Глава 10
Аме почувствовала, что лошади тянут экипаж, в котором она находилась, вверх по крутому холму, а затем послышалась громкая команда, и карета остановилась.
Сначала девушка пыталась выбраться из душащего ее плаща, в который она была плотно завернута и рукавами которого связана, но вместо этого еще больше запуталась в нем, да так, что из-за сильной боли решила вообще не двигаться.
Аме ничего не могла видеть, ей трудно было дышать, плащом обмотали голову и плечи, а затем крепко связали в тот момент, когда она стояла в нерешительности в самом дальнем конце сада, удивляясь герцогу, которому потребовалось вызывать ее сюда.
Девушке пришлось настолько быстро идти рядом с тем человеком, который уводил ее прочь от гуляющих на лужайке гостей, что у нее не было даже секунды на то, чтобы расспросить его. Кроме того, сердце у нее рвалось из груди от нетерпения, неизвестности и тревоги.
— Мадемуазель, произошел несчастный случай, — прошептал ей на ухо этот господин, когда она наблюдала за королевой, беседовавшей с людьми, которые подбрасывали хворост для поддержания пламени во рвах за храмом любви.
— Несчастный случай?
Аме непроизвольно прижала руки к груди.
— Его светлость, герцог Мелинкортский, распорядился, чтобы вы незамедлительно отправились со мной, — проговорил незнакомец.
Несколько мгновений Аме колебалась, решая, не лучше ли будет сначала спросить разрешения у королевы, но потом, видя, что Ее Величество очень занята, девушка без задержки решила присоединиться к учтивому незнакомцу. Она едва-едва рассмотрела его, пока тот спешно вел ее сквозь заросли и кусты, которые окаймляли лужайки имения.
Позже, поразмыслив, она пришла к выводу, что незнакомец, пожалуй, был молод, но у него было такое неинтересное, с невыразительными чертами лицо, которое обычно бывает очень трудно вспомнить, да и люди вокруг очень часто похожи. Кроме того, было уже слишком темно и разглядеть не представлялось возможным.
Тропинка, по которой они пробирались, извилисто пролегала сквозь густые заросли деревьев, и поэтому после освещенного ухоженного сада здесь было очень трудно идти.
Пока они шли, Аме не покидало чувство тревоги; она все время пыталась успокоить себя мыслью, что герцог никак не мог пострадать и даже быть хоть как-то причастным к этому происшествию, в противном случае он не имел бы возможности послать за ней. Скорее всего, что-то, должно быть, случилось с леди Изабеллой, а может быть, с Хьюго. Но с кем бы из них ни случилось это несчастье, сердце девушки терзала боль от мысли, что именно в эту минуту они могут страдать.
Что же все-таки могло случиться? Из-за спешки Аме было трудно найти какое-либо объяснение; единственным желанием девушки в эту минуту было как можно быстрее добраться до герцога и узнать, чем бы она могла помочь. Потом, когда чаща немного поредела, она увидела проселочную дорогу, петлявшую между деревьями, но достаточно широкую, чтобы по ней могла проехать карета, а на ней темную, захудалого вида колымагу, в которую была запряжена пара изможденных и, по-видимому, голодных лошадей. И тут, в первый раз с тех пор, как они с незнакомцем удалились от гостей в саду, у Аме зародилось подозрение.
Произошла какая-то ошибка. Эта повозка никоим образом не могла иметь какого-либо отношения к герцогу Мелинкортскому. В этот момент на нее набросили плащ, жестокий удар сбил Аме с ног. Она боролась из последних сил, старалась кричать, но у нее вдруг пропал голос; а буквально через мгновение девушка почувствовала, как ее подняли чьи-то сильные руки и грубо бросили на сиденье кареты. Тот незнакомец, который привел ее сюда из сада, заговорил вновь.
— Инструкции ваши передали, — сказал он кому-то тихим голосом, а затем послышался щелчок хлыста, и Аме почувствовала, как карета покатила по дороге.
Охваченная паникой, девушка пыталась освободиться, в результате чего силы ее истощились, а целая серия ударов, которые последовали затем, привели к тому, что она оказалась на полу этого экипажа. Аме лежала там, часто и глубоко дыша, полная отчаяния не столько от сознания собственной беспомощности, сколько от понимания того факта, что она — пленница. Даже теперь она едва могла бы поверить в то, что это было делом рук кардинала. Невозможно было прожить почти восемнадцать лет в монастыре де ла Круа и не почерпнуть какие-либо сведения о церкви и методах ее работы. Там могли твориться всяческие беззакония, отдельные лица страдали от несправедливости, чувствовали свое бесправие и жаловались на притеснения, но тем не менее церковь, как целое, всегда оставалась святой обителью для тех, кого угнетали, прибежищем для всех, кто страдал и нуждался.
За столько лет, в течение которых девушка взрослела в монастыре рядом с другими сестрами-монахинями, для нее было невозможным не поверить в их доброту, самоотверженность и, превыше всего, в их чувство собственного достоинства. Мать-настоятельница временами могла быть очень властной, но она всегда оставалась дамой в полном смысле этого слова и знатной аристократкой. И когда послушницы и монахини преклоняли перед ней колена в ожидании благословения, когда случайно встречались с ней в коридорах монастыря или ждали от нее каких-либо распоряжений, они всегда ощущали чуткость и благородство ее души.
Невозможно было даже в мыслях допустить, поверить на мгновение в то, что мать-настоятельница могла бы согласиться на разбой подобного рода. Трудно было допустить, что кардинал, пусть даже он сейчас безоговорочно верит графу Калиостро и потерял собственное мнение, перестал правильно ориентироваться, опустился бы до того, чтобы использовать такие примитивные методы, как насильственное похищение, чтобы обеспечить ее возвращение в монастырь.
Кроме того, в такой грубости не было ни малейшей необходимости. Ведь его преосвященству было достаточно послать своих священников, и, стоило тем хоть слово сказать, Аме безропотно последовала бы за ними.
Нет, утверждение, что этот разбой был организован церковью, было слишком маловероятно.
И тем не менее Аме все время занимала одна мысль: если не кардинал, то кто же еще? Девушка снова и снова задавала себе этот вопрос, пока лежала на полу экипажа:
«Кто? Кто еще мог это сделать?» После того как лошади остановились, впервые за всю поездку заговорили люди, которые сидели в карете.
