ГЛАВА 7

Что могло побудить Линду выйти замуж за Энтони Крисига? За девять лет их совместной жизни люди задавали этот вопрос с назойливым постоянством, едва ли не каждый раз, как назывались их имена. За чем она погналась, на что польстилась, ведь не влюбилась же она в него, с какой же ей было стати и как это могло произойти? Да, он, по их сведениям, очень богат, но ведь не он же один — обворожительной Линде стоило только пальчиком поманить? Ответ был, разумеется, тот, что она в него просто-напросто влюбилась. Линда была столь романтична, что никогда не вышла бы замуж без любви, и я, которой довелось быть рядом и при первой их встрече, и почти все то время, пока продолжался их роман, с самого начала понимала, почему так случилось. Тони в те дни казался — особенно неискушенным деревенским девочкам вроде нас — существом великолепным, неотразимым. Когда мы впервые увидели его, на балу в честь нашего с Линдой дебюта, он учился на последнем курсе Оксфорда, состоял членом «Буллингдона» — роскошный молодой человек, безукоризненно одетый, обладатель «роллс-ройса», прекрасных лошадей и громадной шикарной квартиры, в которой он на широкую ногу принимал гостей. Высокого роста, белокурый, тяжеловатого, но ладного сложения, он тогда уже обнаруживал легкую склонность к напыщенности — свойству, с которым Линда пока еще не сталкивалась и находила его не лишенным привлекательности.

Что сразу невероятно возвысило его в ее глазах — это его появление на балу вместе с лордом Мерлином. Такая уж вышла незадача — тем более, что и позвали-то его в последнюю минуту, взамен кого-то, кто не смог прийти.

С Линдиным балом, в отличие от Луизиного, все складывалось гораздо более благополучно. Луиза, ныне лондонская замужняя дама, сумела обеспечить присутствие на вечере в тетисейдином доме изрядного числа молодых людей, большей частью шотландцев, светло-русых, скучных, благовоспитанных — дяде Мэтью при всем желании придраться было не к чему. Они без труда нашли общий язык со стайкой черноволосых скучных девиц, приглашенных тетей Сейди, и вечер «вытанцовывался» совсем недурно, хоть Линда, задрав нос, и объявила, что более унылого скопища не увидишь и в страшном сне. Дядю Мэтью все последние недели тетя Сейди умоляла явить снисхождение к молодежи и ни на кого не рявкать; он совершенно присмирел, и даже жалко становилось смотреть, как он, в стремлении угодить, крадучись пробирается сторонкой, словно наверху тяжело больной и на дворе выстлана солома.

В доме, приехав посмотреть на мой дебют, гостили Дэви с тетей Эмили (тетя Сейди предложила тете Эмили, что вывезет меня в свет вместе с Линдой и организует нам вдвоем лондонский сезон; предложение было с благодарностью принято), и Дэви произвел себя в своего рода телохранители при дяде Мэтью, надеясь на возможность служить буфером меж ним и наиболее несносными из класса раздражителей.

— Я буду чудо как обходителен с каждым из них, — сказал как-то дядя Мэтью в ответ на длительные увещанья тети Сейди, — но у себя в рабочем кабинете ни одного поганца не потерплю, так и знай. — И точно: провел почти весь конец недели (бал состоялся в пятницу, но гости оставались в доме до понедельника), запершись там на ключ и заводя на граммофоне то «1812 год», то «Залу с привидениями» попеременно. К вокальным формам он несколько охладел в том году.

— Какая жалость, — говорила Линда, когда мы натягивали на себя бальные платья (на этот раз настоящие, из Лондона, и никаких свободных вставок), — так наряжаться, так замечательно выглядеть — и все ради этих луизиных ископаемых. Даром себя растрачиваем, называется.

— Неизвестно, в деревне всякое может быть, — отвечала я, — вдруг кто-то приведет принца Уэльского.

Линда метнула на меня негодующий взгляд из-под ресниц.

— Я, если хочешь знать, возлагаю большие надежды на лорда Мерлина. Вот он действительно наверняка приведет каких-нибудь интересных людей.

