования замысла «Рудина». Впоследствии — в «Предисловии» к собранию романов в Т, Соч, 1880 — Тургенев указывал на то, что «Рудин» написан «в деревне, в самый разгар Крымской кампании» — и это указание имеет существенное значение: осада Севастополя глубоко волновала современников, видевших в ней предвестие исторического перелома; неожиданная смерть Николая I в разгар войны — 18 февраля ст. ст. 1855 г. — была тотчас истолкована в русском обществе как самоубийство, т. е. признание крушения всей системы тридцатилетнего царствования; Тургенев отозвался о смерти Николая, как «о потрясающем событии, которое занимает теперь все умы» (письмо к M. H. и В. П. Толстым от 25 февраля ст. ст. 1855 г.; см. статью Вл. Данилова «„Рудин“ И. С. Тургенева и Крымская война». — Русский филологический вестник, 1912, № 1–2, с. 81 — 102). Молодой Лев Толстой, несравненно менее, чем Тургенев, разбиравшийся тогда в политической обстановке, еще в первый период обороны Севастополя писал в своем дневнике 23 ноября 1854 г., что «Россия или должна пасть или совершенно преобразоваться» (Толстой, т. 47, с. 31). Очень точно охарактеризовал атмосферу пробуждения всеобщей общественной активности в связи с севастопольской эпопеей Н. В. Шелгунов, который писал в своих воспоминаниях: «… Россия точно проснулась от летаргического сна < …> все чувствовали, что порвался какой-то нерв, что дорога к старому закрылась < …> после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение…» (Шелгунов Н. В. Воспоминания. М.; Пг., 1923, с. 67–68).

С другой стороны, именно в это время — с весны 1855 г. — стало очевидно для Тургенева и его ближайших друзей (П. В. Анненкова, В. П. Боткина, А. В. Дружинина, Д. В. Григоровича) появление в литературе новой общественной силы и нового, материалистического мировоззрения, в лице вошедшего в редакцию «Современника» Н. Г. Чернышевского. Его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности», ставшая известной Тургеневу в июле 1855 г., т. е. в период интенсивной работы над «Рудиным», была воспринята писателем как манифест этой новой общественной и философской силы, как отрицание всей системы сложившихся эстетических воззрений.

Все эти общественно-политические и литературные события побуждали Тургенева пересмотреть еще раз близкие ему образы дворянских интеллигентов. Теперь перед ним стояла задача не только дать объективную оценку «лишнему человеку», но и показать, как этот герой будет действовать в новых исторических условиях. Рудин — это первый тургеневский герой, вышедший на арену общественной борьбы, герой, вся жизнь которого проникнута стремлением быть полезным отечеству.

На первом этапе работы Тургенева над образом Рудина — в летние месяцы 1855 г. — писатель поставил перед собой для формирования образа своего героя определенный прототип — М. А. Бакунина. Это подтверждает поставленная в плане, вместо фамилии Рудина, буква «Б», указывающая на Бакунина как на его прообраз так же, как далее вместо имени Дарьи Михайловны было сначала написано: «Ал. Ос», что указывало на ее реальный прототип — А. О. Смирнову (см. с. 490–491). Сам Тургенев не отрицал наличия общих черт между Рудиным и М. А. Бакуниным — особенно в первой, написанной в Спасском, редакции романа. В письме к М. А. Маркович от 16 (28) сентября 1862 г. он писал: «Что за человек Бакунин, спрашиваете Вы? Я в Рудине представил довольно верный его портрет: теперь это Рудин, не убитый на баррикаде < …> Жаль его: — тяжелая ноша — жизнь устарелого и выдохшегося агитатора». В то же время Тургенев не считал образ Рудина копией с Бакунина (на это намекает он в письме к С. Т. Аксакову от 27 февраля (10 марта) 1856 г.: «Мне приятно < …> что Вы не ищете в Рудине копии с какого-нибудь известного лица…»). Некоторые черты Бакунина до его отъезда за границу в 1840 г. действительно присутствуют в образе Рудина (дар красноречия и «диалектики», т. е. умение спорить; философская одаренность и аналитический ум; интеллектуальное воодушевление при «холодности чувств» и отсутствии темперамента; стремление господствовать над сверстниками и вмешиваться в их личную жизнь и пр., вплоть до легкости, с которой тот и другой занимают деньги и живут на чужой счет); но основные из этих черт у Рудина представляют не индивидуальные свойства именно Бакунина, а типичны для целого круга «людей 40-х годов», представителем которого является Рудин.

О Бакунине как прототипе Рудина упомянул, не называя ни его, ни самого романа и его героя, Н. Г. Чернышевский в статье 1860 года, напечатанной в «Современнике» и посвященной книге Натаниэля Готорна «Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии» (Чернышевский, т. VII, с. 440–453). Здесь, давая «Рудину» общую резко отрицательную оценку, Чернышевский отметил, что героем этой повести, «как по всему видно, следовало быть человеку, мало писавшему по-русски, но имевшему самое сильное и благотворное влияние на развитие наших литературных (т. е. общественно-политических — в иносказании Чернышевского) понятий, затмевавшему величайших ораторов блеском красноречия, — человеку, не бесславными чертами вписавшему свое имя в историю, сделавшемуся предметом эпических народных сказаний» (там же, с. 449). Но Тургенев, продолжает Чернышевский, задумав повесть, которая «должна была бы иметь высокий трагический характер», стал, под влиянием друзей-советников, «переделывать избранный им тип, вместо портрета живого человека рисовать карикатуру, как будто лев годится для карикатуры» (там же). Подробный рассказ о работе Тургенева над «Рудиным» именно в связи с отражением в образе героя живых черт Бакунина содержится в воспоминаниях Н. Г. Чернышевского, написанных по просьбе А. Н. Пыпина в 1880-х годах — почти через 30 лет после описываемых событий. Рассказ этот находится в значительном противоречии с тем, что писал Чернышевский о заключительном этапе работы Тургенева над образом Рудина в 1860 году, но возможно, что в нем точнее переданы многие факты, чем в полемической статье, недаром вызвавшей возмущение Тургенева. Но, каковы бы ни были фактические перипетии работы Тургенева над своим романом осенью 1855 г. и переработки образа его героя под влиянием советов друзей (о чем мы, за отсутствием рукописей, можем судить лишь по очень скупым косвенным данным), общая направленность этой переработки шла от более точного соответствия образа Рудина своему прототипу к уменьшению прямых черт сходства между Рудиным и Бакуниным и, следовательно, к большей обобщенности и большей исторической значимости образа героя романа.

Здесь имело свое значение и то обстоятельство, что в период обсуждения в дружеском кругу первой редакции «Рудина», осенью 1855 г., Бакунин, выданный русским властям австрийским правительством, был заключен в Шлиссельбургской крепости, и давать его сатирический, отрицательный портрет было бы несвоевременно и неуместно (об этом говорит, рядом прозрачных намеков, Чернышевский в своих воспоминаниях). Некоторые отрицательные черты — рудименты первоначальной памфлетной характеристики — в образе Рудина остались; на них указывал Чернышевский как в статье 1860 года, так и в позднейших воспоминаниях. Но эти черты приобрели другое значение — из памфлета на Бакунина они превратились в необходимые элементы критики «человека 40-х годов», каким его видел Тургенев в период завершения работы над романом, и уже очень отдаленно напоминали немногим знавшим обстоятельства дела читателям о прототипе Рудина.

Переработка романа, произведенная Тургеневым в октябре — декабре 1855 г., определялась не только советами друзей и соображениями, связанными с образом героя в его отношениях к прототипу — Бакунину, но и другими обстоятельствами, влияние которых отражается в дополнениях к роману сравнительно с его планом и первоначальной редакцией. Первым и главным из них явилась смерть Т. Н. Грановского (4 октября ст. ст. 1855 г.) и его похороны в Москве, 7 октября, на которых Тургенев присутствовал. Об огромном впечатлении, произведенном на него этой неожиданной смертью, Тургенев писал 11 (23) октября 1855 г. Некрасову и 16 (28) октября 1855 г. С. Т. Аксакову и отозвался на нее некрологической статьей, написанной через несколько дней, — «Два слова о Грановском. Письмо к редакторам „Современника“» (см. наст. том, с. 325).

