ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Это рассказ об Эммелине Мошер, которую еще раньше чем ей исполнилось четырнадцать отправили из дома, с фермы в штате Мэн, на хлопкообрабатывающую фабрику, в штат Массачусетс, так как семье необходим был ее заработок. Случилось это в 1839 году.

В те времена Файетт, где жила семья Эммелины, славился превосходным молочным скотом, но ферма Мошеров стояла на каменистом холме, и даже в лучшие времена они не знали достатка. Что же касается поры, о которой мы говорим, то дела шли неважно по всему штату, и три года кряду отец Эммелины не мог наняться нигде на работу и что-то добавить к тем крохам, которые приносило хозяйство. А потом наступил год, когда заморозки, ударив в июне, на корню уничтожили нежные всходы, и уже в третью неделю ноября припасов оставалось так мало, будто добрая половина зимы позади.

В семье было девять детей, и всем беспрестанно хотелось есть. Трехлетний плакал, просясь к груди, когда мать кормила полуторагодовалого, но у матери не было молока на двоих. А если говорить правду, то после смерти последнего из детей, умершего сразу же после рождения, и на одного-то едва хватало. Видя и понимая это, Эммелина – она была старшей – нередко думала: как жалко, что я не могу кормить малышей. Почти все другие работы по дому они делили с матерью поровну. Саре Мошер был тридцать один год, а Эммелине тринадцать.

Вот уже некоторое время и старшим детям, и родителям казалось: что-то случится, какая-то перемена произойдет под воздействием внешних сил и даст им возможность жить дальше. Глубоко набожная Сара Мошер была уверена, что Бог поможет им по-своему и в свое время, но Генри Мошер перестал в последние недели ходить в церковь и приговаривал: если у Бога нет для меня времени, то у меня его для Бога и того меньше. И когда помощь пришла, в ней поначалу не разглядеть было дело рук Божьих.

Ханна и Абнер Уоткинсы, дядя и тетка Эммелины, жившие в Линне, штат Массачусетс, приехали в гости впервые за много лет, и общение оказалось тяжелым для всех. Мало того что Уоткинсы поражены были скудостью жизни семейства Мошер и не особенно это скрывали, они, и прежде всего Ханна, склонны были наводить на все критику. Всем своим видом тетушка говорила определенно и недвусмысленно, что, если бы Генри Мошер больше думал о благочестии, дела в штате шли бы не так плачевно, да, вероятно, и заморозков бы не случилось. Мать Эммелины, еще неокрепшая полностью после рождения пяти детей, одного за другим в течение четырех лет, и смерти последнего ребенка, которому суждено было прожить лишь считанные часы, испытывала глубокий стыд под пристальным, всепроницающим взглядом невестки. И видеть это было истинной пыткой для Эммелины, любившей мать нежно и горячо, сильнее, чем обычно любят дочки, и никогда не сомневавшейся в ее совершенстве.

Самым большим испытанием были совместные трапезы, так как, сидя вокруг стола, занимавшего чуть ли не всю длину комнаты, они, словно в ловушке, обречены были смотреть друг на друга или в полупустые тарелки, которые наводили на мысль, что кто-то успел побывать тут до них и съесть почти все. Ханна вела беседу. Она говорила без остановки, и ее голос напоминал стук незапертой двери, которую бьет, срывая с петель, ураган. Когда на минуту все замолкает и кажется, будто ветер утих, дверь начинает опять громыхать с прежней силой.

Если Ханна не рассуждала о небывалых достоинствах Линна, штат Массачусетс, а также своего дома и мужа, речь ее неизменно переключалась на город Лоуэлл – средоточие крупных бумагопрядильных фабрик. Их владельцы создали замечательные условия для всех, кто там трудится. И благодаря этим условиям, в Лоуэлл стекаются очень приличные люди. К слову сказать, там много хороших, добропорядочных девушек. Похожих, кстати, на Эммелину. Они приехали из Мэна и Нью-Гемпшира, где семьям фермеров сейчас приходится туго. Именно в Лоуэлле Абнер заработал деньги, позволившие ему открыть свое сапожное дело.

