XXIX

— Где он? — спрашивает Осман Якуб, и его глаза наполняются слезами. — Покажите мне, где Пинар!

С крепостной стены Амин показывает ему гору трупов у ворот, подвергшихся осаде, где столкновение было наиболее кровавым.

— Он даже не успел увидеть свой город при свете дня. Амин, ты понимаешь, зачем люди умирают?

Амин заботливо поддерживает старика.

— Его похоронят, как только будет возможно.

— Это не имеет значения. Разве так важно, где успокоится его тело? Если Бог существует, милосердный Бог, то он дарует ему другую жизнь, раз эта была у него отнята. Не слушай меня, Амин! Иди трудись! Сегодня ты будешь нужен многим.

Звучат трубы. В город вступает пышное посольство от императора.

— Ну, хватит! — вскричал разгневанный Карл Габсбургский, когда после атаки на ворота никто не вышел просить о пощаде. — Что он о себе думает? Передайте ему ультиматум: теперь или никогда. Если он сейчас же не откроет ворота, Алжир будет разрушен.

На сей раз посол — знатный идальго, его сопровождают трое советников, миссия носит официальный характер.

Группа парламентариев с белыми флагами, шествующая под звуки труб в сопровождении военного эскорта, не вызывает у алжирцев ни малейшего интереса.

Город продолжает трудиться и жить своей жизнью, как в обычные дни. Женщины моют горшки, сушат фиги, прядут и шьют. Над печами стоит запах свежего хлеба, мясники разделывают бараньи туши, будто город готовится к празднику, а не к осаде и смерти.

Даже дети не обращают внимания на кортеж. Существуют ли на свете такие наряды, которых не видели бы в Алжире и способные удивить его жителей? Но тем не менее нельзя не заметить, что посланцы императора одеты роскошно, под стать рассказам первого посла о том, с какой кичливой пышностью был одет ага Алжира и какие на нем были дорогие украшения.

Путь, которым ведут посланцев императора во дворец, долгий и извилистый. Он специально продуман таким образом, чтобы показать им город с лучшей стороны: лавки, забитые товарами, прекрасные дома, бани, библиотеки, новая мечеть. Порядок, спокойствие, мощные оборонительные сооружения. Всюду вооруженные люди, склады буквально ломятся от боеприпасов. Холеные, породистые лошади нетерпеливо бьют копытами, привязанные у придорожных столбов или запертые в стойлах, — их едва ли не больше, чем людей.

Вооруженный эскорт должен остаться у входа. Посольская миссия может войти только после специального разрешения. Более того, если они хотят говорить с Хасаном-агой лично, то им придется подняться в висячий сад, где властелин Алжира медитирует и общается с небом.

Идальго отказывается от предложенных носилок, и, пока он, задыхаясь, поднимается по бесконечной винтовой лестнице наверх, приходит к заключению, что поведение аги и его приближенных оскорбительно. Столь откровенное пренебрежение сразу настраивает его на воинственный лад, лишая спокойствия и рассудительности, необходимых для трудных переговоров. Дело надо повести осторожно и предусмотрительно, так чтобы не разочаровать императора и вместе с тем не спровоцировать массовую вылазку алжирцев, которая сейчас была бы нежелательна для сильно потрепанной и уставшей армии императора. Но если все-таки придется вести настоящую осаду по всем правилам, она должна быть хорошо подготовлена. Город красив, жаль его разрушать, лучше было бы заполучить его нетронутым. Но, к сожалению, он оказался более воинственным, чем предполагалось.

— Каковы ваши требования? — спрашивает Хасан-ага, одетый в простую свободную рубашку, напоминающую монашескую рясу. И даже эта одежда, слишком простая и бедная, воспринимается послом как оскорбление.

В вызывающей форме идальго заявляет, что его императорское величество не может тратить время на тех, кто капризничает и проявляет нерешительность. Теперь по сравнению с первоначальным предложением условия изменились. Уже недостаточно сдать город добровольно. Поскольку известно, что его правитель Хасан — вероотступник, так как при рождении был крещен, то он должен публично покаяться и отречься от неправедной веры. После того как он вернется в лоно истинной церкви, император решит, достоин ли он того, чтобы принять его услуги и вести с ним переговоры о сдаче города без последующего разграбления, ограничившись получением соответствующего выкупа. А пока Хасану следует как можно быстрее открыть ворота, и это уже личный совет посла, продиктованный милосердием, которое предписывает ему его вера. Тогда ага Алжира избежит гнева императора и сможет убедиться, сколь безгранично его великодушие.

