Глава 2

Мистер Штамм не умел водить машину. Когда они с женой ездили вместе, за рулем была она. В других случаях, когда ему, например, требовалось осмотреть какой-нибудь дом, вести машину приходилось одному из молодых служащих его агентства по торговле недвижимостью. Когда мы ехали на озеро, мистер и миссис Штамм сидели на переднем сиденье. Сидя сзади между Лоттой и Борисом, я с удовольствием вспоминала, как вздрогнул их старый величественный лифтер, открыв дверь лифта и увидев миссис Штамм во всем великолепии: в ярко-красной блузке и джинсах в обтяжку с застежкой спереди.

А накануне вечером мы с Дэвидом долго бродили по улицам и потом почти до утра пытались отыскать местечко поудобнее между Томпкинс-сквер и Вашингтон-сквер. Сейчас я чувствовала себя совершенно измученной и с облегчением закрыла глаза еще и потому, что ощущала странную неловкость. Лотта очень вежливо пресекла все мои попытки завести разговор: да, в такой день приятно ехать в машине; нет, ей не жаль, что кончились занятия; да, на озере есть девочки ее возраста. Но как только я исчерпала свой запас бессмысленно-вежливых вопросов, она с радостью замолчала, и это демонстративное молчание было мне неприятно. Я открыла глаза и стала незаметно ее рассматривать. Хвостик на затылке. Спокойное, ничем не примечательное хорошенькое личико. Розовая кофточка и чистые, отглаженные голубые джинсы. Руки свободно лежат на коленях. Типичная американская девочка, здоровая и рассудительная. Только вот почему она не болтает обо всяких пустяках, не надувает губки – не делает ничего, что так свойственно подросткам моей юности? Вряд ли дело только в том, что она из богатой семьи. Я помню семнадцатилетних однокурсниц по Хантеру, далеко не бедных и, наверное, значительно более счастливых, чем я, но ни одна из них не проявляла такого безразличия ко всему окружающему. Я снова закрыла глаза, сказав себе, что глупо из-за этого переживать.

Я проснулась от толчка, когда машина свернула с шоссе и затряслась по проселочной дороге, ведущей к дому, и осмотрелась. С обеих сторон тянулся густой лес. Сделав еще один поворот, лесная дорога неожиданно вывела на большую лужайку, которая простиралась до берега озера. Собственно говоря, там был не один, а целых два дома, выкрашенных в белый цвет, с зеленым бордюром. Большой дом стоял на гребне холма и был окружен верандой с навесом; маленький, больше похожий на однокомнатный коттедж, – ярдах в двадцати от большого, почти у самого леса. Дорожка из гравия вела к маленькому дому и стоянке для машин.

Миссис Штамм подогнала туда машину, вышла и открыла багажник. Мистер Штамм – в безукоризненном сером костюме и белой рубашке с шейным платком, – Борис, Лотта и я подошли к ней.

– Пожалуй, лучше сразу захватить весь багаж. – Она подала мне трехдолларовый ранец, а сама взяла саквояж. – Лотта и ты, Борис, возьмите продукты, а если ваш отец поднимет один из больших чемоданов, мы сможем унести почти все.

Я прошла за ней по выложенной камнем дорожке к боковому входу, остальные шли следом. Она открыла дверь и вошла в дом. Однажды я обедала во французском ресторане, где нужно было пройти через кухню, чтобы попасть в зал. Но до сих пор мне не приходилось видеть ничего похожего на кухню Штаммов. Это было громадное, выложенное кафелем помещение с длинными деревянными столами и навесными полками почти до потолка; с крючков свешивались начищенные до блеска кастрюли и сковородки. Было приятно просто стоять и смотреть на все это, и я в первый раз по-настоящему обрадовалась, что согласилась у них работать. Борис и Лотта поставили плетеную корзину с продуктами на стол и скрылись в глубине дома. Мистер Штамм с чемоданом в руке прошел за ними, и я услышала, как они поднимаются по лестнице.

– Под кроватями наверняка шестимесячные залежи пыли, – сказала Хелен Штамм, – зато кастрюли блестят, потому что миссис Банион обожает их чистить. Давайте поднимемся наверх, Руфь, я покажу вам вашу комнату.

Проходя по коридору, я успела рассмотреть столовую и гостиную. Городская квартира Штаммов была выдержана в строгом стиле; здесь же обстановка была по-деревенски непритязательной. Дорогие антикварные столы плохо сочетались с простенькой ситцевой обивкой мебели и плетеными ковриками на полу и, казалось, смущались, понимая это. (Позднее я научилась отличать плохой дизайн от хорошего. Но в то время мне не приходило в голову, что кто-то может пользоваться услугами дизайнеров, хотя прекрасно знала о существовании такой профессии: почти половина моих однокурсников выбрала специальность «художник по интерьеру». Я не могла предположить, что Хелен Штамм с ее уверенностью в себе может пригласить чужого человека, чтобы он обставил ее дом. Казалось, я приняла как должное противоречие между откровенно плохим вкусом, с которым она одевалась, и элегантным, строгим стилем, царившим в ее квартире. Лишь через много лет я рискнула допустить мысль, что она побоялась бы сама выбирать мебель.) Мы поднялись по лестнице и прошли через просторный холл мимо открытой двери в ее спальню (сочетание оранжевых и коричневых тонов, две широкие кровати с латунными спинками), где у окна неподвижно стоял мистер Штамм; мимо двери в комнату Бориса (зеленое с коричневым, узенькая кровать) и мимо закрытой двери, ведущей, как она сказала, в комнату Лотты. Моя комната находилась в конце коридора. Обои с цветочками, кровать с металлической спинкой, плетеный, как и во всем доме, ярко-голубой ковер.

– Платяной шкаф, – сказала она, указывая на одну из дверей. – Ванная комната. Она одна на две спальни, но во второй комнате никого не бывает, кроме редких гостей.

Чтобы сразу же не ринуться осматривать ванную, я подошла к окну и уставилась на лес и озеро причудливой формы.

– Вы не выражаете особого восторга, – заметила она с иронией.

– Извините, – ответила я. – Очень красивая комната. Я… – Но я не смогла сказать ей откровенно, о чем я подумала.

– Здесь только душ, – продолжала она. – Если вы предпочитаете принимать ванну, можно пользоваться другой ванной комнатой, напротив.