До этого момента они не произнесли ни слова, но их молчание было еще ужаснее. Девушка слышала их тяжелое дыхание; иногда они откашливались, прочищая горло, и сплевывали за окно, но не говорили ни слова. Во время поездки девушка старалась представить себе, что это были за люди, если оказались способны обойтись с ней столь грубым и жестоким образом, без единого слова на протяжении всего пути, пока карета мчалась вперед, подпрыгивая на булыжной мостовой. И вот теперь наконец эти люди обменялись парой слов тихими голосами.
— Придержи ее, пока я открою дверь.
— Ладно тебе! Мы не намерены здесь стоять, пока не соберется пол-улицы, чтобы взглянуть, кого привезли.
Всего лишь несколько слов, но их оказалось вполне достаточно, чтобы девушка поняла, что представляют собой люди, к которым она попала. Эти двое говорили на самом примитивном и наиболее характерном жаргоне городских окраин.
Однако ей не пришлось слишком долго размышлять на сей счет. Чьи-то сильные руки грубо подняли Аме с пола, и человек, взвалив ее себе на плечо стал вытаскивать из экипажа. Как только они ступили на землю, лошади вновь застучали копытами по мостовой.
Аме чувствовала, что ее затащили в какое-то помещение; затем бросили на пол, и девушка непроизвольно тихо вскрикнула, когда при падении ударилась плечом о стену.
— Давай иди, — услышал она мужской голос.
Голос принадлежал тому человеку, который направлялся открывать дверь.
— Сначала мои деньги, — прозвучал ответ.
— Возьми.
Послышался звон монет; потом тихо прозвучало: «До свидания»; затем раздались шаги, а после этого — скрип двери, когда ее закрывали. Аме так и лежала на полу в ожидании, что же случится дальше. Затем очень громко начал плакать какой-то ребенок, и тут же зазвучал женский голос:
— Это ты, Франсуа?
— Ради бога! — воскликнул мужчина. — Ты что же, ждешь еще кого-нибудь?
— Ты разбудил Жана, — грустно проговорила женщина. — Он задремал впервые за всю ночь.
— Проклятый ребенок! Если от него будет столько же шума, как сейчас, никто из нас не заснет.
В конце концов они прекратили перепалку, и тогда девушка услышала, как женщина тщетно пыталась утихомирить своего ребенка.
— Спускайся сюда! — гневно прогремел голос Франсуа. — Мне пора отправляться на работу, и я хочу проглотить хоть что-нибудь, прежде чем уйду из дома.
— У нас остался только маленький кусочек хлеба, — жалобно проговорила женщина.
Аме слышала, как женщина спускалась вниз, и ей показалось, что та воспользовалась деревянной приставной лестницей.
— Иди-ка сюда и посмотри, что я тебе принес, — проговорил Франсуа с нотками грубого юмора в голосе.
Женщина вскрикнула:
— Кто это?
— Проклятая аристократка! Мы будем держать ее здесь до тех пор, пока не поступит другой приказ.
— Как? Ты собираешься держать ее в нашем доме? — Голос женщины стал походить на настоящий вопль. — Да ты, мне кажется, с ума сошел. Подумай, как мы сможем держать кого-нибудь, вроде нее, здесь, если она не мертвая. Она что, мертвая?
Абсолютная неподвижность Аме в эти мгновения скорее всего объяснялась сковавшим ее ужасом.
— Да нет, черт бы ее побрал, не мертвая, — раздраженно буркнул Франсуа. — По крайней мере, несколько минут назад была еще живехонька. Кроме того, по тем инструкциям, которые мы получили, пока следует сохранить ей жизнь.
Говоря это, он подошел к девушке и внезапным редким движением сорвал с головы Аме укрывавший ее плащ. В течение нескольких мгновений девушка была способна лишь неподвижно лежать на полу и разглядывать два страшных лица, которые склонились над ней.
В этой комнате было очень мало света — тусклое пламя единственной свечи, которая была воткнута в старую пустую бутылку, едва мерцало на сквозняке, вызванном, по-видимому, тягой широкой печи, почерневшей от копоти и грязи.
Комнатка была довольно маленькой и очень грязной.
Обстановка была более чем скверной: стол, стоявший в самом центре, два сломанных стула, деревянный кухонный шкаф с полками, на которых можно было разглядеть несколько горшков и сковородок, и приставная лестница, которая тянулась от центра комнаты к чему-то вроде мансарды.
В первый момент Аме очень слабо воспринимала окружающую обстановку, если не считать того, что она отметила для себя затемненность комнаты, а также то, что лица людей, которые изучающе смотрели сейчас на нее, были отвратительны и внушали страх. Мужчина, Франсуа, был небрит; волосы у него были длинные, черные, засаленные и спутанными космами падали на лоб и шею, длинный шрам пересекал всю щеку и тянулся до подбородка. Скорее всего, этот шрам появился не так давно и поэтому ярко алел на желтоватой коже, что придавало ему чрезвычайно недоброжелательный и мрачный вид, который становился еще более зловещим из-за толстых влажных губ и глаз с тяжело набрякшими веками.
Жена была не намного привлекательнее своего мужа — худая чуть ли не до изнеможения; длинные спутанные волосы, обрамляющие бледное лицо, на котором лихорадочным блеском сверкали темные глаза. Губы были тонкими, бескровными, а когда они шевелились, то можно было заметить почерневшие, местами сломанные зубы. Однако, как успела решить для себя девушка, она была еще довольно молодой женщиной, так как фигура ее еще не оплыла и не стала бесформенной из-за нескончаемо повторяющихся родов, обычных для простых людей.
Глядя на своих стражей, Аме подняла руку, чтобы поправить волосы, которые у нее выбились местами из-под заколок и лент, когда Франсуа грубо сдернул плащ с ее головы. Его жена, увидев это, тихо вскрикнула.
— Да она вроде как ожила.
— Я же говорил тебе, — согласился ее муж.
— Кто вы такие? — проговорила девушка. — И почему вы привезли меня сюда?
Вместо ответа мужчина сплюнул на пол.
— Заткни свой рот и не задавай больше никаких вопросов, — проговорил он затем. — Все равно тебе здесь никто и ничего не скажет, поэтому лучше побереги свои легкие.
Несколько неуверенно Аме все-таки встала на ноги.
Тело ее сводили судороги, ушибы болели, но девушке тем не менее удалось сохранить в некотором роде чувство собственного достоинства, она заставила себя подойти к столу, за которым устроился Франсуа.