— Заткните этот надутый бурдюк, — говорит Хасан-ага, обращаясь к советникам посла, неподвижно стоящим позади него, словно три статуи, — заставьте замолчать этого безумца, который осмеливается давать советы аге Алжира! А ты, посол, если ты на самом деле посол, а не самозванец, передай своему государю, что он меня удивил и разочаровал. Он посылает столь дерзкое посольство раньше назначенного времени. Или его императорское слово ничего не значит? Сдача города была назначена после того, как произойдет высадка, а высадка еще продолжается. Тем хуже для него, наш договор отменяется. Отныне пусть больше не надеется на дружеское расположение. Я не верю императору, впрочем, повтори ему, что я всегда верил только в Небо и в народ Алжира. Милости просим! Мы умеем сражаться. А теперь уходи! Прочь из этого дворца и из этого города!

В полдень посольство отправляется в обратный путь. Солнце печет не по сезону, но небо затянуто тяжелыми серыми тучами.

— Ну же, красотки, — говорит Рум-заде, обращаясь к тучам, — идите сюда, смелее.

— Они придут в нужный момент, — говорит Хасан-ага, который, как считают алжирцы, чувствует дыхание неба, — придут! А до тех пор мы должны сражаться.

— Если разгонит тучи, — мечтают солдаты императорской армии, — сразу станет немного прохладнее. — Они обливаются потом, в горле першит от пыли, два дня люди не снимают доспехи и две ночи не спят. Но больше всего их пугает неопределенность.

— Поторапливайтесь с высадкой, — настаивает Ферранте Гонзага, получивший приказ от императора как можно скорее покончить с безумным и спесивым городом, а также с фанатиком, который им правит.

— Мы их окружим и воздадим по заслугам, — говорит разгневанный Карл Габсбургский, услышав от посла о его беседе с Хасаном. — Пускай этот каплун-ренегат продолжает созерцать свое небо, а мы тем временем выбьем у него землю из-под ног.

Солдаты съедают свой скудный паек, а затем строятся в ряды, готовясь взять город в кольцо осады. В отдалении собираются толпы любопытных, явно безоружных кочевников, одетых в лохмотья. Они медленно продвигаются вперед на своих маленьких, худосочных лошадках. Как вдруг, подобно рою мошкары, которая вихрем срывается с места, чтобы наброситься на табун или стадо, кочевники на бешеной скорости начинают носиться вдоль флангов, стреляя из трубок свинцовыми шариками. И делают это в тот самый момент, когда солдаты, чтобы двигаться быстрее, снимают с себя нагрудные латы, колеты, поножи, шлемы и даже береты. Невидимые, но коварные снаряды, вонзаясь в кожу, словно иглы, причиняют солдатам такое беспокойство, что командующий приказывает изменить маршрут. Теперь войско направляется в город по насыпи, оставив равнину, которая тянется вдоль берега моря. Не стоит ломать построение и ввязываться в бой с кучкой потных оборванцев, теряя время, людей и боеприпасы. Закрепившись на новых позициях, так как поздний час не позволяет сразу предпринять атаку, и подойдя еще ближе к городу, воины императора надеются, что глубокая долина и крутые склоны будут служить естественным препятствием между ними и неприятелем. А холмы защитят от алжирских пушек, которые рано или поздно тоже заговорят.

Что касается императорских пушек, то Андреа Дориа уже отдал приказ стрелять, хотя высадка еще не закончилась. Правда, она сейчас происходит в стороне.

Первый ряд кораблей напоминает огненную, дымящуюся пасть, которая, выплевывая снаряды, заставляет содрогаться небо и землю и превращает море в сплошной гигантский фонтан, когда ядра падают в воду, поднимая брызги и взбивая пену.

На многие мили вокруг не осталось ни одной птицы, но люди не могут улететь, и со стен Алжира непрерывно падают убитые и раненые.

Малых детей, дряхлых старцев и больных спрятали в катакомбах и землянках, вырытых в холме. Всем остальным нашлась работа. За исключением Османа Якуба, который бродит в поисках своего хозяина, чтобы покаяться в приступах недоверия к нему и снять хотя бы эту тяжесть с души.

Наконец он находит его на одной из смотровых площадок.

— Хасан, — говорит старик, — прости меня за дурные мысли.