У нас дома нет ванны, миссис Штамм. Даже ванной комнаты нет. Только душевая кабинка в кухне и туалет в общем коридоре. Кроме нас, им пользуется сосед, глубокий старик, с которым мы никогда не встречаемся, и вас, наверное, позабавит, что, прежде чем уйти с работы или еще откуда-нибудь, где мне случается бывать, я захожу в туалет, чтобы лишний раз не входить в нашу старую, сырую, вонючую каморку, которую моя мать, несмотря на все усилия, не может поддерживать в приличном состоянии.

– Спасибо, – ответила я. – Вы очень любезны.

Она объявила, что идет готовить обед, а я могу спуститься в столовую, как только услышу колокольчик, или раньше, если захочу. Она вышла, и я закрыла за ней дверь. Еще раз обвела взглядом комнату – обитое ситцем кресло, кленовый стол в углу. Комната была намного просторнее той, в которой обитали мы с Мартином. Я открыла шкаф – вешалок оказалось значительно больше, чем у меня платьев. В ванной, у желтой кафельной стены, висели на вешалке пушистые полотенца. Я вернулась в комнату и села в кресло. Через некоторое время зазвенел колокольчик, но я не сразу осознала, что пора идти в столовую. Мне хотелось как можно дольше не выходить из комнаты. Затем я сообразила, что зовут к обеду, и зашла вымыть руки. Раздался стук в дверь.

– Кто там?

– Борис. – Его тихий голос, еще не начавший ломаться, был едва слышен.

Я повернула ручку и открыла дверь.

– Мама просила передать, что обед готов.

– Я слышала колокольчик. Просто задержалась в ванной. Мыла руки.

Он стоял на пороге, не зная, ждать меня или идти вниз.

– А до этого я просто сидела в кресле и смотрела по сторонам. Наверное, я веду себя глупо.

Он неуверенно улыбнулся.

– У меня никогда не было своей комнаты, – объяснила я. Он недоумевающе уставился на меня.

– Я живу в одной комнате с братом.

– Как это? – Неведение иностранца.

– У нас очень маленькая квартира.

Он смотрел на меня как завороженный.

– Поэтому мне здесь так нравится.

Он кивнул.

– Пожалуй, нам лучше спуститься в столовую.

Он снова кивнул. Я вышла из комнаты и закрыла дверь.

– Вы играете в теннис? – спросил он, неожиданно обернувшись ко мне.

– У меня никогда не было на это времени, – серьезно ответила я. – Но я бы хотела научиться.

– Я могу вас научить. Мистер Барнет, у которого дом на той стороне озера, – папин друг. Мы все время играем на его корте.

– Чудесно, – ответила я.

Еда была превосходная – первая из многих трапез, на фоне которых кулинарные импровизации моей матушки навсегда потеряли бы для меня всякую привлекательность, если бы еще задолго до того я не отвергла их по принципиальным соображениям. Беседу поддерживала в основном Хелен Штамм, обращаясь ко всем по очереди. С мужем она обсудила, что надо сделать в доме; с Лоттой и Борисом гадала, кто из соседей уже приехал на лето. После чего принялась за меня:

– Скажите, Руфь, у вас уже есть план занятий с Борисом? Или вы считаете, что прежде ему следует немного отдохнуть?

– Я просматриваю книги, которые вы мне дали. Но, разумеется, нельзя планировать ничего определенного, пока мы не начнем занятия.

– Разумно.

– Я предполагала, что мы начнем не раньше понедельника, – продолжала я.

– То есть не раньше, чем я уеду. Боитесь – буду вам мешать?

– Отчасти да. Но главным образом из-за того, что всем необходимо освоиться. Я не уверена, что Борис сможет думать об уроках в первые два дня.

– У вас правильный подход, Руфь.

– Вот уж не думала, что у меня есть какой-то особенный подход.

– Есть. Зато нет чувства юмора.

– А может, – ответила я, краснея, – все дело в том, что вам кажется забавным одно, а мне другое.

– Вот именно. Мне, например, вы кажетесь очень забавной. Я настолько смутилась, что уже не могла думать ни о чем, кроме своего смущения. Ни о том, что напряженные словесные поединки, которые она так любила, доставляют ей почти чувственное наслаждение. Ни о том, что в ее словах есть правда.

Я научилась относиться к себе с юмором значительно позже, а в то лето она, безусловно, была права. Мне присуща ирония, имеющая так же мало общего с истинным чувством юмора, как избитое причитание домашней хозяйки, что стоит ей в кои-то веки вырваться из дома – обязательно хлынет дождь. Я была убеждена, что борюсь с судьбой, и мне не приходило в голову, насколько абсурдна подобная борьба. Но трудно оставаться спокойным и равнодушным, пока теплится хоть малейшая надежда на победу.

Я редко видела Уолтера Штамма в те первые дни. За столом он держался вежливо, но отчужденно; все остальное время или читал на веранде, с которой открывался вид на озеро, или уплывал на одном из трех катеров, стоявших у причала, или гулял в лесу, один или с Борисом, Лотта тоже большую часть дня проводила вне дома, как правило с подружкой, жившей в одном из домов по соседству. Миссис Штамм всегда была чем-нибудь занята: то готовила еду в кухне, то носилась по дому, расставляя книги и разбирая документы. Несколько раз я разговаривала с Борисом; казалось, он ко мне неплохо относится: когда никто не видел, он приходил ко мне в комнату. В воскресенье после завтрака я наконец распаковала коробку с вещами Лотты, которые Хелен Штамм отдала мне, – большинство оказалось моего размера. Там были платья, брюки и блузки, которые, похоже, надевали всего раз или вообще не надевали, купальный костюм, который казался значительно новее моего выгоревшего черного. Некоторые вещи выглядели поношенными, и я отложила их для внуков миссис Банион – из гордости, которая до знакомства с Хелен Штамм не проявлялась так остро и болезненно.

Штаммы уехали в воскресенье вечером, когда Борис уже спал, а Лотта читала в своей комнате. Мне выдали будильник, и я, по настоятельному совету Хелен Штамм, поставила его на семь часов, чтобы приготовить завтрак для Бориса и Лотты. Я долго не могла уснуть, но это было даже приятно. Этакая окруженная роскошью бессонница на мягкой постели, в красивой комнате, овеваемая легким свежим ветерком. Прежде я никогда не спала на тонких перкалевых простынях. Сколько ни гладь грубые дешевые простыни, им далеко до перкалевых.

