Глава 19

Ему понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что случилось. Она нашла его, когда он меньше всего ожидал кого-либо увидеть, застала его в самом уязвимом состоянии. А ведь он почти всегда был неуязвим. Давным-давно, чуть ли не с самых ранних лет, он окружил себя твердым панцирем.

Сейчас он крепко обнимал Марджед, находя силы и утешение в ее теплом обмякшем теле. Она обхватила его талию руками и положила голову ему на плечо. Она не вырывалась — он услышал как будто далекое эхо собственного голоса, велевшего ей не делать этого. И в то же время она не была вялой или безжизненной в его руках. Она дарила ему утешение и покой своим присутствием.

Ему казалось естественным, что он обратился к ней, хотя действовал бессознательно, порывисто. В конце концов, это Марджед. Он был ее любовником. Они любили друг друга всего две ночи назад. Но она не знала об этом. Он для нее оставался врагом.

Герейнт поднял голову и ослабил объятия. Все равно ему было не скрыть, что он плакал. Он уже не помнил, когда в последний раз плакал. С ним этого не случилось ни на похоронах дедушки, ни когда хоронили его мать. Наверное, в последний раз он проливал слезы в двенадцать лет, когда был в Тегфане, а его не пускали навестить мать.

Марджед откинула голову, посмотрела ему в лицо и не сразу убрала руки с его талии.

— Ты можешь себе представить большую жестокость, — спросил он, — чем изгнание бедной беременной женщины из церкви, когда все отвернулись от нее, тем самым заставив влачить жизнь изгоя в такой беспросветной нищете, что она даже не знала, сумеет ли накормить своего ребенка с наступлением следующего дня? Причем делалось это из христианских побуждений.

Несколько секунд она смотрела на него, потом опустила руки, хотя не отступила назад.

— Нет, — ответила она, — мне такое трудно представить.

— Даже если бы она была виновна, — продолжил он, — разве благочестивые прихожане твоей церкви не понимают, что любовь и есть основа христианства? Ничего больше. Только любовь.

Он не был знатоком христианского учения, но ему казалось, что именно это несет в себе Евангелие — благую весть, а не строгий свод законов и правил.

Она ничего не ответила. Возможно, подумала, что он не тот человек, которому следует проповедовать любовь и христианство.

Он почувствовал, что должен идти. Убраться подальше от этого дома. Но не один. Он избежит одиночества, как избежал компании, когда покидал церковное кладбище. Хватит с него одиночества. Герейнт взял ее за руку так, что она не могла вырваться, и повел на крутой склон возле дома, на самую вершину выступавшей скалы. Там открывался вид на много миль: чередующиеся холмы и долины. И там был ветер. Он трепал их, развевая ее платье и его плащ.

Марджед не пыталась вырвать руку. И рука ее не лежала безжизненно — она слегка согнула пальцы.

— Иногда мама шутила, — сказал он. — «По крайней мере на заднем дворе у нас великолепная панорама, — приговаривала она. — Лучший вид в стране».

Они стояли и смотрели на ландшафт. Марджед молчала. Их плечи не касались друг друга.

— Она была женой моего отца, — тихо произнес он. — Дала жизнь сыну. Благодаря ей я выжил, она отдала мне всю свою любовь, какой я никогда больше не знал, научила меня всему самому важному в жизни. Она была моей матерью, моей мамочкой, и вдруг, когда мне исполнилось двенадцать, оказалось, что она может испортить мне жизнь. Поэтому я не должен никогда больше видеться с ней. Не должен никогда ей писать или получать от нее письма. Она была валлийкой, принадлежала к низшим слоям — убийственное сочетание. Если в доме деда и говорили о ней, то всегда с презрением. И мне внушали мысль, что я должен презирать ее.

— И ты послушался? — спросила Марджед.

— Нет, — ответил он. — Ни на одну секунду я не почувствовал к ней презрения.

Возможно, это было единственным его утешением. Но он так и не смог рассказать матери о своих чувствах к ней. Когда наконец он увидел ее, она была мертва.

— Марджед, — сказал он, — ей предоставили домик. Она прожила в нем лет шесть, до самой смерти. Она была совсем одна?