Смерть Грановского должна была оживить в памяти Тургенева воспоминания о московских философских кружках второй половины 1830-х годов. В этих кружках сам Тургенев, как известно, не принимал участия, но знал о них от своих друзей, их бывших руководителей и участников, с которыми сблизился в 1838–1840 гг. в Германии и Италии, — Станкевича, Грановского, Бакунина, Ефремова, а также от московских своих друзей — Боткина и К. С. Аксакова. К сведениям о московских кружках присоединялись и личные впечатления от петербургского круга Белинского 1840-х годов. Отсюда — желание и сознание необходимости дать изображение того времени, когда сформировались характеры и воззрения как Рудина, так и Лежнева, т. е. стремление углубить образ Рудина и поставить его в историческую перспективу, отсутствовавшую, вероятно, в первой редакции романа. Некоторые черты Грановского прямо отразились в Рудине: Грановский, по словам Тургенева в его некрологической статье о нем, «владел тайною истинного красноречия» (наст. том, с. 327); Рудин, как сказано в главе III по поводу его рассказа-импровизации «о значении просвещения», «владел едва ли не высшей тайной — музыкой красноречия» (наст. том, с. 229). Ап. Григорьев, стоявший вне круга друзей Тургенева по «Современнику», признавал несколько позднее, что Рудин «напоминает манеры, приемы и целый образ одного из любимейших людей нашего поколения», т. е. Грановского (Григорьев Ап. Собр. соч. / Под ред. В. Ф. Саводника. М., 1915. Вып. 10, с. 20). Эти сопоставления отнюдь не означают, что Грановский мог быть прототипом Рудина. Но некоторые черты, присущие обоим, указывают на типичность последнего, на его обобщенно-историческое значение — тем более, что сцена импровизации Рудина и его «скандинавская легенда» введены Тургеневым, по-видимому, в процессе переработки романа осенью 1855 г.

В том же направлении углубления исторической основы романа шло произведенное в октябре — декабре 1855 г. расширение «Рудина» двумя значительными эпизодами: рассказом Лежнева о своей молодости и общении с Рудиным в кружке Покорского (в главе VI) и «Эпилогом», содержащим описание последней встречи Лежнева с Рудиным в губернской гостинице. К первому из этих эпизодов примыкает и разговор о Рудине между Лежневым, его женой, Басистовым и Пигасовым (в главе XII), намеченный в плане (гл. XIV) как заключение всего романа.

Эти добавления (и, очевидно, в особенности главу VI) имел в виду Некрасов, когда писал В. П. Боткину 24 ноября (6 декабря) 1855 г.: «А Тургенев славно обделывает „Рудина“. Ты дал ему лучшие страницы повести, натолкнув его на мысль развить студенческие отношения Лепицина и Рудина. Прекрасные, сердечно-теплые страницы — и необходимейшие в повести! Теперь Тург<енев> работает за концом <над эпилогом>, который также должен выйти несравненно лучше. Словом, повесть будет и развита и закончена. Выйдет замечательная вещь. Здесь в первый раз Тург<енев> явится самим собою — еще все-таки не вполне, — это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни. Ты это сам увидишь, прочитав, каков теперь вышел Лепицин» (Некрасов, т. X, с. 259).

Введение в роман рассказанного Лежневым эпизода, посвященного «славному времени» московского философского кружка середины 1830-х годов и изображению его главы — Покорского — внесло существенную перемену в концепцию «Рудина» и в его идейное значение. Тургенев взглянул на своих героев не как участник их жизни, но со стороны, создав вокруг них объективно осознанную атмосферу и оценивая их сущность и значение в исторической перспективе. Характерна в этом смысле коренная разница в изображении московского кружка — при одинаковости материала — в устах Василия Васильевича («Гамлет Щигровского уезда», 1848) и в устах Лежнева в романе, написанном семь лет спустя, в иных обстоятельствах. «Гамлет» относится к философским интересам и занятиям 1830-х годов с беспощадной иронией и полным отрицанием. Лежнев (и через него, в данном случае, сам автор) видит то положительное влияние, какое имели философские занятия и кружковые споры людей того же времени для формирования общественно-философских воззрений целого поколения. Соответственно переоцениваются и отдельные деятели этого интеллектуального движения и вводятся такие положительные его представители, как Покорский.

По признанию самого Тургенева, реальным прототипом Покорского был Н. В. Станкевич (см. в наст. томе «<Воспоминания о Н. В. Станкевиче>», с. 360). Несомненно, между ними есть много общего — ряд черт, сближающих их между собой: высокая моральная чистота, правдивость, большое личное обаяние, требовательность к себе и другим, активная любовь к людям, заинтересованность в них и способность на них воздействовать и нравственно перевоспитывать; сильный философский ум, увлечение немецкой философией (притом не ради ее самой, но в качестве орудия для осмысления жизни и построения ее согласно высоким этическим идеалам). Но, воссоздавая образ Покорского, Тургенев вносит в него и иные черты — черты человека, стремящегося к активной деятельности и даже к борьбе, свойственные скорее Белинскому (как понимал его сам Тургенев), чем склонному к созерцательности Станкевичу. Сходство Покорского с Белинским усиливается и социальной характеристикой Покорского — бедняка, студента-пролетария, что вовсе не свойственно принадлежавшему к барской среде Станкевичу (см. в статье Н. Л. Бродского «Белинский и Тургенев» — в сб.: Белинский историк и теоретик литературы. М.; Л., 1949, с. 337: «Покорский — образ не только Станкевича, но и Белинского…». «Можно думать, что вдохновенные страницы „Рудина“ о глубочайшем воздействии, которое оказывал кружок на его членов, были подсказаны Тургеневу впечатлениями петербургского кружка Белинского, обаянием личности главы кружка». См. также статью Н. Л. Бродского «Поэты кружка Станкевича». — Изв. отд. рус. яз. и слов. 1912, т. XVII, № 4). Тем самым устанавливается, с точки зрения переломного момента 1855 года, исторически прогрессивная и общественно нужная роль людей 1830 — 1840-х годов, сверстников и товарищей Рудина, а значит и его самого. Утверждается их ценность как людей с пробудившимся сознанием, пропагандистов «доброго слова», пробуждающих этим «словом» других — хотя бы Наталью и Басистова — последователей философской теории Гегеля, диалектику которого хорошо усвоил Рудин, умевший объяснить общую связь явлений, закон разумной необходимости и защищавший идеи общественного прогресса.

Однако, рассказывая в главе VI романа устами Лежнева о молодости Рудина в кружке Покорского, Тургенев сохранил в Рудине многие черты, напоминающие его прототип — Бакунина, начиная с положения Рудина (Бакунина) в кружке относительно Покорского (Станкевича или Белинского — безразлично), т. е. сохранил критическое отношение к своему герою. Это объясняется отчасти тем, что рассказывает о нем предубежденный против него Лежнев, — дать иное его истолкование было бы в тот момент развития сюжета романа художественно неправомерным. Рассказом Лежнева Рудин объяснен, критически рассмотрен и исторически обоснован, но еще не получил и не мог получить положительной оценки. Последнее сделано в застольной речи Лежнева о Рудине в XII главе, хотя и здесь не устранены его недостатки, и среди них самый большой — незнание России и космополитизм (но, делает оговорку Лежнев, «это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем. Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины. А за то, что в нем есть хорошего, будем же ему благодарны»). В отказе разбираться в вопросе о том, «отчего у нас являются Рудины», содержится ясное указание на общеисторические причины их появления в России эпохи Николая I, в 1840-х годах, после разгрома декабристов, — причины, о которых в 1855 году еще невозможно было говорить полным голосом.

Вторым важнейшим моментом авторского истолкования образа Рудина явился «Эпилог», добавленный, по-видимому, также при переработке романа осенью 1855 г. (он отсутствует в известном нам плане). Здесь, описывая встречу Лежнева с Рудиным в гостинице губернского города, Тургенев не только изменил отношение Лежнева к Рудину (это изменение намечается уже в эпизоде XII главы), но и показал попытки деятельности на пользу общества, предпринимавшиеся Рудиным, и причины их постоянных неудач. При этом выясняется, что эти причины лежат не столько в самом Рудине, как бы ни был он неспособен к практическому, конкретному делу, сколько в общественных условиях, с которыми он сталкивается, — в полицейско-бюрократической и крепостнической системе, господствующей в николаевской России. Как бы ни были наивны проекты Рудина, они шли вразрез с этой системой (доказательство тому — его высылка из города, где он преподавал недолгое время в гимназии); и как бы он ни считал себя, по его собственным словам, «вполне, и в самой сущности слова человеком благонамеренным», как бы ни был готов «смириться», «примениться к обстоятельствам», «достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу», — в действительности это оказывается для него невозможным, и «судьба» снова и снова отталкивает его. «Лишний человек», не сумевший достойно вести себя в трудных обстоятельствах, когда они носили лично-психологический характер, и потерпевший поражение при испытании, которое Тургенев считал одним из серьезнейших в жизни, — при испытании любовью, — является в «Эпилоге» общественным деятелем, поражения которого уже не зависят от его личных свойств, а коренятся в окружающей его обстановке. Таков вывод, к которому Тургенев приводит читателя относительно своего героя в последней редакции романа (1855 г.). Таков вместе с тем итог его размышлений над разными типами «лишних людей», проходящими через повести, предшествующие роману. В условиях неизбежной ломки отжившей системы, намечавшейся в период создания «Рудина», а главное — при появлении на общественно-литературной сцене представителей новой социальной силы, подобных Чернышевскому, Тургенев поставил себе целью показать исторически положительное и прогрессивное значение своего поколения «русских людей культурного слоя», как он называл дворянских интеллигентов в «Предисловии» к романам в издании 1880 г. Эта цель была осуществлена в образе Рудина, несмотря на ряд колебаний в его оценке и на заметные в нем наслоения последовательных редакций романа — от памфлетного и резко отрицательного изображения Рудина (Бакунина) до сочувственного оправдания всех подобных ему «бесприютных скитальцев».