— По-твоему, сейчас подходящее время, чтобы заниматься твоими угрызениями совести? Работай. Придумай одну из своих сказок и расскажи ее детям в катакомбах. Смотри только, чтобы сказка была хорошая, нам предстоит тяжелая ночь.

И, пришпорив коня, уносится галопом в своем небесно-голубом наряде с красным султаном на чалме, таким высоким, что он кажется флагом. Жители города, заметив его издали, обретают мужество, как моряки, увидевшие свет маяка в бурю.

— Идите сюда, красавицы, скорее, не потеряйтесь по дороге, — продолжает заклинать Рум-заде, оставшийся дежурить в обсерватории. — Приходите!

Но тут очередной пушечный снаряд попадает в башенку, которая обрушивается в сад.

Рум-заде, выбравшись из-под обломков, весь в синяках и ушибах, кричит еще более неистово:

— Вперед, вперед трусихи! Если вы еще чуть-чуть замешкаетесь, то будете годны только на то, чтобы поливать грибы в городе, который к тому времени превратится в кладбище.

Утешая умирающих, перевязывая раненых, таская мешки с землей, заливая водой костры, не чувствуя ни усталости, ни страха, Анна запретила себе думать, где может быть Хасан этой ночью. Она слышала, как он приказал Ахмеду Фузули держаться подальше от него и принять на себя командование, если ему суждено погибнуть. Он будет носиться на своем коне вдоль крепостных стен, появляясь в самых опасных местах. И это правильно. Город должен видеть своего агу.

Глаза Анны сухи, она ощущает удивительное спокойствие, и ей чудится, будто рядом с ней Пинар, который на самом деле давно мертв и лежит там, внизу, у ворот города, до сих пор непогребенный. Ей кажется, что именно он придает ей мужество, хотя она сама не понимает, каким образом.

Наступает вечер. Выстрелы становятся все реже и наконец смолкают совсем.

Императорские пушки тоже молчат. Комарес возмущается, и не он один. Почему не продолжается атака? Почему не атакуют с суши, используя столь непривычное для атаки время, чтобы застать врага врасплох?

Прежде всего, пушки на суше еще не собраны, и, кроме того, император так же, как большинство военачальников, считает, что это было бы ошибкой. Люди нуждаются в отдыхе, осадные орудия еще не подвезены к стенам, траншеи не готовы, мины не заложены, а алжирцы недостаточно сломлены. Об этом говорят их пушки, всякий раз отвечая на выстрелы осаждающих, разрушая и посылая ко дну их корабли. Кстати, они до сих пор продолжают стрелять по центру, более дальнобойные и мощные, чем можно было предположить.

— Если бы Господь Бог послал нам свежий ветер, чтобы облегчить этот зной, — говорит младший офицер, раздающий паек солдатам первой линии, — я вижу, вы здесь устроились как у Христа за пазухой.

Первая линия кажется ему неуязвимой, так как защищена высоким берегом с одной стороны и горами с другой, через которые ни одно ядро не сможет перелететь, уже не говоря о земляной насыпи, исключающей засаду. Но солдаты не разделяют его энтузиазма и ворчат, словно кипящая смола. Рацион и в самом деле убогий — засохшая галета действует на пустые кишки, как щекотка.

— Потерпите! — Младший офицер объясняет, что на аванпостах рискованно держать запасы еды, что они прибудут позже, вместе с порохом. — Так что у вас скоро будет и еда, и боеприпасы. А теперь отдыхайте спокойно.

Конечно, солдаты не сказали в ответ «аминь» и не легли тут же спать, закрыв глаза, как послушные дети. Они ругаются, бранятся, угрожают пустить офицерских лошадей на жаркое, но в конце концов усталость берет свое и они укладываются на земле, если и не смирившиеся, то по крайней мере не способные больше бунтовать.

Теперь уже высадилась вся армия. Последним достается место в глубине долины, где вначале стояли те, что передвинулись ближе к городской стене. Выгружается последнее оружие, последний порох. Пасутся и, грызя удила, резвятся кони, радуясь, что они снова на земле. Соскучившиеся по движению больше, чем по свежей траве, они бешено вращают глазами и жадно втягивают ноздрями раскаленный воздух, который кажется им спасительным после жаркой вони трюма.