На следующее утро я проснулась около шести от яркого солнца, заливавшего комнату, потому что вечером не сообразила опустить штору. Лежа на кровати под тремя одеялами, в первый раз за всю жизнь действительно одна в комнате, я подумала о том, что окунулась в невероятную роскошь.

Эта мысль неожиданно пришла мне в голову – каким-то образом она была связана с предыдущей – и так же быстро исчезла, пока я разглядывала кленовый комод, такой обычный и такой красивый в теплом солнечном свете.

Я подумала, что Лотта и Борис еще, наверное, спят и я успею побродить по дому. Если захочу.

В семь я выключила будильник и заставила себя встать, хотя солнце еще не согрело комнату, а я спала без пижамы, впервые после того, как отец, когда мне исполнилось пять, а Мартину четыре, заявил, что мы уже слишком взрослые, чтобы видеть друг друга без одежды.

Первая неделя была самой счастливой. Возможность уединиться, которой я никогда не имела и которой наслаждалась теперь, красота природы, жизнь без особых проблем создавали ощущение покоя, незнакомое мне прежде. Отношения с Борисом складывались очень удачно: я специально начала занятия с арифметики, которую он знал лучше всего. Вопросы – проще некуда: равны ли шестью семь и семью шесть; что больше – одна четвертая или одна восьмая; сколько унций в фунте, четвертаков в долларе, никелей в двадцати пяти центах? Он отвечал медленно, но всегда правильно, и после этого мы перешли к более сложным задачам. Первые несколько дней мы совсем не занимались английским и я задавала лишь самые легкие вопросы по истории и географии, поэтому, когда мы наконец принялись за чтение, он не боялся показаться глупым.

Я опасалась, что из-за своей неопытности не сумею помочь Борису с чтением: я ведь не знала, какие именно у него затруднения, потому что Хелен Штамм говорила лишь о его слабых способностях. Но как только мы начали читать, я поняла, что дело не в плохих способностях, а в неумении сосредоточиться. Когда Борису не надо было решать математическую задачу или напряженно о чем-то думать, его мысли словно отталкивались от лежавшего перед ним текста и разбегались в разные стороны.

Иногда, чтобы вернуть его к тексту, я спрашивала, о чем он прочел, и он без труда отвечал, просмотрев отрывок еще раз. Но часто он не мог ответить на вопрос, и я не принуждала его; мы пропускали отрывок и начинали говорить о чем-нибудь другом, и вдруг оказывалось, что он знает ответ.

Мои педагогические успехи с Борисом объяснялись даже не тем, что именно я делала, а тем, как я к нему относилась. Да я и не делала ничего особенного. Мы просто читали и разговаривали. Ему нравилось читать, если я находилась поблизости, особенно если удавалось найти два экземпляра одной книги и мы читали ее одновременно. Обычно мы сидели в разных концах дивана, подобрав под себя ноги, вполоборота друг к другу, и, окончив страницу, я не переворачивала ее, а ждала его, делая вид, что читаю. Иногда, укрывшись за книгой, тайком рассматривала его милое, серьезное лицо. Особенно, пока мы читали «Тома Сойера». Он ни разу не улыбнулся во время чтения, но часто смеялся, когда мы потом вспоминали разные эпизоды, и мне кажется, не только ради того, чтобы сделать мне приятное.

Стояла хорошая погода, и после завтрака мы обычно ходили купаться к причалу. Иногда встречали там Лотту, но чаще она болталась у причала Лойбов со своей подругой Ниной. Я познакомилась с Ниной (Ники – так обращались к ней подружки и кое-кто из взрослых) и ее родителями в первые же дни после приезда. Родители мне не понравились. У Мэнни Лойба была неприятная манера с невинным видом задавать каверзные вопросы, и не сразу можно было сообразить, что он просто-напросто лезет не в свое дело. Его жена, Пенни, была лет на десять моложе; она красила волосы в черный цвет и завязывала на затылке хвостик, думая, вероятно, что так она кажется лет на двадцать моложе. Их сын был немного старше Бориса. Приятный, общительный мальчик с массой друзей, который и Бориса иногда принимал в свою компанию. Я не могла понять, почему Лотта дружит с Ниной; она могла бы найти подружку и получше. Нина была несколькими месяцами младше Лотты, но из-за рыжих крашеных волос и вызывающего кокетства казалась совсем взрослой. Маленькая, аппетитная потаскушка, похожая на преждевременно созревший фрукт, который уже тронут гнилью. Именно Нина перезнакомилась со всеми воспитателями в лагере для мальчиков на противоположном берегу; именно с Ниной Лотта исчезала на целый день, не предупредив меня; нахальство Нины выбивало меня из колеи сильнее, чем холодная отчужденность Лотты или безапелляционная, властная манера ее матери.

Но я старалась не поддаваться эмоциям. В то лето я научилась многому из того, что входит в традиционный набор навыков для обеспеченных людей. В школе я играла в волейбол и баскетбол; теперь принялась осваивать теннис под руководством Бориса и его отца. И гольф – под руководством Хелен Штамм, которая иногда брала меня с собой в клуб. Мы с Мартином учились плавать в грязной луже в Брайтоне; теперь, на озере Квантог, чистом и спокойном, я поняла, какое удовольствие можно получать от воды, если ты богата. Я научилась кататься на водных лыжах, управлять катером и освоила азы парусного спорта. Приобрела множество полезных умений «для гостиной»: научилась прилично смешивать коктейли, неплохо играть в бридж, усвоила тон доброжелательной снисходительности в общении с миссис Банион. Начала курить. Хелен Штамм держала сигареты в кладовой, и к концу второй недели я не устояла перед искушением и взяла пачку. После этого я регулярно таскала у нее сигареты, но, хотя она не раз предлагала мне воспользоваться ее запасами, курение оставалось моим тайным пороком. Будь я способна осознать всю нелепость своего поведения, я не пряталась бы у себя в комнате, как восьмилетний мальчишка, который уединился, чтобы обследовать некую недавно обнаруженную и страшно занимающую его особенность своего организма.

