XIII

Возвращение Хайраддина, как всегда, вносит что-то новое в жизнь двора. Ощущается ветер великих перемен и замыслов, которые позволят укрепить широкие связи с миром. Его надежды на спокойную зиму развеялись в прах: по поручению Великого Султаната он провел несколько операций по «расчистке», как здесь принято говорить, участков побережья, внушающих беспокойство. Потом Хайраддину долго пришлось отсиживаться в портах из-за капризов погоды, Наконец, он сам счел необходимым совершить несколько набегов на вражеские территории: не возвращаться же домой с пустыми руками! Зато теперь его флот вернулся к родным берегам с богатыми трофеями и множеством новостей.

Самая поразительная новость, рассказанная Хайраддином, касается Цай Тяня. Теперь ясно, почему Хасану запретили отправиться в Персию. Обстановка там очень неспокойная, и Цай Тяня, возвращавшегося на родину, схватили и держат в качестве заложника в каком-то дальнем городе. Теперь Хасан тем более намерен немедленно отправиться в путь, а сопровождать его хочет Ахмед Фузули: быть может, им двоим удастся освободить друга из плена. Но Хайраддин тверд, как никогда, — всему свое время. Такие дела не решаются с помощью побега или похищения: тут нужны терпеливые переговоры, которые уже и ведутся между Великим Султаном, Персией и отцом юноши. Решается сложный вопрос о границах и податях, отягощенный всякими торговыми неурядицами и яростными теоретическими спорами религиозного характера, которые выливаются в серьезные и кровавые распри: одни племена вступают в кровопролитные междуусобные схватки, другие мигрируют, третьи захватывают и перекрывают караванные пути. Великий Султанат уверяет, что Цай Тяню не грозит никакая опасность, потому что сам Султан держит в Истанбуле очень важных персидских заложников для обмена. Да и отец Цай Тяня со своей стороны позаботился о безопасности сына, задержав у себя крупные партии товара, который персы переправляли через его территорию в другие страны, и прекратив выплату крупных долгов. Так что переговоры можно вести спокойно, не опасаясь за жизнь Цай Тяня, кстати не очень-то рвущегося на родину. Хайраддин привез с собой два его послания, в которых юноша пишет, что пребывает в добром здравии и не скучает. Вот почему — к великой радости Османа — принцу Хасану придется набраться терпения и ждать, когда станет возможным столь желанное путешествие на Восток.

Жизнь во дворце однообразна. Работы на верфи окончены, папские галеры с частью экипажа проданы. Основная масса пленных солдат переведена в бани. Благодаря опытным маклерам и неплохому физическому здоровью, их охотно покупают на аукционах за хорошие деньги. Что касается путешественников, то за большую часть из них выкуп уже внесен. Первыми выплатили деньги купцы: с ними легко было договориться о цене, причем многие из освобожденных сразу завели разговор о дальнейших торговых связях. Кое-кто даже решил выкупить остатки добычи пиратов, открыть лавочки, подыскать подходящих покупателей и присмотреть на месте разные экзотические товары, которые могут найти спрос у них дома. Ремесленникам, плывшим на галерах, предложили остаться во владениях Краснобородых за весьма умеренный выкуп и назначили им плату за труд, обеспечивающую их верность. С офицерами дела складывались по-разному. Двое из них умерли; за четверых — младших сыновей из семей богатых и щедрых — выкуп заплатили без лишних разговоров; остальные, у кого родные были бедными, скупыми или у кого их вовсе не было, разделили судьбу своих солдат и либо согласились быть проданными, либо стали ремесленниками. Они охотно послужили бы солдатами у берберов, но Краснобородые не признают наемников ни на флоте, ни в армии. Не исключено, что иностранные офицеры, как, впрочем, и солдаты, оказавшиеся в плену, со временем смогут поступить на службу к берберам, но сначала и тем и другим надо доказать свою абсолютную верность новым хозяевам, то есть тоже стать полноценными берберами.

В общем, так или иначе, дело с папскими галерами закончено, но остались сложности с выкупом за важных персон. Переговоры затягиваются, ибо они находятся в прямой зависимости от величины запрошенного выкупа, что же до Жан-Пьера де Лаплюма и Комаресов, то переговоры о них вообще превратились в многоактную пьесу, конца которой пока не видно.