Солдаты тоже довольны. Они считают, что на суше им не грозит опасность быть разорванными на части каким-нибудь ядром, как на палубе, где они чувствовали себя беззащитными, словно скот на бойне. Уже не говоря о том, что здесь они не могут утонуть, зажатые между двумя судами в море, превратившемся в чудовищную кашу из экскрементов и отбросов, мертвых или агонизирующих тел, взбесившихся лошадей и горящих головешек, падающих с подбитых кораблей или прямо с неба.

Гребцы, оставшиеся на борту, также вздохнули с облегчением, получив в свое распоряжение все пространство кораблей, после того как солдаты освободили трюмы, палубы и другие помещения. А когда стрельба прекращается, моряки подсчитывают, сколько судов осталось на плаву, какие из них не повреждены. И несмотря на разочарование и усталость, с удовольствием отмечают, что, хотя многие корабли потоплены, а у других образовались пробоины, упали мачты и порвались паруса, в целом императорский флот выглядит грозным и мощным, готовым завтра снова атаковать.

Участвовавшие в сражении корабли стреляли столь азартно и яростно, что исчерпали все свои боеприпасы, хотя атака началась только во второй половине дня. Ничего страшного. Несмотря на тесноту, будет возможность поменяться местами с другими кораблями, из второй или третьей линии, а кроме того, есть специальные грузовые суда, трюмы которых заполнены порохом и снарядами. С них можно будет перебросить солдат и боеприпасы на военные корабли.

В Алжире потери небольшие. Разбиты пушки, установленные на крепостной стене, на башнях и специальных площадках, предназначенных для обстрела. Повсюду слышны сдерживаемые рыдания. Тела будто налиты свинцом. Люди устали, но держатся стойко.

Хирурги и аптекари творят чудеса, спасая раненых или хотя бы избавляя их от страданий. Плотники, каменщики, кузнецы, оружейники, конюхи, гонцы и курьеры, возчики — все заняты делом, потому что нужно расчищать и чинить дороги, забивать окна, заделывать пробоины в стенах и крышах, устанавливать арбалеты, ходить за лошадьми, наводить мосты, готовить сытную горячую пишу, а также объяснять, подбадривать и даже, где это возможно, развлекать. Осман как будто специально создан для этого. В катакомбах он вновь обрел прежнюю энергию и уверенность в себе. Своими чудесными сказками, неуклюжими, шутовскими выходками он забавляет детей, которые кричат ему: «Еще! Еще!»

Те, кто не умеют делать ничего другого, оплакивают убитых: они лежат в школе, и при них постоянно находятся женщины из бывшего гарема Аруджа.

Пока не наступили сумерки, маркиз де Комарес требует, чтобы его посадили в седло. Проехав равнину, он поднимается на холмы, желая осмотреть местность сверху, и чувствует себя совершенно счастливым, по крайней мере пытается убедить себя в том, что именно это чувство называется счастьем.

Он не доволен тем, как выглядит лагерь ночью, какой в нем царит беспорядок: одни солдаты спят в полном вооружении, другие — усталые и оборванные, словно разбойники с большой дороги. Они произвели бы совсем другое впечатление на врага, который наблюдает за ними сверху, если бы раскинули настоящий палаточный лагерь. Что касается самого маркиза, то, зная по опыту, что ночная сырость вызывает у него хандру, боли в костях, понос и насморк, он принял меры предосторожности: Комарес приказал установить на седле у себя за спиной огромный расписной зонтик, повествующий о его африканских подвигах и, разумеется, о самом главном эпизоде — поражении и смерти Аруджа. Таким образом, учитывая размеры этой великолепной безделушки, маркиз уверен, что она сможет защитить от пагубных последствий росы его собственные плечи и круп скакуна, которого ему наконец-то удалось раздобыть. А кроме того, он получил возможность выделиться из этой опустившейся, безымянной массы людей.

Окруженный своими вассалами и ландскнехтами, император, отказавшись воспользоваться палаткой, довольствуется отдыхом под открытым небом и предается молитве. Он очень печален. Война и насилие не для него. Только верность императорскому долгу дает ему силы преодолевать трудности лагерной жизни и угрызения совести по поводу того, с какой необъяснимой легкомысленной беспечностью променял он возможность спокойно править миром на смерть и разрушения. Но он фанатично стремится к своей главной цели. С помощью Господа нашего Иисуса переделать мир, открыть всем людям свет истинной веры — от границ Новых Индий до государств Востока, от стран с длинными морозными ночами до сказочной и знойной Африки. Жизнь для него не имеет смысла, если он стремится к совершенству, вдохновляясь высшими, божественными идеалами. В его представлениях цель жизни совпадает с такими понятиями, как вера, вечность, справедливость, обретая чисто геометрическую форму высшего порядка, единственным идеальным воплощением которого, возможно, является смерть, так как она полагает конец неопределенности и бесконечности грядущего.