– В Лоуэлле есть девушки, – продолжала говорить Ханна, – которые платят за обучение братьев в школе. А некоторые сумели выкупить заложенные родительские фермы. На свои заработки! Каково? А живут они очень весело, потому что Лоуэлл – это вовсе не то, что вы думаете.

Замечание было, пожалуй, не совсем верным, ибо до той поры, пока Ханна не стала рассказывать им о Лоуэлле, они не думали о нем вовсе.

– Там сотни девочек, ровесниц Эммелины, – не закрывала рот Ханна, – а есть даже и помоложе. И зарабатывают столько, что, заплатив за еду и жилье, посылают еще домой по два доллара. По два доллара в неделю!

В комнате воцарилась мертвая тишина. Такую огромную сумму дети не могли даже вообразить, да и родители вот уже несколько лет не держали в руках два доллара сразу. Эммелина почувствовала вдруг что-то похожее на страх и, больше того, боязнь за себя, но откуда и почему пришло это чувство, она не знала.

– Ну, что ты скажешь, Эммелина? – спросила ее Ханна. Та вздрогнула. Почему обращаются именно к ней?

– Довольно об этом, – проговорил отец тихо и озабоченно.

– Но, Генри, подумай! Уже через несколько лет ты смог бы выкупить закладную. Пока вы все были бы сыты. А если она совсем уж не приживется на фабрике, то вернется пораньше.

И только тут Эммелина начала понимать, что Ханна уговаривает отца с матерью отправить ее в Лоуэлл. Не в силах оторвать взгляд от тарелки, она ждала, чтобы отец объяснил Ханне – это немыслимо; в сотый раз думала: и зачем только приехали эти Уоткинсы; надеялась, что сейчас мама напомнит, какая она еще маленькая. (В этот момент впервые она почувствовала, что мала даже для своих лет.) Ища поддержки, она взглянула на мать. Та хотела что-то ответить, но смешалась и покраснела.

Значит, они в самом деле считают это возможным. Готовы услать ее прочь из дома. Ей показалось, что жизнь вдруг покинула тело и оно налилось ужасом, сковавшим ее так сильно, что она потеряла способность двигаться и говорить, да и дышала даже с трудом.

– Подумай, ты сможешь собой гордиться, – сказала ей Ханна.

Подняв взгляд на отца, Эммелина увидела, что он не ест, а лишь слепо тычет в тарелку вилкой. Малыш Уильям, сидевший у матери на коленях, тянулся к кусочку хлеба, лежавшего на их общей тарелке. Младшие дети уже вставали из-за стола, но одиннадцатилетний Эндрю и десятилетняя Гарриет, достаточно взрослые, чтобы в общих чертах понимать, о чем речь, выжидали, стараясь определить, насколько все это важно. Справа от Эммелины, в торце стола, рядом с отцом, сидел Льюк. Притворяясь, что смотрит в тарелку, он неотрывно следил за ней из-под полуопущенных век грустными серыми глазами. Льюк – на одиннадцать месяцев моложе, чем Эммелина, – был ей ближе не только по возрасту, но и по склонностям, и по душе.

Почувствовав, как на глаза набегают слезы, она опустила голову, чтобы их никто не увидел. В горле стоял комок от сдерживаемых рыданий.