Капитан-француз сообразил, что на помощь Папы рассчитывать ему никак не приходится. Его же личные финансы уже давным-давно растаяли, а супруга, имеющая и земли и деньги, никогда не проявляла о нем особой заботы, так что он с самого начала не питал никаких иллюзий и свыкся с мыслью, что ему еще долго придется обретаться у берберов.

— Да я здесь хоть всю жизнь могу прожить, — говорил он, работая на верфи, — у меня и дело есть, и друзья появились.

Капитан умеет во всем находить что-то хорошее.

Когда возникла необходимость освободить верфь от пленных, чтобы дать возможность людям Хайраддина воспользоваться последними зимними днями и отремонтировать или подновить свои суда, Жан-Пьер де Лаплюм без всяких разговоров смирился со своей участью. Он уже давно пользовался расположением Аруджа, так как пустил в ход все свои козыри: веселый нрав, умение поддерживать приятную беседу, отсутствие предрассудков, готовность идти навстречу любым сюрпризам, уготованным жизнью. Капитана чаще стали приглашать во дворец, где он проводил целые дни. Однако жить там в качестве гостя и друга де Лаплюм не мог. В отношении военнопленных действуют вполне определенные правила, по которым личные симпатии в расчет не принимаются. В соответствии с этими нормами Жан-Пьер де Лаплюм в ожидании выкупа был, на свое счастье, помещен в дом Койры Таксении — вдовы богатого армянского торговца. И сегодня, прожив у нее какое-то время, он может с уверенностью утверждать, что о более удобном жилье нельзя и помыслить. Хитро подмигнув, он как-то шепнул на ухо Аруджу, что жизнь его у вдовы, пожалуй, веселее и приятней, чем могла бы быть даже во дворце. К Койре Таксении поселили еще двух ассирийских лекарей и математика, преподающего в местном медресе, так что недостатка в ученых беседах капитан не испытывает, а поскольку хозяйка мила, любезна, нежна и вдобавок воспылала к нему любовью, капитанское сердце тоже вполне утешено. О том, что он в плену, ему напоминают лишь стражи со сверкающим оружием, стоящие перед входом, но Койра сумела внушить Жан-Пьеру, что их следует воспринимать как украшение, придающее ее дому очень живописный вид. Дом Койры и сам по себе хорош: во внутреннем саду множество ручейков, с его обширной террасы открывается вид на залив, при доме есть и турецкая баня с опытными массажистами, и много вымуштрованных служанок — приветливых, понятливых и к тому же прехорошеньких.

А вот маркиз де Комарес предпочитает жить в тюремной камере. Но нельзя же поместить его вместе с уголовниками и всяким сбродом — это было бы нарушением установленного порядка, да и вообще неблагоразумно. И от порта его следует держать подальше: ни в коем случае нельзя позволить маркизу наблюдать за подготовкой судов к новым вылазкам, за погрузкой оружия и обучением экипажей и вынюхивать планы весенней кампании. Пришлось приспособить под тюрьму для Комареса помещение командира одного из отрядов охраны во дворце, на четвертом уровне. Короче говоря, у маркиза есть теперь своя камера, выделенная ему в резиденции самого бейлербея. Перед ней растут два густых кедра и лимонное дерево, а он все равно недоволен.

Правда, на том же четвертом уровне живет и Шарлотта-Бартоломеа, которой отвели не тюремную камеру, а обыкновенную комнату, поскольку порядок размещения пленных и заложников женщин не касается. И маркиза де Комарес пользуется этим, чтобы вторгаться в камеру супруга. Шарлотта-Бартоломеа считает своим священным долгом ежедневно посещать его, и когда сварливая громоздкая маркиза заполняет все свободное пространство камеры и оглушает супруга нескончаемой болтовней, у того начинается приступ удушья и разлития желчи. Беседы четы Комарес почти всегда заканчиваются ссорами, которые становятся предметом сплетен и немало забавляют местных офицеров и обитательниц гарема. Бывали случаи, когда они обсуждались под общий смех даже в Совете.

