Я советовал Тому не медлить с отъездом в Америку. Международная обстановка самым недвусмысленным образом подтверждала, что это дельный совет. Время от времени мы встречались в кафе и за чаем пополняли нескончаемый перечень бедствий.

— Две недели, как Гитлер захватил Мемель, а правительство Великобритании и бровью не ведет! — говорил Том.

— И не думает! — эхом отзывался я.

То к нему, то ко мне приходили мрачные письма от Роберта, и мы читали их друг другу. «Если к сентябрю не начнется война, значит, в ноябре быть нам беженцами». Я обратил внимание, что срок на месяц отодвинулся, но не счел нужным обращать на это внимание Тома. По-моему, налицо были все основания, чтобы он уезжал не откладывая.

Дни становились все длиннее, и, когда мы вставали из-за стола, на рыночной площади за окном еще не зажглись огни. Приближалась пасха; ветер взвивал весеннюю пыль и нес дальше вперемешку с синеватыми струйками кофейного дыма. В угасающем свете пестрели вороха цветов, тончайшими оттенками красок переливались восковые голландские тюльпаны. Кое-кто в толпе уже разгуливал без пальто. Недели мчались — мы ощущали их бег нутром, тоской по лету, тревогой за свою судьбу.

Том развернул на столе газету.

— «Заявление Чемберлена: мы отстоим Польшу», — прочел он вслух. — Вздор! Галиматья! — Лицо под пламенной шапкой волос запылало, и в этом костре зеленым огнем горели немигающие глаза. — Отдадим Польшу и не поморщимся, не впервой. Вот увидишь, Чемберлен еще полетит в Берлин, а в провожатых — голубок как символ мира.

Я усмехнулся краем рта, и Том моргнул.

— Почему непременно голубь? — спросил он. — Конь мира — вот это я понимаю! Голубь — тупица и пустозвон, а в коне столько ума и благородства. — Том грохнул кулаком по столу. — Не переношу голубей!

Обстановка разрядилась, и у меня на минутку отлегло от сердца. Том это умел. Он излучал здоровое жизнелюбие, и от этого ваши невзгоды при нем как-то никли и съеживались. Я подчеркиваю — ваши невзгоды. Его собственные только разрастались до исполинских, ни с чем не сообразных размеров.

Мы заговорили о работе над книгами. Том в связи с предстоящим отъездом забросил свой новый роман. Он заявил, что ему некогда писать — все время уходит на приготовления. Я и сам видел, что некогда — все время гоняется за Стивом. Ну, а у меня с работой застопорилось по вине мисс Иксигрек. Она все не писала мне.

— По-моему, ты ей сам напиши, — сказал Том, как всегда побуждая к действию.

Я покачал головой. Мне приходилось на своем веку читать неизданные рукописи, и я по опыту знал, как это бесит, когда тебя начинает подгонять нетерпеливый и неоперившийся автор.

Том пожал плечами и принялся меня утешать.

— Ей понравится, вот увидишь, — говорил он. — Понравился же ей первый твой опус, а он не в пример слабей! — Том говорил с большим знанием дела, а мне чудилось, будто я слышу голос Роберта. Мы оба подражали Роберту, когда говорили со знанием дела. — Из нынешнего поколения писателей ты, пожалуй, едва ли не самый талантливый.

Я промолчал. Я в меру моих чахлых сил делал потуги произвести некоторую уценку неумеренных похвал моего друга — процентов, скажем, на пяток.

— Возможно, она захотела показать рукопись своему издателю, — говорил Том. — Я бы на ее месте так и сделал.

Я поверил ему. В промежутках между приступами необузданных страстей Том был сама отзывчивость. Он непредвиденно совершал бескорыстные поступки. Зависть и ревность отлетали от него. За это я и дорожил нашей дружбой. Отличительная черта себялюбия в нас — что мы ценим его отсутствие в других.

— Выдающееся произведение, ей-богу.

Я безмолвствовал. Я поймал себя на том, что невольно сопоставляю, как ко мне относится Том и как — Миртл. Том всякий раз при встрече первым делом осведомлялся, не слышно ли что-нибудь от мисс Иксигрек, Миртл при встрече никогда не заикалась об этом, разве что я сам заводил разговор. Я давал ей читать рукопись, но сильно подозревал, что Миртл так и не одолела ее, Мое детище, мой четвертый роман, на голову выше, чем первые три, немного длиннее и в сто раз скучнее! И Миртл не одолела его? Такое уже граничит с предательством. «Как это возможно: любить человека и не хотеть прочесть его книгу? — спрашивал я себя. — Как может женщина проводить грань между мужчиной и художником?»