Пополнение во главе с лордом Мерлином прибыло, как и в прошлый раз, очень поздно, и в очень приподнятом настроении. Линда сразу обратила внимание на рослого молодого блондина в щегольском алом рединготе. Он танцевал с девушкой по имени Бэби Фэруэдер, которая часто гостила в Мерлинфорде; она и представила его Линде. Он пригласил ее на следующий танец, и она, покинув одного из юных Луизиных шотландцев, которому он был обещан, пошла топтаться с ним в бойком уанстепе. Мы с Линдой брали теперь уроки танцев, и если не порхали по залу легче мотыльков, то и краснеть нам за себя, как прежде, отнюдь не приходилось.

Тони был в отличном расположении духа, чему немало способствовал превосходный коньяк лорда Мерлина, и Линда приятно поразилась, обнаружив, как ей легко и хорошо с этим членом мерлингфордского кружка. Все, что бы она ни сказала, он принимал со смехом; спустя немного они отошли посидеть — она болтала без умолку, и Тони покатывался со смеху. Более верного способа снискать симпатию Линды он не мог бы придумать, никто так не нравился ей, как любители посмеяться — ей и в голову не приходило, естественно, что Тони пребывает в легком подпитии. Они пересидели вдвоем весь танец. Что не укрылось от дяди Мэтью, который тотчас принялся расхаживать взад-вперед у них перед носом, бросая в их сторону свирепые взгляды, покамест Дэви, заметив, что дело принимает опасный оборот, не поспешил увести его под тем предлогом, что в холле будто бы коптит обогреватель.

— Кто этот поганец с Линдой?

— Крисиг, вы знаете, — член правления Английского банка, это его сын.

— Проклятье, не хватало только, чтобы немчура в доме завелась — это кто же его приволок?

— Ну, Мэтью, дорогой мой, не надо волноваться. Крисиги — не немчура, они живут здесь с незапамятных времен, это крайне почтенное семейство английских банкиров.

— Немчура — она и есть немчура, — сказал дядя Мэтью, — и к банкирам у меня лично тоже не слишком лежит сердце. Притом наверняка малый сюда вломился самовольно.

— Вовсе нет. Его привел Мерлин.

— Я так и знал, что этот чертов Мерлин начнет рано или поздно водить сюда иностранцев! — взревел дядя Мэтью. — Я всегда это говорил, но чтобы немца навязать человеку — такого не ожидал даже от него!

— А не пора ли обнести музыкантов шампанским, как по-вашему? — сказал Дэви.

Но дядя Мэтью направился тяжелой поступью в котельную, где отвел душу за обстоятельной беседой о коксе с поденным работником по имени Тим.

Тони между тем пришел к выводу, и вполне справедливому, что Линда — сногсшибательная красотка и презанятная собеседница. О чем он не замедлил ей сообщить и танцевал с нею снова и снова, покуда лорд Мерлин, ничуть не менее дяди Мэтью огорченный развитием событий, решительно и очень рано не увел свою компанию домой.

— Завтра встречаемся на месте сбора, — сказал Тони, повязывая шею белым шелковым шарфом.

Остаток вечера Линда провела в молчаливой задумчивости.

— Никакой охоты, Линда, — сказала назавтра тетя Сейди, когда Линда сошла вниз в костюме для верховой езды, — это невежливо, твоя обязанность — остаться и занимать гостей. Взять и бросить их — на что это похоже!

— Мамочка, мамулечка, — сказала Линда, — сбор у «Петушиного Подворья» и устоять нет сил, сама знаешь. К тому же и Флора так застоялась за неделю, что с ума сойдет. Будь ангелом, своди их посмотреть римскую виллу, придумай что-нибудь, а я обещаю, что рано вернусь. И потом, есть же Фанни, в конце концов, есть Луиза.