— Нет, — ответила Марджед. — Не совсем. Многие люди попытались загладить свою вину. Надо признаться, они бы не делали этого, если бы не выяснилось, что она состояла в законном браке, но все равно для этого им потребовалась определенная смелость. Некоторые заходили регулярно. Кажется, миссис Вильямс подружилась с ней. Я… я бывала у нее несколько раз. Она так и не вернулась в церковь.

Герейнт вдруг понял, что сжимает ее руку чересчур крепко, и ослабил пальцы.

— Мне не позволили ни вернуться сюда, ни написать кому-нибудь, — сказал он. — Мне предстояло стереть свое прошлое, как будто его никогда и не было. Не важно, что дедушка и все остальные называли меня Джералдом. Я превратился в Герейнта Марша, виконта Хандфорда — английского джентльмена, чья жизнь началась в двенадцать лет.

Сам того не сознавая, он повел ее вниз со скалы, и они еще немного побродили по холмам. Ему казалось естественным делиться с ней своими мыслями, своею болью. В конце концов, она была его возлюбленной, его любовью.

Она словно переступила границу времени. То, что происходило, не могло случиться ни в это время, ни в этом месте. Разумом она понимала, что не должна выслушивать подобные речи, которые могли бы сделать его в ее глазах человечным. Она могла бы сказать себе, что он ее враг, человек, которого она ненавидит больше всех на свете. И если он страдает, то все равно ей этого мало. Она могла бы напомнить себе, что любит другого мужчину, с которым сошлась, пусть и на короткое время. Она любила мужчину, который был этому человеку заклятым врагом. Она могла бы вспомнить, что предпочла отправиться на холмы, а не идти домой, потому что ей хотелось подумать, помечтать о Ребекке.

Но иногда разуму не справиться с естеством. Она шла рядом с Герейнтом, держала его руку, слушала его, внимая не только словам, но и его страдающему сердцу, и не могла ни думать, ни чувствовать того, что велел ей долг.

Это был Герейнт, и он нуждался в ней.

— Я всегда думал, что когда-нибудь вернусь, — сказал он. — Вернусь домой к матери, когда закончу образование. Мне казалось, они тогда будут удовлетворены. Я думал, что буду принадлежать сам себе. Я думал, что вернусь к ней и окружу ее заботой и любовью на закате дней, ведь она любила и заботилась обо мне в начале моей жизни. И даже когда узнал, что она умерла, мне казалось, что я возвращаюсь домой. Мне казалось, что я смогу здесь утвердиться и остаться навсегда. — Он набрал в легкие воздуха и с шумом выдохнул.

Ей вдруг захотелось идти с ним совсем рядом, чтобы можно было положить голову ему на плечо. Она подавила этот порыв, напомнив себе, что он граф Уиверн.

— Дома никакого не оказалось, — сказал он. — Его просто не было. Нигде. Для меня нигде не нашлось места. Я везде был чужим.

— Твой дедушка… — начала было она.

— Нет, — перебил он.

Она вспомнила красивого, высокомерного, самоуверенного юношу, который приехал из Англии на похороны матери и держался как настоящий англичанин.

— Марджед, — сказал он, — хотя, конечно, теперь поздно извиняться, но я сожалею о том, что произошло. Глубоко сожалею. Я, не подумав, решил добиться тебя силой, того утешения, которое, как мне казалось без всякой на то причины, ты сама мне предложила. Но я действительно тебя любил. Ты продолжала оставаться моим чудесным другом. Я так и назвал тебя, рассказывая своей матери о том дне, когда ты подружилась со мной и угостила меня ягодами. Ты помнишь?

Она сглотнула, подавив слезы.

— Да, — последовал ответ.

Он остановился и повернулся к ней.

— И за это тоже прости, — сказал он, приподняв ее руку, но так и не отпустив. — Я похитил тебя и заставил выслушивать жалостливые излияния. Вообще-то мне не свойственно жаловаться, Марджед. Просто тебе не повезло, что ты подвернулась мне под руку. Можешь послать меня к черту — там мне самое место, — чуть заметно улыбнулся он.

Да, она должна это сделать, подумала Марджед, прикусив нижнюю губу. Он больше не Герейнт. Он граф Уиверн. «Почему ты не обратил внимания на мои мольбы помочь Юрвину? — хотелось ей спросить. — Почему ты тогда забыл о нашей чудесной дружбе?» Но ей вовсе не хотелось услышать ответ.

