Глава 6

И тут же ее охватила ярость, дикая, безрассудная ярость. Как он смеет так обращаться с ней? Как он смеет связывать ее, словно индюшку, и тащить неизвестно куда? Бандит тем временем донес ее до пристани, бросил в лодку и сел на весла. Подплыв к кораблю, он издал резкий крик, похожий на крик чайки, а затем обратился к матросам, стоявшим на палубе, но не по-французски, а на каком-то диалекте, которого она не знала. Матросы расхохотались, а коротышка с лютней, словно в насмешку, проиграл несколько так-тов озорной, веселой джиги.

Дона выбралась из-под тяжелого плаща и взглянула на своего похитителя.

Он усмехнулся и что-то проговорил по-французски. Глаза его весело блеснули, как будто случившееся было не более чем забавной шуткой, призванной скрасить долгий летний день. Заметив, что она сердито нахмурилась, он скорчил серьезную мину, делая вид, что ужасно ее боится.

"А что, если закричать? – подумала Дона. – Может быть, кто-то услышит и придет на помощь?" Но тут же отказалась от этой мысли. Звать на помощь?

Нет, ни за что! Она и сама прекрасно справится. Надо только немного подождать и оглядеться. В конце концов, она умеет плавать. Может быть, когда стемнеет, удастся выбраться на палубу и незаметно спрыгнуть за борт. И зачем только ей понадобилось торчать на берегу, зная, что корабль принадлежит французу? Вот и угодила в ловушку, терпи теперь – сама виновата. Ах, до чего же обидно, до чего унизительно и нелепо!

Лодка проскользнула под кормой корабля; мимо проплыли броские золотые буквы названия – "Ла Муэтт". Она попробовала вспомнить, что это значит, но все французские слова, как назло, выскочили из головы. Матрос подтолкнул ее к лестнице, свисающей с борта. Его приятели столпились наверху и, нагло ухмыляясь – негодяи, мерзавцы! – ждали, когда она начнет подниматься. Она постаралась взобраться как можно быстрей, не желая давать им ни малейшего повода для насмешек, и, выйдя на палубу, гордо тряхнула головой, намеренно не замечая протянутых для помощи рук.

Они залопотали что-то на своем тарабарском языке. Дона догадалась, что это бретонский: Годолфин, кажется, говорил, что после налета корабль всегда удирает в Бретань. Их идиотские ухмылки раздражали ее, она чувствовала, что в такой обстановке ей тяжело будет сохранить величественную позу, которую она решила принять. Она скрестила руки на груди и отвернулась, не говоря ни слова. Откуда-то появился первый матрос – должно быть, он докладывал о своем прибытии главарю, капитану этого загадочного судна. Подойдя к Доне, он пригласил ее следовать за собой.

Все это выглядело довольно странно. Пираты представлялись ей совсем не такими. Она ожидала увидеть головорезов с серьгами в ушах и кинжалами за поясом, а перед ней были простые, добродушные парни, по-детски наивно восхищавшиеся ее красотой.

Да и корабль, если признаться честно, оказался не таким, как она ожидала. Не было ни грязи, ни вони, ни мусора – все сияло чистотой, краска была свежей и яркой, палубы надраены не хуже, чем на военном судне, а из носовой части, где, по-видимому, жили матросы, тянуло аппетитным запахом овощного супа. Они вошли в дверь с раскачивающимися створками, спустились по лестнице и остановились перед второй дверью. Матрос постучал. Спокойный голос пригласил их войти. Дона шагнула за порог и невольно зажмурилась: яркий свет, врывающийся в кормовые окна, заливал каюту, отражаясь от деревянных панелей на стенах. Дона в очередной раз испытала растерянность и недоумение: каюта ничем не напоминала мрачную нору, увешанную оружием и заваленную пустыми бутылками. Это была самая обычная комната: полированный стол, стулья, рисунки птиц на стенах – строгая и вместе с тем уютная обстановка, свидетельствующая о том, что человек, живущий здесь, вполне довольствуется самим собой. Проводник Доны вышел, тщательно прикрыв за собой дверь, и она смогла, наконец, разглядеть хозяина комнаты, который сидел за столом и что-то писал, не обращая на нее внимания. Она кинула на него робкий взгляд, но тут же одернула себя – ей, Доне Сент-Колам, никогда и никого не боявшейся, не пристало робеть перед каким-то пиратом. Да и вообще, что он себе позволяет? Почему он не обращает на нее внимания? В конце концов, это невежливо! Долго ей еще здесь стоять?.. Однако заговорить первой она все же не решалась. Ей вспомнился Годолфин с его выпученными глазами, бородавкой на носу и непрестанными заботами о здоровье дражайшей супруги. Интересно, что бы он сказал, увидев ее сейчас в этой каюте наедине со страшным французом?