«Деятельность» Рудина, изображенная в основной части романа, помимо его «Эпилога», заключается лишь в том влиянии, которое он оказывает своим интеллектом и своим «добрым словом» на некоторых из окружающих его персонажей — Басистова и Наталью Ласунскую. Басистов — студент-разночинец, очень близкий по положению и характеру к Беляеву из «Месяца в деревне», разночинец 1840-х годов, еще не обладавший тем сложившимся мировоззрением, какое выработали себе разночинцы следующего поколения, начиная с Чернышевского. Во что может развиться Басистов — из романа не ясно, но речи Рудина открывают перед ним пути, уже не совпадающие с путями дворянских интеллигентов. Что касается Натальи Ласунской, то в ней можно видеть первый в творчестве Тургенева полно разработанный и законченный образ русской девушки, носительницы высших человеческих стремлений. В критический момент Наталья показывает себя несравненно сильнее Рудина, который терпит поражение при столкновении с жизнью, представленной мерилом, имевшим в глазах Тургенева решающее значение для определения ценности героя: любовью к нему сильной духом девушки. Но Наталья, обманувшись в герое, принуждена уступить обстоятельствам и внешне примириться с ними. В историческом плане иначе и не могло быть: сверстница Натальи Лиза Калитина уходит в монастырь, а Елена Стахова принадлежит уже следующему поколению. Тем не менее, потенциально заложенная в Наталье способность к действию не подлежит сомнению — и в пробуждении этой потенции Тургенев справедливо видит одно из важнейших проявлений положительного влияния Рудина на лучших из окружающих его людей.

Роль и значение в романе образа Лежнева определяются по-разному. Многие дореволюционные исследователи видели в Лежневе носителя славянофильских воззрений, и на этом основании последние приписывались автору, хотя известно, что Тургенев, несмотря на личную близость к семейству Аксаковых, держался противоположных мнений по ряду коренных вопросов. Существует также точка зрения, что образ Лежнева понадобился Тургеневу для того, чтобы изложить свой взгляд на дальнейший путь развития России как путь постепенных реформ или призвать дворянскую интеллигенцию к объединению в борьбе с новым поколением, идущим к чуждым ей целям.

Приведенные выше суждения грешат некоторыми преувеличениями. Характеризуя Лежнева, следует иметь в виду, что идейно-художественная функция этого образа в романе не однозначна. Лежнев является не антиподом Рудина, но временным, в силу обстоятельств, его антагонистом; когда меняются обстоятельства, исчезает и антагонизм — остается со стороны Лежнева лишь сочувствие и понимание Рудина. В творчестве Тургенева Лежнев представляется первым среди персонажей, образующих особую социально-психологическую линию. К тому же положению дворянского интеллигента, видящего свой общественный долг в том, чтобы «трудиться не для одного себя», приходит, хотя и иным путем, чем Лежнев, Лаврецкий; к разряду таких же практических деятелей принадлежит и Литвинов (в «Дыме»). Ни Лежнев, ни Литвинов не воплощают положительных идеалов Тургенева, но на того и другого он смотрит как на людей, нашедших свое место и общественно полезных.

Итак, в итоге переработки «Рудина», выполненной Тургеневым в конце 1855 года, его роман стал произведением не только общественно-пспхологического, но и исторического значения. Тем самым приобретает известную важность вопрос о хронологии событий, изображенных в романе, и о хронологических вехах в биографиях его основных персонажей. Общая хронология романа представляется в следующем виде. В момент приезда Рудина в усадьбу Ласунской (начало романа) Лежневу, по указанию автора, около 30 лет (гл. I, с. 201), Рудину — около 35 (гл. III, с. 219, и гл. XI, с. 293). Знакомство их в кружке Покорского происходит приблизительно за 10 лет до этого: Лежневу в тот момент должно быть 18–20 лет, не более (гл. VI, с. 254). Это соответствует и времени рождения как Лежнева, так и Рудина, и времени существования московского кружка: оба они принадлежат к поколению Белинского — Герцена — Станкевича, — Бакунина, т. е. людей, родившихся между 1811–1814 гг. (Рудин) и 1815–1818 гг. (Лежнев); деятельность кружка Покорского относится, как это и было в действительности с кружком Станкевича, к 1833–1837 гг. Таким образом, начало романа (приезд Рудина к Ласунской) происходит в 1843–1845 годах. Если так, то рассказ Лежнева о кружке и о Рудине в главе XII относится к 1845–1847 годам (между приездом Рудина к Ласунской и рассказом Лежнева «минуло около двух лет» — гл. XII, с. 298), а между эпизодом XII главы и встречей Лежнева с Рудиным в гостинице проходит «еще несколько лет» — вряд ли менее пяти (эпилог, с. 309). При таком расчете участие и смерть Рудина в Июньском восстании 1848 года не укладываются в хронологические рамки романа. Последнее, однако, не существенно, так как Тургенев, изображая гибель своего героя, не думал о строгой хронологии. Но очень существенны намеченные в романе предшествующие даты жизни его двух главных персонажей, создающие необходимую историческую перспективу, о которой только и заботился автор. Исходить в этих расчетах из даты смерти Рудина невозможно и бесполезно; но годы рождения его и Лежнева, годы их учения и участия в философских кружках — имеют вполне реальное историческое значение (ср. в статье В. В. Данилова «Хронологические моменты в „Рудине“ Тургенева» — Изв. ОРЯС Рос. Академии наук, 1924, т. XXIX, Л., 1925, с. 163–166, — где автор бездоказательно принимает как дату начала романа 1840 год, считает датой рождения Рудина 1805 и оставляет без внимания хронологию участия Рудина и Лежнева в философских кружках 30-х годов).

Резюмируя основные этапы работы Тургенева над «Рудиным» от возникновения замысла до первопечатного текста 1856 года, можно выразить их в такой схеме: первоначальная редакция, написанная в Спасском летом 1855 г. и носившая название «Гениальная натура», представляла собою психологическую повесть, посвященную изображению определенного типа дворянских интеллигентов, или «лишних людей», прототипом которого был М. А. Бакунин.

В этой редакции «Рудин» был «большой повестью», но еще не романом общественно-исторического значения. Осенью, в октябре — декабре, 1855 г. перерабатывая свое произведение, Тургенев под влиянием происшедших за это время исторических событий (падение Севастополя, смерть Грановского, выступление Чернышевского), постепенно ослабив черты сходства Рудина с Бакуниным и памфлетность его характеристики, вместе с тем ввел в свою повесть ту историческую почву, которая объясняла появление в русской жизни людей типа Рудина и безрезультатность их попыток действовать. Историческая перспектива не только объясняла Рудина, но и оправдывала его с общественной точки зрения; она показывала необходимость и положительное для своего времени значение Рудиных и обращала психологическую повесть в социально-психологический роман большого общественного значения. Таким вышел «Рудин» в 1856 году в «Современнике» и в том же году в третьем томе «Повестей и рассказов» Тургенева.