Ответ напрашивался сам собой. Не только может, но и с успехом это делает. Пользуясь простым средством, старым как мир, она отбирает себе ту часть, какая ей лакома. Хотя справедливость требует признать, что, если бы Миртл предпочла другую часть, я обвинил бы ее в том, что она любит во мне только писателя. Мужчине подавай и то, и это — так почему бы женщине чуть-чуть не покривить душой ему в угоду, особенно если она мечтает выйти за него замуж?

— О чем это ты задумался? — сказал Том.

— Да вот, размышляю о людской несовместимости, Полной несовместимости, когда двух людей тянет в разные стороны, а середина никого не устраивает.

Том понимающе поджал губы.

— Решил ты наконец, хочешь ли взять Миртл с собой в Америку?

Я смотрел на него молча. Конечно, не решил. Не люблю, когда пристают с вопросами.

Тома разбирал смех. Он плавно развел руками.

— Джо, дорогой, зачем же…

— Если захочет ехать сама по себе — ради бога, сказал я. — А что? Прокормится, человек она самостоятельный.

Последнее я выделил особо, в пику ему. Том донимал меня — должен я был как-то отбиваться? Вот я и дал ему понять, что Стив для отряда беженцев не подходит.

Том сдержанно сказал:

— Ну что ж, звучит вполне разумно.

— А я разумный человек.

— Но ты ей твердо сказал, что уезжаешь?

— В общих чертах. — Ненавижу, когда лезут с вопросами.

Том пожал плечами и опять уткнул нос в газету.

Я стал думать, как же мне все-таки быть с Миртл — и тут, я чувствую, уместно будет довершить для вас ее портрет. Миртл была чрезвычайно женственна — я приводил здесь те ее черты, какие принято считать чисто женскими. Она была скромница, смиренница, — она была хитрюга. Она была земная женщина, в самом восхитительном смысле слова.

Помимо всего этого, Миртл была смекалиста, полна решимости и полна упорства. В то время я воображал, будто она, по молодости лет, сама не знает, что ей надо. Теперь, когда я думаю о прошлом, у меня голова кругом идет от сознания, до чего я был близорук и падок на самообман. Она прекрасно знала, что ей надо, — хотя, возможно, по молодости лет не очень представляла себе, как этого добиться.

Миртл занималась прикладной графикой и служила в крупном рекламном агентстве. Сколько я мог судить по ее жалованью, дела по службе у нее подвигались совсем недурно. На это по крайней мере у меня проницательности хватало. При первом слове о высоких материях Миртл начинала хлопать глазами, при первой вольности заливалась краской, при первом намеке, что пойдет деловой разговор, тотчас навостряла уши.

Миртл кончила местную художественную школу. Она была, что называется, скромное дарование — иными словами, куда более даровита, чем хотела показать. Ее рисунки отличала живость, тонкая наблюдательность, при полном отсутствии надуманности, изящество и заметная оригинальность. Обладай я таким дарованием, я непременно старался бы писать, подражая Дюфи или еще кому-нибудь эдакому; Миртл — ни-ни. Она не страдала честолюбием, этим мужским недугом. Стараясь подражать Дюфи, я при таком даровании, как у Миртл, пал бы жертвой мужского недуга и сделался неудачником. Миртл, по женской своей непритязательности и наивности, подалась в торговую рекламу.

Талант таких, как Миртл, имеет мало общего с тем первозданным творческим началом, какое время от времени будоражит наши умы. Такой талант — явление производное, вторичное: способность придать неожиданный любопытный поворот тому, что уже существует и утвердилось. Она была прямо создана создавать рекламу. И мирилась со своим положением в искусстве столь же охотно, как мирилась со своим жалованием. Мои попытки побудить ее подняться выше такого положения — что принесло бы ей одни несчастья, — слава богу, не оказывали на нее решительно никакого действия.

Свойства подобного рода Миртл обнаруживала и в служебных делах. Она обладала еще одним даром: легко спускать мужчинам их слабости. В отношении с мужчинами она проявляла терпимость и умение трезво смотреть на вещи — она умела ладить с мужчинами куда лучше, чем иной мужчина. Ее хозяин, господин средних лет, посадил на сравнительно ответственное место в агентстве свою любовницу — на зависть и к неудовольствию всех, кроме Миртл. Миртл не осудила — бывает, дело житейское, — сделала милое лицо и отнеслась к виновнице события с дружеским вниманием. Вскоре Миртл с неподдельным удивлением убедилась, что хозяин стал не в пример выше ценить ее работу.