Страшный француз тем временем продолжал писать, по-прежнему не замечая Дону, стоявшую в дверях. Она вдруг поняла, что делает его непохожим на прочих мужчин: на нем не было модного завитого парика. Он носил волосы так, как было принято несколько лет назад, и это ему необычайно шло, трудно было даже представить его с какой-то другой прической.

Однако чем же это он так увлечен? Пишет и пишет, не поднимая головы, как студент перед экзаменом, хотя мог бы, наверное, и оторваться на минутку.

Она потихоньку придвинулась к столу, пытаясь разглядеть, чем он занят, и обнаружила, что он вовсе не пишет, а рисует – быстрыми и точными штрихами зарисовывает цаплю, стоящую на отмели, ту самую цаплю, которую она видела десять минут назад.

Это было уже слишком – Дона буквально оторопела от удивления. Пират, занимающийся рисованием, – такого она не могла себе даже представить. Ее вдруг охватила досада. Почему он не ведет себя как полагается: не кричит, не чертыхается, не размахивает кинжалом, а сидит за столом и делает вид, что не замечает ее?

Неожиданно француз заговорил, по-прежнему не поднимая головы от рисунка. В голосе его слышался легкий иностранный акцент.

– Итак, что вы делали на берегу? Шпионили за моим кораблем?

Дона мгновенно вскипела – как он смеет обвинять ее в шпионстве?!

– Мне кажется, – проговорила она холодно и отчетливо, тем заносчивым тоном, каким иногда разговаривала со слугами, – это я должна спросить у вас, почему вы незаконно вторглись в мои владения.

Француз поднял голову и встал. Он был очень высок, гораздо выше, чем она предполагала. В его темных глазах мелькнул быстрый свет узнавания, он внимательно посмотрел на нее и улыбнулся чуть заметно, как будто про себя.

– Прошу извинить, – проговорил он. – Я не знал, что ко мне пожаловала сама хозяйка усадьбы.

Он подал ей стул. Она села, не говоря ни слова. Он уселся напротив, положил ногу на ногу, откинулся назад и принялся разглядывать ее все с тем же выражением узнавания и тайного удивления на лице.

– Это вы приказали доставить меня на корабль? – спросила она, чувствуя себя неловко под его пристальным взглядом и желая прервать затянувшуюся паузу.

– Да, – ответил он, – я велел задерживать всех, кто приблизится к ручью. До сих пор обходилось без происшествий. Вы оказались смелей, чем местные жители, и, как видите, поплатились за свою смелость. Надеюсь, мои люди не причинили вам вреда?

– Нет, – коротко ответила она.

– Чем же вы в таком случае недовольны?

– Я не привыкла, чтобы со мной так обращались, – ответила она, снова вскипая: ей почудилось, что в его голосе прозвучала насмешка.

– Да? – переспросил он. – И только-то?

От негодования у нее перехватило дыхание. Боже мой, какой наглец!

Похоже, ее ярость забавляла его – он сидел, откинувшись на стуле, и, покусывая кончик пера, с улыбкой наблюдал за ней.

– Что вы собираетесь со мной делать? – спросила она.

– Ну вот, наконец-то мы добрались до самого главного, – произнес он, откладывая перо в сторону. – Давайте посмотрим, что говорится на сей счет в пиратском своде законов.

Он открыл ящик стола, достал какую-то книгу и начал медленно и торжественно ее перелистывать.

– Так… пленники… поимка… допрос… содержание под стражей… – громко читал он. – Хм, все это, конечно, очень интересно, но относится, к сожалению, только к пленникам мужского пола. Я как-то совсем упустил из виду, что среди пленников могут попадаться и женщины. Непростительная оплошность!

Ей снова припомнился Годолфин и его предостерегающая фраза: "Не забывайте, что мы имеем дело с французом. Рано или поздно он обязательно совершит какую-нибудь подлость". Несмотря на все свое раздражение, она не удержалась от улыбки.

– Вот так-то лучше, – прервав ее размышления, произнес француз. – Злость вам не идет. Теперь вы больше похожи на себя.

– Разве вы меня знаете? – удивилась она.