Печатая «Рудина» в третий раз, в своем первом собрании сочинений (Т, Соч, 1860–1861), Тургенев прибавил к эпилогу концовку, изображающую гибель героя на парижской баррикаде во время «июньских дней» 1848 года. Возможность появления концовки объясняется некоторым ослаблением цензурных условий, допустившим сочувственное изображение Французской революции. Но концовка сама по себе была для Тургенева важным моментом в общественно-политической борьбе, обострившейся в период революционной ситуации 1859–1861 годов, в частности вокруг вопроса о смене прежних либерально-дворянских деятелей — «лишних людей» — новыми, революционно-демократическими. Спор, в котором выступали с одной стороны Чернышевский и Добролюбов, а с другой — Герцен и близкий к нему в ту пору Тургенев, имел для последнего важное принципиальное значение. В это время (в начале февраля 1860 г.) Тургенев напечатал свой третий роман — «Накануне», где, как он отметил в письме к И. С. Аксакову от 13 (25) ноября 1859 г., «в основание < …> положена мысль о необходимости сознательно-героических натур < …> для того, чтобы дело подвинулось вперед», т. е. необходимость общественных деятелей нового типа, отличного от Рудина и других «лишних людей». Месяцем раньше появилась в «Современнике» (1860, № 1) статья Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», тесно связанная с концепцией «Накануне»; в 3-м (мартовском) номере «Современника» 1860 г. была опубликована статья Добролюбова «Новая повесть г. Тургенева» («Когда же придет настоящий день?»), где «Рудин и вся его братия», были представлены иронически, как «отличные, благородные, умные, но в сущности бездельные люди», которые «в свое время < …> видно, очень нужны были» как «пропагандисты — хоть для одной женской души, да пропагандисты», а теперь, с изменением обстоятельств и требований, потеряли всякое значение и всякий интерес. Вскоре, в 6-м (июньском) номере «Современника» появилась и неподписанная рецензия Чернышевского на «Собрание чудес» Н. Готорна (автором ее Тургенев считал также Добролюбова), в которой Рудин рассматривался как неудачная карикатура на исторического деятеля (т. е. Бакунина). В конце того же 1860 г. вышел и IV том Сочинений Тургенева в издании Н. А. Основского, содержавший «Рудина» с концовкой, изображающей смерть главного героя на баррикаде (с. 322). В условиях 1860 года концовка «Рудина» представляла собою ответ на отрицательные суждения о нем революционных демократов — Чернышевского и Добролюбова. Тургенев стремился доказать ею, что Рудин, изображенный в начале романа с резко выраженными чертами Гамлета (в его тургеневском понимании), может стать своего рода Дон-Кихотом, способным на героический, хотя и бесцельный поступок. Его смерть на баррикаде не делала его последовательным и активным революционером и не могла иметь никакой реальной пользы (это подчеркивается его появлением на баррикаде, уже разбитой и оставленной ее защитниками, и упоминанием про «кривую и тупую саблю», которой он вооружен), но придавала новый смысл и законченность всей его жизни, вводила его в ряд «этих смешных Дон-Кихотов», без которых «не подвигалось бы вперед человечество» («Гамлет и Дон-Кихот». — Совр, 1860, № 1, с. 255). Тем самым утверждалось положительное историческое значение «русских людей культурного слоя» типа Рудина, даже при том условии, что, в силу исторических обстоятельств, они не могли стать реальными общественно полезными деятелями (см.: Шаталов С. Финал и развязка «Рудина». — Уч. зап. Арзамасского пед. ин-та, 1962, вып. 4. Вопросы литературоведения, т. V, с. 97 — 109). О сближении Рудина с Дон-Кихотом не только в концовке, но и в тексте романа см.: Габель М. О. Творческая история романа «Рудин». — Лит Насл, т. 76, с. 53–54, а также: Баевский B. C. «Рудин» И. С. Тургенева. Три этюда о главном герое. — Уч. зап. Новозыбковского гос. пед. ин-та, фи-лол. науки, Смоленск, 1968. Т. VII, с. 84.

Появление «Рудина» в первых двух номерах «Современника» 1856 г. привлекло к себе сразу внимание читателей и печати. Об этом писал А. Н. Майков в апреле 1856 г. в письме к А. Ф. Писемскому: «У нас здесь нынешнюю зиму имел большой успех „Рудин“ Тургенева, возбудивший много толков». Далее Майков выражал свое отношение к роману: «Мне он ужасно нравится; много напоминает из собственного, что прочел в жизни (т. е. в Книге жизни), и дух примирения приятно действует на душу, равно как предпочтение, отданное сердечной натуре перед головною. Но как непременно нужно находить недостатки, то, по-моему, один главный — на этот сюжет можно бы написать роман, а написана повесть». (Публ. И. Г. Ямпольского. — В кн.: Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1975 г. Л., 1977, с. 90.) «Московские ведомости» от 24 января (№ 10) в обзоре январских книжек журналов отметили в «Современнике» «между прочим, первую часть новой повести г. Тургенева»; затем, в № 32 от 15 марта в «Литературных заметках», среди «замечательных произведений по части так называемой изящной словесности», помещенных в первых номерах «Современника», та же газета отвела «первое место бесспорно < …> превосходной повести г. Тургенева „Рудин“», в которой «некоторые характеры и положения < …> и блестящая отделка обличают перо мастера».

Более развернутый отзыв о «Рудине» дали «С.-Петербургские ведомости» (1856, №,52, 6 марта) в статье Вл. Зотова «Русская литература». Передавая его содержание, рецензент счел Пигасова «едва ли не самым рельефным лицом повести»; герой же ее, Рудин, «с первого появления своего ставит читателя в недоумение». Следуя рассказам Лежнева, а еще более отзывам Пигасова, рецензент отмечает все отрицательные черты в характере Рудина и особенно то, что он «больше ничего, как говорун», прикрывающий громкой фразой свои неблаговидные поступки, — он «занял почти у всех у них деньги и никому не отдал», чем показал себя хуже «необразованного Хлестакова».

Несравненно глубже, чем этот иронический отзыв, показывающий полное непонимание замысла Тургенева, были замечания критиков демократического лагеря — Некрасова и Чернышевского. Некрасов, тотчас по напечатании второй части «Рудина» в февральском номере «Современника», в письме к Боткину от 7 (19) февраля 1856 г. выразил желание писать о «Рудине», замечая при этом: «…ей-богу, это очень хорошо < …> И эпилог хорош и верен, только сух несколько… Но по мысли верен < …> Противоречия нет. Почему же такая рефлектирующая голова не могла наконец попробовать действовать?..» (Некрасов, т. X, с. 263–264).

Уже в «Заметках о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 года» Некрасов, имея в виду «Рудина» и «Севастополь в августе» Л. Толстого, писал от лица редакции журнала: «…повесть г. Тургенева и повесть графа Толстого мы почитаем самыми живыми литературными явлениями настоящего времени» (Совр, 1856, № 2, отд. V, с. 205). В «Заметках о журналах» за февраль 1856 года (Совр, № 3, с. 78–95) Некрасов дал развернутый отзыв о «Рудине». Он поставил его «по глубине и живости содержания, им охватываемого, по силе и по самому характеру впечатления, им производимого, очень высоко», несмотря на недостатки в «художественной выдержанности целого», неотчетливость и противоречивость в характере героя. «Существенное значение» повести издатель «Современника» увидел в ее идее «изобразить тип некоторых людей, стоявших еще недавно в главе умственного и жизненного движения»; «…эти люди имели большое значение, оставили по себе глубокие и плодотворные следы. Их нельзя не уважать, несмотря на все их смешные или слабые стороны». «Эту отрицательную сторону полно и прекрасно изобразил г. Тургенев. Не столь ясно и полно выставлена им положительная сторона в типе Рудиных» — отсюда и противоречивость и неясность в его изображении. «Тем не менее он живой является нам, и появление этой личности, могучей при всех слабостях, увлекательной при всех своих недостатках, производит на читателя впечатление чрезвычайно сильное и плодотворное» (с. 94–95). Таким образом, решая вопрос об идейном наследстве 1830 — 1840-х годов, Некрасов признал «лишних людей» предшественниками новых передовых деятелей, идущих им на смену.

Мнение Некрасова было не только его личным — оно отражало точку зрения на «Рудина» редакции «Современника», в частности Чернышевского, который встретил первый роман Тургенева положительно. Еще в феврале 1856 г., до появления журнальных рецензий, Чернышевский начал работу над статьей-памфлетом под названием «Разговор отчасти литературного, а более не литературного содержания», в которой предполагал дать отпор критикам эстетического лагеря и тем самым оградить Тургенева от их воздействия (об этом см.: Габель М. О. «Рудин». Из истории борьбы вокруг романа (Чернышевский и Тургенев). — В кн.: Т сб, вып. 3, с. 77–83). Сочувственный отзыв о романе содержался и в пятой статье «Очерков гоголевского периода русской литературы», посвященной членам кружков 1830-х годов. Чернышевский в ней писал: «…кто хочет перенестись на несколько минут в их благородное общество, пусть перечитает в „Рудине“ рассказ Лежнева о временах его молодости и удивительный эпилог повести г. Тургенева» (Совр, 1856, № 7, отд. II, с. 24). В рецензии на «Стихотворения Н. Огарева. М., 1856» (Совр, 1856, № 9, отд. II, с. 1–9) Чернышевский, говоря о людях молодого поколения, отмечает, что «если они могут теперь сделать шаг вперед, то благодаря тому только, что дорога проложена и очищена для них борьбою их предшественников, и больше, нежели кто-нибудь, почтут деятельность своих учителей». Наконец, в «Заметках о журналах» за январь 1857 г. (Совр, 1857, № 2, с. 360–362) Чернышевский выступил в защиту Тургенева и его «Рудина» от нападок С. С. Дудышкина, критиковавшего «лишних людей» с точки зрения буржуазного идеала «честного труженика» (см. вводную статью к примечаниям).

В статье «„Повести и рассказы“ И. С. Тургенева» Дудышкин назвал Рудина «головным энтузиастом», указав при этом, что он «не проныра < …> и если живет на чужой счет, то делает это, как ребенок; он должен умереть в нищете и бедности; он не сделает сам ничего, потому что делать дело не его призвание, потому что в нем натуры, крови нет; несчастье Рудина состоит в том, что он не знает России» (Отеч Зап, 1857, № 1, отд. II, с. 21).