На этой-то злополучной охоте все и решилось, во всяком случае для Линды. Первый, кого она увидела на месте сбора, был Тони, на великолепной гнедом коне. У Линды тоже всегда ходили под седлом превосходные скакуны, дядя Мэтью гордился ее искусством наездницы и подарил ей пару отличных резвых лошадок. След взяли сразу, потом был короткий, бешеный гон, когда Линда и Тони, слегка рисуясь друг перед другом, бок-о-бок перемахивали через каменные ограды. Вылетели на луг за деревней и стали. Две собаки подняли зайца — тот, очертя голову, плюхнулся в утиный пруд и забарахтался там в тоске, не чая выбраться. Глаза у Линды налились слезами.

— Боже мой, бедный зайчик!

Тони спрыгнул с коня и погрузился в воду. Выудил утопающего, выбрался с ним на берег, перепачкав щегольские белоснежные бриджи в зеленой тине, и опустил свою мокрую, едва живую ношу Линде на колени. То был его единственный в жизни романтический жест.

Ближе к концу Линда отстала от охоты и напрямки, коротким путем, повернула к дому. Тони открыл ей ворота, снял шляпу и сказал:

— Вы потрясающе ездите верхом, правда. До свиданья, приеду в Оксфорд, позвоню вам.

Линда, не успев войти в дом, потащила меня в достов чулан и все это рассказала. Она влюбилась.

Если учесть, в каком душевном состоянии Линда прожила два последних нескончаемых года, она явно обречена была влюбиться в первого же молодого человека, который попадется на пути. Иначе и быть не могло — другое дело, что ей не обязательно было выходить за него замуж. Это сделалось неизбежным из-за того, как повел себя дядя Мэтью. К огромному сожалению, лорд Мерлин — единственный, кто еще мог бы, пожалуй, убедить Линду, что Тони не совсем таков, каким она его себе представляет — через неделю после бала уехал в Рим и год пробыл за границей.

Тони, покинув Мерлинфорд, возвратился в Оксфорд, а Линда сидела дома и все ждала, ждала, ждала телефонного звонка. Опять вернулся пасьянс. Если сейчас сойдется, значит он в эту самую минуту думает обо мне — если выйдет, то завтра он позвонит — если выйдет, я его встречу на охоте. Но Тони охотился с «Байсестером» и совсем не показывался в наших краях. Минули три недели; Линда начала уже приходить в отчаяние. Но вот как-то вечером, после обеда, раздался телефонный звонок — дядя Мэтью, по счастливой случайности, отправился на конюшню к Джошу потолковать насчет лошади, которую схватили колики, так что в кабинете никого не было и подошла к телефону сама Линда. Звонил Тони. У нее перехватило дыхание, она почти лишилась речи.

— Алло, это Линда? Тони Крисиг говорит. Вы не приедете на ланч в этот вторник?

— Ох, меня ни за что не пустят.

— Да вздор, — очень нетерпеливо, — будут и другие девушки, из Лондона, — ну хотите, приезжайте со своей кузиной.

— Хорошо, тогда с удовольствием.

— Значит, увидимся — около часа что-нибудь — улица Короля Эдуарда, семь, квартира вам, полагаю, известна. Ее в свою бытности здесь занимал Олтрингем.

Линда вышла после звонка дрожа и шепнула, чтобы я срочно поднималась в достов чулан. Нам категорически запрещалось встречаться с молодыми людьми в любое время суток без сопровождающих, а другие девушки таковыми не считались. Мы прекрасно знали, хотя столь отдаленная возможность даже не обсуждалась никогда в Алконли, что завтракать с молодым человеком у него на квартире нам не разрешат вообще ни под чьим присмотром, разве что сопровождать нас будет сама тетя Сейди. К такому вопросу, как эскорт для молодых девиц, в Алконли подходили с сугубо средневековой меркой, точно такой же, какая применялась к сестрице дяди Мэтью и к тете Сейди в их молодые годы. Принцип был тот, что ни при каких обстоятельствах нельзя видеться с молодым человеком наедине, пока ты с ним не обручена. Единственными, кто отвечал за соблюдение этого правила, считались твоя мать или тетки, а потому удаляться за пределы, доступные их недреманному оку, возбранялось. От возражения, нередко выдвигаемого Линдой, что вряд ли кто из молодых людей захочет сделать предложение девушке, которую почти не знает, отмахивались, говоря, что это чепуха. Разве не сделал дядя Мэтью предложение тете Сейди в первый же раз как увидел ее — возле клетки с двуглавым соловьем на выставке в Уайт-сити? «Тебя только больше уважать будут за это». Очевидно, никому в Алконли не приходило в голову, что уважение — не то чувство, которым руководствуется современный молодой человек, ища в жене иных достоинств, нежели верность светским приличиям. Тетя Эмили, просвещаясь под влиянием Дэви, вела себя куда более разумно, но, попадая в дом к Радлеттам, я, конечно, должна была жить по их правилам.