А Ханна между тем объясняла, насколько лучше работать на фабрике, чем бесконечно гнуть спину на ферме. Хотя в годы девичества – Эммелине рассказывал это отец – она была твердо убеждена, что правильнее всего жить на ферме в Файетте. Ей было уже тридцать четыре года – вторая молодость позади, – когда, отправившись на церковный праздник в Ливермол Фолс, она повстречала там Абнера Уоткинса. Абнеру было всего двадцать восемь, но он целых двенадцать лет отсутствовал в Ливер-моле, потому что шестнадцатилетним парнишкой ушел из отчего дома в Линн и стал там подмастерьем сапожника. Проработав у него двенадцать лет, он с разбитым сердцем вернулся в родные края, так как на предложение, сделанное им младшей дочери хозяина, отец ответил отказом. Через неделю после знакомства они с Ханной уже поженились и были готовы начать совсем новую жизнь, но не в Линне, а в Лоуэлле. Шел 1832 год, и крупные фабрики процветали. Спустя всего несколько дней по приезде Абнер получил место в фабричной мастерской, занимавшейся ремонтом кожаных изделий, через два года стал управляющим, а еще через три накопил столько денег, что смог открыть в Линне собственное дело. Теперь жена его восхваляла Линн и Лоуэлл и сожалела обо всех, прозябавших в Файетте.

– Будет, Ханна, – сказал отец. – Поговорили – и будет.

– Да, пожалуй. Ей нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли.

Значит, все уже решено? Эммелина не смела взглянуть в глаза матери, опасаясь прочесть в них на эту минуту еще нестерпимый ответ. Собрав тарелки, она отнесла их к плите, сложила в стоявший там таз с горячей водой. Оттирать их было незачем: все съедалось до последней крошки. И даже ее тарелка, на которой кое-что оставалось, после того как из-за спазмов в горле она потеряла способность есть, была абсолютно чиста к моменту, когда Розанна передала ее, чтобы опустить в воду.

Покончив с обедом, отец и старшие братья отправились снова в коровник. Абнер, щуплый и застенчивый, всегда затмеваемый мощной женой, поплелся следом за ними. Мать села прясть. Ханна взяла гребень и принялась чесать шерсть. Придвинув к огню корзинку, Эммелина устроилась было перебирать лежавшую там шерсть, но, когда Ханна уселась рядом с ней, почувствовала, что не вытерпит. Сняв с крючка шаль, она выскользнула из дома, прежде чем младшие дети успели заметить и упросить ее взять их с собой.

Стояла последняя неделя ноября. На улице было хмуро и холодно. Выпавший прежде мелкий снежок не покрыл землю, оставив ее промерзлой и голой. Но видно было, что настоящий снег тоже не за горами. Еще вчера Эммелина молилась о том, чтобы Уоткинсы собрались восвояси прежде, чем снег помешает проехать. Теперь она не могла молиться об их отъезде, так как, возможно, сама должна будет уехать с ними.

Она прошла по каменистому уступу, на котором построен был дом, и спустилась по склону к дороге. Прислонясь к дереву, глянула вверх – на дом и на то, что вокруг. И, переполненная глубокой, усиленной отчаянием любовью, увидела все совершенно иным, чем прежде.

Во времена ее раннего детства дом был белым, но теперь краска облезла и дощатые серые стены производили жалкое впечатление. Крепкий и ладный коровник стоял в отдалении от дома. Он был построен дедом, а тогда считали – чем дальше хлев, тем лучше. Вокруг дома высились толстоствольные старые клены, ясени, пихты. Казалось, кто-то специально посадил их окрест.