И наконец, я ела. Больше, чем за всю свою жизнь до того и, пожалуй, после. До отвала наедалась за завтраком, обедом и ужином и перекусывала в промежутках. Поглощала фрукты и сыр из набитого едой холодильника, сухофрукты и орехи из огромной кладовой, печенье из больших керамических банок на кухне. Ела столько, что за лето прибавила в весе восемь фунтов, несмотря на то что много двигалась. Пришлось две недели голодать, чтобы влезть в свои старые платья.

Мартин приехал через неделю, в свой выходной. Жаловался на плохое питание и тяжелую работу, но выглядел прекрасно и признался, что играет в баскетбол, по нескольку часов в день купается и загорает, а заботливые дамы из отдыхающих тайком подкармливают его. Когда он явился, мы с Борисом заканчивали утренний урок. Мы переоделись и отправились купаться. Борис поначалу стеснялся Мартина, но пришел в полный восторг, когда тот, разбежавшись, нырнул и проплыл ярдов двадцать под водой.

Он попросил Мартина научить его нырять, и брат тут же этим занялся. Я наблюдала за ними и вдруг заметила, что Нина и Лотта, загоравшие на плоту, вытягивают шеи, чтобы посмотреть, кто это с нами. Скоро любопытство взяло верх: они подогнали плот к причалу Лойбов и через несколько минут появились сами. Вернее, появилась Нина, а Лотта держалась позади. Я представила им Мартина. Он вежливо поздоровался, но из воды не вышел.

Они крутились возле нас целый день и не давали поговорить. Меня забавляло и одновременно раздражало изменившееся отношение Нины ко мне. Нахальство сменилось дружелюбием, как только она убедилась, что вблизи Мартин выглядит не хуже, чем издалека. Вечером, когда она пригласила всех – и меня в том числе – покататься на катере, я почти поверила в ее искренность. Даже Лотта вела себя иначе; стала менее отчужденной, словно примирилась с моим существованием, обнаружив, что у меня есть красивый брат, который хорошо плавает, умеет нырять и не умирает от смущения, когда две шестнадцатилетние девицы из богатых семей строят ему глазки.

– Приезжай еще, – сказала я, провожая его после ужина. – Ты очень способствуешь росту моей популярности.

Но в следующий раз он приехал не один.

Был холодный дождливый четверг. Мы не стали включать отопление, а разожгли камин в гостиной и устроились с книгами на коврике перед ним. Мы лениво повторяли какие-то скучные темы, и я то и дело клевала носом, но было так тепло и уютно, что хотелось подольше продлить эти приятные минуты.

«Территориальные претензии Англии в Северной Америке основывались на… Известного капитана английского судна, который трижды безуспешно пытался основать колонии в Новом Свете, звали… Торговая компания, получившая от короля Якова разрешение основать колонию в Новом Свете, называлась…» Я заставляла себя терпеливо дожидаться ответа Бориса, прежде чем переходить к следующему вопросу. Наконец я начала клевать носом, но вряд ли он долго наслаждался этим зрелищем. Раздался звонок в дверь. Я, не открывая глаз, попросила его открыть и опять провалилась в сон.

– …будем жаловаться на вас, милочка, – разбудил меня строгий голос. До конца не проснувшись, я резко села. Возле меня стоял Дэвид и смеялся, рядом с ним – улыбающийся Мартин и незнакомая красивая девушка.

– Ты, кажется, нам не рада, – заметил Мартин.

– Вы меня напугали до полусмерти, – ответила я.

– Тогда скорее приходи в себя, – сказал он, сделав небрежный жест. – А то у Роды может сложиться неправильное впечатление о моих родственничках.

Тут я вспомнила о Борисе и с трудом встала, чтобы посмотреть, где он. Он стоял в дверном проеме, облокотившись о косяк, и смотрел на нас. Я протянула ему руку, и он, смущаясь, робко подошел.

– С моим братом ты уже знаком, – сказала я, взяв Бориса за руку. – Это наш друг, Дэвид Ландау, а это Рода… – Я с вежливой улыбкой повернулась к ней и только тогда заметила, что она черная. Наполовину. Наполовину негритянка, как мне потом приходилось говорить, чтобы не задеть чувства Мартина. Должна признаться, что, как только я это поняла, напряжение, возникшее при виде привлекательной незнакомки в обществе Дэвида и Мартина, исчезло.

– Рода Уоткинс, – радостно подхватил мой брат. – Руфи, позволь представить тебе Роду. Единственный солнечный луч за все поганое лето.

Я ответила, что очень рада, прикидывая про себя, успеет ли она ему надоесть до осени.

– Ничего, что я притащилась? – без тени смущения спросила Рода. – Мартин клялся, что ты не будешь против.

– Мы оба очень рады, – ответила я. – Мы тут разленились совсем. Здесь никого больше нет, кроме нас и Лотты, но она где-то гуляет с друзьями. Пожалуйста, садитесь и устраивайтесь поудобнее.

Я почувствовала, что Дэвид насмешливо смотрит на меня, и смутилась. Не глядя на него, сказала, что пойду сварю кофе. Борис пошел со мной в кухню, помог приготовить сэндвичи и отнес в гостиную поднос с чашками и печеньем. Вернувшись с кофейником в комнату, я услышала, как он рассказывает, что его отец считает меня прирожденной теннисисткой. Я прекрасно поняла, что так позабавило Дэвида: моя напускная манера богатой хозяйки дома, небрежность, с которой я предложила им устраиваться поудобнее, и моя фраза «Мы рады». Разговор о теннисе смутил меня еще больше, и я дважды пролила кофе. Рода, Борис и я съели по сэндвичу. Мартин и Дэвид прикончили остальные и все печенье.

– Ты работаешь с Мартином в лагере? – спросила я Роду.

– Угу.

– Горничной! – воскликнул Мартин с искренним возмущением. – Представляешь, ее не взяли официанткой. Будто официантка – работа для избранных.

Рода пожала плечами, явно почувствовав неловкость:

– Какая разница? Конечно, я работаю дольше, зато без перерывов и вечер свободен.

– Все-таки это не самая приятная работа, – заметила я, все еще чувствуя взгляд Дэвида. Меня подмывало обернуться и спросить его, как, по его мнению, мне следует себя вести.