Дудышкин считал, что для людей типа Рудина должна наступить «другая пора: пора деятельности, труда», но это станет возможным только в том случае, если они поймут, что «жизнь не шутка и не забава, а тяжелый труд», что они призваны исполнять долг, а «не любимые мечтания, как бы возвышенны они ни были» (там же, с. 25). Критик, основываясь на выводах, к которым пришел, по его мнению, сам Тургенев в повести «Фауст», выразил надежду, что Тургенев в своих новых произведениях изобразит уже героев другого типа, которыми будет руководить не «страсть», а «чувство долга».

Критик «Библиотеки для чтения» А. И. Рыжов высказал точку зрения на Рудина, близкую к основным положениям статьи Дудышкина. Он увидел в «Рудине» новое доказательство той мысли, что Тургенев в своем творчество идет от изображения «нравственно больных недугом века личностей» к положительному воспроизведению действительности. «Последняя повесть г. Тургенева „Рудин“, первую часть которой мы прочли с особенным интересом, — писал критик, — как бы замыкает уже этот приуготовительный анализ над современным человеком. < …> Еще немного, и, кажется, болезненная мысль автора перейдет к положительному творчеству, идеалы его, добытые тяжелым размышлением, выйдут на свет с избытком той теплоты, которая составляет отличительное достоинство таланта г. Тургенева…» (Б-ка Чт, 1856, № 2, Журналистика, с. 71).

В обзорной статье, посвященной выходу в свет «Повестей и рассказов» (1856), А. И. Рыжов повторил свои суждения о «Рудине» (Сын отечества, 1857, № 6, 10 февраля, с 137).

Представитель «эстетической критики» А. В. Дружинин, приступая к разбору «Повестей и рассказов» Тургенева, заверил читателей, что он будет касаться только художественной стороны произведений, ибо, как он утверждал, «мир поэзии не имеет ничего общего с действительным миром». Между тем, по меткому замечанию рецензента «Санкт-Петербургских ведомостей» (1857, № 121, 6 июня), Дружинин в своей статье занимался главным образом анализом идей и в соответствии с этим пришел к выводу, что произведения Тургенева «суть глубокие этюды над современным человеком». Дав общую высокую оценку «Рудина», Дружинин подробно остановился на характеристике образа главного героя. С его точки зрения, «Рудин есть дитя своего времени, своего края и своей переходной эпохи» (Б-ка Чт, 1857, № 5, Критика, с. 37). Анализируя историческое значение Рудиных, Дружинин не отрицал, что они «были не бесполезны обществу в свое время», но теперь они не понимают потребности нового времени. Рудин, — писал критик, — «пламенно восприняв из просвещения то, что кажется ему светлым и плодотворным < …> исполняет лишь одну вступительную часть своей задачи. Сама задача заключается в жизни, в посильном и непреложном примирении с жизнью, в неотступном и благотворном влиянии на общество, среди которого он родился» (там же, с. 39).

Как и Дудышкин, Дружинин видел недостаток тургеневских «лишних людей» и, в частности, Рудина в том, что он «всю жизнь свою не мог возвыситься до понимания дела, до возможной и необходимой гармонии с средой, его окружающей» (там же, с. 37–38).

Первый роман Тургенева был встречен с большим сочувствием и в славянофильских кругах.

К. Аксаков в «Обозрении современной литературы» (Рус беседа, 1857, № 1) писал, что «„Рудин“ — едва ли не самое обработанное и глубоко задуманное сочинение г. Тургенева». Образ Рудина, при всех его недостатках, возбудил в авторе «Обзора» «сочувствие». Он характеризовал его как человека «замечательного», «с умом сильным, интересом высоким», но при этом путающегося в жизни «вследствие желания строить ее отвлеченно, вследствие попытки всё определять, объяснять, возводить в теорию» (там же, с. 22).

Полемизируя с Дудышкиным и другими критиками, призывавшими к «примирению с действительностью», Чернышевский в «Заметках о журналах» за январь 1857 г. писал о превратном истолковании критиком той филиации типов «лишних людей» от Онегина до Бельтова, которую наметил еще Белинский, и ее продолжения до Рудина, установленного им самим, Чернышевским (см. выше). Требование Дудышкина, к которому присоединились А. И. Рыжов и Дружинин, — чтобы литературные герои были изображены в гармонии с обществом и с обстановкой, — Чернышевский высмеивает: «гармонировать с обстановкой» — означает умение всем угождать и никому не противоречить; «трудиться» — в понимании Дудышкина — «значит быть расторопным чиновником, распорядительным помещиком», т. е. верным слугой существующего режима (о последнем, по цензурным условиям, Чернышевский мог говорить лишь намеками). Между тем именно в отсутствии «гармонии с обстановкой» заключается достоинство литературных героев, начиная с героев Гомера и Шекспира. «Лишние люди», в том числе и Рудин, не являются для Тургенева идеалом, но и Тургенев, и Чернышевский смотрели на них исторически (см.: Маркозова Д. С. Общественно-литературная борьба середины 1850-х годов XIX в. и Тургенев, — Труды Сталинирского гос. пед. ин-та, VI, 1958, с. 275–294; Егоров Б. Ф. Очерки по истории русской литературной критики. Л., 1973, с. 112–120).

Высказанный Чернышевским в 1856–1857 гг. взгляд на Рудина и других «лишних людей» как на предшественников нового поколения, проложивших ему дорогу, стал существенно меняться в следующие годы, с углублением разногласий между либерально-дворянской и революционно-демократической общественно-литературными группами, и эта перемена стала особенно ощутима с приходом в «Современник» Добролюбова и усилением его влияния.

Основными вехами переосмысления революционно-демократической критикой проблемы «лишних людей» и, в частности, первого романа Тургенева и образа его героя явились: статья Чернышевского «Русский человек на rendez-vous» (по поводу «Аси». — Атеней, 1858, ч. III, май — июнь, с. 65–89); статьи Добролюбова — «Что такое обломовщина» (Совр, 1859, № 5, отд. III, с. 59–98) и «Когда же придет настоящий день?» (напечатана под заглавием «Новая повесть г. Тургенева» в Совр, 1860, № 3, отд. III, с. 31–72); наконец, упоминавшаяся выше статья Чернышевского, поводом для которой послужила книга Н. Готорна «Собрание чудес» (Совр, 1860, № 6, отд. III, с. 230–245), — статья, явившаяся, в свою очередь, основанием для полного разрыва Тургенева с «Современником».

За эти годы сам Тургенев, убежденный в том, что положительное и прогрессивное значение деятелей, подобных Рудину, принадлежит прошлому, дал сначала иную разновидность этого типа в лице Лаврецкого («Дворянское гнездо») и, показав в нем окончательную исчерпанность людей 1840-х годов, обратился в «Накануне» к герою иного типа — активному и целеустремленному деятелю, Инсарову, а тотчас после него создал и образ нового героя, взяв его в русской разночинно-демократической среде, — образ Базарова, призванного сменить всех прежних, ушедших с исторической сцены героев рудинского типа.

Да вы вот с Ласунской всё знаетесь — желал бы, я знать? — Д. М. Ласунская поет «с голоса» Гоголя, который в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847) выступал против сельских школ (гл. XXII — см.: Гоголь, т. VIII, с. 325), против «человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов» (см. гл. XXXII, там же, с. 411, 412) и требовал оказывать личную помощь «бедным и страждущим, заниматься личной благотворительностью» (см. гл. II, III, XXIV). Многие из указанных глав обращены к А. О. Смирновой. В запрещенной цензурой в 1846 г. XXI главе «Что такое губернаторша?», адресованной той же А. О. Смирновой, Гоголь особенно широко излагает свои воззрения на личную благотворительность и воспитательное значение нравственного примера. Реальным прототипом Д. М. Ласунской и является Александра Осиповна Смирнова, рожд. Россет (1809–1882), в молодости фрейлина царского двора, приятельница Пушкина, Вяземского, Жуковского, Гоголя; автор воспоминаний (см.: Смирнова А. О. Записки. М.: Федерация, 1929; Автобиография. М.: Мир, 1931; характеристику личности А. О. Смирновой см. в биографическом очерке Н. Александрова «А. О. Смирнова. Об ее жизни и характере». — «Историко-литературный сборник», посвященный В. И. Срезневскому. Л., 1924, с. 308). Тургенев также был с нею знаком. А. О. Смирнова, по словам В. П. Мещерского, хлопотала в 1852 г. об освобождении Тургенева из-под ареста, вызванного опубликованием в «Московских ведомостях» письма о смерти Гоголя. Однако уже в это время личной симпатии между ними не было (см.: Мещерский В. П. Мои воспоминания. СПб., 1912. Ч. III, с. 129). Тургенев отрицательно относился к А. О. Смирновой, особенно к ее взглядам, сложившимся в 1840 — 1850-е годы, влияние которых он усматривал на втором томе «Мертвых душ» Гоголя. 2 (14) апреля 1853 г. он писал П. В. Анненкову: «Не нравится мне также Улинька: ложью (виноват!) — ложью несет от нее — той особенно неприятной ложью, которая с какой-то небрежной естественностью становится перед Вами в виде самой настоящей истины, — я имел случай изучить ее в лице А. О. Смирновой, с которой Улинька, вероятно, списана». В другом письме к П. В. Анненкову, от 6 (18) октября 1853 г., Тургенев, осуждая положительные образы второго тома «Мертвых душ» (например, откупщика Муразова) и написанную в дидактических тонах пятую главу, писал: «Если всё остальное было так написано — уж не вследствие ли возмутившегося художнического чувства сжег Гоголь свой роман? А должно полагать, что этой Смирновщины (мне при чтении беспрестанно мерещилась Ал<ександра> Ос<иповна>) было напущено вдоволь».