На самом деле это дом возвели в кольце зелени. На самой высокой точке холма рос клен, превосходивший по размерам все деревья. Корни его змеились по поверхности, стремясь уцепиться за лучшую почву. Мысленно Эммелина увидела, как они с Льюком качаются на переброшенной через нижнюю ветку толстой и длинной веревке. Случалось, они раскачивались так сильно, что взмывали над склоном холма, перелетали через дорогу, и Эммелина, крича от ужаса и восторга, что было сил цеплялась за Льюка. Еще она вспоминала, как Льюк и отец прикрепляли ведерки и к этому клену, и к другим тоже, а она через некоторое время шла проверить, много ли набралось соку, запускала в ведерко руку, касалась сахарно-сладкой водицы и потом с полным правом облизывала пальцы. Иногда ведерки бывали уже полными, и вдруг начинался дождь, тогда все бежали скорее снимать их, а содержимое выливали в большой котел, где сок уваривался в сироп. Еще ей припоминалось, как они с Льюком, совсем маленькие, сидят у огня. День дождливый, они закутаны в одеяла, а вся их одежда сушится над плитой. И еще – как они жарят сухие зерна, пока те не лопнут, как прислушиваются к дождю, барабанящему по крыше чердака, который всем детям, кроме двух самых младших, служит спальней. Вспомнились и бесценные, случайно выдававшиеся минуты тишины, когда младшие уже уложены, Льюк с отцом куда-то ушли (вероятно, к соседям), огонь в очаге догорает, а они с матерью, движимые одним чувством, вдруг опускают шитье на колени и молча смотрят на угасающие огоньки.

Но именно это воспоминание прорвало сдерживавшую чувства плотину. Страх вырвался наружу, потому что сейчас впервые она осязаемо ощутила вставшую перед ней угрозу – остаться без матери. Стремительно повернувшись к дому спиной, Эммелина пробежала через дорогу и, не останавливаясь, бросилась дальше, к пруду.

Сплошь окаймленный деревьями, лишь в двух местах стоящими не впритык друг к другу, этот пруд был самым красивым во всем Файетте. С одной стороны в просвете между стволами вилась тропинка. Летом они ходили по ней купаться и почти круглый год – ловить рыбу. С другой стороны в широком проеме видна была лесопильня, находившаяся совсем близко от берега.

Эммелина стояла рядом с огромным камнем, на который они все складывали одежки, когда купались, и на котором она провела так много часов, играя с малышами в путешественников, спасшихся после кораблекрушения на Слюдяном острове. Это был удивительный камень. Кусок гранита шириной футов в пять, высотой в три, в длину достигавший примерно шести; он испещрен был осколками и обломками кварца и уймой вкраплений слюды, иногда таких крупных, что, потрудившись, их можно было извлечь, а потом расщеплять, слой за слоем, пока наконец оставшаяся тончайшая пленка не трепетала, на кончике пальца, готовая улететь с первым порывом ветра.

Она побрела по кромке пруда прочь от дома. Темнело, чувствовалось, что вот-вот пойдет снег. Пруд был совсем неподвижным; казалось, никогда и ничто не расколет поверхность воды, и трудно было представить себе, что где-то там в глубине жизнь шла и сейчас. Вздрогнув, она плотнее закуталась в шаль. Знала, что скоро промерзнет насквозь, но даже хотела, пожалуй, чтобы это случилось и ее телу стало бы так же тяжело, как тяжко было душе.

И так она шла, только изредка защищаясь от веток шиповника и куманики, которые преграждали ей путь, цеплялись за дырочки домотканой одежды. Не доходя лесопильни свернула в лес, чтобы избежать встречи с возможно работавшими там людьми. На безопасном расстоянии обогнув лесопильню, она снова вернулась на берег, но, где можно, держалась поближе к деревьям, все еще опасаясь, чтобы ее не увидели, хотя видеть-то было некому: с этой стороны пруда не стояло ни одного дома. Ей казалось, она заблудилась, но в то же время она понимала, что это не так. Пальцы на руках и ногах занемели от холода. Остановись она на секунду, и дрожь было бы не унять.

Сколько прошло времени, она не знала. В какой-то момент ей представилась вдруг картина. Родители, спешившие сказать, что никому не дадут увезти ее в Лоуэлл, потратив ночь на безуспешные поиски в лесу, стоят теперь над ее бездыханным телом. Она вспомнила лицо матери после смерти младенца, прожившего так недолго, что его не успели и окрестить. Изнеможение и мука на ее лице были ужасны, просто непереносимы.