Словом, как видите, Миртл отнюдь не была жалкой, беспомощной овечкой, которая попалась в лапы к бессовестному и похотливому волку. Что до меня, сознаюсь вам: я это видел очень ясно, когда сидел в кафе с Томом, уткнувшим нос в свою злополучную газету. Я вел себя как последняя скотина — не спорю. Но если кто думает, что вести себя как последняя скотина легко и просто, он ошибается.

Том наседал, и, уступая ему, я принял наконец твердое решение. Оно сводилось к тому, что Миртл войдет в отряд беженцев, не выходя за меня замуж.

Я был убежден, что она сумеет заработать себе на жизнь в Америке. Если бы только и ее убедить в этом! И не просто убедить, но склонить к действиям! Тогда мы могли бы спокойно оставаться в тех же отношениях, что и теперь.

Так пришел я к своему решению. Конечно, Тому было просто говорить после, что я вовсе не собирался выполнять это решение; что, если бы Миртл согласилась, я растерялся и перетрусил бы до смерти. Я, во всяком случае, наполовину верил в свою искренность. Когда любовь идет на убыль, можно долго еще строить планы на будущее, которого уже не существует. Как раз этим я и занимался, ибо, увы, не хочу вводить вас в заблуждение: наша с Миртл любовь шла на убыль.

Существует некая неотвратимость в ходе событий, когда любовь расцветает; существует она и когда любовь увядает. Эту неотвратимость порождает ток времени. Можно закрыть глаза и сделать вид, что ты стоишь на месте — все равно тебя с закрытыми глазами уносит все дальше по течению. Ты строишь планы, но если они идут наперерез течению времени, то, право же, не стоит трудиться. Это и совершалось у нас с Миртл. Каждый хотел своего и в душе не мог ничем поступиться, а поток мчал нас все дальше, к окончательному разрыву. Нам казалось, что нами движет в поступках наша воля: бывали у нас размолвки, бывали и примирения. Мы ходили по кругу вновь и вновь, как две планеты, что вместе обращаются вокруг солнца. Может быть, стоит напомнить, что даже солнечная система постепенно распадается?..

Вначале могло показаться, что судьба играет мне на руку. Позвонила Миртл — сказать, что получила повышение по службе. Вечером она зашла ко мне домой распить вдвоем по такому случаю бутылку пива. «Скажи ей, — твердил я себе. — Скажи сейчас же, лови момент!»

С томным изяществом, в прельстительном облачке косметических благовоний, Миртл вошла в ту минуту, когда моя хозяйка кончала убирать со стола после ужина. Хозяйка поспешила удалиться. Миртл посмотрела на меня с кроткой усмешечкой, полной торжества. Я поцеловал ее. И пожелал узнать, какую прибавку к жалованью дает ей повышение по службе.

Когда к Миртл обращались с расспросами насчет денег, на нее вдруг нападала необыкновенная уклончивость и неопределенность. Я расспрашивал, а в ответ должен был почему-то выслушивать подробности об интригах у нее на работе и интрижке ее работодателя.

Дождавшись конца интермедии, я как ни в чем не бывало опять взялся за свое. На лице Миртл еще сияло удовольствие, что она так хорошо меня развлекает, и я не стал задавать те же вопросы грубо, в лоб, а выпустил их в нее под видом новой очереди восторженных поздравлений.

Что-то пошло не так. Миртл внезапно переменилась в лице.

Я, бесчувственный чурбан, продолжал свое:

— Нет, я серьезно говорю — это чудесно!

Миртл отозвалась не сразу, глухим голосом. В ее словах звучали печаль и упрек.

— Если серьезно, то ничего чудесного нет.

— Нет есть! — не унимался я. — Это доказывает, что ты себе где угодно найдешь работу.

Миртл ничего не сказала. Она встала и медленно подошла к окну. Она стояла у окна и глядела на улицу.

У меня на сердце заскребли кошки, но решимость пересилила. Я тоже подошел к окну и стал рядом. Я жил в двухквартирном доме с двумя отдельными парадными, и моя комната выходила в сад. Сквозь стеклянную дверь было видно, как узкая полоска сада покато уходит вниз, навстречу такому же садику такого же двухквартирного дома на соседней улице. Смеркалось.

Я потрепал Миртл по плечу.

— Чем ты будешь больше зарабатывать, девочка, тем лучше.

— Почему?

— Потому что ты служишь искусству, — сказал я поощрительно. — А служение искусству должно вознаграждаться. — Я поцеловал ее в щечку. — Мы с тобой оба — жрецы искусства.