Свое ироническое отношение к А. О. Смирновой Тургенев выразил позднее в «Отцах и детях» устами Базарова, который говорит по поводу пребывания своего у Одинцовой: «С тех пор как я здесь — я препакостно себя чувствую, точно начитался писем Гоголя к калужской губернаторше» (т. е. «Выбранных мест из переписки с друзьями»). О том, что А. О. Смирнова — прототип Д. М. Ласунской, есть указание в плане главы II «Рудина», хотя Тургенев и не воспроизводит в романе ее точных биографических данных. Тургенев придал Ласунской черты знатной «губернаторши», Смирновой, какой он ее знал в 1840 — 1850-х годах. Описание внешности Смирновой имеется в главе II романа, где говорится: «…неужели эта худенькая, желтенькая, востроносая и еще нестарая женщина была когда-то красавицей? Неужели это она, та самая, о которой бряцали лиры?» Действительно, Смирнова-Россет была в молодости красавицей, о которой «бряцали лиры» Пушкина, Вяземского, Жуковского, Лермонтова и других поэтов. О том, что прототипом для Ласунской послужила Смирнова, говорит и то место главы IV, где она рассказывает Рудину о своих знакомствах с писателями и великими людьми.

…проживающий в Одессе благопотребный старец Роксолан Медиарович Ксандрыка… — Тургенев имеет здесь в виду Александра Скарлатовича Стурдзу (1791–1854), реакционера, «холопа венчанного солдата» (Александра I) «Стурдзу библического», «Стурдзу монархического», как называл его в эпиграммах 1819 г. Пушкин. А. С. Стурдза служил в России в Министерстве иностранных дел и был автором многочисленных книг религиозного и политического содержания (см. подробнее о нем в заметке В. Данилова «Тургеневский „благопотребный старец“ Ксандрыка». — Рус арх, 1915, № 11–12, с. 319–323). В «Москвитянине» была перепечатана из «Одесского вестника» статья Диктиадиса «Краткое сведение о жизни и трудах А. С. Стурдзы» (Москв, 1855, № 4, кн. 2, с. 45–65), написанная в сентиментально-архаическом стиле: А. С. Стурдза величался здесь «старцем», «трудолюбцем»; в молодости, по словам автора, он был «благовоспитанным юношей»; статья изобилует выражениями вроде: «благоприлично привести один пример тогдашнего его мышления», «благомыслящие люди», «благовременность его приготовлений». Пародируя этот слог, Тургенев иронически называет Ксандрыку «благопотребным старцем». Включение в текст романа нескольких строк о Ксандрыке-Стурдзе позволило Тургеневу задеть враждебный «Современнику» журнал М. П. Погодина «Москвитянин», где вспомнили о реакционном деятеле прошлого и укоряли петербургские журналы, т. е. «Современник», в его забвении; кроме того, упоминание о Ксандрыке внесло важную деталь в характеристику Дарьи Михайловны Ласунской, познания которой в русском языке ценил этот «старец», владевший им весьма посредственно.

…новый этюд Тальберга… — Тальберг Зигизмунд (1812–1871), австрийский пианист и композитор, большой виртуоз, представитель салонного направления в музыке. Тальберг с успехом концертировал во многих городах Европы, считался соперником Листа. Его исполнение отличалось блеском внешней отделки и виртуозностью техники. В 1839 г. Тальберг гастролировал в России, встретив восторженный прием. В светских кругах он вошел в моду. О степени его популярности свидетельствует рецензия в «Северной пчеле» (№ 44, 25 февраля 1839 г.), в которой отмечались «грациозность» и виртуозность в преодолении трудностей при исполнении изобретенных самим композитором «фантастических пассажей».

Вы материалист: уже сейчас бог знает что думаете. — Пандалевский употребляет термин «материалист» в бытовом значении, характерном для буржуазно-дворянской речи того времени, как наименование человека с узко практическим и низменным отношением к действительности, отрицающим все возвышенное. См. несколькими строками ниже: «Я повторяю: вы материалист и больше ничего. Вы непременно желаете во всем видеть одну прозаическую сторону…»

Растрелли — Растрелли Варфоломей Варфоломеевич (Франческо Бартоломео, 1700–1771) — итальянец по происхождению, великий русский зодчий, крупнейший представитель архитектуры русского барокко середины XVIII века, строитель многих дворцов.

…есть три разряда эгоистов: эгоисты, которые сами живут и жить дают другим; эгоисты, которые сами живут и не дают жить другим; наконец, эгоисты, которые и сами не живут, и другим не дают… — Первый разряд эгоистов упомянут Тургеневым и в комедии «Где тонко, там и рвется». Горский относит к этой категории помещицу Анну Васильевну Либанову (см. наст. изд., т. 2); формула «живут и жить дают другим» восходит, вероятно, к оде Державина «На рождение царицы Гремиславы» (1798), где сказано: «Живи и жить давай другим, но не за счет другого».

Ну, ты, батюшка, я вижу, неисправим, хоть брось… — Ласунская цитирует стих из «Горя от ума», несколько его искажая. У Грибоедова: «А ты, мой батюшка, неисцелим, хоть брось» (д. IV, явл. 8; слова Хлёстовой, обращенные к Репетилову).

…я бы сейчас сделался малороссийским поэтом — малороссийский язык? — Эта тирада Пигасова — сгусток многочисленных высказываний реакционной прессы 1830 — 40-х годов против украинской литературы и языка. Так, в связи с выходом в свет в 1834 г. «Малороссийских повестей» Грицька Основьяненко (псевдоним Г. Ф. Квитки-Основьяненко) рецензент «Северной пчелы» (1834, № 248, 1 ноября, с. 989–990) писал: «…усилия воскресить малороссийский язык и создать малороссийскую литературу — усилия несбыточные и почти бесполезные < …> в высших сословиях нет уже малороссийского духа; старина, прежний язык, прежние обычаи сохранились только в низшем классе народа, всё прочее обрусело. К чему создавать литературу в таком народе, который утратил свою особенность, свою частную физиономию?». «Северную пчелу» поддерживали «Библиотека для чтения» Сенковского (1841, т. XLVII, отд. VI, с. 6) и «Сын отечества» Греча (1838, № 10, отд. IV, с. 144–148). К моменту создания «Рудина» сама жизнь и главное — деятельность такого поэта, как Т. Г. Шевченко, доказали, что украинская литература и украинский язык существуют как равноправные с русской литературой и русским языком. Тургенев вскоре после «Рудина» выступил как пропагандист украинской литературы (см. «Украинские народные рассказы» Марка Вовчка. СПб., 1859. Перевод И. С. Тургенева с его же предисловием). Выступать подобно Пигасову могли в 50-х годах только реакционные и невежественные люди. Тургенев заставляет главного противника Рудина повторять то, что провозглашали в 30 — 40-х годах реакционные журналы.

Однако современник Тургенева украинский писатель П. А. Кулиш ошибочно воспринял монолог Пигасова как выражение мнения самого писателя и в письме к С. Т. Аксакову от 21 августа 1856 г. поставил это в вину Тургеневу (см.: Гудзий М. К. Невидані листи П. О. Куліша до Аксаковых. — Радянське Літературознавство, 1957., № 19, с. 86). С опровержением такого толкования текста «Рудина» выступил позднее украинский историк, этнограф и публицист М. П. Драгоманов, который, напротив, приводил факты, свидетельствовавшие о «найтеплішої симпатіі» Тургенева к украинской культуре и литературе (см.: Бернштейн М. Д. Украінська літературна критика 50 — 70-х років XIX ст. Киів, 1959, с. 246).

…казачино Наливайко… — Наливайко Северин (ум. 1597 г.) — предводитель казацко-крестьянского восстания на Украине в 1594–1596 гг. против польских и украинских магнатов, национальный герой, в честь которого сложены народные думы и песни. К. Ф. Рылеев начал работу над поэмой «Наливайко» и написал несколько отрывков (1824–1825).