— Я умоляю вас сказать мне, зачем вы привезли меня сюда, — обратилась к нему Аме. — Могу заверить вас, что мой опекун, герцог Мелинкортский, заплатит любые деньги, сколько бы вы ни запросили, за мое освобождение. Я напишу записку, и с ней вы сможете отправиться в его дом за вознаграждением.
Мужчина снова сплюнул.
— Я уже сказал тебе не задавать здесь никаких вопросов, — проговорил Франсуа. — Мне приказали привезти тебя сюда, а никаких денег от какого-то там проклятого герцога мне не нужно — долой всех тиранов!
Жена его встревожилась.
— Будь осторожнее, Франсуа, — предостерегла она мужа. — Не надо много болтать, потому что никогда не знаешь, кто тебя может услышать в этот момент.
Мужчина отхлебнул вина из бутылки, которая стояла на столе, а потом поднялся на ноги.
— Ты права, Рене. Пора мне убираться отсюда поскорее, пока я не наговорил лишнего.
— А как ты думаешь, что я буду делать с этой особой? — спросила у него жена, указывая пальцем на Аме.
— Она не доставит тебе много хлопот, — ответил Франсуа теперь уже более веселым голосом, так как, вероятно, уже сказалось действие вина. — Я кое-что придумал, чтобы у нее не было возможности доставлять беспокойство кому-либо.
Из стенного шкафа, который стоял в углу этой комнаты, Франсуа достал что-то металлическое. Когда он повернулся к девушке, та инстинктивно попятилась от него. Постепенно отступая назад, по мере того как он приближался к ней, девушка в конце концов уперлась спиной в стену, и больше уже отступать было некуда.
В этот момент Франсуа расхохотался над ее беспомощностью; и когда его дерзкие, злые глаза, моргая, рассматривали ее испуганное лицо, спутавшиеся волосы, измятое и местами порванное платье, Аме внезапно испытала острое чувство унижения. Опустив взгляд, девушка увидела, что Франсуа держал в руках тяжелый заостренный костыль, к которому длинной цепью были присоединены стальные наручники. Он встал на колено и приставил костыль к стене; затем, воспользовавшись обломком камня, который валялся на полу, он начал вбивать этот костыль в стену; его мускулистая рука вновь и вновь поднималась для удара до тех пор, пока костыль не оказался прочно вбитым. Затем Франсуа протянул руку и схватил за лодыжку девушку, которая, съежившись от страха, стояла рядом.
Аме, пожалуй, могла бы вскрикнуть от его прикосновения, если бы не испытывала сильнейшего, чуть ли не до обморока, приступа тошноты. Девушка почувствовала вокруг своей ноги металлический захват поверх тонкого, словно паутинка, шелкового чулка. Потом послышался щелчок, когда Франсуа повернул ключ в замке, превратив Аме, по существу, в настоящую узницу.
— Теперь она никуда не убежит от тебя, Рене, — с довольным смехом сказал он женщине, которая наблюдала за Всем происходящим, сидя за столом.
— Все это, конечно, хорошо, — возразила она ему, — но что мне делать, если сюда заявится кто-нибудь из соседей?
— Гони их всех вон отсюда, — ответил ей Франсуа. — Женщина, не создавай дополнительных трудностей, ты ведь знаешь, что нам приказали сделать. А мы должны подчиняться им беспрекословно.
— А чем мне кормить ее, если в доме нет ни крошки хлеба, а денег на хозяйство ты мне не давал с пятницы?
— Кормить ее? — с недоверчивым видом проговорил Франсуа. — Пусть сидит голодной. По инструкциям, которые мы получили, нам надлежит держать ее тут до тех пор, пока они не сообщат, что делать с ней дальше. И ничего больше! В них ничего не говорится насчет кровати с периной или жареного гуся, поэтому можно ничуть не тревожиться о том, чем ее кормить.
Посмеявшись над собственной шуткой, Франсуа снял кепку с вешалки, нахлобучил ее на голову, немного сбив набок, и открыл дверь. Затем, находясь в самом приподнятом настроении, махнул рукой жене на прощание и вышел на улицу, что-то насвистывая. По мере того как он уходил все дальше от дома, звучание мелодии становилось все тише. И в этот момент девушка почувствовала, что ноги не могут ее держать ни секунды больше. Она немедленно осела на пол и съежилась. Глаза медленно закрылись, и она внезапно лишилась чувств.
Когда Аме пришла в себя и вновь открыла глаза, рядом с ней стояла та женщина и молча разглядывала ее.
Руки женщины были прижаты к лицу, она не обращала ни малейшего внимания на своего ребенка, который кричал в мансарде.
— Так вы, что же, были прошлой ночью на каком-нибудь приеме? — наконец спросила она с любопытством, и голос ее был уже не столь враждебным.
— Да, в садах Трианона, — ответила Аме.
— На приеме у королевы?
— Да, у королевы.
Женщина со злостью сплюнула на пол, почти так же, как ее муж перед этим.
— Ох уж эта королева! — воскликнула женщина, после чего добавила несколько крепких непристойных выражений, которых Аме никогда прежде не слышала, но ошибиться в их смысле все равно было невозможно.
По всему было видно, что возражать этой женщине было совершенно бесполезно, поэтому Аме ничего не ответила, и, выждав некоторое время, та умолкла. Теперь к ней вновь вернулась прежняя озлобленность, и она недоброжелательно поглядывала на девушку из-под насупленных бровей.
— Именно королева виновата во всех наших нынешних бедах, — продолжила женщина разговор, когда поняла, что Аме не собирается ей отвечать. — Все деньги из государственной казны идут только на то, чтобы у нее было больше бриллиантов, на украшение ее дворцов новыми садами, а нам, всему народу Франции, остается только одно — голодать! Наши бедные дети умирают от недоедания, а она лишь посмеивается над этим и покупает себе еще больше украшений и драгоценностей, еще больше новых платьев, в которых потом мечется в поисках удовлетворения своих постыдных и непристойных желаний.
— Королева вовсе не является ни порочной, ни аморальной женщиной, — возразила ей девушка, заговорив не столько потому, что желала переубедить эту темную простолюдинку, сколько просто из необходимости ответить хоть что-нибудь. Аме достаточно хорошо понимала, что эта обездоленная необразованная женщина в эту минуту выражает не свои собственные мысли и не свои идеи, а то, что ей кто-то вбил в голову. Все это было довольно очевидно, стоило лишь услышать, что говорит она, словно повторяет урок, обратить внимание на то, что при этом использует абсолютно не характерные для ее речи выражения, несвойственные ее уровню.