Во всяком случае, не сейчас. Она пребывала в слишком большом смятении и расстройстве.

— Пошли, — сказал он, отпустив ее пальцы, но при этом продев ее руку себе под локоть. — Я провожу тебя домой.

У нее готово было сорваться с языка, что она и так зашла с ним далеко. Чересчур далеко. Она сама прекрасно дойдет домой. Но и этого она не смогла произнести. Она и не предполагала, что ненависть такое сильное чувство. Совсем как любовь. Иногда одно нельзя было отличить от другого. Возможно, если бы она не любила его когда-то, то потом не смогла бы возненавидеть. Она просто невзлюбила бы его и презирала.

Сердце ныло от ненависти и от воспоминаний о любви. Несколько минут они шли молча, вернувшись на тропу, которая вела вниз к Тайгуину. Тут она почувствовала возмущение. Ей двадцать шесть лет. Она уже не девочка, чтобы испытывать такое смятение чувств. Она теперь любит Ребекку — или человека в маске Ребекки. Хоть это и маловероятно, но все же могло случиться так, что сейчас она носит его ребенка. Когда любишь одного человека, не годится чувствовать нежность к другому. Особенно когда этот другой даже не достоин симпатии или уважения.

И все же Герейнт существовал в ее жизни всегда. И до сих пор, как видно, существует. Всегда, все годы, что она была замужем за Юрвином, все годы, что она любила мужа, существовал Герейнт. А теперь появился Ребекка — хотя в их отношениях не было ни настоящего, ни будущего, только прошлое, — а вместе с ним страстное, всепоглощающее чувство, но все равно даже сейчас Герейнт продолжал жить в ее сердце.

— Скоро нужно будет сеять, — наконец заговорил он так, как подобало графу Уиверну: отстраненно, высокомерно, довольно холодно. — И вывозить известь на поля. Тебе нужна помощь, Марджед? Может, мне прислать пару человек с фермы?

Она почувствовала долгожданный приступ гнева, который принес ей хоть какое-то удовлетворение. Но в первую очередь она испытывала гнев. Когда-то у нее был помощник. У нее был собственный мужчина. Но она лишилась его по вине графа Уиверна.

— Нет, спасибо, — холодно ответила она. — У меня есть помощник. Я наняла Уолдо Парри поработать на ферме.

— Вот как? — спросил он. — Я рад, Марджед. А то, когда я увидел, как ты собираешь камни в поле, у меня создалось впечатление, что у тебя нет средств нанять работника.

Как он смел!

— У меня есть средства выплачивать ренту каждый год, — сказала она, — и церковную десятину. Сколько у меня после этого остается денег и как я их трачу, касается только меня, милорд.

— Согласен, — сказал он, и они прошли молча какое-то расстояние. Но Герейнт не собирался заканчивать на этом разговор. — Марджед, — произнес он, когда они оказались совсем рядом с Тайгуином, — мне бы не хотелось, чтобы ты потеряла своего помощника еще до того, как он начнет работать на тебя. Если Уолдо Парри или любой другой твой знакомый замешан в делах Ребекки, тебе стоило бы предупредить их, что я уже вышел на их след. Скоро вся эта глупая заваруха закончится. Это лишь вопрос времени.

— И милости им ждать не приходится, — сказала она. — Я знаю. Но тебе не заставить меня дрожать от страха, Герейнт Пендерин. Если бы я знала кого-нибудь из сторонников Ребекки, я бы посоветовала им продолжать начатое. Возможно, я бы даже сама присоединилась к ним. И возможно, я бы увидела в Ребекке героя, достойного уважения и восхищения. За таким можно пойти куда угодно.

Ее не волновало, что она так откровенна в своих речах. В прошлый раз она дала себе обещание, что не позволит ему играть с ней в кошки-мышки.

— Он преступник, Марджед, — сказал Герейнт. Они остановились возле ворот, и он смотрел на нее холодными голубыми глазами, которые совсем недавно были такими красивыми и полными слез. — Ему никогда не победить.

— Иногда, — она чуть наклонилась вперед и посмотрела прямо ему в глаза, — люди, будь то мужчины или женщины, предпочитают вести безнадежную битву, чем вообще не сражаться. Иногда самое худшее, что может произойти с человеком, это потеря самоуважения или души. Не угрожайте мне, милорд, и не пытайтесь заставить меня побежать в трусливой панике предупреждать всех, кого я знаю, из участников походов Ребекки. Не тратьте понапрасну время.