Миртл молчала. Быть жрецами искусства — одно дело, быть мужем и женой — совсем другое, и нечего их смешивать. Внезапно она обернулась ко мне и голосом, полным силы, промолвила:

— Ты очень хорошо знаешь, что меня это не трогает.

Я потупился. Грустное слово сказала мне Миртл. Когда женщина объявляет, что успехи на работе ее не трогают, мужчине пора давать деру. Это значит одно: что его волюшке настал конец.

Я не задал деру. Меня захлестнула нежность, и я привлек Миртл к себе. Какой мне был резон давать деру, когда я еще не заикнулся о том, чтобы ей устроиться на работу в Америке.

Я заикнулся. И ничего хорошего из этого не вышло.

Вероятно, на меня напала исключительная тупость и несообразительность — во всяком случае, лучшего я придумать не мог. Я говорил себе: «Как странно: неужели она не видит, что если добьется успехов на службе, то сможет уехать со мной в Америку?» И не поручусь, что не прибавлял к этому: «А в Америке — как знать, может, и замуж выйдет за меня».

Увы! Поток времени мчал нас неумолимо. Я только напортил еще больше.

— Мир погружается в хаос, — говорил я. — И если каждый из нас позаботится о том, чтобы постоять за себя, честь ему и хвала.

Незаметно было, чтобы Миртл следила за ходом моей мысли. Ее, кажется, меньше всего занимало, как постоять за себя в мире, который погружается в хаос. Ее сейчас занимали только личные дела, и шагнуть за их узкие рамки она была бессильна.

— Я уверен, что ты могла бы устроиться на работу в Америке.

— Зачем это?

— Если мы сообща решим уехать.

— А-а, ты вот о чем! — Миртл отодвинулась, словно показывая, что такая мысль неприятна, неинтересна, да и несбыточна.

Я не знал, как набраться храбрости и сказать ей, что для нас отъезд в Америку — дело решенное. «Ты должен сказать! Должен!» — твердил я про себя. И сказал:

— Не сомневаюсь, что ты преуспела бы в Америке.

Миртл закинула голову назад и взглянула на меня. Глаза у нее были круглые, и золотистые, и манящие до невозможности. Я стиснул ее в объятиях. Как видите, я не только туп, но и никуда не гожусь как мужчина.

Разговор еще продолжался какое-то время, но я вел его так неуклюже, что не стоит пересказывать. Я шел напролом, а для таких уклончивых, податливых натур, как Миртл, сущее наказание, когда идут напролом. Мои попытки установить, имеются ли у фирмы, на которую она работает, заказчики из-за океана, ни к чему не привели. Миртл отвечала невпопад. Я буквально терзал ее, и больше ничего. Каждый из нас прочно сидел в плену у самого себя, сам по себе, наглухо отрезанный от другого.

В конце концов беседа перешла на пустяки. Я сделал вывод, что Миртл страдает скудостью интересов. И предложил сходить в кино.

Миртл немедленно ожила. Что это было — скудость интересов, лень, инстинкт самосохранения? Кто знает. Мы отправились в кино.

Вот чем завершился мой первый шаг к тому, чтобы осуществить принятое решение. Я сделал еще один шаг. Из Оксфорда должен был приехать Роберт — повидаться с друзьями. Я пригласил его за город на воскресный ленч и попросил, чтобы Миртл приехала тоже. Том не должен был помешать: он вез Стива в Лондон смотреть «Чайку». Я надеялся, что, когда Роберт как следует, без помех, разглядит Миртл, он сочтет, что она достойна войти в отряд беженцев.

На душе у меня было неспокойно. До сих пор Роберт считал, что Миртл решительно недостойна стать членом нашего отряда. Когда они только познакомились, он потом говорил, что все его слова отскакивают у нее от лба как от стенки горох. Допускаю, что Миртл трудно принять за образец вдумчивости и глубокомыслия, и все же, отзываясь о ней подобным образом, Роберт был не в меру суров и несправедлив. Поскольку отзыв исходил от Роберта, с ним приходилось считаться. Я был уязвлен. Пускай мы с Миртл наглухо отрезаны друг от друга, пусть каждый сам по себе и все такое, но в ту минуту, когда Роберт говорил, что его слова отскакивают у нее от лобика как от стенки горох, Миртл была моя избранница, моя любовь, моя подруга — частица моего существа.

Миртл наотрез отказывалась приехать на дачу, раз там будет Роберт, я едва уломал ее.