— А вы знакомы с королевой? Разговаривали когда-нибудь с ней? — спросила женщина. В голосе ее вновь послышалось любопытство.
— Да, я разговаривала с Ее Величеством прошлым вечером, — ответила ей девушка. — И уверяю вас, она ни в чем совершенно не напоминает того человека, которого из нее делают. Скажите, кто сообщает вам о ней такую чушь?
— Каждому и так отлично известно, кто она такая, — с , гневом в голосе ответила женщина. — Любого можете спросить, кто живет в Париже. Ну, разумеется, только не этих проклятых аристократов. Ведь это именно они жиреют на наших бедах — так же, как и их королева. А вот вы спросите у любого простого парижанина, у тех людей, которые работают, у тех женщин, которые, как и я, еле сводят концы с концами, хотя работают как каторжные.
Все они скажут вам, кто на самом деле виноват в том, что мы влачим нищенское существование.
У Аме, разумеется, нашлось бы, что ей возразить, но в этот момент пронзительные вопли младенца, доносившиеся до них из мансарды, стали столь угрожающе громкими, что его мать уже просто не могла не замечать их.
Быстро взобравшись по приставной лестнице наверх, женщина продемонстрировала навык человека, которому стал вполне привычен подъем столь необычным способом; наверху она скрылась в темноте.
Оглядевшись вокруг себя с замирающим сердцем, Аме обнаружила, что уже наступило утро. На улице рассвело, и через грязные окна с треснутыми стеклами в комнату еле-еле проникал дневной свет; и теперь девушка убедилась в том, что при таком освещении эта комната выглядит еще более отвратительно, чем при свече.
Все стены были в трещинах, во многих местах покрыты слоем плесени из-за сырости. Потолок стал черным от копоти, а потолочные балки трещали и опасно прогибались, когда женщина ходила наверху. В общем, это была настоящая лачуга, каких девушка еще не видела ни разу в жизни; воздух внутри комнаты наполнял настолько сильный запах пыли и гниения, что можно было задохнуться.
Сидя на полу, закованная в цепи, с помощью которых Франсуа превратил ее в тюремную узницу, девушка вдруг заметила крысу, которая бежала в этот момент из угла комнаты к столу, надеясь, по-видимому, отыскать там хлебные крошки. Аме тихо вскрикнула, и та в ту же секунду юркнула в нору возле камина. Женщина услышала, как девушка вскрикнула, и в то же мгновение спустилась вниз, держа ребенка на руках.
— Тебе совершенно бесполезно кричать и звать на помощь, потому что все равно никто сюда не явится, а если ты будешь продолжать шуметь и кричать, то Франсуа, когда вернется домой, завяжет тебе рот.
— Я вовсе не собиралась кричать или звать на помощь, — возразила ей девушка. — Просто меня напугала крыса. Она выскочила из норы, вон оттуда.
И девушка указала место, откуда появилась крыса.
— Ну, насчет крыс можешь не беспокоиться, — ответила женщина. — Они тут бегают чуть ли не стаями повсюду. А как-то вечером одна из них даже укусила маленького Жана, когда тот лежал неподалеку от камина. Мне кажется, может быть, даже из-за этого он и заболел.
Говоря все это, женщина качала своего ребенка на руках, и тут, впервые за все время, лицо ее смягчилось.
Насколько Аме могла видеть, Жан был некрасивым ребенком, кожа имела восковой оттенок, а лицо было сморщенными неестественно худым, словно у старика.
— Как долго он болеет? — спросила Аме.
— Да уже около четырех дней, — ответила женщина. — Я никак не могу достать еды для него. И ему остается только плакать.
— А сколько ему сейчас?
— В прошлом месяце исполнился год, — ответила Рене.
Для своего возраста мальчик казался слишком маленьким. Аме была способна понять это. В свое время, живя в обители, она помогала ухаживать за ребятишками в больнице при монастыре и хорошо помнила, что большинство детей в возрасте около года выглядели гораздо крупнее, чем маленький Жан. Малыш продолжал жалобно хныкать.
— Мне кажется, что он плачет из-за того, что голоден, — высказала предположение его мать. — Мне следовало бы сходить и купить ему хоть немножко молока, но как же я могу выйти из дома, если должна торчать тут и следить за вами?
Она налила в стакан немного вина из бутылки, смочила в нем кусочек черствого хлеба, после чего запихнула этот хлеб в рот младенцу. Тот поперхнулся и выплюнул кусок, после чего вновь заплакал, но уже гораздо громче, чем прежде.
— А вы дайте его мне подержать, — предложила женщине девушка. — Я могла бы покачать его на руках, пока вы будете ходить за молоком.
— Как же, как же! Нашли дуру поверить вашим сказкам; да стоит мне только выйти за порог этой комнаты, как вы тут же сбежите, а я после этого получу хорошенький нагоняй от Франсуа, когда он вернется домой.
— Да как же я могу убежать отсюда? — удивилась девушка. — Вы же видите, на мне — кандалы, а ключ от замка ваш муж забрал с собой. А кроме того, если вы действительно хотите достать молока для своего ребенка, я могу дать вам честное слово, что не сделаю ни единой попытки, чтобы сбежать отсюда или привлечь криками чье-либо внимание до тех пор, пока вы не купите все, что нужно, и не вернетесь назад.
Женщина окинула ее подозрительным взглядом, и, по-видимому, что-то в словах, в выражении глаз девушки убедило Рене, что ей нечего опасаться, она может поверить этой аристократке, как бы она ее ни презирала.
— Ну ладно, хорошо, — нелюбезно согласилась женщина, — но знайте, если вы попытаетесь сбежать, Франсуа непременно убьет вас, когда поймает вновь, а он поймает, можете не сомневаться.
— Я уже дала вам честное слово, — проговорила Аме, — и буду сидеть тут тихо до тех пор, пока вы не вернетесь домой. Если хотите, можете оставить маленького Жана рядом со мной, только подвиньте колыбельку поближе.
Рене опустила младенца в колыбель. Она была сделана из грубо отесанных досок, установлена на качалку и служила вполне сносной кроваткой для малыша, но одеяльца, находящиеся внутри колыбели, никогда не стирались. Лежа на этих подстилках, которые насквозь промокли и испускали жуткое зловоние, ребенок, конечно же, все время плакал — в этом не было ничего удивительного. Однако его мать, не обращая ни малейшего внимания на протесты малыша, потащила колыбель через всю комнату и поставила ее рядом с Аме.