Я читала… историю крестовых походов… — Возможно, что Тургенев имеет в виду книгу Michaud «Histoire des croisades», 1812–1817, переизданную затем несколько раз; 6-е изд. — 1840 г.; русский ее перевод — И. Бутовского — вышел в 1841 г.

«Юпитер, ты сердишься: стало быть, ты виноват». — Возможно, что это выражение восходит к Лукиану, который приводит обращение Прометея к Зевсу (Юпитеру): «Ты берешься за молнию вместо ответа, — значит, ты не прав». (См.: Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. Изд. 2. М., 1960, с. 691–692.) Рудин дословно переводит французскую поговорку: «Jupiter, tu te fâches — ça prouve que tu as tort».

Читали ли вы эту книгу? C’est de Tocqueville… — Токвиль Алексис (1805–1859) — французский политический деятель, публицист и историк, автор книги «О демократии в Америке» (1835–1840), а также многих политических брошюр, об одной из которых, вероятно, и идет речь.

…такая фраза всё равно, что большой шлем в ералаши. — Ералаш — вид старинной карточной игры, ныне забытой, похожей на вист. Тургенев, вводя это слово в речь Пигасова, употребляет устаревшую форму женского рода. «Шлем, — по определению М. Шевляковского, автора справочника о „Коммерческих играх“ (СПб., III изд., 1898, с. 226), — выражение, употребляемое в винте и висте. Одна из сторон, взявшая все тринадцать взяток, делает своим противникам большой шлем; сторона, взявшая двенадцать взяток, делает противникам малый шлем». О степени распространенности карточных терминов в произведениях Тургенева и литературе XIX века см. в заметке И. А. Битюговой: Т сб, вып. 3, с. 183–185.

Знаете ли вы «Erlkönig» Шуберта?.. — О популярности Шуберта в кругу русских идеалистов 1830 — 1840-х годов см. выше, с. 411. Особенной любовью среди них пользовалась баллада «Лесной царь», написанная на слова Гёте. Так, Н. В. Станкевич писал Я. М. Неверову 5 февраля 1835 г.: «… я очень рад и мне досадно, что ты первый написал мне о Шуберте. Как мы услышали его в одно время! Я нашел эту пьесу нечаянно < …> Я попробовал — и чуть не сошел с ума! Иначе, кажется, нельзя было выразить это фантастическое, прекрасное чувство, которое охватывает душу, как сам лесной царь младенца, при чтении этой баллады. Уже начало переносит тебя в этот темный таинственный мир, мчит тебя durch Nacht und Wind <сквозь ночь и ветер>. Душа моя, как я рад, что мы сошлись в этом. И как нарочно в одно время!» (Станкевич, Переписка, с. 310).

Помню я одну скандинавскую легенду… — Тургенев имеет в виду не «скандинавскую», а англосаксонскую легенду, которую привел проповедник и историк Беда Достопочтенный (673–735) в своей «Церковной истории англов» («Historia ecclesiastica Gentis anglorum»). Беда приписывает эту легенду одному из англосаксонских вождей VII века, предлагавшему королю Эдвину принять религию монахов, пришедших из Рима (см.: Алексеев M. П. Христианско-монастырская литература раннего средневековья. — В кн.: История английской литературы, вып. 1. М.; Л., 1943. Т. I, с. 30–31). В статье «Генеалогия романа „Рудин“» (в сб.: Памяти П. Н. Сакулина. М., 1931, с. 23) Н. Л. Бродский замечает, что Тургенев, «знакомый с трудом С. М. Соловьева < …> заставил Рудина в салоне Ласунской рассказать скандинавскую легенду, заимствовав ее из I тома „Истории России с древнейших времен“» (1854, изд. 2-е, т. I). Однако и С. М. Соловьев говорит не о скандинавской, а об англосаксонской легенде и ссылается на «Историю» Беды Достопочтенного. Легенда, вероятно, заимствована С. М. Соловьевым из книги французского историка О. Тьерри (Augustin Thierry, 1795–1856) «Histoire de la conquête de l’Angleterre par les Normands» (1825), неоднократно переиздававшейся на протяжении 20-х — 50-х годов (ср. изложение легенды у С. М. Соловьева и в «Histoire…» Aug. Thierry. Paris, 1846, p. 81). Книга Тьерри, в брюссельском издании 1835 г., сохранилась в библиотеке Тургенева (Музей Тургенева в Орле).

…оделась просто, но изящно, à la madame Récamier! — Жюли Рекамье (1777–1849) — хозяйка известного литературно-политического салона в Париже, создала определенную, названную ее именем моду в одежде. Широкой известностью пользуется ее портрет работы Давида, на котором она изображена в белом простом «греческом» платье с ожерельем на шее.

Canning — Каннинг Джордж (1770–1827) — английский государственный деятель, консерватор.

…романов Дюма-фиса и комп. — Дюма-сын, Александр (A. Dumas, 1824–1895) — французский романист и драматург. В печати выступил впервые в 1847 г. со сборником стихов, за которым последовали повести и романы. Известность пришла к нему после появления драмы «Дама с камелиями» (1852), переделанной из романа того же названия. Тургенев здесь хронологически не точен; когда происходит действие романа, Дюма-сын не был еще известным писателем, и француз-книгопродавец не мог присылать Ласунской его романы.

Камбиз — персидский царь (529–523 / 522 гг. до н. э.), совершивший завоевательный поход в Египет. Его жизнь и трагическая смерть описаны в «Истории» Геродота.

— Поэзия — язык богов. — В этой формуле, как и в ряде других высказываний Рудина о взаимоотношениях человека и природы, человека и искусства, поэзии и философии, поэзии и музыки, отражается влияние на тургеневского героя немецкой романтической эстетики Гофмана, Новалиса, Беттины Арним. Рудин не в силах преодолеть ее созерцательность, хотя и делает в конце романа попытку действенного воплощения своих взглядов (см. об этом: Драчинская Г. М. Отражение идей немецкого романтизма в романе И. С. Тургенева «Рудин». — В сб.: Проблемы романтизма и реализма в зарубежных литературах XVIII–XX веков. Кишинев, 1972, с. 111–119).

…а где красота и жизнь, там и поэзия. — Несколько измененная цитата из Белинского: «Где жизнь, там и поэзия» (Белинский, т. 5, с. 178).

«О честности высокой говорит…» — Цитата из монолога Репетилова в «Горе от ума» (действие IV, явл. 4).

Господа печоринской школы… — Имеются в виду многочисленные подражатели Печорина, появившиеся в жизни и литературе после выхода в свет «Героя нашего времени» (1839–1840). См.: Дурылин С. «Герой нашего времени» Лермонтова. М., 1940 (глава «Сверстники и потомки Печорина»); Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Комментарий. Л., 1975; Данилов В. В. Комментарии к роману И. С. Тургенева «Рудин». М., 1918, с. 20–22.

…Рудин начнет читать ей гётевского «Фауста», Гофмана, или «Письма» Беттины, или Новалиса… — Рудин вводит Наталью «в германскую поэзию, в германский философский мир». Названные Тургеневым писатели входили, как особо значительные и необходимые, в круг чтения передового интеллигента 1830 — 40-х годов. Для него, как отметил Герцен в «Былом и думах», «знание Гёте, особенно второй части „Фауста“ < …> было столь же обязательно, как иметь платье» (Герцен, т. IX, с. 20). О Гофмане Н. В. Станкевич писал М. А. Бакунину 8 (20) ноября 1835 г.: «Я думаю, ты поймешь хорошо фантастическое Гофмана — это не какая-нибудь уродливость, не фарсы, не странности < …> Его фантастическое естественно — оно кажется каким-то давнишним сном, а там, где он говорит о музыке, об искусстве вообще — не оторвешься от него!» (Станкевич, Переписка, с. 583). См. также: Герцен, т. I, с. 62–80. Об Арним Беттине (см. ниже, с. 539) молодой Герцен писал: «Вспомните Беттину Брентано, о которой я не могу думать без восторга» (Герцен, т. I, с. 324). М. Бакунин переводил «Переписку» Беттины на русский язык. Тургенев был знаком с Беттиной, встречался с нею, когда учился в Берлинском университете (см. письмо Тургенева к Беттине Арним от конца 1840 или начала 1841 г. и примечания к нему, и наст. том <Воспоминания о Н. В. Станкевиче>, с. 361). Новалис (псевдоним Фридриха Филиппа фон Гарденберга, 1772–1801) — немецкий писатель, представитель реакционного романтизма. Молодой Герцен называл «прелестными сочинениями, наряду с Жан-Полем и Тиком, произведения „наивного Новалиса“» (Герцен, т. I, с. 70).

…Рудин — Тартюф какой-то. — Тартюф — герой одноименной пьесы Мольера, чье имя стало нарицательным как обозначение ханжи, лицемера.