Переговоры о выкупе супругов Комарес длятся с переменным успехом уже не один месяц. Сейчас наступил момент затишья. Испанский двор согласился было по требованию Арудж-Бабы обменять маркиза на Бен-Гассу, но тот недавно скончался. Говорят — из-за болезни, но разве можно быть в этом абсолютно уверенным? Факт, что после кончины Бен-Гассы цена выкупа не осталась прежней, как полагали считавшие себя более могущественными испанцы. Нет, Краснобородые резко ее повысили.

Первый прибывший с выкупом испанский банкир уехал ни с чем. Второго просто выгнали. Комарес исходит желчью, хотя и Хайраддин, и Арудж-Баба относятся к нему очень внимательно, желая преподать этому брюзгливому и злобному человеку урок приличного поведения, хоть он и принадлежит к старинному аристократическому роду.

В отличие от прирожденного дипломата Жан-Пьера, философа по натуре и жадного до всего нового, Комарес ведет себя как солдафон, ограниченный и неспособный заметить в противнике никаких положительных качеств. Ничего хорошего у берберов он не видит и ничего не ценит, оставаясь равнодушным даже к таким признанным во всем мире и изысканным удовольствиям, как посещение турецких бань. Когда маркиз попал в эти бани впервые, они показались ему пыткой, но потом, с удивлением убедившись в их благоприятном воздействии даже на него, он, вопреки всякой логике, заявил, что бани — языческая затея, лишь расслабляющая организм.

Наконец подтверждение о выкупе маркиза все же пришло, но испанцы почему-то не присовокупили к нему дополнительного выкупа за маркизу. Шарлотта-Бартоломеа не отпустила мужа одного, так как ее привело в бешенство подозрение, что Комарес отправил в Испанию зашифрованное послание со ссылкой на один из параграфов брачного контракта, дававший ему право распоряжаться ее имуществом.

— Мой супруг маркиз не может допустить, чтобы я потратила слишком много собственных денег на свое освобождение из плена. Да исполнится его воля, — сказала она со смиренным видом Аруджу и капитану Жан-Пьеру, покорно склонив голову. — Он мой господин, и я должна быть ему послушна.

При этом послушная женушка маркиза добавила, что Арудж-Баба, вероятно, согласился принять столь скромный выкуп за важного испанского гранда лишь потому, что полагает убить сразу двух зайцев — да простится ей это вульгарное выражение.

— Ведь если вычесть сумму выкупа за супругу, выкуп за самого маркиза останется просто унизительно малым, — сказала она, скромно потупившись, как рачительная хозяйка и верная жена.

Арудж-Баба сразу разгадал ее маневр и сообразил, что маркиза просто жаждет отмщения.

Время снова замедлило свой бег, возобновились нудные споры. Нужно внести изменения в счета, установить наконец верное соотношение между размером выкупа и ценой выкупаемого и выразить в цифрах затраты, связанные с постоянными промедлениями. Во всяком случае, договорились, что прежде, чем освободят маркиза, будет внесен аванс на содержание его супруги, от которой в плену никому нет ровно никакой пользы. До сих пор ни от маркиза, ни от его жены не требовали, как от простых пленников, каких-либо услуг личного порядка — из особого уважения к их персонам, что и записано в соответствующих актах, но кто даст гарантию, что акты эти не будут отменены?

Когда Арудж-Баба впервые намекнул на такую перспективу, маркиз де Комарес, не поддаваясь на провокацию, еще сильнее сжал свои железные челюсти и уставился в пустоту невидящим взглядом. А вот маркиза — о, загадка человеческой души! — не почувствовала привычных спазм в желудке, наоборот, испытала даже некое приятное волнение.

Проходят дни, недели. Комарес хочет поговорить с Хайраддином, но это невозможно. С наступлением весны Краснобородый уехал в Истанбул к Великому Султану, который решил доверить ему очень важное дело — навести порядок на островах, где сложилась тревожная обстановка.

Маркиза, взбешенная скупердяйством семейки Комаресов, заявила, что из-за затянувшихся переговоров ее платья совсем истрепались, а ей, знатной даме, не пристало ходить в отрепьях.