Сидя в достовом чулане, мы говорили и говорили. Сомнений в том, что ехать нужно, не возникало — иначе Линде конец, ей такого не пережить. Но каким образом вырваться на волю? Единственный способ, какой нам удалось придумать, сопряжен был с большим риском. Жила примерно в пяти милях от Алконли наша ровесница, скучнейшая девица по имени Лаванда Дэйвис, со своими скучнейшими родителями, и Линду, как она ни отбрыкивалась, заставляли раз в год по обещанию садиться в маленький тетисейдин автомобиль и ехать к ним на ланч. Так вот, надо сделать вид, что мы едем туда, уповая, что тете Сейди в ближайшие месяцы нигде не встретится ненароком миссис Дэйвис, этот столп Женского клуба, а шофер Перкинс воздержится от упоминания о том, что машина проехала не десять миль, а шестьдесят.

Перед тем как идти ложиться спать, Линда сказала тете Сейди с деланной небрежностью, но, как послышалось мне, срывающимся, виноватым голосом:

— Это Лаванда звонила. Зовет нас с Фанни к себе на ланч во вторник.

— Обидно, курочка, — сказала тетя Сейди, — боюсь, что не смогу дать тебе свою машину.

Линда побелела и прислонилась к стене.

— Пожалуйста, мама, ну пожалуйста, мне так хочется.

— К Дэйвисам? — с недоумением сказала тетя Сейди. — Душенька, но ты прошлый раз говорила, что в жизни больше к ним не поедешь — эти глыбы трески, говорила ты, — не помнишь? В любом случае, я уверена, что они тебя примут и в другой день.

— Мамочка, ты не понимаешь. Суть в том, что у них будет один человек, который вырастил барсучонка, я так хочу с ним познакомиться.

Все знали, что заветная Линдина мечта — вырастить барсучонка.

— Вот оно что. А верхом вы не могли бы?

— Колер и стригущий лишай, — сказала Линда; ее большие синие глаза понемногу наливались влагой.

— Что ты сказала, душенька?

— У них в конюшне. Колер и стригущий лишай — неужели ты хочешь, чтобы я подвергла бедняжку Флору такой опасности?

— Ты уверена? Их лошади всегда так чудесно выглядят.

— Спроси у Джоша.

— Ну хорошо, посмотрим. Может быть, у Пули будет свободен «моррис», а нет — Перкинс, в крайнем случае, отвезет меня на «даймлере». Это такое собрание, что мне нельзя не поехать.

— Ты самая-пресамая добрая! Пожалуйста, постарайся. Я так мечтаю о барсучонке.

— Поедем в Лондон, как откроется сезон, — и некогда тебе будет размышлять о барсуках. Иди, спокойной ночи, детка.

— Необходимо раздобыть где-то пудры.

— И помады.

Упомянутые предметы потребления находились у дяди Мэтью под строжайшим запретом, он предпочитал созерцать женские лица в натуральном виде и часто высказывался в том смысле, что краска существует для шлюх, а не его дочерей.

— Я в одной книжке читала, что вместо помады годится сок герани.

— Герань в это время не цветет, глупая.

— А веки можно подвести голубым из Джессиной коробки с красками.

— Волосы накрутим с вечера.

— Возьму из маминой ванной вербеновое мыло. Распустим его в ванне и заляжем туда на целый час, то-то будем после благоухать.

— Ты же, по-моему, терпеть не можешь Лаванду Дэйвис.

— Помолчи, Джесси, будь добра.