Он медленно кивнул, не сводя с нее глаз.

— Да, — сказал он, — это очевидно. Тогда будь осторожна. Побереги себя, чтобы не получилось так, как той ночью, когда ты высыпала золу мне на кровать и облила ее водой. В тот раз я тебя поймал, помнишь?

Она только что сказала, что ему не заставить ее дрожать от страха. Но страх сковал ее, когда он взял ее правую руку, поднес к губам и поцеловал ладонь, как проделал прошлый раз. Он знал. Не о золе, разумеется. Он знал о том, что она принимала участие в походах Ребекки. Он предупреждал, что может поймать ее так же легко, как в ту ночь. И что, когда поймает, то не станет ей помогать.

А может, он предупреждал ее в надежде, что она послушается и тогда не придется ее ловить и наказывать? Может быть, он таким способом давал ей понять, что когда-то был к ней неравнодушен?

Герейнт повернулся, не сказав больше ни слова, и начал спускаться с холма. Она смотрела вслед человеку, который так прочно поселился в ее сердце, что ни ненависть, ни любовь к другому мужчине не смогли его оттуда изгнать.

Марджед думала, слегка нахмурившись, что не может его любить. Она любила его раньше, потом Юрвина, теперь Ребекку. В этом по крайней мере был какой-то смысл — каждого по очереди. Не могла же она любить его, когда любила Юрвина. Но она знала, что так и было. И теперь она тоже не могла его любить, испытывая страстное чувство к Ребекке, такое новое, чудесное и в то же время приносящее такую боль.

Но она сознавала, что именно это чувствует к Герейнту совершенно необъяснимым образом.

Ока всегда будет любить Герейнта Пендерина, но по-своему. Против воли, отрицая это и умом, и сердцем. Но в эту минуту она знала, что он всегда будет жить в глубине ее сердца.

Там, где она не хотела, чтобы он был.

Там, где он все равно останется навсегда.

Мэтью Харли решил отдохнуть во второй половине дня в пятницу. Он имел право на выходной, но редко им пользовался и вообще редко отдыхал. Ему больше нравилось работать. Впрочем, работа теперь не приносила удовлетворения. Он даже начал подумывать, не поискать ли ему должность где-нибудь в другом месте.

Правда, уезжать он не хотел. Он уже давно думал о Тегфане почти как о личной собственности. Ведь это он добился теперешнего процветания поместья, создав себе репутацию и заслужив уважение почти всех землевладельцев в Кармартеншире. И он не хотел начинать заново где-то в другом месте.

Ему казалось несправедливым, что всю жизнь он чей-то управляющий, что у него нет собственной земли. Но жизнь вообще несправедлива, а он никогда не жаловался и не сожалел о том, чему не суждено быть. Он начал верить, что граф Уиверн никогда не захочет жить здесь. Ведь у хозяина два огромных поместья в Англии, и всем известно, что он предпочитает жить в Лондоне, а не в деревне.

Харли любил помечтать, что Тегфан принадлежит ему. Для него не имело значения, что он получает жалованье, а не весь доход. Деньги никогда особенно не интересовали его, если их хватало на необходимое.

Но Уиверн вернулся и, похоже, собирается остаться. А в последнее время хозяин стал жестче, превратившись в сурового лорда, каких привыкли видеть в этой части Британских островов. Именно Уиверн, а никто другой, обсуждал с сэром Гектором Уэббом и другими землевладельцами необходимые меры против угрозы, которую несли с собой бунты Ребекки. Уиверн, а никто другой, разговаривал с констеблями, планировал с ними стратегию борьбы.

Вначале Харли надеялся, что Уиверн вернется в скором времени в Англию. Он до сих пор не потерял этой надежды, хотя с каждым днем она становилась все призрачнее. И он надеялся найти способ вновь доказать свою значимость. Если бы только ему удалось расставить ловушку для черни, особенно для так называемого Ребекки! Время от времени он мысленно возвращался к тому разговору с сэром Гектором, когда баронет предложил ему найти осведомителя.

Харли проводил свой выходной с Сирис. Это был прекрасный, теплый день. Они отправились с корзинкой для пикника на холмы, но не покидали территории парка Тегфана, чтобы побыть вдвоем. В такой ясный день и в такой компании он не мог думать серьезно об осведомителях, бунтах и даже о собственных неприятностях. Он выбросил все из головы, решив подумать об этом в другой раз.