Галантный Баба велел принести Шарлотте всякие легкие ткани, из которых придворный портной смастерил ей необыкновенный, расшитый золотом восточный наряд с пышными турецкими шальварами и всевозможными украшениями, столь модными в берберских гаремах. Шарлотта-Бартоломеа нашла его восхитительным.

Маркиза приобщилась и к некоторым другим тайнам гарема, так как по пути с четвертого уровня в царские палаты, где в помещении для гостей живет уже выздоравливающая Анна, в дворцовых садах она нередко встречалась и беседовала с женами и наложницами Аруджа-Бабы и Хайраддина. По их примеру она стала красить волосы хной, чернить брови и ресницы и поглощать уйму медовых сластей, так что теперь стала похожа на большую бочку. Все равно — со смехом объясняет она дамам обоих раисов — Комарес обязан увезти ее с собой, ибо церковь не признает развода. Судя по всему, настроение у фламандки прекрасное.

Сама мысль о том, что во дворце живут пленницы, не принадлежащие к гарему, сначала очень шокировала остальных дам, но потом, поскольку решения Аруджа, Хайраддина, а теперь и Хасана — безусловный закон для всех, с таким положением смирились, и недовольный ропот прекратился. Первые встречи носили вроде бы случайный характер, но надо сказать, что в действительности обе стороны, движимые вполне естественным любопытством, искали их. Потом дамы стали обмениваться отдельными фразами. Иностранок приглашали в гарем, угощали шербетом и сластями. Фламандская великанша казалась обитательницам гарема смешной и нелепой, а ее поступки неожиданными. Маленькая Анна вызывала жалость, и матери, привыкшие сообща ухаживать за всеми детьми, считали своим долгом взять худенькую блондиночку под свою опеку. В гаремах Краснобородых у женщин всегда остается неутоленным материнский инстинкт, так как детей очень рано отлучают от них и куда-то увозят из дворца во избежание ссор и интриг. Предосторожность, пожалуй, излишняя, поскольку по установленному Краснобородыми закону их дети лишены права наследования по кровному признаку, а матери, по-видимому, уже смирились с тем, что ни одна из них не произведет на свет будущего монарха.

В общем, все обитательницы гарема были счастливы опекать Анну де Браес, как дочь, и гордились тем, что могут за ней ухаживать. Однако Анне были в тягость забота нескольких матерей сразу, и она постаралась поскорее от нее избавиться, предпочитая всем свою добрую и ласковую няню — старого Османа. И все же женщин из гаремов — и молодых, и старых — связывали с Анной узы глубокой симпатии. Не раз им приходилось выступать в роли учительниц — в знаниях Анны оказалось множество пробелов. Она почему-то совершенно терялась перед самыми естественными, но непостижимыми для нее тайнами, хотя и провела над книгами большую часть своего детства и отрочества. Женщины считали просто своей обязанностью просветить ее относительно всего и вся.

Так, когда однажды утром Анна, проснувшись, увидела, что рубашка ее испачкана кровью, она решила, что ее поразила серьезная, может даже смертельная, болезнь. Самая юная и нежная из наложниц Аруджа нашла девочку, спрятавшуюся от посторонних глаз за зеленой изгородью, и объяснила ей, что это всего-навсего нашедшие выход жизненные соки, что так бывает у всех женщин и нужно только радоваться этому и молить Всевышнего об очищении. Наложница Лунте Бима, присланная в подарок бейлербею одним очень далеким племенем чернокожих, решила даже возжечь маленький костер перед изображением своего бога, чтобы он одарил покровительством новую женщину, ее новую подругу Анну де Браес, не сведущую в столь простых делах. Дамы из гарема, только что вышедшие, как и она, из детского возраста, казались Анне зрелыми женщинами, возможно даже преждевременно состарившимися от сидения в четырех стенах и невозможности выйти за пределы сада. Нельзя сказать, что жизнь самой Анны отличалась свободой и разнообразием до того, как она поднялась на борт папской галеры, но то была совсем иная жизнь.

Для придворных дам оставалось загадкой, как случилось, что Краснобородые не проявили никакого интереса к Анне как к женщине. Когда ее привезли, она, такая худенькая и бледная, была действительно малопривлекательной. А может, раисы просто боялись ее раздавить своей тяжестью? Или решили, что она должна быть подружкой только Хасана? Ведь Хасан очень часто проводит с ней время, а это для обожающих его женщин гарема еще один повод к тому, чтобы проявить об Анне особую заботу.