— Я буду лишней, вот увидишь, — повторяла она. По-моему, ей было легче внушить себе, что она ревнует меня к другу, чем признаться, что он внушает ей страх.

Робела же она от сознания, что Роберт — преподаватель Оксфорда, ошибочно принимая духовное превосходство за преимущество в общественном положении. Миртл чувствовала себя до крайности неловко в присутствии людей, которых ставила выше себя на общественной лестнице; по-настоящему свободно она держалась только с теми, кого ставила ниже, и оттого оборачивалась к Роберту самой невыигрышной стороной.

— Ты не можешь быть лишней, киска, — уговаривал я ее. И поддал жару: — Роберт сам хочет тебя увидеть.

Миртл покосилась на меня с недоверием. А я подумал, как обидно, что судьба послала мне подругу, которая избегает моих друзей.

Тем не менее воскресным утром Миртл с веселой улыбкой подкатила к даче.

— Я обогнала Роберта. Он шагает пешком. — Она плутовато подмигнула. — Я сказала, что мне некогда останавливаться, ты уже заждался.

Я приободрился. Подошел Роберт. Мы наведались к «Псу и перепелке» и угостились знатным ленчем. Мы с Робертом толковали о литературе. Миртл только глазами хлопала. Она осушала несчетные кружки пива. Роберт только глазами хлопал.

В прекрасном расположении духа мы направились к моему домику — и застали в домике Тома. Он утром вернулся из Лондона. Роберт обрадовано поздоровался с ним. Миртл тоже. Я — нет.

— Я привез одно письмо, чтобы вы с Джо почитали. Том вытащил из кармана письмо, и оно пошло по рукам.

Письмо было от какой-то американской ассоциации бухгалтеров-экспертов. Том вел обширную переписку, наводя справки о работе. Я не смел поднять глаза на Миртл. Роберта я успел предупредить, чтобы он случайно не обмолвился при ней, как далеко мы зашли в наших планах, но мне не могло прийти в голову, что на даче вдруг объявится Том. А они с Робертом уселись поудобнее и принялись в открытую обсуждать наши планы на будущее.

Если в начале разговора у Миртл еще могли быть какие-то сомнения насчет наших замыслов, они рассеялись в первые же пять минут. Я от ужаса лишился речи.

У Тома закончилась пятилетняя производственная практика, какая полагается кандидату в члены Общества бухгалтеров-экспертов, и он придавал большое значение тому, чтобы пройти в его члены. С этим произошла небольшая заминка, так как Том счел нужным повздорить с главой своей фирмы, но к июню, по его расчетам, с формальностями должно быть покончено. После чего он собирался незамедлительно покинуть Англию.

Предполагалось, что я последую за ним, как только кончится летний триместр. Себе Роберт назначил отбыть последним. Том спорил, доказывая, что неразумно тянуть до последней минуты. Я наблюдал за Миртл. Невероятно, чтобы Роберт с Томом не замечали, как действует на нее их разговор. Она в нем не участвовала — она была явно так убита, что толком даже не воспринимала его.

Теперь они заспорили о том, чем нам с Робертом зарабатывать на жизнь: литературным трудом или преподаванием. Преподавать нам обоим не хотелось. Том слегка ощетинился и сунул нам под нос статью в воскресном выпуске «Таймс» — мы ее уже видели — о бедственном положении в книжной торговле. «Один книготорговец, по его словам, не продал на этой неделе ни одной книги».

Роберт высказал предположение, что, может быть, нам с ним придется на первых порах посидеть на шее у Тома, — этот, казалось бы, серьезный разговор вообще велся в приподнятых тонах, а теперь Роберт и подавно подпустил в него беспечности и озорства. Похоже было, что Миртл того и гляди расплачется. Она встала и вышла в судомойную.

Я пошел за ней, уверенный, что застану ее в слезах, и увидел, что она достает чашки и блюдца.

— Что-то чаю захотелось, — сказала она скучным голосом.

Я погладил ее по голове. Она вдруг глянула на меня, и я узнал, что я — бессовестный предатель. Я молча повернулся и пошел к друзьям.

После чая Том уехал в город и увез с собой Роберта. Мы с Миртл остались наедине. Я не знал, куда прятать глаза. Что мне было ей сказать? Словами беды не поправишь. Мы сели на велосипеды и поехали домой, не возвращаясь больше к этой теме.

Это было наше последнее свидание перед пасхальными каникулами. Мы условились, что я позвоню Миртл сразу, как приеду в город. Может быть, время поможет ей пережить беду, и все обойдется, утешал я себя. А сердце предвещало недоброе.