«Жизнь — цепкая штука», — думает Амин, но никогда еще она не казалась ему такой быстротечной, уязвимой и преходящей, как сегодня. Наблюдая за страданиями раненых, видя, каким грубым унижениям подвергает смерть человеческую плоть и молодость, Амин считает себя обязанным помогать жизни в ее борьбе со смертью. А потом, если на землю когда-нибудь вернется мир, он постарается найти время и для своего призвания — создания ароматических эссенций.

Его руки неутомимо режут, прижигают, перевязывают, навсегда закрывают глаза, разглаживают морщины, вливают в судорожно открытые рты умирающих какие-то капли и настои, подчас не способные принести им даже облегчения. Мысли проносятся так быстро, что ему кажется, будто они разбегаются в разные стороны, как острые лучи, которые возникают одновременно, а затем стремительно расходятся, рассеиваются и исчезают, когда на смену туманным интуитивным догадкам приходит полная ясность сознания.

Он думает о Хасане: теперь, в одежде воина, принц кажется ему каким-то нереальным существом, хотя Амин впервые узнал и полюбил его именно во время одной из боевых операций. Амин знает, что опасность никогда не останавливала Хасана, напротив, он бросал ей вызов. Амин знает также, что Хасан, если придется, будет храбро сражаться до конца. Но знает Амин и то, что, если для многих убийство — это удовольствие, или развлечение, или просто работа, но в любом случае — узел, который разрубается одним ударом, не вызывая потом угрызений совести, то для Хасана убийство — постоянный источник для переживаний и внутреннего разлада с самим собой.

«Жизнь — это риск», — повторяет про себя Рум-заде, потирая свои ушибы, и у него возникает желание громко петь, чтобы почувствовать, что он живет и рискует жизнью весело.

Ахмед Фузули больше не хочет заседать в Совете среди старых раисов, которые, похваляясь своей старостью, болтают совершенные нелепости и не хотят довериться природе, как собирается поступить правитель Алжира. Они говорят, что и сами иногда могут предсказать дождь, но что дождь еще никому не приносил победу.

Анна легко ранена в ногу, но даже не говорит об этом Хасану, когда он, заехав проведать ее, нежно сжимает в ладонях ее лицо. Их поцелуй — как начало и одновременно конец света, полный безграничного счастья и такой же безграничной тревоги.

— Посмотри на небо, — говорит Хасан, гладя ее по лицу, — много ли звезд ты видишь?

— Здесь, над нами, совсем немного. Небо словно черная бездна. А гроза будет?

— Будет. И мы к ней готовы.

Он уже снова в седле. Она смотрит на него, и ей кажется, будто он страшно далеко, а ей хотелось бы, чтобы он всегда был рядом, хотелось бы сделать его невидимым, спасти от смертельной опасности, которая витает вокруг. Она протягивает к нему руки, он берет их в свои, и на какое-то мгновение их пальцы сплетаются, словно каждый из них хочет передать другому частичку своей силы и любви.

Ливень начинается внезапно. Высохшая и растрескавшаяся на голых склонах земля, словно спадающая одежда, сползает вниз, укутывая своими складками солдат, спящих у подножия горы. Темная бездна небес обрушивает на них потоки воды, как из тысячи лопнувших труб. Дождь будит людей и мгновенно оглушает снова.

Солдат, расположившихся на отдых в глубине долины, превратившейся в самый настоящий омут, уносит потоками грязи вместе с оружием, пушками, лестницами и лошадьми.

Порох и провиант тоже превращаются в жидкую скользкую грязь, прежде чем их навсегда похоронит под собой оползень с горы.

Там, где оползень не столь мощный и разрушительный, запасы пищи, оружие, тела спящих солдат создают своего рода запруду, замедляя его движение. Однако, преодолев препятствие и постепенно набрав силу, водоворот становится еще более яростным и стремительным.

У холмов, там, где образуются потоки воды, затем стекающие в долину, скапливаются толпы людей, пытающихся спастись и укрыться от уносящихся вниз бурлящих водоворотов. Но и здесь солдаты не защищены от ливня, хлещущего с небес, и даже не могут освободить от пут несчастных лошадей, которые были стреножены на ночь и теперь оказались брошенными на произвол судьбы.