– Кто же не знает леди Сент-Колам? – с усмешкой ответил он, покачиваясь на стуле, – Очаровательную леди Сент-Колам, устраивающую кутежи в лондонских тавернах вместе с приятелями своего мужа? Даже мне известно о ваших похождениях.

Она почувствовала, что заливается краской – его ирония, его спокойное презрение больно задели ее.

– С кутежами покончено, – проговорила она.

– Неужели? – спросил он. – И на сколько же – на неделю, на месяц?

– Навсегда, – ответила она.

Он снова взялся за перо и, тихонько насвистывая, принялся прорисовывать фон.

– Я вам не верю, – сказал он. – Через несколько дней Нэврон вам надоест, и вы снова будете с тоской вспоминать звуки и запахи Лондона, а на сегодняшнее свое настроение смотреть как на минутную слабость.

– Нет, – возразила она.

Он молча продолжал рисовать. Дона с интересом следила за ним. Рисунок получался на редкость удачным, и она на минуту забыла, что перед ней ее похититель, которого ей полагается ненавидеть.

– Я видела эту цаплю, – сказала она. – Совсем недавно, по дороге сюда. Она стояла на отмели, у истока ручья.

– Да, – ответил он, – она всегда прилетает к ручью во время отлива.

Здесь для нее много корма. А гнездится она чуть выше по течению, рядом с Гвиком. Ну, а кого еще вы видели?

– Сорочая, – ответила она. – И какую-то другую птицу, кажется кроншнепа.

– Верно, – подтвердил он, – они оба здесь водятся. Должно быть, их спугнул стук молотков?

– Да, – ответила она.

Он продолжал рисовать, тихонько насвистывая, а она смотрела на него и думала о том, как легко и приятно ей сидеть рядом с ним в этой каюте, на этом корабле, слушать журчание воды за кормой, любоваться солнечным светом, льющимся в окна. Все это было похоже на странный, диковинный сон, неожиданно сделавшийся явью, на пьесу, в которой ей доверили играть главную роль. И вот зрители собрались, занавес поднялся, и кто-то тихо шепнул за спиной: "Пора.Твой выход".

– По вечерам здесь можно услышать козодоев, – проговорил он. – Они гнездятся на холмах в верховьях ручья. Но подобраться к ним довольно сложно: козодои – пугливые птицы.

– Да, – проговорила она.

– Я люблю этот ручей, – сказал он, быстро взглянув на нее и снова опуская глаза на рисунок. – Это мое убежище. Я приплываю сюда, чтобы отдохнуть. А когда безделье начинает затягивать, бросаю все и снова ухожу в море.

– Чтобы грабить и обирать моих соотечественников? – спросила она.

– Совершенно верно, чтобы грабить и обирать ваших соотечественников, – – подтвердил он. Затем отодвинул законченный рисунок, встал и потянулся.

– Когда-нибудь вас поймают, – проговорила она.

– Возможно…

Он повернулся к ней спиной и посмотрел в окно.

– Идите сюда, – позвал он.

Дона поднялась и, подойдя к окну, выглянула из-за его плеча: внизу, у самого борта, качались на волнах полчища чаек, ожидая подачки.

– Они всегда прилетают сюда с побережья, – сказал он, – как будто заранее знают о нашем прибытии. Мои матросы любят их кормить. Я и сам частенько кидаю им крошки из этого окна.

Он улыбнулся, разломил кусок хлеба и швырнул его птицам, которые тут же с шумом и криком набросились на добычу.

– Наверное они испытывают к кораблю родственные чувства, – заметил француз, – его ведь тоже зовут "Ла Муэтг".

– Ах да, конечно! – воскликнула Дона. – La mouette – чайка, как же я забыла?

И оба, высунувшись из окна, снова стали смотреть на птиц.

"Боже мой, – думала Дона, – неужели все это происходит на самом деле?

Где же мои прежние страхи, сомнения, опасения? Почему я стою здесь и как ни в чем не бывало кормлю крошками чаек, вместо того чтобы лежать с кляпом во рту где-нибудь в темном трюме, избитой, связанной по рукам и ногам? Да что там говорить, я, кажется, даже перестала на него сердиться".

– Почему вы сделались пиратом? – спросила она, нарушая молчание.

– А почему вы любите скакать на норовистых лошадях? – в свою очередь спросил он.

– Из-за риска, из-за скорости, – ответила она, – а еще потому, что можно упасть.

– Вот поэтому и я сделался пиратом, – ответил он.

– Но… – начала она.

– Да нет здесь никаких "но", – прервал он. – Все очень просто.