— Можете покачать его, если захотите, — снисходительно предложила она девушке. — На руки его лучше не берите, потому что он все равно не пойдет к вам.
Девушка покорно протянула руку и начала качать колыбельку с ребенком. Рене покрыла голову темной шалью.
— Я скоро, — пообещала она. — Пожалуй, мне лучше запереть дверь, чтобы вы даже и не пытались выкинуть какой-нибудь номер и сбежать отсюда.
И прежде чем Аме успела что-либо ответить женщине, та со стуком захлопнула за собой входную дверь, однако звука от поворота ключа в замке слышно не было, только постепенно затихающий звук шагов. Аме решила, что дверь осталась незапертой.
Ребенок продолжал плакать. Выждав несколько минут, девушка взяла малыша на руки и, завернув его в порядком изорванное одеяло, начала качать. Маленький Жан был очень легким, просто кожа да кости. У малыша был вид маленького старичка-китайца с его желтой, цвета воска, кожей, редкими волосами на голове и морщинками, вызванными постоянным недоеданием, из-за чего кожа не обтягивала плоть, а свободно свисала с костей. Беспомощность этого дитя, его с синими венами ручки, которыми он беспорядочно болтал в воздухе, — все это вызвало в Аме сострадание к нему: «Бедный ребенок, — подумала она, — его родители — нечистоплотные и малообразованные простолюдины».
Ему следовало принимать жизнь такой, как она есть.
Можно не сомневаться, что он найдет ее очень трудной, если ему удастся пережить свое младенчество. Качая этого малыша у своей груди, девушка вновь вернулась мыслями в свой монастырь с его длинными коридорами, чистыми и благоуханными; полы были отполированы так тщательно, что в них можно было смотреться как в зеркало. Пища в монастыре подавалась простая, домашнего приготовления, всегда была очень вкусна; и тут Аме вспомнила, как, будучи еще ребенком, с удовольствием ела монастырскую еду, так как всегда имела отменный аппетит. Может быть, поэтому у нее всегда был хороший и здоровый вид.
И все-таки во многих отношениях она была счастлива в монастыре! Конечно, девушка была лишена любви собственных родителей, но там было около сотни монахинь, которые опекали ее как родную. Они нянчили и баловали Аме, пока она была маленькой, и многие из них испытывали к ней материнские чувства, так как своих детей у них никогда не было, дарили ей свою любовь.
Сейчас Аме, наверное, впервые в жизни осознала, что на свете есть вещи гораздо более ужасные, чем сиротство. Например, этот маленький Жан; он лежит голодный, страдает от холода, в то время как его родители, ненавидя королеву, изливая свою озлобленность на нее, обвиняя во всех своих невзгодах, при этом даже не понимали, что во многих своих бедах виноваты они сами.
Неужели невозможно для мужчин и женщин типа Франсуа и Рене знать, что в жизни существуют иные ценности, неужели им так трудно понять, что в их собственных домах должны все-таки царить чистота и порядок?
Аме вдруг почувствовала себя совсем юной девочкой и абсолютно беспомощной. Она спрашивала себя, а что, собственно говоря, ей известно о мирской жизни? Те дворцы, в которых ей довелось побывать за последнее время, совершенно не походили на эту лачугу.
И снова в мыслях своих Аме вернулась в монастырь де ла Круа с его атмосферой миролюбия и отчужденности от всех мирских тревог, где в воздухе витало стремление к духовной стойкости, а счастье, которое неразрывно было связано с богом, казалось, мог получить каждый, начиная с матери-настоятельницы и кончая самой юной послушницей.
Затем девушка подумала о прекрасном особняке, в котором они поселились с герцогом Мелинкортским, когда приехали в Париж, об огромных залах с хрустальными люстрами, отделанных позолотой стенах и мягких дорогих коврах, о кровати с парчовым пологом, в которой она спала, — такой мягкой, что Аме показалось, будто она лежит на облаке, ванная с позолоченными кранами, отделанная ценными породами дерева библиотека, в которой каждый день работал Хьюго, цветущий сад. Все в том особняке было таким красивым, таким роскошным, что девушке казалось, будто и вся жизнь вне монастыря похожа на тот дом. А теперь мирская жизнь предстала перед ней с совершенно иной стороны, и то, что она увидела, заставило девушку горько заплакать от жалости к этим людям.
— Тише, тише, мой бедненький, тише, мой маленький, — ласково нашептывала Аме маленькому Жану.
Теперь, когда ему стало тепло и удобно на руках у девушки, младенец прекратил свои жалобные крики, и глазки его тихо закрылись от утомления.
Когда примерно через двадцать минут после ухода Рене открыла дверь своего дома, то и девушка, и ее малыш мирно спали. Некоторое время женщина молча смотрела на них — на девушку в изысканном белом платье, разметавшемся по грязному полу, на ее обнаженные плечи, касающиеся заплесневелой, закопченной стены; голова у девушки немного свешивалась набок, но руки нежно обнимали спящего ребенка.
Слегка вздрогнув, Аме проснулась.
— Боюсь, мы оба заснули, пока ждали вас, — улыбнулась девушка. — Ну как, достали молока?
— Полпинты, — ответила женщина, вытаскивая бутылку из-под своей шали, — и еще совсем немножко микстуры. Люди говорят, что скот совершенно отощал, так как прошлой зимой очень не хватало зерна и сена для прокорма. Один человек на рынке утверждает, что королева все корма отправила в Австрию, своим соотечественникам.
— Я уверена, что все эти сплетни — чистейшая ложь, — возразила Аме. — Что это был за человек?
— О, это был честный человек, — ответила Рене. — Думаю, он служит в Пале-Рояле.
— Так он служит у герцога де Шартре! — воскликнула девушка. — Тогда можете не сомневаться, он лжет.
— Герцог де Шартре — чудесный человек, — взволнованно начала спорить с ней женщина. — Некоторые люди говорят, что он обязательно станет королем Франции, а когда это случится, то у нас в стране сразу все переменится, можете быть уверены в этом.
— Я уверена только в одном, — ответила ей Аме, — этот вельможа — отвратительный и гнусный человек.
А знаю я это потому, что встречалась с ним.