– Официантка – ничуть не лучше.

– Может, ты могла бы найти что-нибудь поприличнее в Нью-Йорке?

– Вряд ли. В июне все студенты ищут работу. А я раньше не работала, у меня нет ни опыта, ни рекомендаций. Да и работа не такая уж трудная. В основном стелю постели и вытираю пыль. Мне это нравится больше, чем все лето сидеть в какой-нибудь дыре в городе.

Я кивнула. Мне вспомнилось, как в прошлом году миссис Ландау рассказывала матери, что черномазая, которую она наняла из-за радикулита, отказывается мыть пол на коленях. Мать, которую вопрос о собственном достоинстве никогда не волновал, была поражена отказом девушки выполнять работу единственным способом, каким ее можно сделать как следует. В отличие от матери, миссис Ландау, раздувавшаяся от гордыни, прекрасно поняла причину, потому что сама всю жизнь боялась «уронить себя». Отказ прислуги ее разъярил. Слушая эту историю, я получила большое удовольствие, причем не столько от самой истории, сколько от ярости, в которую впала миссис Ландау. Сейчас я попыталась представить себе, что она сказала бы о Роде, значительно более молодой, чем та упрямая черномазая, более образованной и так мало заботящейся о том, как бы не «уронить себя», хотя она и черная. Даже предпочитает стелить постели за городом, только бы не сидеть в какой-нибудь душной городской конторе.

Дэвид что-то сказал о зарплате, и Рода с улыбкой ответила, что работает не из-за денег; ее родители настаивали, чтобы она нашла работу, – боялись, что иначе она проспит все лето.

Она предложила мне помочь убрать посуду, но я отказалась, и мы с Борисом унесли все в кухню. Минуту спустя там появился Мартин и спросил, можно ли подбросить в камин дров. Я попросила Бориса показать ему, как пройти в дровяной сарай. Я решила сразу же вымыть посуду, потому что с самого момента появления этой троицы не переставала думать о том, как Нина и Лотта отнесутся к тому, что мои друзья – особенно Рода – уютно расположились в доме у камина. Мне не хотелось, чтобы меня застали врасплох. Кроме того, одинаково опасаясь обеих – Лотты, которая могла пожаловаться на меня своим родителям, и Нины, которая могла ее на это подбить, – я решила, что, если им (я всегда воспринимала их как единое целое) вздумается рассказывать моим хозяевам всякие небылицы о моем поведении, я по крайней мере лишу их удовольствия распространяться о полной раковине грязной посуды. Когда я вернулась в гостиную, Бориса там уже не было, а вся троица с довольным видом возлежала на коврике у камина, уставившись на огонь.

– Они что, не могут себе позволить паровое отопление? – спросил Дэвид, как только я вытянулась рядом с ним. Я с облегчением поняла, что камин спас меня от насмешек. Теперь пусть дразнят меня хоть до скончания века – им все равно не удастся стереть из памяти это немое свидетельство преимуществ богатства. Наглядное доказательство того, что мое стремление к деньгам не лишено смысла.

– Паровое отопление для бедных, – ответила я.

– Точно, – протянула Рода. – У богатых камины… и большие медные кастрюли… и керамика… и лужайка с травой, чтобы готовить еду на воздухе… и верховые лошади вместо подержанных «кадиллаков» напрокат…

– Вы только послушайте, – восхищенно заметил Мартин, – прямо целый каталог для богатеньких.

А я внимательно слушала и удивлялась, откуда ей так хорошо все это известно.

– Продолжай, – попросила я, – мне нравится этот перечень.

– М-мм, – пробормотала она, – юбки с ручной вышивкой… тонкое белье… кожаные босоножки… свежие цветы… сушеные грибы… и хороший продолговатый рис… лошади вместо…

– Это уже было.

– Да, черт возьми, – лениво ответила она, не открывая глаз. – Это единственное, что мне по-настоящему нужно. Лошади.

– Любишь ездить верхом?

– Мать советует мне ездить верхом на велосипеде. Не надо платить пять долларов в час. Со смеху помрешь. Нет ничего лучше, чем забраться на коня.

– А если под? – спросил Дэвид. – Я слышал, Екатерина Великая…

Мартин хихикнул.

– Даже в Центральном парке, – все тише продолжала Рода, не обращая на них внимания. – Видели конную полицию? Сами уроды, посмотреть не на что, а держатся по-королевски. Нет, лошади – это класс, лучше, чем тратить деньги на дорогое белье с монограммой. – Она еще что-то бормотала, но разобрать было невозможно. Потом раздалось глубокое размеренное дыхание.

– Как спит, а? – сказал Мартин. – В жизни не видел ничего подобного.

И тут я услышала, что меня зовет Борис и одновременно шум мотора.

– О Боже! – Я оттолкнула Дэвида и вскочила на ноги.

– Ру-у-фь, мои родители приехали!

– Спасибо, милый, – крикнула я. – Спускайся к нам. – Я повернулась к Мартину и Дэвиду: – Вот это сюрприз! Притворитесь-ка спящими. Надо выиграть время. Только слушайте, что я им буду врать. Чтобы не вляпаться потом.

– Какая приятная неожиданность, – сказала я Борису, когда он спустился в гостиную. – Жаль только, что им не повезло с погодой.

Я взяла его за руку, и мы пошли в кухню и открыли входную дверь в тот самый момент, когда миссис Штамм подошла к дому.

– Здравствуйте, Руфь. Здравствуй, Борис. Похоже, денежные магнаты опять подкупили синоптиков.

– Да, такая жалость, – ответила я. – Здравствуйте, мистер Штамм.

– Здравствуйте, Руфь. Здравствуй, сын. – Он наклонился и ласково прижал к себе Бориса. – Как прошла неделя?

– Здорово, – ответил тот. – Сегодня первый дождливый день.

– Да, – подтвердила я. – Всю неделю погода была чудесная. Мы все много купались.

– И мало занимались, – заметила Хелен Штамм со своей насмешливой улыбкой, которая делала ее еще некрасивее.

– Руфь освоила подачу, – с гордостью сообщил отцу Борис.

– Прекрасно, – заметила его мать. – Она здесь именно для этого.

– По-моему, – сказал мне мистер Штамм, улыбаясь, – все идет просто замечательно. Да-да, замечательно.