На побережье к неистовству дождя добавляется неистовство моря и ветра, обрушивающегося на незащищенное холмами пространство самым настоящим ураганом. Он валит на землю людей, поднимает и кружит в воздухе штандарты, а потом обрушивает их вниз, прямо на солдат, словно бешеные алебарды; выхватывает из колчанов и играет смертоносными стрелами.

И тот же самый штормовой мистраль поет и танцует сарабанду в канатах, мачтах и парусах стоящих на якоре судов. Лодки вместе с бочками и ящиками, бьются о борта кораблей, обрывая веревки.

Взбунтовавшееся море, не желая отставать от неиствующего ветра, жестоко играет с несчастными кораблями, сталкивая их друг с другом и разбивая в щепки, пока якоря беспомощно бороздят дно. Они не в силах удержать суда: у одних море оборвало швартовы, у других сами гребцы обрезали их, следуя предписаниям, полученным прошлой ночью с минаретов.

Часть гребцов, прикованных к лавкам, идут на дно вместе со своей плавучей тюрьмой. Другие, напротив, воспользовавшись суматохой, обезоруживают стражников и, рискуя жизнью, выбрасывают суда на берег.

Очень немногим удается спастись. Море настигает почти всех, вылизывая берег своим гигантским языком.

Вода с неба и с моря заполняет еще не законченные траншеи, удлиняет их, бороздя почву до самого пляжа и перекатывая в волнах трупы землекопов. Солдатам, пытающимся подложить мины под фундамент города, вода попадает в рот, нос, разрывает барабанные перепонки.

Все это продолжается часами в непроглядной темноте.

И те, кому удается спастись, уцепившись за пушку, за какую-нибудь кочку, за дерево или взобравшись на спину выносливой лошади, наполовину утопающей в грязи и в воде, сбиваются в кучи по сто, тысяче человек, словно стадо животных, которые вот так, все вместе отчаянно сопротивляются стае волков. В этих сумерках, неожиданно ставших из знойных ледяными, а из сонных слишком бурными, люди, пытающиеся выжить и спастись, не понимают, кто для них худший враг — ветер, небо или их собственная злая судьба, уготовившая им конец света.

После короткой передышки, когда дождь немного стихает, вновь начинает грохотать гром, и при вспышках молний становится видно, что холмы, которые в предыдущую ночь были говорящими, теперь танцуют и ходят ходуном, шевеля своими гребнями, словно живые. И вот при свете очередной особенно яркой вспышки солдаты замечают, что на вершине холма скопилось много вооруженных людей.

Вновь вернулись обнаженные демоны на своих маленьких, быстроногих лошадках и теперь только ждут подходящего момента, чтобы напасть. Тем временем с гребней холмов обрушиваются вниз массы камней, которые, как подозревает счастливо уцелевший первый императорский посланник, были заготовлены там заранее. Связав события, произошедшие после его беседы с агой Алжира, он наконец разгадал игру Хасана. Этот колдун предусмотрел все с самого начала. Он знал, что будет ураган, и поэтому хотел, чтобы флот оказался в ловушке на рейде. По той же причине он так настаивал на высадке людей и разгрузке судов. Потом он загнал солдат к этим проклятым холмам, которые и стали их могилой. Предвидя бурю, он потребовал, чтобы порох выгрузили на берег, и теперь порох потерян. Хасан обратился за помощью к природе, и ему удалось сделать Небо своим союзником.

— Ему ведомы тайны Неба, нашему аге! — громко возвещает Осман Якуб, вступая во дворец, даже не замочив ног, так как он прошел через подземный ход, прорытый внутри холма на случай длительной осады, которая, к счастью, может оказаться короткой, если война и дальше будет продолжаться подобным образом.

— Хасан, приди в мои объятия! Где ты, Хасан, сын мой! — Но Хасан не отвечает. — Могу себе представить, если он вышел, то наверняка промок до нитки!

В городе после стольких часов напряжения и тревоги вой урагана звучит словно райская музыка, которая изолирует и защищает Алжир от его врагов. И алжирцы, как избранные на Ноевом ковчеге, пережидают потоп в безопасности, радуясь жизни, среди грохота грома, сверкания молний и треска ударяющихся друг о друга кораблей.