Она хотела передохнуть, но не могла позволить себе этого. Чувствовала, что если присядет, то, встав, ничего не узнает вокруг. Легкий снег кружил в воздухе. Когда он пошел – непонятно.

В конце концов она добрела до той части пруда, где, без сомнения, раньше никогда не бывала. Деревья росли здесь над самым берегом, близко друг к другу; тропинка исчезла, и ей пришлось пробираться между стволами под густо падающим теперь снегом. Внезапно нога соскользнула в пруд, и ледяная вода сразу же промочила насквозь и башмак, и чулок.

Если она заболеет, то не сможет поехать в Лоуэлл. Может быть, даже умрет. И как тогда будет чувствовать себя Ханна, затеявшая все это? А родители что будут чувствовать? Мать? Нет, думать об этом просто чудовищно. Она снова увидела лицо матери, на этот раз после смерти Сэмюэля. Из трех детских смертей эта была самой страшной, потому что Сэмюэлю было уже целых семь месяцев. Не новорожденный, а настоящий человечек: спокойный мальчик с лицом как солнышко. Когда он улыбался, любой улыбался в ответ. Он умер ночью, совсем неожиданно, никто даже не знал, что он болен, но утром, когда мать проснулась, он лежал на обычном месте, между нею и мужем, уже остывший. Эммелина увидела мысленно, как вся семья стояла в лесу над могилой. День был весенний и такой радостный, что младшие дети не смогли выстоять смирно короткий обряд похорон, а то и дело кидались в погоню за бабочками и смехом приветствовали голоса леса, забытые ими с прошлого года. Несколько часов спустя она вернулась на это место, чтобы забрать с собой мать, прикорнувшую на траве около свеженасыпанного холмика.

– Нет, не могу еще, Эмми, – сказала мать в ответ на попытки увести ее домой. – Часть меня все еще здесь.

Небо сделалось совсем темным, только звезды тускло светили, и блестел снег. Все ее тело ныло, но она знала: слюдяной камень был уже близко. А там, за камнем, на приподнятой узкой полоске земли за дорогой в одном из окошек можно увидеть слабо мерцающий огонек очага. Она пустилась бежать и одним духом домчалась до камня. Вот он – Слюдяной остров. Даже не вытряхнув лесной мусор, застрявший в платье и в шали, она вскарабкалась на скользкий, покрытый снегом камень и сразу погрузилась в глубокий сон.

Проснувшись, она увидела: небо очистилось и только редкие снежинки кружатся в воздухе. Она знала, что все еще тянется предыдущая ночь, хотя было такое ощущение, словно она проспала несколько суток. Лежа на боку, она почувствовала, что сжимает в кулаке какой-то предмет, и раскрыла ладонь. Оказывается, в полусне ее пальцы сумели нащупать и выковырять большой кусок слюды, тот самый, который они так долго пытались добыть: трудились, пока еще было тепло, неделями, день за днем. И вот теперь драгоценный, волшебный минерал извлечен и лежит у нее на ладони. Ей пришло в голову, что, глядя на слюду сверху, можно принять ее за простой голыш и даже не заподозрить, что под верхним слоем кроются в ожидании своего часа сотни других.

Строки из притчи Соломоновой пришли ей на ум, и она неподвижно лежала на камне, промерзшая и промокшая, но словно не чувствовала этого. Они с матерью вместе молили Бога о помощи, но когда Он послал помощь, она испугалась. Теперь ей виделось, что до этой минуты она была не только эгоистична, но и слепа.

Она смотрела на небо и чувствовала присутствие Бога в каждой снежинке, в каждом дереве, в куске слюды, зажатом в ее руке, и ощущала в первый раз за все время, что, если ее пошлют, она найдет в себе силы поехать.

Страх, может быть, и вернется, но она все сумеет преодолеть. Ей будет страшно, но одинокой она не будет.