— А теперь ответь мне, — сказал он, растянувшись на траве, после того как они расправились с едой. Одной рукой он прикрыл глаза от солнца, а другой потянулся к ее руке. Она сидела на траве рядом с ним, подогнув колени и скромно расправив платье так, чтобы он даже мельком не увидел ее лодыжки. — Ты сама приготовила все эти кексы и печенье или твоя мама? — Харли улыбнулся, но не отвел руку от лица, чтобы взглянуть на нее.

— Я все испекла сама, — чопорно ответила она. — Мама была занята, варила сыры. А ты думал, что я неумеха?

— Никогда, — сказал он. Он уже давно старался не влюбиться в нее. Когда он начал подумывать о том, чтобы уйти с теперешней должности, ему тут же пришла мысль поехать в Англию и найти более подходящую невесту. Родителям не пришлась бы по душе валлийская крестьянка в качестве невестки. Как-никак дед у него был бароном. — Иди сюда.

Она повернула голову, чтобы взглянуть на него, и он отвел руку от глаз. Потянул ее за руку и свободной рукой обхватил за талию. Она упала ему на грудь довольно неловко, но поцеловала так же мило, как всегда, сомкнутыми мягкими губами. Почувствовав знакомое волнение в крови, он обхватил ее, перевернул на спину, а сам склонился над ней.

— Готов поклясться на целой пачке валлийских библий, — сказал он, — что считаю тебя лучшим кондитером во всем Уэльсе. Ты выйдешь за меня замуж?

Он сам удивился своему вопросу, но отрекаться от него не собирался. Под его взглядом глаза у нее округлились, наполнились печалью и слезами. Он почувствовал болезненный укол, потому что она собиралась отказать ему. Это все кузнец, подумал он. Он не знал, что там произошло, но все дело в кузнеце.

— Я бы очень этого хотела, Мэтью, — тихо произнесла она. Он смотрел на нее во все глаза. До сих пор он даже не осознавал, как одинока его жизнь. В своем воображении он рисовал ее, хорошенькую и аккуратную, в собственном доме: она ждет его после работы, и в доме вкусно пахнет обедом, а по вечерам сидит рядом с ним у камина и занимается рукоделием. А в супружеской постели готова подарить ему свои ласки. По утрам целует его на прощание. И как он мог думать, что с него довольно редких походов в бордели и никакой спутницы в жизни ему не нужно?

Он поцеловал ее, проведя языком по мягким губам. Они дрожали и чуть раскрылись, хотя зубы были стиснуты. Он ласкал ее грудь через платье — прелестную, полную, упругую грудь. И, прижав ладонь к ее животу, а потом чуть ниже, почувствовал, какой от нее идет жар. Она вдруг напряглась, но потом снова обмякла.

Не отнимая руки, он поднял голову и посмотрел в зардевшееся лицо.

— Ты девственница, Сирис? — спросил он, не зная, что почувствует, если услышит отрицательный ответ.

— Да, — прошептала она.

Он чуть сильнее надавил рукой.

— Позволь показать тебе, как приятно будет лишиться невинности, — сказал он. — Здесь, Сирис, на теплом солнце. А в воскресенье в церкви сделают первое оглашение.

Он увидел, как она прикусила губу, пытливо вглядываясь ему в лицо.

— Если это очень важно для тебя, Мэтью, — сказала она. — Но если тебе все равно, я бы предпочла подождать.

— Супружеской постели? — Это действительно было для него очень важно. Он весь горел от желания, и отступить теперь значило вытерпеть несколько минут острой боли. К тому же она не сказала «нет». И он постарается сделать так, чтобы ей было приятно. Он знал как, хотя до сих пор не имел дела с девственницами. — Ну значит, так тому и быть.

Он лег на спину рядом с ней и снова прикрыл глаза рукой, пытаясь переключить свои мысли на что-то другое.

— Спасибо, Мэтью, — проговорила она.

— Что тебе известно о мятежах Ребекки? — спросил он.

— Ничего, — чересчур поспешно ответила она, словно задохнувшись.

Ага!

— Вполне вероятно, — продолжил он, — что в Глиндери, как и повсюду, есть бунтари.