— Так вы знакомы с самим Филиппом де Шартре! — Глаза у женщины округлились от удивления. — Я обязательно должна сказать об этом Франсуа. Он тоже знаком С герцогом. И Франсуа считает его прекрасным человеком: настоящий принц, говорит муж; именно такой человек, за которым охотно последуют другие люди.
Что-то вдруг насторожило Аме, и она решила не особенно упорствовать в развенчании герцога де Шартре.
Маленький Жан избавил девушку от необходимости отвечать на последнюю тираду Рене, так как он очнулся от своего непродолжительного сна и вновь принялся голосить, да еще, пожалуй, погромче прежнего.
— Позвольте-ка я дам ему молока, — проговорила женщина, после чего забрала малыша из рук девушки с таким видом, будто ее обидело слишком долгое молчание младенца в тот момент, когда он находился у девушки.
Но молоко так же мало помогло маленькому Жану, как и вино, которое мать давала ему прежде; ему, правда, удалось сначала сделать несколько глотков, но потом его вновь стошнило. После нескольких безуспешных попыток всеми способами дать молока своему ребенку женщина окончательно расстроилась и горько расплакалась от безысходности.
— Он ведь болен, — всхлипывая, причитала она. — Вы сами видите, что он болен. Ах, мой маленький сыночек, что я буду делать, если ты помрешь?
— Послушайте, он очень слаб и истощен от постоянного и долгого недоедания, — проговорила Аме, — но поверьте, нет никаких причин считать, что все безнадежно и ему не станет лучше, если будет обеспечен надлежащий уход. Я немного разбираюсь в медицине, потому что в свое время от случая к случаю помогала в аптеке при монастыре, в котором временно проживала. И если бы вы смогли достать где-нибудь цветков липы, душистой воды из цветов апельсина, немного сиропа из сока вяза и два вида трав, названия которых я напишу вам на листке бумаги, то, надеюсь, ваш малыш уснул бы, а после сна вы должны будете дать ему горячего мясного бульона, а не холодного молока, которое, очевидно, ему пришлось совершенно не по вкусу.
Какое-то время Рене внимательно прислушивалась к словам девушки, но потом на лице женщины появилось выражение какого-то мрачного отчаяния.
— Святая Мария! А как вы думаете, где и, главное, каким образом я смогла бы достать такие вещи? — со злостью в голосе спросила она у девушки. — Ведь все лекарства стоят больших денег, так же как и питательный мясной бульон, а мой малыш может есть и пить только то, что есть у нас с мужем, а в этом доме, как сами видите, нет сейчас ничего, кроме хлеба.
Аме задумалась на мгновение и быстро решила, что можно сделать в сложившейся ситуации. У нее не было при себе драгоценностей, а ее платье, хотя и стоило громадных денег, в этом квартале Парижа продать кому-нибудь будет очень трудно. Но тут девушка вспомнила о пряжках на своих туфлях. В эти пряжки были вправлены не бриллианты, как у герцога Мелинкортского, а всего лишь испанский хрусталь, но у сапожника можно было бы выторговать за них несколько луидоров.
Пригнувшись, Аме немедленно отстегнула пряжки от туфель.
— Вот, возьмите эти пряжки, — проговорила она, отдавая их Рене. — Продайте их кому-нибудь, и я думаю, что вырученных денег будет вполне достаточно для покупки лекарств, а может быть, останется и для приобретения цыпленка для бульона.
— Как, вы хотите сказать?.. — недоверчиво начала женщина, и когда руки ее уже почти дотронулись до пряжек, Рене вдруг резко отдернула их назад. — Но что скажет на это Франсуа? — забеспокоилась она. — Если мне и повезет достать денег, то он обязательно заберет их себе.
— Нет никакой необходимости говорить ему что-нибудь об этом, — успокоила женщину Аме. — Если вы поспешите, то успеете продать пряжки и вернуться домой с лекарствами раньше, чем он появится здесь. Кроме того, подумайте, ведь ваш ребенок болен, и поэтому все деньги должны пойти только на его лечение и питание.
— Это могло бы спасти жизнь моему малышу, — прошептала Рене, словно споря со своей совестью; затем поспешно, будто опасаясь, что девушка может изменить свое решение, женщина выхватила пряжки из ее рук.
— Дайте мне листок бумаги, — попросила Аме, — и я напишу вам названия трав.
Листок бумаги, который женщина извлекла из кухонного шкафа, как успела заметить девушка, представлял собой памфлет, посвященный королеве. Примитивный и непристойный, нарисован он был, однако, весьма искусно, но раскрашен довольно неумело. И даже для Аме, которая очень мало знала о таких вещах, было совершенно очевидно, что все эти пасквили будут обязательно прочитаны, хотя бы из простого любопытства, каждым, кому попадут в руки, — Откуда это все берется? — спросила девушка, имея в виду памфлет.
— Франсуа получает деньги за то, что раздает их, — беспечно ответила Рене.
Девушка ничего не ответила ей. Аме перевернула памфлет так, чтобы на чистой стороне листа можно было написать названия тех трав, которые потребуются для приготовления лекарства. Из камина Рене принесла ей небольшой уголек, который можно было использовать вместе грифеля.
— Так что же, Франсуа получает жалованье у герцога де Шартре? — спокойно спросила Аме, когда закончила писать.
— Не всегда и очень мало, — ответила ей женщина. — Правда, он иногда получает какие-то приказы из Пале-Рояля, и в этом случае ему платят хорошее вознаграждение за выполнение различных поручений; но он ведь не один, много ему подобных. Иногда нам приходится ждать по несколько недель, прежде чем в доме появится хотя бы су.
Аме отдала ей листок бумаги.
— В аптеке попросите все это и обязательно проследите за тем, чтобы эти травы разложили по отдельным пакетам.
Нервным движением женщина взяла листок и сложила его несколько раз. Было совершенно очевидно, что она не умела читать. Затем, крепко зажав в кулаке пряжки, она поспешила покинуть дом. Когда Рене ушла, Аме оставалось только сидеть и слушать всхлипывания ребенка. В этот раз маленький Жан, по-видимому, не имел ни малейшего намерения спать, и девушке, как она ни старалась, никак не удавалось утихомирить младенца.
Он был болен, да к тому же еще и голоден, и решил, что об этом должен знать каждый. Да и в самом деле, ведь у него не было иной возможности выразить свой протест против тех условий, в которых его содержат родители.
Пока девушка успокаивала и качала ребенка, мысли ее были заняты теми сведениями, которые она почерпнула из разговора с Рене. Итак, это именно герцог де Шартре организовал и осуществил ее похищение! Она могла бы предположить, что его действия являлись местью герцогу Мелинкортскому за то, что тот в свое время ускользнул от него.