Эммелина проснулась в тревоге и страхе, какое-то время лежала, не понимая, чем они вызваны. Все вокруг было странным, не таким, как всегда. Она огляделась: на двух матрацах, служивших постелями, спали дети. Ей потребовалось усилие, чтобы вспомнить их имена. Взгляд скользнул дальше: скошенный потолок, балки, небо, видневшееся сквозь маленькое окошко. Подумалось почему-то, как хочется, чтобы шел снег, и почти сразу же вспомнилось, почему этого хочется. Настал день, когда отец должен отвезти ее и Уоткинсов в Халлоуэлл, где они сядут в дилижанс, идущий в Портленд. Из Портленда Ханна и Абнер отправятся к себе в Линн, а Эммелина, если все пойдет по плану, пересядет в один из фургонов, которые высылают из Лоуэлла за едущими работать на фабрики девушками.

Сев на постели, она посмотрела на спящего рядом Льюка, потом на Гарриет, спавшую с другой стороны. Сразу за Гарриет лежал Эндрю, потом Абрахам, еще дальше Розанна, Ребекка. В первую свою ночь в Файетте Ханна и Абнер тоже устроились кое-как с краю на этом матраце, но выспались плохо, и пришлось из соломы и одеял сделать для них отдельное ложе и разместить в нижней комнате, наискосок от кровати родителей. Сейчас, когда дети спали, все дышало покоем, и даже Гарриет, целых три дня – с тех пор как отъезд Эммелины стал делом решенным – едва подавлявшая бешенство, казалась спокойной и кроткой.

Ярость Гарриет была вызвана тем, что кусок домотканой материи, предназначавшийся ей на платье (то, что она носила, было уже прозрачным от ветхости; она не снимала его второй год, а перед тем Эммелина – два года), по настоянию Ханны, категорически объявившей, что нельзя ехать в Лоуэлл, не имея одежды на смену, передали Эммелине, которая с помощью тетки соорудила себе из него еще одно платье. В результате вплоть до вчерашнего вечера Гарриет всем своим поведением показывала, что отъезд Эммелины – просто замаскированный предлог сшить ей обнову.

Гарриет была четвертым ребенком в семье, но второй девочкой: родилась после Льюка и Эндрю. Единственная из всех, она вечно ссорилась с Эммелиной. А в прошлом году – ей было тогда девять лет – в ответ на какую-то просьбу вдруг прошипела: «Ты не приказывай – ты мне не мать!» – с такой злостью, что Эммелина вся сжалась, как от удара.

В душе Эммелина была, пожалуй, уверена, что Гарриет рада ее отъезду, и поэтому просто остолбенела, когда, взобравшись вчера перед сном на чердак, вдруг обнаружила, что сестра просто места себе не находит. Стоило Эммелине подойти к матрацу, как Гарриет, обхватив ее руками, запричитала сквозь слезы: «Эмми, не езди в Лоуэлл! Эмми, я так боюсь за тебя!»

– Ну зачем нам бояться Лоуэлла? – ответила Эммелина, очень стараясь говорить твердо, чтобы страх Гарриет не всколыхнул ее страхи. – Лоуэлл вовсе не страшный. Просто там все другое, чем здесь.

Но Гарриет только горше расплакалась, и Эммелине пришлось ее успокаивать, обнимая и гладя по волосам, обещая, как только приедет в город, сразу же очень подробно обо всем написать. В конце концов Гарриет стихла, легла, сама отодвинувшись к краю матраца так, чтобы и Эммелине было достаточно места (в другое время ее приходилось упрашивать сдвинуться хоть чуть-чуть), и уже вскоре заснула – дыхание сделалось ровным и мерным.

Тогда Эммелина, встав на колени, лицом к чердачному окошку, принялась молиться. Льюк, сам нередко забывавший прочитать молитвы, видя ее на коленях, обычно вскакивал и молился вместе. Но в этот вечер он продолжал лежать молча, одеревеневший, несчастный. Уже устроившись рядом с ним на матраце, Эммелина увидела в проникавшем через окно слабом свете, что он лежит с открытыми глазами, а коснувшись его лица обнаружила слезы.