— Нет, — сказала она. — Я так не думаю, Мэтью. Я бы знала. У нас все тихо. Здесь все предпочитают следовать закону. Ни у кого нет причин поступать так глупо.

Ему причинила боль мысль, что она солгала, после того как согласилась стать его женой. Хотя он предполагал, что так оно и будет. Вообще не стоило затевать этот разговор. Да он и не хотел. И продолжать не собирается. Нужно отвести ее домой. Если задержаться здесь подольше, ее родители могут вообразить, будто он делает то, о чем только что просил ее.

— Наверное, ты права, — сказал он. — Я то же самое сказал Уиверну. Зря только констеблей здесь держим, сказал я, когда они могли бы пригодиться в другом месте.

— Да, — подтвердила она, — это неразумно.

— Все эти бунтари не местные, — продолжил Харли, — как и их Ребекка. Кто-то решил, что прошлой ночью у них будет очередная вылазка. Однако некоторым из нас почти достоверно известно, что поход намечен на сегодняшнюю ночь. Для них приготовлена ловушка, о которой они даже не подозревают. У графа Уиверна есть один или два надежных осведомителя, и мы точно знаем, где будет нанесен следующий удар. Бунтарей радушно встретят. Думаю, нам удастся поймать по крайней мере зачинщиков — Ребекку, Шарлотту или какую-нибудь другую из так называемых дочерей. Сегодня со всем этим будет покончено, мы зло пресечем в корне. Хорошо, что среди головорезов нет никого из жителей Тегфана.

Нет, ему не показалось. Он держал ее руку, которая вдруг стала холодной и липкой. Он рассвирепел и на нее, и на себя за то, что испортил такой день. Значит, все-таки сегодня ночью. Он угадал правильно. Кого она захочет предупредить? Кузнеца? Наверное, проведет сегодня тревожную ночь, воображая засады и ловушки, куда могут угодить ее знакомые.

Он жалел, что устроил ей такое испытание. Когда она станет его женой, будет лучше, если он увезет ее отсюда, чтобы не пришлось ни с кем делиться ее преданностью. Когда она станет его женой, она будет принадлежать только ему. Целиком. Он хочет, чтобы вся ее преданность и любовь принадлежали ему одному.

Его неожиданно осенило. А что, если все-таки продолжить проверку? Если он прав, если он действительно сильно ее напугал, то она захочет предупредить кого-нибудь, и тогда он с легкостью узнает имя хотя бы одного сторонника Ребекки. Впрочем, будет трудно доказать, что она зашла к этому человеку именно для того, чтобы предупредить об опасности. Харли нахмурился. Нужно будет постараться не дать ей возможности предупредить кого-нибудь слишком рано. Если поход действительно намечен на сегодня, а она не успеет предупредить своих друзей, то хватит ли у нее смелости пойти за ними в надежде предотвратить катастрофу? Или ей все равно? Он так не думал. Если повезет, она приведет его вместе с констеблями и, возможно, вместе с Уиверном к заставе, где соберутся бунтовщики, к самому Ребекке. И он, Мэтью Харли, будет главным виновником торжества.

Но тогда получится так, будто Сирис устроила ловушку своим односельчанам, а он воспользовался этим. А ведь он любит Сирис. Харли горько пожалел, что вообще затронул эту тему в разговоре.

Он поднялся с земли и несколько секунд разглядывал склон, по которому им предстояло спуститься к дому. Затем повернулся и протянул ей руку.

— Мне пора отвести тебя домой, Сирис, — произнес он.

— Да. — Она позволила ему помочь ей встать и, торопливо отряхнув травинки с юбки, подобрала пустую корзинку. Лицо у нее побелело как полотно. Даже губы стали белыми.

— Сначала мы заглянем в Тегфан, — сказал он. — Мне кое-что нужно там сделать. Это займет всего несколько минут. А затем домой. — Он улыбнулся. — Я зайду с тобой, и мы объявим родителям нашу новость, хорошо?

— Да, Мэтью. — Она сделала жалкую попытку улыбнуться.

Когда он окажется в доме ее отца, его наверняка пригласят остаться. Он так и сделает, причем засидится подольше, несмотря на риск вызвать неудовольствие будущих родственников. И тогда она не успеет предупредить бунтарей, чтобы они отказались от сегодняшней вылазки.