– О, – вдруг воскликнул Борис, – знаете…

– Я знаю, что мы устали стоять у кухонной двери с чемоданами в руках, – ответила Хелен Штамм.

– Извини, дорогая.

Мистер Штамм взял у нее вещи, и мы вошли в дом. Борис, сбитый с толку, замолчал.

– Мне кажется, – начала я в прихожей, – Борис хотел вам сообщить, что у нас гости – мои друзья.

– В самом деле? – спросила миссис Штамм. – И где же они?

– В гостиной. Спят. Надеюсь, вы не возражаете. Я обязательно спросила бы разрешения, если бы они меня предупредили.

– Ничего страшного, Руфь, – ответил мистер Штамм, поглядев на жену.

Я благодарно улыбнулась ему.

– Да, разумеется, – сказала она, махнув рукой. – Но сколько их? «Они» звучит не слишком определенно. Двое, пятеро, десять?

– Трое, – сказала я. – Мой брат, наш друг… и девушка, которая работает вместе с братом.

– Брат? Забавно. Что-то не помню, чтобы вы упоминали о брате.

Я ехидно улыбнулась:

– Обязательно упомянула бы, если бы вы меня спросили.

Мистер Штамм кашлянул. Борис взглянул на меня и улыбнулся, как всегда не понимая, что мы в очередной раз обменялись колкостями.

– Справедливо, – деловито заметила миссис Штамм. – Ну, так где же ваши спящие красавицы? В гостиной, говорите?

Не дожидаясь ответа, она прошла в гостиную и, остановившись у ковра, принялась разглядывать их по очереди.

– Должна признать, Руфь, – пробормотала она, глядя на Дэвида, – ваши родители произвели на свет красивых детей.

Я поблагодарила, не уточнив, что Дэвид не мой брат.

– Полагаю, – продолжала она, все еще не отрывая глаз от Дэвида, – вы не можете мне сказать, где моя дочь.

– С Ниной и миссис Лойб. Они поехали в город за покупками и собирались в кино, если погода не изменится.

– Прекрасно. – Она подошла к Борису и мистеру Штамму, который все еще держал чемоданы. – Обед в два. Скажите своим друзьям, что мы будем рады, если они присоединятся к нам.

– Вы очень добры. Но я не думаю, что они голодны… Я приготовила кофе и сэндвичи, когда они приехали.

– В молодости всегда хочется есть. Впрочем, вам, похоже, не придется передавать им приглашение. Девушка, похоже, в самом деле спит, что же касается молодых людей, голову даю на отсечение – они слышали каждое слово.

Она стремительно поднялась наверх, муж последовал за ней. Борис нерешительно стоял у лестницы.

– Идем со мной, Борис. Я хочу посмотреть, сколько знаний удалось вложить в твою умную голову.

Дверь спальни наверху закрылась, и я вернулась в гостиную. Рода спала. Дэвид сидел на ковре и беззвучно смеялся, но Мартину было не до смеха.

– Черт возьми, – прошептал он. – Как ты это выдерживаешь?

Я пожала плечами:

– Пошли, покажу вам озеро.

Они поднялись и вышли за мной на лужайку. Шел мелкий дождь.

– Она что, всегда такая? – спросил Мартин.

Я и дальше намерена была делать вид, что мне все нипочем, но тут вмешался Дэвид:

– Вся беда в том, что у тебя нет чувства юмора, Мартин.

– Да? – спокойно осведомилась я. – Тогда, боюсь, у меня тоже. Что тут смешного?

Он с деланным смирением развел руками:

– Смешного ничего. Просто она мне нравится.

– Ты знаешь, что я ее на дух не переношу, поэтому она тебе нравится.

– Озеро бесподобное, – заметил Дэвид. – Если бы еще дождь прекратился.

– Что в ней может нравиться? Просто танк какой-то, – сказал Мартин.

– Я знала, что ты меня поддержишь, – ответила я.

– Скажи лучше, что ты ревнуешь, – поддразнил меня Дэвид, – потому что я ей приглянулся.

– Не говори ерунды, – сердито ответила я, словно не понимая, что он шутит. – Просто она стояла ближе к тебе, но это еще ничего не значит. Неизвестно, кого она имела в виду.

Он вздохнул:

– Плечом к плечу они стояли насмерть. Что же мне, бедному, делать против вас двоих? Придется звать на помощь Роду.

– И позови! – не задумываясь, выпалила я. – Развлеки девочку, в самом деле, свози в ночной клуб. Только не забудь прикупить пижонский костюмчик. Они это любят.

Выпалив это, я вспомнила про Мартина и покраснела от стыда за свою глупость. Дэвид присвистнул и сердито спросил:

– Что с тобой, Руфи? Ты же вроде не дурочка, думай, что говоришь.

– Прости, Мартин. Я не хотела тебя обидеть. Случайно ляпнула, бывает.

– Между прочим, ее отец социолог, а мать учительница, – сказал Мартин, не глядя на меня. – Она могла получить стипендию в Радклиффе, но решила остаться в Нью-Йорке с друзьями. Уже год проучилась в Сити. Причем я ее ни разу не видел. Представляешь? Это самая умная девушка из всех, с которыми я был знаком.

– И к тому же соня, каких поискать, – добавил Дэвид, переводя тем самым огонь на себя.

– И ты туда же, – взорвался брат. – И зачем человеку мозги, если он ведет себя как…

– Ну вот, – сказала я Дэвиду, – не хватало еще одной глупости.

– Опять вместе, – сказал Дэвид. – У вас отлично получается – вдвоем на одного. Орать на меня и перекладывать с больной головы на здоровую. Ну ладно, мне не привыкать. Смотрите-ка, дождь кончился.

Действительно, тучи сместились к краю озера и в разрывах облаков просвечивало голубое небо.

– А солнца все-таки нет, – заметила я.

– Не знаю, как вы, а я намерен искупаться. Прямо сейчас. Мы вошли в дом. Я поднялась наверх, чтобы надеть купальник, а они отправились переодеваться в ванную на первом этаже. Дверь в спальню Штаммов все еще была закрыта. Когда я спустилась, Рода спала, а Мартин с Дэвидом ждали меня на улице. Через час, переплыв озеро наперегонки туда и обратно, мы вернулись. (Мартин победил, я и Дэвид достигли берега одновременно, несколькими минутами позже.) Дрожа от холода, мы ворвались в кухню. Рода сидела у стола и отвечала на вопросы миссис Штамм, готовившей еду.