– Не плачь, Льюк, это ведь не надолго, – пообещала она.

– А я и не плачу, – пробурчал он в ответ.

Теперь, утром, Эммелине не захотелось будить ни Льюка, ни остальных. Она надеялась хоть немного побыть наедине с матерью. Встав осторожно с матраца, она спустилась по лесенке в нижнюю комнату. Мать сидела возле горевшего очага, кормила грудью крошку Уильяма. Все прочие еще спали. Мать улыбнулась устало:

– Ты спала, Эмми? Я так волновалась, что глаз не сомкнула.

– Не надо так, мама: мне вовсе не страшно.

Она повесила свое новое платье на гвоздик, вбитый в кирпичную стенку над очагом. Так оно будет теплым, когда придет пора одеваться. Платье… Кусочек слюды спрятан в одном из его карманов.

Деревянный сундучок, который Льюк смастерил для ее пожитков (а Эндрю вырезал в подарок деревянный гребешок), стоял теперь на краю длинного стола. Сундучок этот (размером фут на два фута) был сделан из гладких сосновых досок. Льюк, добросовестный и аккуратный, зачистил все до одной зацепки-зазубринки и пригнал крышку плотно и крепко.

– Отец говорит, что ты можешь не ехать, если не хочешь, – сказала ей мать. – Еще не поздно. Все можно еще отменить.

Милый папа! Волна любви захлестнула ее. Вот если бы он проснулся сейчас и сел рядом с ними! Как давно они не сидели втроем у огня без голоса Ханны, бубнящего непрерывно над ухом, или же без других таких же досадных помех!

Быстро скользнув в свое новое платье, она достала гребень, подарок Эндрю. Мать уже кончила кормить Уильяма, и, взяв его на руки, Эммелина уселась на пол перед качалкой, а мать расплела ей косы и стала любовно расчесывать волосы. Был момент, когда Ханна вдруг заявила, что волосы надо подкоротить: тогда Эммелине легче будет с ними справляться. Но в ответ все лишь глянули на нее изумленно и промолчали. Эммелину никогда в жизни не стригли, и волосы падали ниже пояса, светло-каштановые, в золотых искорках летом, более темные и шелковистые зимой. Гарриет каждый год объявляла, что тоже хочет отпустить волосы, но, когда наступала жара, они ей надоедали и она просила, чтобы ее подстригли. Гарриет не хватало терпения для ухода за волосами, а мать почти непрерывно была занята. Но в это утро Сара не торопясь водила расческой по волосам Эммелины, а потом не спеша аккуратно их заплетала. И еще раньше, чем косы были готовы, Эммелина вся погрузилась в спокойно-сладкий полусон и поэтому резко вздрогнула, обнаружив, что комната вдруг оказалась полной людьми и шумной. Проснулись Ханна и Абнер, тут же откуда-то появился отец, а следом Льюк и другие затопали с чердака.

Так что последние часы дома, в Файетте, она провела не в спокойном общении с родителями, а в суматохе различных утренних дел. И прежде чем она осознала, что пришло время расстаться, отец уже запряг лошадь и вывел готовую повозку на дорогу.

Словно во сне, накинула она шаль, перевязала свой сундучок веревкой, предметом нужным и ценным в хозяйстве, но выделенным ей отцом. Потом принялась целовать всех на прощание, стараясь не прижиматься слишком надолго. Ханна и Абнер вслед за отцом вскарабкались на сиденье, и она втиснулась рядом с ними, но, уже сидя в повозке, не смогла удержаться, чтобы не наклониться еще раз, не обнять мать. И тогда Сара вложила ей в руки Библию.

– Ну что ты, мама, я не могу ее взять, – прошептала она.

– Ты привезешь ее обратно, – ответила мать. – К тому же кому читать без тебя?