Однако не все жители Алжира в безопасности. Из южных и восточных ворот уже давно выехали обнаженные всадники во главе с Ахмедом Фузули. Теперь настал его черед. Это его люди наблюдали за солдатами императора с гор, и, как только первый луч света пробивается сквозь грозовые тучи, они спускаются вниз. Дождь стекает каплями по их смазанным маслом, блестящим телам, как и по лоснящимся крупам лошадей, в то же время пропитывая насквозь одежду солдат неприятеля, отяжелевшую от грязи. Грязь забила металлическую сетку кольчуг, зазоры в латах, сапоги, сбрую лошадей, уже и без того разбухшую от воды и сковывающую их движения, словно железными тисками.

Дождь льет как из ведра. Берберы не используют огнестрельное оружие или порох. Они пускают отравленные стрелы, рубят саблями, колют кинжалами и уезжают целые и невредимые, потому что противникам не удается даже вытащить свои шпаги из ножен. Преследуя врагов, обнаженные всадники перебираются на другой берег реки, которая теперь почти спокойно бежит между холмов, поднимаются немного вверх по склону, чтобы при спуске перейти в галоп, вновь вытаскивают стрелы, снова переходят реку и, все так же летя во весь опор и нанося меткие удары, возвращаются на гребни, откуда появились, и исчезают за ними, оставив врагов окончательно обессиленными и потрясенными.

Ветер, кажется, переменился, однако нельзя утверждать это с полной уверенностью, так как суда, стоящие на рейде, попали в самый эпицентр смерча.

Во всяком случае, корабли получают от Андреа Дориа приказ оставить порт, оказавшийся главной мишенью для урагана, и тем, кому удается выполнить его, выходят в открытое море, чтобы поискать новое убежище.

Но когда солдаты, разбросанные по всей равнине, видят, что корабли уходят из порта, они, считая, что их предали, впадают в панику и бросаются в беспорядочное и бессмысленное бегство, даже не понимая, куда бегут.

Только мальтийские рыцари, сохраняющие подобие порядка, преследуют бегущих или, напротив, преграждают им путь, пытаясь восстановить строй.

— Не разбегаться! — кричат военачальники.

— Убивайте лошадей!

Этот приказ отдал император, который, чтобы подать пример, первым убивает своего скакуна.

Мощные и тяжелые животные, чем больше пугаются, нервничают и пытаются убежать, тем больше увязают в грязи и создают дополнительные препятствия для отступающих людей. Да и пушки, засыпанные землей или песком, оказываются коварными ловушками, ломая ноги тем, у кого они еще не сломаны.

Мокрая одежда примерзает к телу, так как дует ледяной, северный ветер. И кроме того, солдаты страдают от голода. Уже два дня они не получали полноценного питания. А теперь, на протяжении многих часов вообще ничего не ели, и неизвестно, когда и где смогут получить хоть что-то, кроме дождевой воды. Припасы занесло землей или смыло в море.

Пройдет много времени, прежде чем суда будут отремонтированы и смогут увезти отсюда тех, кто выжил. А что им делать теперь? Если двигаться на запад, может быть, и удастся спастись. Но куда идти теперь? И к кому? На востоке стоит город, который они считали легкой добычей, а он оказался неприступным. Многие, вместо того чтобы продолжать испытывать судьбу, желая получить еду и крышу над головой, сразу же поворачивают в сторону Алжира и, сменив имя Бога, кричат, воздевая руки: «Аллах! Аллах!»

Хасан-ага решил сдержать обещание, данное первому императорскому посланцу. Он не оставит людей умирать с голода, если они просят пощады и мира. Но если число тех, кто решил сдаться, слишком возрастет, это может привести к нехватке продуктов в самом Алжире.

— Будем надеяться, что большинство все-таки уйдет.

Авангард отступающего войска достигает реки, настолько разлившейся, что вброд ее не перейти. Император приказывает построить мост.

— Дадим им время, — говорит Хасан-ага, успокаивая тех, кто призывает устроить новую вылазку и добить отступающих. — Они сломлены, но их все еще слишком много для нас.

Хасан хорошо знает, что генералы императора неглупы. В арьергарде они оставили лучшие части армии, на которые еще можно полагаться. Конечно, нужно попытаться добить их, чтобы враги никогда больше не вернулись. Однако бить их надо по частям, потому что вместе они все еще представляют огромную силу.