Под руководством таких прилежных и внимательных наставниц Анна усвоила все, что должна знать и уметь девушка. Она научилась вышивать восточные узоры, ткать, ухаживать за своим телом и лицом, подхватывать на лету всякие сплетни и новости, готовить восточные сласти и напитки, танцевать, освоила технику восточной каллиграфии, искусство массажа в восточных банях и многое другое.

Образование Анны совершенствуется не только в гареме. Она овладевает теорией и разными практическими навыками во всех уголках огромного дворца: на кухнях, где готовят и повседневную еду, и изысканные праздничные кушанья; в огромных прачечных, в медресе, в манеже для чистокровных лошадей и даже в тире, где она обучается меткой стрельбе. В общем, всюду, куда строжайше запрещено заглядывать любой другой девушке. Но только не ей. Она заходит, куда ей хочется, с таким спокойным и безмятежным видом, словно к себе домой, но соблюдая при этом все полагающиеся нормы приличия, так что ни одному стражнику или смотрителю и в голову не придет прогнать ее или даже вежливо заметить, что ей в этом месте быть не положено.

Все во дворце привыкли видеть девушку в самых неожиданных местах — одну или вместе с Пинаром, который после злополучного посещения Анной зверинца старается всюду следовать за ней, чтобы убедиться, что она не заплутает и найдет дорогу обратно, или с принцем Хасаном, относящимся к Анне как к младшей сестренке и подружке.

К сожалению, у Хасана мало времени для отдыха и развлечений, заботы о царстве поглощают его целиком, и он часто подолгу отсутствует, что огорчает не только Анну, но и капитана Жан-Пьера, который любит поговорить с принцем на своем родном языке о событиях, происходящих за морем.

Как-то на закате, когда Хасан со своей свитой выходит после вечерней молитвы из мечети, навстречу ему бежит Жан-Пьер — чрезвычайно взволнованный и расфуфыренный, как павлин. Платье капитана какого-то немыслимого фасона, а башмаки — из пятнистой шкуры дикого зверя.

— Я заказал их специально: пусть все видят, что я действительно был в Африке! — восклицает он, тыча в башмаки концом изящной витой трости.

Его чулки из тонкого желтого шелка под коленями подвязаны бантами бирюзового цвета; а выше колен два больших банта — такого же цвета, но чуть посветлее тоном — стягивают широкие присобранные штанины. Пожалуй, штанами в прямом смысле слова их и не назовешь, скорее это драпировки из бледно-голубой ткани, проглядывающие сквозь замысловатые прорези на бедрах и образующие пышные, ниспадающие на колени складки, тогда как серо-серебристая ткань собственно штанов представляет собой просто несколько узеньких полосочек. Другие драпри, тоже очень сложные по форме и цветовой гамме, пузырятся над затягивающим его талию жилетом. Рукава с буфами, воротник и берет, украшенные вырезами, фестонами и вставками из блестящего шелка, делают Жан-Пьера похожим на волшебника.

— Хочу обнять вас на прощание. Я уезжаю. Представляете? Моя жена, которая на протяжении пятнадцати лет нашего супружества только и делала, что изводила меня, стараясь жить врозь и как можно дальше, пожертвовала частью своего имущества, выплатила выкуп и прислала за мной корабль. Чудеса любви, дорогой мой! А может, и старческие причуды. Нужно явиться к ней в приличном виде, раз уж она заплатила такие деньги. Как по-вашему, смогу я понравиться ей в этом наряде?

Капитан возвращается во Францию. В Рим он не явится до тех пор, пока не будет уверен, что Папа не станет упрекать его за потерю кораблей. А жаль. Ему очень бы хотелось заехать в Рим и сказать пару слов герцогу Герменгильду — жениху Анны де Браес. «Какой позор, — сказал бы он ему. — Какой позор!»