– А вот и наша спортивная команда, – заметила та, когда мы вошли. – Как вода?

– Дивная. Миссис Штамм, позвольте представить вам моего брата Мартина и нашего друга Дэвида Ландау.

– Вы не нуждаетесь в представлениях, Мартин, – сказала она, улыбаясь Дэвиду. – Я узнала бы вас в любой толпе; вы удивительно похожи на сестру.

– Нет же, вот мой брат, миссис Штамм, – сказала я, обнимая за плечи Мартина, который стоял рядом со мной, мокрый и дрожащий.

На секунду она оторопела. Потом неуверенно рассмеялась. И вдруг покраснела! Я не поверила своим глазам: из-за какой-то мелкой промашки, к тому же вполне объяснимой, от ее непробиваемости не осталось и следа.

– Многие ошибаются, не вы первая, – заметил Дэвид, положив конец моему злорадному торжеству.

– Но я ошиблась дважды, Дэвид, – ответила она, искоса, с хитрой улыбкой взглянув на меня, и я поняла, что самообладание вернулось к ней.

– Вижу, вы с Родой уже познакомились, – сказала я. – Вы позволите нам переодеться? Вода довольно теплая, но воздух ужасно холодный.

– Разумеется, – махнула она рукой в сторону лестницы. – У нас с Родой очень занятная беседа.

Я с тревогой взглянула на Роду, но она спокойно улыбнулась мне в ответ – значит, ничего страшного не произошло.

– Я любознательна, – услышали мы голос миссис Штамм, пока шли к лестнице. – Меня всегда интересовало, как живет средний класс негритянского населения. – Мы остолбенели, на что она и рассчитывала. – Но вот Рода утверждает, что такой социальной группы не существует, и если мне известно о ее наличии, значит, я знаю больше, чем сама Рода.

Мартин задрожал от возмущения. Я посмотрела на Роду. Она подмигнула мне, и мы снова двинулись наверх.

Поскольку с Родой у нее ничего не вышло, за обедом миссис Штамм попыталась найти новую жертву. В каком университете учится Дэвид? А Мартин? О, для Сити-колледжа эта неделя не самая лучшая неделя, не так ли? Мартин непонимающе уставился на нее.

– Я имею в виду Розенбергов, – пояснила она.

– Послушай, Хелен, – медленно произнес мистер Штамм, нарушив молчание, за которым обычно прятался, и она удивилась этому не меньше, чем мы. – Мне кажется, ты несправедлива к колледжу. Не следует обобщать. Я думаю…

– Да, конечно, – нетерпеливо перебила она, – обобщения не всегда уместны. Только ведь без них не обойтись, если мыслить не слишком примитивными категориями. В любом случае… – Так и не дав высказаться мужу, она повернулась к Мартину; вынужденная изоляция мистера Штамма ощущалась почти физически.

Я взглянула сначала на брата, потом на Дэвида. Мартин, казалось, вот-вот задохнется от возмущения, но Дэвид продолжал спокойно поглощать пищу.

– В любом случае, если вы еще не видели сегодняшней газеты, я вам прочту. Такая прекрасная статья – жаль, если вы с ней не ознакомитесь. Где же я оставила газету? В машине? Наверху? Уолтер?

– М-мм?

– Не помнишь, где сегодняшний «Таймс»?

– Наверху, в спальне.

– Лотта, будь добра, принеси «Таймс». Газета наверху, в спальне.

Как будто ее муж – пустое место и его слова не доходят даже до его собственной дочери.

– В этом номере вообще много интересного. Комиссия демократической партии пришла к потрясающему выводу: оказывается, сенатор Маккарти служит делу коммунизма, разоблачая коммунистов в собственной стране, а именно «вызывая у людей ни на чем не основанные подозрения», – так, по-моему, там написано. Правда, тогда неясно, для чего они настаивают на более жестком пресечении подрывной деятельности в правительственных учреждениях.

– Наверное, демократы пытаются отвести от себя удар, – предположил Дэвид.

– А! – воскликнула она. – Вот молодой человек с головой! Где вы сказали учитесь? Впрочем, я помню. Вы правы. Они не могут отрицать очевидное или гарантировать, что завтра в правительстве красные не совьют новое гнездышко, поэтому пытаются все свалить на одного человека и замести следы показными мерами. – Она обвела нас взглядом. Кто подкинет ей следующую кость? Но все молчали. – Могу ли я считать, Дэвид, что вам удалось избежать болезни под названием «красная зараза», столь распространенной среди молодежи? Дэвид улыбнулся:

– Нет.

– Что значит «нет»?

– Учитывая вашу непримиримость в этом вопросе, вряд ли вы можете так считать.

Лотта принесла газету и этим спасла положение. Я разрывалась между жалостью к Мартину и гордостью за Дэвида – единственного, кого Хелен Штамм не удалось сбить с толку, единственного, кто мог оказать ей достойное сопротивление.

– А, вот, – с воодушевлением начала она. – «ФБР арестовало сегодня тридцатидвухлетнего Джулиуса Розенберга, жителя Нью-Йорка, по обвинению в шпионаже в пользу России. Он стал четвертым американцем, задержанным на этой неделе в связи с выдачей атомных секретов Советскому Союзу… Мистер Гувер назвал мистера Розенберга еще одним звеном в цепочке советских шпионов, включавшей доктора Клауса Фукса, британского ученого-атомщика; Гарри Гольда, биохимика из Филадельфии; Альфреда Дина Слэка, ученого из города Сиракузы; Дэвида Грингласса, бывшего сержанта американской армии…» Ну, где же эта прелестная строчка? Вот, нашла. Послушайте. Розенберг установил связь с советским агентами, чтобы, цитирую, «выполнить свое предназначение» и «оказать посильную помощь России», конец цитаты. Вот еще, это вам понравится: «Глава ФБР заявил, что вина Розенберга усугубляется тем фактом, что он, гражданин Соединенных Штатов, сам искал возможности вступить в заговор с советским правительством в ущерб интересам своей страны… Розенберг родился в Нью-Йорке восемнадцатого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года и получил диплом инженера-электрика в Сити-колледже в феврале 1939 года». – Она торжествующе посмотрела на нас и спросила: – А-а! Я так и знала, что он учился в Сити. Как, по-вашему, я догадалась?