Кружок Покорского. — По словам Тургенева (см. с. 360), прототипом Покорского был Станкевич Николай Владимирович (1813–1840), хотя в его образе отразились и некоторые черты Белинского (см. выше, с. 479–480).

…он Пылал полуночной лампадой Перед святынею добра… Так выразился о нем один полусумасшедший и милейший поэт нашего кружка (он же — «взъерошенный поэт Субботин» — см. с. 258). — Имеется в виду Красов Василий Иванович (1810–1855), талантливый поэт, друг Станкевича и Белинского, который, по словам Чернышевского, «был едва ли не лучшим из наших второстепенных поэтов в эпоху деятельности Кольцова и Лермонтова» (Чернышевский, т. III, с. 200). Приписанные ему Тургеневым строки среди его стихотворений не найдены. (Наиболее полное их издание: Красов В. И. Стихотворения / Под ред. В. В. Гура. Вологда, 1959.) По-видимому, эти стихи написаны самим Тургеневым, который объединил здесь встречающиеся у Пушкина и Лермонтова выражения. В «Разговоре книгопродавца с поэтом» Пушкина (строки 154–155) сказано: «Она» —

В стихотворении Пушкина «Красавица» есть слова: «Перед святыней красоты». Лермонтов тоже воспользовался пушкинским образом, сказав о Демоне:

Из этих поэтических выражений Тургенев и составил приписанные Субботину стихи, потому что не мог не чувствовать стилистической близости лирики Красова к стихам Пушкина и Лермонтова.

…сорокалетний бурш, сын немецкого пастора, Шеллер… — Кетчер Николай Христофорович (1809–1886), переводчик Шекспира, Шиллера, Гофмана, приятель Герцена и Тургенева.

…веселый Щитов, Аристофан наших сходок… — Клюшников Иван Петрович (1811–1895), поэт, писавший под псевдонимом Θ (фита); учитель Тургенева, о котором последний тепло вспоминал (см. письмо Я. П. Полонскому от 24 декабря 1856 (5 января 1857 г.) и примеч. к нему).

Вы, может, думаете, я стихов не писал? Писал-с, и даже целую драму сочинил, в подражание «Манфреду». — Эти слова Лежнева имеют автобиографическое для Тургенева значение. В 1834 г. юный Тургенев написал драму «Сте́но», в которой, по его собственным словам, выразилось «рабское подражание байроновскому „Манфреду“» (см. наст. изд., т. I, с. 547–550).

…вроде Павла и Виргинии… — Герои широко известного сентиментального романа французского писателя Бернардена де Сен-Пьера (Bernardin de Saint-Pierre; 1737–1814) «Поль и Виржиния» (1787; русск. пер. 1806 и 1812 гг.: «Павел и Виргиния»).

Мне остается теперь тащиться — в тряской телеге… — Фраза, восходящая к образам стихотворения Пушкина «Телега жизни» (1823); см. подробнее заметку М. П. Алексеева: Т сб, вып. 1, с. 244.

…людей, как собак, ложно разделить на куцых и длиннохвостых. — Это, как и последующие рассуждения Пигасова о хвостах, напоминает «Отрывок о хвостах» известного немецкого сатирического писателя Георга Христофора Лихтенберга (1742–1799). Подробнее см. там же, с. 244–245.

…уже давно до вас сказал ла-Рошфуко: будь уверен в себе, другие в тебя поверят. — Ларошфуко Франсуа (1613–1680), французский писатель-моралист, автор широко известного сборника афоризмов «Размышления, или Сентенции и максимы о морали», 1665.

Айбулат — псевдоним поэта 30-х годов XIX века К. М. Розена. Приведенные строки взяты из его стихотворения «Два вопроса» (Отеч Зап, 1839, т. V, отд. 3, с. 165–167).

Он сюртук застегивает, словно священный долг исполняет. — В уста Лежнева Тургенев вложил слова о Рудине, которые ранее были им отнесены к одному из персонажей незаконченного рассказа «Русский немец и реформатор», предназначавшегося для «Записок охотника». В своих «Воспоминаниях о Тургеневе» Н. А. Островская сообщает, что Тургенев рассказывал о своем знакомом — Зиновьеве, у которого «всё государственное дело» и которого он «об одном просил: „Сделайте милость, З., не застегивайте при мне сюртука!“ Так он важно пуговицы застегивал, что на нервы действовало» (Т сб (Пиксанов), с. 83–84). Зиновьева он и изобразил в вышеназванном рассказе. О П. В. Зиновьеве см.: Т, ПСС и П, Письма, указатель.

Ловлас — герой романа английского писателя-сентименталиста Самюэла Ричардсона (1689–1761) «Кларисса Гарлоу» (1747–1748). Слово «ловлас», или «ловелас», стало нарицательным в значении: волокита, соблазнитель.

Лотерея-томбола — выигрышная лотерея. Об источнике этого термина см. в заметке М. П. Алексеева: Т сб, вып. 1, с. 245–246.

«Свобода, — говорит он, — друг мой Санчо…» — Не совсем точно воспроизведенная и сокращенная цитата из романа Сервантеса «Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский», 1605–1615, т. II, начало главы LVIII.

«Блажен, кто смолоду был молод…» — Цитата из «Евгения Онегина» Пушкина (гл. VIII, строфа X).

…ей казалось, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над ее головой, и она шла ко дну, застывая и немея. — Автоцитата. Тургенев сказал эти — отнесенные к Наталье — слова о себе, под впечатлением смерти Гоголя, в письме к Е. М. Феоктистову от 26 февраля (9 марта) 1852 г.

Кто чувствовал, того тревожит… — Цитата из «Евгения Онегина» Пушкина (гл. I, строфа XLVI).

Россия без каждого из нас обойтись может — вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. — Эти мысли Лежнева идейно весьма близки высказываниям Белинского о космополитизме и народности. Выступая против западников-космополитов, «междоумков», «которые хорошо умеют мыслить по-французски, по-немецки и по-английски, но никак не умеют мыслить по-русски» (Белинский, т. 10, с. 18), великий критик писал, что ему «жалки и неприятны < …> спокойные скептики, абстрактные человеки, беспачпортные бродяги в человечестве» (там же, т. 12, с. 433), что «великий человек всегда национален, как его народ, ибо он потому и велик, что представляет собою свой народ» (там же, т. 10, с. 31).

…картинки, изображающие сцены из «Кавказского пленника» — представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани… — Тургенев имеет в виду лубочные картинки на темы «Кавказского пленника» Пушкина и популярной в России 1830-х годов французской мелодрамы В. Дюканжа и М. Дино «Тридцать лет, или Жизнь игрока» (1827). Жорж де Жермани — главный ее герой.

«До чего ты, моя молодость, довела меня, домыкала, что уж шагу ступить некуда…» — Цитата из стихотворения А. Кольцова «Перепутье» (Отеч Зап, 1840, т. XII, с. 313).

…неужели я ни на что не был годен — не мог же я не чувствовать в себе присутствия сил, не всем людям данных! — Эти слова Рудина напоминают размышления Печорина перед дуэлью: «…зачем я жил? для какой цели я родился?.. А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные…» (Лермонтов М. Ю. Соч. в 6-ти т. М.; Л., 1957. Т. VI, с. 321).

Gaudeamus igitur! — Старинная студенческая песня с латинским текстом; была популярна среди русского дореволюционного студенчества.

Ты назвал себя Вечным Жидом… — Вечный Жид, или Агасфер — герой древней легенды: когда Иисуса Христа вели на распятие, еврей-ремесленник прогнал его от своего дома, не дав ему отдохнуть, за что и был осужден на вечное скитание. В XVIII–XIX веках эта легенда легла в основу многих литературных произведений Гёте, Жуковского, Шелли, Ламартина, Е. Сю, Беранже, Гамерлинга и др.

…26 июня 1848 года, в Париже… — Последний день выступления парижского пролетариата против буржуазии, начавшегося 23 июня и подавленного генералом Кавеньяком. «Национальные мастерские» были учреждены 25 февраля 1848 г. Временным республиканским правительством, ввиду вызванного революцией промышленного кризиса, для обеспечения каждого рабочего работой. 22 июня буржуазное правительство издало распоряжение об их закрытии, что и послужило толчком к восстанию парижского пролетариата.

Предместье св. Антония — Faubourg Saint-Antoine — центр восстания.

Венсенский стрелок — солдат правительственных войск, прошедший обучение в военно-стрелковой школе в Венсене, предместье Парижа.

Этот «Polonais» был — Дмитрий Рудин. — Рудина называют «поляком», потому что в революции 1848 г. принимали участие поляки-эмигранты, участники польского восстания 1830 г. Польский народ из всех славянских народов был наиболее известен французам и любим за его страдания и свободолюбие. Одним из требований народной демонстрации 15 мая 1848 г. было требование оказать помощь освободительной борьбе польского народа (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. I, с. 300, 589–590).