Филипп де Шартре был слишком опасным человеком, было абсолютно ясно, что мстительность этого вельможи не имела границ. Аме вспомнила о том памфлете, который только что прочитала, и ей стало плохо. Человек, который считает для себя возможным писать в такой ужасной манере о собственной королеве, скорее всего, не остановится ни перед чем. Девушку охватил такой ужас, какого она не испытывала еще ни разу в жизни.
Во что выльется ненависть герцога де Шартре в будущем? Ее охватила тоска по герцогу Мелинкортскому, и это чувство, казалось, жгло все ее существо словно огнем.
Она вспомнила о его силе и смелости, когда они в дремучем лесу столкнулись лицом к лицу с Германом Глобером.
Потом она мысленно вернулась к тому, как они бежали из замка герцога де Шартре, как в гостинице в Шантильи герцог Мелинкортский перехитрил тех священников, которые были отправлены кардиналом де Роганом на ее розыски. До сих пор он всегда являлся вовремя, чтобы спасти ее от грозившей беды.
А теперь она осталась совершенно одна, и его нет рядом. Девушка закрыла лицо руками. Что ждет ее? Она обязательно должна держаться смело, потому что именно этого ждал бы от нее герцог Мелинкортский, окажись он здесь. А потом у нее мелькнула мысль, что не бывает таких обстоятельств, когда совершенно невозможно убежать, да и его светлость может узнать, где она находится, и освободить ее. Аме вдруг вспомнила слова графа Акселя Ферзена, которые услышала прошлым вечером:
Вера, любовь и надежда,
Вы вновь едины, как прежде.
И все три слова сейчас переполняли сердце девушки.
Ее вера в господа, ее любовь к герцогу Мелинкортскому и ее надежда на счастье. Да и как бы они могли оставить девушку в момент серьезного испытания?
Ее неотступно мучила мысль: а не является ли то, что произошло, наказанием ей за побег из монастыря и отказ выполнить приказ кардинала? Потом, обдумав свое положение, она поняла: чтобы ни случилось с ней в будущем, она всю оставшуюся жизнь будет благодарить судьбу за то, что ей выпало счастье встретить герцога Мелинкортского и познать любовь. Пусть даже она умрет сегодня, пусть должна будет провести остаток отпущенных ей дней жизни в тюрьме, все равно, какие бы беды ей ни грозили, она никогда не отречется от той любви, которая захватила всю ее душу.
Любовь в понимании девушки была чистым и светлым чувством, она должна быть совершенно бескорыстной и ничего не требовать взамен. И поэтому она ничего не желала для себя, кроме возможности любить и верно служить тому человеку, которому было отдано ее сердце с первой встречи.
— Спасибо тебе, господи, спасибо… Благодарю тебя, — шептала Аме. Когда девушка молилась, душу ее охватывало неземное чувство, она обращалась к богу, говорила с ним, забывая о том, где находится; и сейчас она забыла о грязи и холоде, о плачущем младенце и о своих закованных в кандалы ногах. Там, где в это мгновение витала ее душа, обретали только свет, мир, который пронизывал все остальные понятия, и любовь, частью которой является всякая иная любовь.
На землю ее вернула Рене, которая поспешно вбежала в Дом, — бледные щеки разрумянились, темные глаза женщины лихорадочно блестели от возбуждения.
— Двести франков! — объявила она наполненным благоговением голосом. — Я получила за пряжки двести франков!
— Очень рада за вас, — поздравила ее девушка. — А лекарства вы купили?
— Да, я купила все, что вы говорили, и еще цыпленка.
Продавец отдал мне дешево, потому что он оказался не очень жирным.
— Хорошо, тогда ставьте цыпленка варить, а все лекарства несите сюда, чтобы я могла приготовить снадобье. Мне еще потребуется горячая вода и две-три чашки.
Как же долго пришлось объяснять и тяжело было заставить Рене понять, что чашки обязательно должны быть чистыми, а вода — кипяченой. Однако в конце концов Аме добилась успеха и, потребовав еще и чистую ложку, она собственноручно дала лекарства маленькому Жану.
Будучи смешанным с душистой апельсиновой водой, лекарство было сладким, и малыш пил его жадно, немедленно прекратив свой плач, как только его губ коснулась первая капля.
— Смотрите-ка, как ему понравилась эта микстура! — обрадованно воскликнула Рене. — Знаете, ведь у него никогда еще не было такой вкусной пищи.
— Это не еда, Рене, — строго предупредила ее девушка. — И вы должны будете давать ему эту микстуру только в том случае, если он заболеет. Ни в какое другое время не давайте ребенку лекарства. Вы понимаете?
Как и предполагала Аме, после дюжины ложек лекарства малыш крепко уснул. Спал он абсолютно спокойно, и Рене снова и снова повторяла, что все это не иначе, как чудо.
— Как только ребенок проснется, первое, что он захочет бульон из цыпленка, — сказала ей девушка и попыталась рассказать ей, как следует правильно готовить цыпленка, посоветовала варить бульон на медленном огне, чтобы в жидкости остались все ценные вещества.
Это показалось ей самым трудным делом из всех, которыми она занималась когда-либо прежде, потому что, оставаясь прикованной к стене, девушка могла только давать указания, что и как делать, а Рене оказалась на редкость бестолковой и нерадивой ученицей, и это при том, что она, как и все француженки, обладала природным даром вкусно готовить.
Когда Рене покупала цыпленка, она не забыла раздобыть заодно и лука, немного чеснока и несколько крошечных грибов.
— Если бы только у нас каждый день была пища вроде этой! — воскликнула Рене, присев около камина. — Но что я могу купить на су, кроме куска хлеба?
— Вы обязательно храните те деньги, которые оставлены на питание для маленького Жана, — продолжала наставлять женщину Аме. — Ни в коем случае не тратьте их ни на что другое. Обещаю, что ни за что не скажу вашему супругу о том, что у вас есть эти деньги. Потому что они принадлежат только малышу. Запомните, я отдала свои пряжки ему, а не вам.
Аме вовсе не хотела подстрекать Рене ко лжи, но в то же время она прекрасно понимала, что Франсуа принадлежал к тому типу мужчин, которые стараются принести в свой дом как можно меньше. Девушка сделала это заключение на основании того, что ей удалось подслушать в ходе беседы Франсуа с тем человеком, который помогал ему в похищении; ведь он тогда положил в свой карман какую-то сумму денег, но, когда позже уходил на целый день из дома, не оставил своей жене ничего, кроме куска хлеба.