– По его возрасту, – спокойно ответил Дэвид. – И по фамилии. И еще потому, что он из Нью-Йорка. Вряд ли еврей из Нью-Йорка мог учиться, скажем, в Гарварде в тридцать девятом. Как, впрочем, и в другие времена.

– Что ж, ваше предположение не лишено оснований. Однако вы упускаете из вида нечто более существенное. Давайте рассмотрим синдром бесплатного образования. Разве это не та питательная среда, из которой произрастает психология предателя? Не улыбайтесь, молодые люди. Вдумайтесь. Я всю жизнь исправно плачу налоги, для того чтобы какой-то идиот бесплатно отучился в колледже, а потом, двадцать или сколько там лет спустя, заявил, что он должен выполнить свое предназначение и оказать посильную помощь России. Но Россия ни гроша не потратила на его образование, и родители его уехали оттуда, надо полагать, не от хорошей жизни. Так почему он не чувствует себя в долгу перед Америкой. Я вам скажу почему. Потому что люди в лучшем случае способны иногда быть благодарны друг другу, но никогда – своему правительству. Их отношение к правительству бывает либо враждебным, либо иждивенческим. А раз так, то и правительство вправе платить своим гражданам той же монетой – тратить поменьше сил и средств на образование и социальную защиту граждан. Иначе в обществе неизбежно развиваются потребительские тенденции, правительство не успевает удовлетворять растущие аппетиты и в результате само же получает все шишки. – Она сделала глубокий вдох и задержала взгляд на Дэвиде. Он улыбнулся ей своей обманчиво невинной улыбкой.

– Ну, выкладывайте, – бросила она ему с вызовом, хотя не могла не улыбнуться в ответ. – Не люблю, когда что-то остается недосказанным.

– Я только хотел спросить: а что, Клаус Фукс тоже окончил Сити-колледж?

Вряд ли ей это пришлось по вкусу, но она с достоинством склонила голову, признавая свое поражение. А потом до вечера ходила за нами по пятам и втягивала Дэвида в спор по любому поводу. Иногда ей удавалось одержать верх, но не без потерь.

Тогда мне казалось, что она спорит именно с этой целью – одержать верх. Но теперь (хотя, возможно, это только мои домыслы) я думаю, что ей, напротив, нравилось терпеть поражение и споры с Дэвидом давали ей редкую возможность хотя бы ненадолго почувствовать себя женщиной.

Лето быстро кончилось. Я редко оставалась наедине с Уолтером Штаммом, но, бывало, мы проводили время втроем – он, я и Борис. (Лотта почти никогда не присоединялась к нам, избегая моего общества, хотя какое-то время мне казалось, что она стала относиться ко мне немного теплее.) Хорошо помню наш лучший уик-энд. Уолтер Штамм приехал один. В субботу утром мы играли в теннис, днем катались на яхте. Лотта весь день провела с Ниной, а вечером убежала на свидание с воспитателем из лагеря. Мы с Уолтером выпили по коктейлю (Борису налили бокал вина), потом ужинали у камина. Когда Борис отправился спать, Уолтер приготовил пунш в двух огромных кружках, и мы долго сидели вдвоем у огня. Он слегка захмелел и был значительно разговорчивее, чем за все время нашего знакомства. Рассказал мне, что хотел стать архитектором и даже получил диплом. Но отец убедил его, что его способности необходимо употребить на благо семейной фирмы по торговле недвижимостью; они тогда начинали вкладывать деньги в загородные торговые центры. Дело было новое, давало простор воображению. Только позже, освоившись в фирме, он понял, что архитектору там делать нечего. Потом еще несколько лет ушло на то, чтобы принять решение уйти и заняться творческой работой, даже с риском рассердить отца. Но тут началась война, и он счел своим долгом пойти в армию, хотя и мог этого избежать. Лотте тогда было семь, а еще через семь месяцев родился Борис. Когда закончился срок службы, Уолтер был отцом двоих детей, одиннадцати и пяти лет, и ему уже не хотелось ничего менять. Кроме детей, у него, разумеется, была еще и жена. Он женился за год до окончания Гарварда. Тогда же умерла его мать, а через несколько месяцев отец женился на женщине, которая, как много позже понял Уолтер, уже несколько лет была его любовницей.

От выпитого он немного размяк, но не говорил ничего лишнего. Иногда грустно улыбался. (Была еще и жена.) Его грусть казалась мне такой романтичной, с налетом байронизма. Позднее я стала думать, что это всего лишь жалость к самому себе и ничего романтического в ней нет. Тогда он мне действительно нравился. Его сдержанность вызывала у меня восхищение – как еще мог сохранить достоинство человек, совершивший страшную ошибку и связавший себя брачными узами с такой стервой, как Хелен Штамм; человек, который не хотел пожертвовать детьми, чтобы исправить эту роковую ошибку. Даже его немногословность на фоне вечной трескотни Хелен воспринималась как благо. И он был добрый. Терпеливо учил меня управлять катером или показывал Борису новый морской узел. И когда в тот августовский вечер он наконец заговорил со мной, причем достаточно откровенно, я не задавала себе вопроса, почему у него вдруг возникло такое желание, а только чувствовала себя польщенной его доверием. Польщенной и, признаться, взволнованной. Он не пытался за мной ухаживать, да я этого и не хотела. Но мы оба понимали, что этот вечер очень сблизил нас. Не только потому, что налицо были все классические атрибуты «интима» – бокал вина, пушистый ковер перед камином, полумрак и отблески огня. Мы были одни в загородном доме, за окном стояла холодная ночь, наверху спал ребенок, и Уолтер рассказывал мне о своей жизни. Даже если бы меня не так раздражала Хелен Штамм, мне, наверное, все равно было бы приятно его внимание; а тогда я просто упивалась сознанием своей тайной победы. Еще нас до некоторой степени объединяло то, что мы оба оказались в роли ее жертв; но если бы я тогда же сумела понять, насколько глубоко он вошел в эту роль, возможно, я не так бы радовалась этой победе.