— А еще говорила, когда там была последний раз, что она, дескать, типичный антидост и по такой дурацкой физиономии грех не заехать достовой киянкой.

— Ничего я такого не говорила. Не выдумывай.

— Что это ты для Лаванды Дэйвис надеваешь лондонский костюм?

— Иди отсюда, Мэтт, сделай милость.

— Почему вы так рано собрались, ведь еще куча времени?

— Потому что до ланча хотим посмотреть на барсучонка.

— Ой, какая ты красная, Линда! Ой, до чего у тебя смешное лицо!

— Закрой рот сию минуту, Джесси, и уходи или, даю честное слово, я выпущу твоего тритона обратно в пруд.

Гонения, однако, не прекращались, покуда мы не сели в машину и не выехали со двора.

— Привезла бы с собой Лаванду, чтоб нагостилась у нас всласть, не хочешь? — отпустила прощальную колкость Джесси.

— Ничего себе досты, называется, — заметила Линда, — неужели догадались, как ты думаешь?

Мы поставили машину на площади Кларендон-ярд и, имея впереди массу времени — мы выехали с запасом в полчаса на случай, если спустят сразу две шины, — направились в дамскую комнату магазина «Эллистон энд Кавел», где с некоторым сомнением оглядели себя в зеркале. На щеках у нас рдело по ядовито красному пятну, того же цвета были губы, но только по краям, посередине уже стерлось, на веках пластом лежала голубая краска из Джессиного рисовального набора. На этом фоне выделялись белые носы: у няни нашелся тальк, которым она много лет назад присыпала Робину попку. Выглядели мы, одним словом, как размалеванные деревянные куклы.

— Остается держать хвост трубой, — неуверенно подытожила Линда.

— Ох, не знаю, — сказала я, — мне всегда как-то легче чувствовать себя в своей тарелке с поджатым хвостом.

Мы все разглядывали себя так и эдак, тая надежду, что в результате неким магическим образом избавимся от ощущения, что невесть на что похожи. Кончилось тем, что мы поработали немножко влажными носовыми платками и кричащие краски у нас на лице смягчились чуточку. Потом мы прошлись по улице, косясь на свое отражение в каждой встречной витрине. (Я не раз замечала, что когда женщина косится на каждую отражающую поверхность, заглядывает исподтишка в ручное зеркальце, то делается это, вопреки распространенному мнению, не столько из тщеславия, сколько, гораздо чаще, из ощущения, что у нее что-то не в порядке с платьем или лицом.)

Теперь, когда мы все-таки добились своего, нас обуяли страхи и смятенье, не только от сознания своей испорченности и вины, но и в предвидении возможных промахов в незнакомом обществе. Подозреваю, что мы обе с удовольствием сели бы тогда в машину и укатили в обратном направлении.

Ровно в час дня мы стояли у дверей квартиры, где жил Тони. Он встретил нас один, но было видно, что ожидается прибытие большой компании: стол — квадратный, покрытый белой, грубого полотна скатертью, — был весь уставлен приборами. Мы отказались от хереса и сигарет, предложенных нам, и наступило неловкое молчанье.

— Ездили на охоту это время? — спросил он Линду.

— Да, и не далее как вчера.

— Удачный был день?

— Очень. Собаки тотчас взяли след и ни разу не сбились за пять миль, а потом… — Линда внезапно вспомнила, как лорд Мерлин сказал ей однажды: «Охотьтесь сколько душе угодно, только ни в коем случае не вздумайте пускаться в разговоры на эту тему, скучнее ничего нет на свете».

— Но это замечательно — ни разу за пять миль! Надо мне поскорее начинать охотиться с «Хитропом», им, говорят, невероятно везет в этом сезоне. Мы тоже славно поохотились вчера.

Он принялся описывать это событие во всех подробностях, буквально по минутам — где взяли след и где настигли дичь, как первая лошадь под ним охромела и как, по счастью, он наткнулся на вторую, и так далее. Мне стало ясно, что имел в виду лорд Мерлин. Однако Линда, затаив дыхание, жадно ловила каждое его слово.

Наконец с улицы донеслись какие-то звуки и он подошел к окну.

— Вот и другие прибыли, отлично.