Жан-Пьер знаком с ним, знает, сколько у него палаццо, замков, деревень, знает, что сундуки у старика набиты деньгами, а наемникам счета нет, что любимые пажи читают хозяину вслух и укладывают его в постель, что и баб у герцога полно, а он уже столько месяцев переводит реки чернил и свитки пергамента, чтобы выяснить, полностью ли ему платить выкуп за невесту или только частично.

Впрочем, для маленькой Анны такой оборот дела, возможно, и благоприятен, здесь она по крайней мере может жить спокойно, Жан-Пьер де Лаплюм даже уверен, что ей самой уезжать отсюда вовсе не хочется.

Жан-Пьер готов признаться, что и ему, в сущности, жалко расставаться с берберами. Он провел в неволе незабываемую зиму и всегда будет жалеть о тех безвозвратно ушедших днях, когда они с принцем беседовали на морском берегу и спали под открытым небом после адской работы.

— Вы можете остаться.

Легко сказать. Разве может Жан-Пьер ответить такой неблагодарностью своей жене? Бедняжка на целых десять лет старше его, и он просто не в силах нанести ей такой удар, особенно теперь, когда она проявила поразительную щедрость. К тому же в ее послании говорится, что король Франции призывает Жан-Пьера к себе. Конечно, весьма возможно, это просто уловка, но в жилах Жан-Пьера течет рыцарская кровь: раз суверен зовет, надо ехать.

Легкий ветерок напоен ароматом трав, растущих на холмах. Жан-Пьер де Лаплюм никогда не забудет эту землю, ее запахи, ее яркие краски. Он будет с сожалением вспоминать о многом, что связано с этим миром, даже о яростном рыке Аруджа-Бабы. Они трогательно распрощались и раскланялись сразу же после того, как Краснобородому был вручен выкуп.

— Но почему такая спешка?

— Какая же спешка? Переговоры велись долго, неторопливо. Капитан поясняет, что банкир, присланный его женой, и берберский министр тщательнейшим образом все обсуждали на протяжении трех дней. Сам же он с Аруджем прогуливался в это время в садах.

— Мой отъезд кажется внезапным только вам, принц, так как вы всегда где-то пропадаете. Удивительно даже: весна наступила, а вы — во дворце. Вы же носитесь с места на место быстрее почтового голубя. И не старайтесь меня убедить, будто эти дни вы провели где-то взаперти, предаваясь размышлениям.

— А ведь так оно и есть.

Действительно, Хасан провел много времени с Ахмедом Фузули, который, не зная, стать ли ему воином или отшельником-ученым, пока возглавляет гарнизон, охраняющий один из оазисов на внутренней территории, где у него есть сколько угодно времени для раздумий.

— Что ж, тогда я могу сказать, — замечает капитан, — что в ваше отсутствие здесь накопилась уйма новостей. Известно ли вам, что приехал банкир для обсуждения суммы выкупа за Комареса?

Однако тут возникли известные затруднения. Проверяются счета, параграфы, оговорки. Между тем Арудж-Баба отпустил без выкупа нескольких испанских солдат, что привело маркиза в ужасную ярость.

— От этого человека остались только кожа да кости, ему надо лечиться. Я уверен, что в теле маркиза бродят нездоровые соки.

Но вот прибегает посыльный с французского корабля. Настало время поднимать якорь. Пора прощаться.

— Позвольте же обнять вас, сынок.

Разве мог Жан-Пьер де Лаплюм когда-нибудь представить себе, что так подружится с этим пиратом, пардон, захватчиком. Он даже не может скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

— Надеюсь, вы, так часто путешествуя, сможете выкроить время, чтобы навестить меня. Буду очень рад. Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь.

С этими словами он снова обнимает Хасана, потом, стараясь подавить волнение, говорит шутливо:

— Осторожнее, ради Бога, не запутайтесь в моих лентах и складках! — С этими словами он легкими, умелыми жестами приводит свой костюм в порядок. — Не будем портить чудесную картину, которую я должен явить своей супруге!

Последнее рукопожатие, и французский капитан уходит.

— Да, забыл вам показать, — кричит он уже издали, — смотрите, какое чудо!

На груди у Жан-Пьера сверкает огромный сапфир — подарок Арудж-Бабы, который от выкупа не отказался, но все же не захотел заработать на новом друге слишком много.