Гораздо проще, чем вы думаете. Я вовсе не испытываю ненависти к обществу и не собираюсь ни с кем бороться. Пиратство привлекает меня само по себе. И не потому, что я так уж жесток или кровожаден. Мне нравится готовиться к операциям, долго и тщательно обдумывать каждую деталь, выверяя все до мелочей и ничего не оставляя на волю случая. В чем-то это напоминает решение сложной геометрической задачи – здесь тоже требуется смекалка. Ну а, кроме того, это просто очень интересное занятие – опасное, азартное и захватывающее.

– Да, – протянула она, – я понимаю.

– Я вижу, вы немного удивлены, – с улыбкой взглянув на нее, произнес он. – Очевидно, вы ожидали встретить здесь пьяного головореза, валяющегося на залитом кровью полу среди кинжалов и пивных бутылок в окружении дюжины стенающих жертв?

Она тоже улыбнулась, но ничего не ответила.

В дверь неожиданно постучали. Француз крикнул "войдите!", и на пороге появился матрос с подносом в руках. На подносе стояла огромная супница, от нее шел густой, аппетитный пар. Матрос расстелил на дальнем конце стола белую салфетку, открыл стенной шкафчик и вытащил бутылку вина. Дона не отрываясь следила за каждым его движением. Ей давно уже хотелось есть, от запаха супа у нее просто слюнки потекли. Вино в высокой бутылке казалось таким прохладным и вкусным! Она подняла голову и встретилась со смеющимся взглядом француза.

– Хотите попробовать? – спросил он.

Она кивнула, досадуя на себя – неужели по ее лицу так просто обо всем догадаться? Он достал из шкафчика вторую тарелку, ложку и бокал. Придвинул к столу два стула. Она увидела, что матрос принес также свежий французский хлеб с золотистой, поджаристой корочкой и несколько кусков очень желтого масла.

Они молча приступили к еде. Через некоторое время он разлил по бокалам вино – холодное, прозрачное и не слишком сладкое. Дону не оставляло ощущение, что все это происходит во сне – знакомом, мирном сне, который она уже видела однажды.

"Все это было, – думала она, – все это я уже переживала когда-то". Но в глубине души она понимала, что впечатление это обманчиво – она никогда не видела ни этот корабль, ни этого человека. Она вдруг спохватилась, что не знает, который час. Наверное, дети уже вернулись с пикника и Пру укладывает их спать. Может быть, именно сейчас они стучатся в дверь ее спальни, зовут ее, а им никто не отвечает. "Ну и пусть, – думала она, – пусть, теперь уже все равно". И продолжала пить вино, разглядывать птиц на стенах и украдкой изучать своего соседа, когда он на нее не смотрел.

А он тем временем протянул руку, достал с полки табакерку и высыпал на ладонь горсть табака. Листья были сухие, мелкие и темные. Внезапная догадка молнией промелькнула в ее голове. Она вспомнила табакерку, забытую кем-то у нее в спальне, томик французских стихов с рисунком чайки на титульном листе, Уильяма, крадущегося к лесу, и его рассказы о бывшем хозяине, который любит путешествовать и считает свою жизнь непрерывным бегством. Она встала, не спуская с него глаз.

– Боже мой! – вырвалось у нее.

Он поднял голову:

– Что такое?

– Значит, это вы, – воскликнула она, – это вы оставили у меня в спальне табакерку и томик Ронсара! Это вы бесцеремонно оккупировали мою кровать!

Он улыбнулся – наверное, последняя фраза показалась ему забавной, а может быть, его насмешила горячность, с которой она ее произнесла.

– В самом деле? – спросил он. – Я оставил у вас табакерку? Ей-Богу, не помню. Надо будет побранить Уильяма за рассеянность – он должен был ее убрать.

– Да, да, – продолжала она, – теперь я понимаю. Это вы приказали Уильяму поселиться в Нэвроне и уволить слуг, чтобы никто не мешал вам спокойно жить там все то время, пока мы оставались в Лондоне.

– Ну что вы, – возразил он, – я жил там далеко не все время – только когда это отвечало моим планам. Ну и еще зимой, конечно. Зимой в ручье, знаете ли, становится довольно неуютно, не то что в вашей спальне. Но, поверьте, я ни за что не осмелился бы войти туда, если бы не был уверен, что вы не станете возражать.

Он посмотрел на нее, и в глазах его снова блеснул тайный огонек узнавания.