Другие прибыли из Лондона на огромном «даймлере» и, переговариваясь, хлынули в комнату. Четыре хорошенькие девушки и молодой человек. Вскоре подошли еще несколько студентов с последнего курса; теперь все были в сборе. Нельзя сказать, чтобы мы получили большое удовольствие — все остальные здесь слишком близко друг друга знали. Весело сплетничали, хохотали, обмениваясь шутками, понятными им одним, выставлялись наперебой, но мы все-таки чувствовали, что это и есть Настоящая Жизнь, и остались бы вполне довольны тем уже, что наблюдаем ее со стороны, если б не это гложущее ощущенье вины, которое постепенно разыгралось вовсю; так муторно бывает, когда проглотишь какую-нибудь гадость. Линда бледнела всякий раз, как открывалась дверь — она, по-моему, всерьез ждала, что на пороге с минуты на минуту вырастет, щелкая бичом, дядя Мэтью. Улучив первый же удобный момент — а такой выпал не скоро, потому что, пока не пробило четыре, никто не тронулся из-за стола — мы попрощались и опрометью понеслись домой.

Наши мучители, Мэтт и Джесси, катались туда-сюда на воротах гаража.

— Ну и как, скажи, Лаванда? Упала при виде твоих век? Ты пошла бы умылась, пока Пуля не видал. Почему вы так долго? А кормили опять треской? А барсучонка вы видели?

Из глаз у Линды брызнули слезы.

— Вы от меня отстанете, антидосты бессовестные? — И с этим криком она убежала к себе в спальню.

Любовь за один короткий день возросла троекратно.

Гроза разразилась в субботу.

— Линда, Фанни, Пуля вас вызывает в кабинет. И судя по его лицу, не хотела бы я быть на вашем месте. — Этими словами встретила нас на подъездной аллее Джесси, когда мы возвращались с прогулки верхом.

У нас упало сердце. Мы переглянулись, предчувствуя недоброе.

— Ну, будь что будет, — сказала Линда, и мы поспешили в кабинет, где с первого взгляда поняли, что произошло самое худшее.

Тетя Сейди с горестным видом и дядя Мэтью со скрежетом зубовным изобличили нас в нашем преступлении. Синие молнии разлетались по комнате из его очей, ужасней Юпитерова грома были слова, которые он прорычал нам в лицо:

— Вы отдаете себе отчет, что, будь вы замужем, ваши мужья могли бы развестись с вами из-за этого?

Линда начала было спорить. Она познакомилась с законами о разводе, следя с начала и до конца за делом Расселов по газетам, которые шли на растопку в комнатах для гостей.

— Не перебивай отца, — остановила ее тетя Сейди с предостерегающим взглядом.

Но дядя Мэтью даже не заметил. Его увлек и поглотил бурный поток собственного негодованья.

— Итак, поскольку нет, как обнаружилось, уверенности, что вы способны вести себя достойно, мы будем вынуждены принять соответствующие меры. Фанни завтра же может отправляться прямым ходом домой, и чтобы я тебя больше здесь не видел, понятно? Эмили в будущем придется установить над тобой строгий контроль, если получится, хотя ты так или иначе пойдешь по стопам своей мамочки, это ясно, как дважды два. Что касается вас, барышня, то вопрос о лондонском сезоне для вас закрыт — мы отныне глаз с вас не будем спускать ни на минуту — не очень-то приятно иметь родную дочь, которой нельзя доверять — а в Лондоне слишком много возможностей улизнуть из-под надзора. Сиди теперь и варись тут в собственном соку. С охотой тоже на этот год покончено. Тебе еще чертовски повезло, что тебя не выдрали, другой отец шкуру бы с тебя спустил, слыхала? А теперь марш в постель, и никаких разговоров друг с другом до отъезда Фанни. Завтра сажаю ее в машину — и скатертью дорога.

Не один месяц прошел, покуда выяснилось, как они узнали. Казалось, что каким-то чудом, — на самом же деле все объяснялось просто. Кто-то забыл у Тони Крисига свой шарф, и он позвонил спросить, не наш ли это.