Маленький Жан проснулся, выпил немного куриного бульона, после чего снова уснул. Кожа его на ощупь стала прохладней, из чего следовало, что, как и предполагала Аме, травы своим действием постепенно способствовали выздоровлению.
— Кто бы мог подумать, что какая-нибудь аристократка, вроде вас, может столько знать о детях, — проговорила Рене.
— Далеко не все аристократы — негодяи, — ответила ей девушка. — Некоторые из них очень порядочные люди. И если бы это было не так, Франция никогда не стала бы такой великой державой, какой она является на сегодняшний день.
— Но ведь мы, французы, сейчас голодаем, — не согласилась с ней Рене.
И абсолютно бесполезно было пытаться убедить эту женщину в чем-либо ином, так как она воспринимала только то, что приносило ей невзгоды, видела только свои собственные беды; а единственным человеком, от которого, по ее представлению, можно было ждать помощи, если вообще следовало надеяться на помощь, был герцог Филипп де Шартре.
Когда Франсуа вернулся домой, уже стемнело. Жан спал, и Рене понесла его по приставной лестнице наверх, в кровать из лохмотьев и соломы, в которой спали она и ее муж. Аме наотрез отказалась от всякой еды, кроме куска хлеба, который запила глотком вина из бутылки, оставленной Франсуа за завтраком, причем скорее из опасения пить грязную воду, которая вытекала из насоса, стоявшего посреди улицы, чем из желания ощутить вкус вина.
Своему мужу на ужин Рене припасла ломоть хлеба и кусок колбасы, который она приобрела в лавке, расположенной через несколько домов от их жилища.
— Я всегда должна иметь в доме немного какой-нибудь еды, иначе Франсуа может не на шутку разозлиться, — объяснила она девушке, — но я ни за что не дам ему съесть цыпленка, который предназначается моему маленькому Жану. Его я сохраню, чтобы утром покормить ребенка.
Однако Франсуа, очевидно, уже успел где-то поужинать еще до прихода домой. Скорее всего, за ужином он еще и немного выпил; и, хотя пьяным он не был, вино сделало его жизнерадостным и не в меру разговорчивым.
— Убери эту дрянь от меня, — проговорил он, отодвигая от себя колбасу. — Сегодня ночью мне предстоит одна работенка. Посмотри-ка лучше, что я принес. Не правда ли, они забавные, а?
Он вытащил толстую пачку памфлетов из своего кармана и бросил ее на стол. Потом он вытащил из пачки один лист и бросил его девушке. У Аме не было ни малейшего желания даже смотреть на него, но затем она решила, что отказаться было бы грубостью с ее стороны. Но когда девушка взяла этот листок в руки и посмотрела, что на нем изображено, Аме непроизвольно вздрогнула и почувствовала, как к лицу ее прилила кровь, а сердце забилось так, что она чуть не задохнулась.
С листка, который был еще влажным после печати, на нее смотрела грубая карикатура на нее, где она изображалась завернутой в английский национальный флаг.
Бесстыдная, порочная и унизительная пачкотня; не было никаких сомнений в личности тех людей, которые были изображены на карикатуре вокруг нее. Не составляло ни малейшего труда узнать королеву, кардинала, герцога Мелинкортского, шведского короля и графа Акселя Ферзена.
Придя в состояние неописуемой ярости, Аме после нескольких мгновений неловкого молчания скомкала этот памфлет и швырнула его на пол.
— И как только люди осмеливаются печатать такую клевету! — воскликнула она, вскочив на ноги. — Все это несправедливо, безнравственно и лживо. Взгляните на меня, неужели вы верите в то, что я могла бы делать подобные вещи, а?
Она смело взглянула в глаза Франсуа, когда тот навис над ней, и он не смог выдержать ее взгляда, наполненного негодованием.
— А кого это волнует? — спросил он, пожав плечами.
— Вам должно быть стыдно; человек вроде вас, имеющий жену и ребенка, разносит повсюду такую грязь, — горячилась Аме. — Неужели в вас не осталось ни капли благопристойности, самоуважения, что вы должны зарабатывать себе на жизнь таким образом?
— Послушай-ка ее, — проговорил Франсуа, обращаясь к Рене, и ткнул пальцем себе за плечо. — У аристократов всегда много чего найдется сказать, если кто-либо прижмет их посильнее. Сегодня вечером она покричит от души!
— Что ты имеешь в виду? — спросила Рене.
— Только то, что ее существование на этом свете завершается. Мне уже отдан приказ.
Он сделал рукой характерный жест, и внезапно гнев Аме улетучился и она почувствовала страшный озноб.
— Какой приказ? — спросила Рене.
— Бросить ее в реку. А знаешь ли ты, что она будет держать в руках, когда ее вытащат оттуда?
— Неужели ты хочешь сказать, что должен утопить эту девушку? — спросила Рене.
— Я, кажется, сказал, что должен бросить ее в реку, разве не так? — возразил ей Франсуа. — И если она умрет до того, как попадет в реку, то не будет считаться, что я утопил ее.
— Я тебе уже говорила, еще в прошлый раз, что больше не потерплю этого! — закричала Рене.
— А кого заботит, что ты болтаешь? — спросил Франсуа, но уже более миролюбиво. Вино делало его более добрым.
— Ну так вот, я не желаю иметь ничего общего с убийцей, и тебе это хорошо известно, — угрюмо ответила Рене. — Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко и найдешь свой конец на гильотине ; сам тогда убедишься, права лия была!
— Пусть сначала попробуют поймать меня, — похвастался Франсуа. — Вот потому-то всегда и посылают за мной, когда намечается какое-нибудь дельце. Самоубийство; когда ее вытащат из реки, она будет похожа на обычную самоубийцу. А знаешь почему? В этом-то и заключается весь смысл шутки.
— В чем же? — спросила Рене.
— Она совершит самоубийство из-за этого памфлета.
«Бедная дамочка, — скажут они, — она так сильно расстроилась из-за прочитанного в памфлете, что потом пошла и бросилась в реку». Сама бросилась! Ну что, разве это не самая забавная шутка из всех, что ты слышала в последнее время?
Франсуа откинулся на спинку стула, и его грубый хохот прокатился по комнате, многократно отражаясь от стен.