Штаб императорской армии теперь в недосягаемости для алжирских пушек, которые возобновили стрельбу по раскинувшемуся на берегу потока импровизированному лагерю. И пока солдаты под руководством специалистов пытаются сотворить чудо и построить мост, военный совет решает отправить послания раисам других городов западного побережья, дабы заручиться их дружбой или, по крайней мере, нейтралитетом.

Решено обратиться также и к кочевникам: наверняка, словно шакалы, скоро явятся из пустыни.

— Сейчас у нас нечего взять — скажут им, — но если вы предоставите нам помощь и убежище, то получите сторицей. Империя большая и богатая, так что может с лихвой оплатить оказанные ей услуги.

А пока надо как можно скорее привести в порядок разгромленное войско. Император смотрит сверху на свою гигантскую армию, напоминающую ему раненого дракона. Но если дракон захочет, удары его хвоста будут такими же смертоносными, как прежде.

То же самое думает и Хасан-ага, стоя на своей башне. В живых остались тысячи и тысячи императорских солдат. Видимо, сам Господь не хочет, чтобы они заметили, что все еще живы, и что их так много. Порох потерян безвозвратно, так что огнестрельное оружие теперь бесполезно, но сабли, пики, копья и все остальное холодное оружие можно очистить от грязи и успешно использовать по назначению, во всяком случае как палицы и дубины.

— Давай выйдем прямо сейчас, — просит его Али Бен Гад, — не дадим им уйти в уверенности, будто мы тут все умерли!

— Главное, что мы живы, а если выйдем сейчас, то и в самом деле можем погибнуть. Их все еще слишком много для нас. Если не вынуждать их чистить свое оружие от грязи, наше долготерпение будет вознаграждено.

Строительство моста идет полным ходом, но он еще не готов. Буря продолжается. Ливень обрушивается с небес, словно dies ires.

У кораблей, снявшихся с якоря, печальная судьба. Одни потонули, другие разбились о берег. Но многим все-таки удалось уплыть на запад.

Высадившиеся на берег капитаны и судовые офицеры, не видя своих кораблей среди уцелевших, в отчаянии всматриваются в морские волны, играющие обломками, пока не всплывает верхушка мачты с оборванным флагом, или уставившийся в небо нос, кусок борта с вцепившимися в него людьми, корма и форштевень, или какая-нибудь другая пара обломков, которые все еще яростно стукаются друг о друга, прежде чем навсегда погрузиться на дно.

Кортес тоже среди тех, кто пристально вглядывается в море, бледнея при виде останков судов. В трюме своего корабля он провез через все опасности большого океана бесценные сокровища Нового Света, чтобы потерять их в этой бухте, известной тихими и спокойными водами. Сначала Кортес не может в это поверить, а потом, словно обезумев от горя, кричит своим матросам, которых тоже заставил сойти на берег:

— Вытащим из воды наш корабль!

— Вперед, вперед! На запад, — торопит Ферранте Гонзага, едва ему удается собрать часть своих итальянцев, все еще пребывающих в сомнениях, вернуться ли им на службу к испанскому господину, потерпевшему поражение, или лучше сдаться на милость победивших алжирцев.

Павшая духом и безоружная армия, пытается подняться на ноги и идти на запад вслед за своим проигравшим войну императором и пешими военачальниками, преодолевая не только нечеловеческие трудности, но и собственный страх. И тогда, поскольку императорское войско не может больше продолжать осаду, из города выходят первые отряды, чтобы сказать неприятелю «последнее прости», которое тот надолго запомнит. Одни солдаты бегут, другие сдаются. Принимают бой только мальтийские рыцари. Они храбро сражаются еще и потому, что их остров находится прямо напротив и среди всех прочих союзников они больше других заинтересованы в разрушении Алжира.

Оторвавшись от остального арьергарда, мальтийские крестоносцы оттесняют алжирцев к стенам города, вынуждая вернуться обратно. В своей безудержной отваге они готовы войти в город вместе с ними, но ворота вовремя закрываются.

— Вот теперь пришло время.

Пока мальтийцы выравнивают огромные, беспорядочные тылы армии, ворота Алжира открываются снова и в своих сверкающих легких доспехах выезжает Хасан-ага во главе небольшого, но отборного отряда всадников. Их не более тысячи, но на фоне грязного, свинцового неба они, подобно серебристой комете, врываются в пурпурно-красные ряды мальтийских рыцарей, гася их, словно огненные искры, одного за другим.