– Я каждый раз спрашивал разрешения у вашего портрета. "Миледи, – говорил я, стараясь быть как можно более вежливым, – миледи, не разрешите ли вы уставшему и измученному иностранцу расположиться на вашей кровати?" И вы милостиво кивали мне в ответ, а иногда даже дарили улыбку.

– Все равно, – сказала Дона, – вы вели себя дерзко и бесцеремонно.

– Согласен, – ответил он.

– Кроме того, вы рисковали своей головой.

– По-моему, риск был оправдан.

– Ах, если бы я только могла предположить…

– И что бы вы сделали?

– Я тут же приехала бы в Нэврон.

– А потом?

– Заперла бы дом, прогнала бы Уильяма и расставила всюду часовых.

– Неужели вы так суровы?

– Представьте себе.

– Я вам не верю.

– Почему?

– Потому что ваш портрет говорит о другом. Когда я смотрел на него, лежа в вашей кровати, я видел, что вы поступили бы совсем не так.

– А как?

– Вы сделали бы все наоборот.

– То есть?

– Вы перешли бы на мою сторону, поставили бы свою подпись рядом с нашими и стали единственной женщиной, присягнувшей на верность нашему делу.

Проговорив это, он поднялся, достал из шкафа какую-то книгу и раскрыл ее. В верхней части листа стояла надпись – "Ла Муэтт", а под ней длинный список имен: Эдмон Вакье, Жюль Тома, Пьер Блан, Люк Дюмон и многие, многие другие. Он взял перо, обмакнул его в чернила и протянул ей.

– Ну что? – спросил он. – Согласны?

Она подержала перо в руке, словно взвешивая ответ, и – то ли оттого, что ей снова вспомнился Гарри, позевывающий над картами, и Годолфин с его выпученными глазами, то ли оттого, что ее разморило после сытного обеда и она почувствовала себя легко и беспечно, как бабочка, порхающая на солнце, а может быть, просто оттого, что он стоял рядом, – так или иначе, она вдруг взглянула на него, рассмеялась и быстро черкнула в центре листа, под другими именами, – "Дона Сент-Колам".

– А теперь вам пора идти, – сказал он, – а то дети начнут вас искать.

– Да, – кивнула она.

Они вышли из каюты и поднялись на палубу. Там он остановился и, перевесившись через перила, крикнул что-то на бретонском наречии матросам, работавшим внизу.

– Я хочу представить вас команде, – объяснил он ей. Затем отдал еще какой-то приказ, и через минуту все матросы выстроились на палубе, с любопытством поглядывая на нее. – Я скажу им, что отныне вы можете беспрепятственно приближаться к ручью. Ручей теперь ваш. И корабль тоже. С этого мгновения вы полноправный член нашей команды.

Он обратился к матросам. Они молча выслушали его, а потом стали по очереди подходить к ней и почтительно целовать руку. А она смеялась и благодарила их, а в голове ее вертелась одна и та же мысль: "Это всего лишь сон, безумный, фантастический летний сон". Внизу на воде уже ждала лодка с одним из матросов. Дона перебралась через перила и начала спускаться по трапу. Француз не помогал ей. Он стоял наверху и смотрел, как она спускается.

– Вы не передумали? – крикнул он ей вдогонку. – Вы по-прежнему хотите запереть Нэврон и уволить Уильяма?

– Уже не хочу, – ответила она.

– В таком случае я считаю своим долгом нанести вам ответный визит.

– Буду очень рада, – сказала она.

– Когда мне прийти? Скажем, после обеда, часа в три – вас устроит?

Надеюсь, вы напоите меня чаем?

Она посмотрела на него, рассмеялась и покачала головой:

– Нет, вы ведь не лорд Годолфин. Пираты не являются к дамам средь бела дня. Им полагается приходить ночью, тайком, оповещая о себе стуком в окно.

Чтобы перепуганная хозяйка, затеплив свечу, усадила гостя за стол и накормила остатками ужина.

– Ну что ж, – сказал он, – тогда завтра в десять.

– Идет, – ответила она.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Дона переправилась через ручей и вышла на берег, а француз все стоял на палубе и смотрел ей вслед. Солнце спряталось за деревьями, ручей погрузился во тьму. Отлив закончился; вода отступила с отмелей и замерла, спокойная и неподвижная. Где-то в стороне, за излучиной, коротко прокричал кроншнеп.

Дона взглянула на корабль. Яркий, пестрый, с необычными наклонными мачтами, он казался сейчас далеким и нереальным. Она повернулась и торопливо двинулась к дому, виновато улыбаясь на ходу, словно ребенок, напроказивший тайком от взрослых.