Сару забрали из школы, когда она ходила во второй класс. Умерла мать, и в доме нужна была помощница – ухаживать за младшими. Так и не выучившись толком грамоте, Сара настойчиво требовала, чтобы Эммелина ни за что не бросала школу, и так продолжалось до прошлого года, пока ей не стало совсем уже не под силу справляться без помощи дочки хотя бы неделю.

Пока Эммелина решала, имеет ли она право увезти Библию, повозка медленно тронулась и покатилась.

Они проехали мимо усадьбы Райтов, потом мимо Уилсонов, у которых сарай стоял с прогнутой крышей – не выдержал тяжести прошлогоднего снега. При виде повозки гуси Уилсонов загоготали тревожно, сгрудились, заметались. Все это Эммелина видела очень отчетливо, но будто издалека. Ей казалось, она давно уже не в Файетте и смотрит на него откуда-то через перевернутую подзорную трубу. Прежде она не ездила дальше Ливермол Фолса, а это – если поехать в другую сторону – всего-навсего несколько миль от дома. Ее затошнило, хотя за завтраком она не съела ни крошки.

Мимо лавки, мимо стоящего на Развилке трактира Джадкинса, и дальше – на Халлоуэллскую дорогу. Еще совсем недавно, стремясь завербовать побольше девушек, фабрики рассылали фургоны по всем дорогам штатов Нью-Гемпшир и Мэн. Но теперь надобность в этом исчезла. Фургоны ходили лишь в Портленд и в Нашуа, и девушкам, не имевшим возможности доехать туда самостоятельно, попасть в Лоуэлл было непросто.

Во все время пути она не говорила с отцом и даже не поворачивалась к нему. Она была как бы окружена какой-то твердой оболочкой, необходимой, чтобы не дать воли чувствам. Когда, прибыв в Халлоуэлл, они стояли все на крыльце перед тамошней лавкой и Ханна предложила Генри Мошеру ехать домой, не дожидаясь дилижанса, Эммелина не испытала ничего, кроме облегчения. Она была твердо уверена: как только отец уедет, защитная оболочка станет совсем уже крепкой.

– Поезжай, Генри, – сказала Ханна, – уже почти полдень. А с Эммелиной все будет в порядке. Правильно я говорю, Эммелина?

– Да, папа, со мной все в порядке, папа. – Ее голос дрогнул, но не сорвался. – Я напишу вам из Лоуэлла, как только смогу.

Он посмотрел на Уоткинсов, снова взглянул на нее. Обнял. Потом повернулся и молча зашагал прочь.

Абнер отправился в трактир напротив, а Ханна и Эммелина, зайдя в помещение лавки, устроились на бочонках около печки. Лавка была значительно больше файеттской, и сейчас в ней работало несколько человек. Передний угол, отгороженный деревянным прилавком, а выше – решеткой с окошками, использовался для почты. В глубине мальчик – примерно ровесник Эммелины – усердно молол зерно, а возле окна, сразу за печкой, сидела женщина и пришивала к сапогу подошву. Лавка в Файетте всегда предлагала три вида тканей, тут выбор был куда больше и среди прочего продавались и набивные хлопчатобумажные. Прошло сколько-то времени, и женщина поинтересовалась, не хотят ли они чаю.

– Нет, спасибо, – отрезала Ханна.

Дома не закрывавшая рта, она в лавке, среди чужих, как будто язык проглотила и сжалась. Эммелина с большим удовольствием выпила бы сейчас чаю, но все не решалась сказать это тетке.

Женщине, пришивавшей подошву, явно хотелось поговорить. Однако, почувствовав это, Ханна подчеркнуто пресекла все попытки. Наклонясь к Эммелине, она стала тихим, настойчивым голосом повествовать о тех радостях жизни в Лоуэлле, о которых не рассказала ей дома.

Но каждое слово Ханны имело эффект, обратный задуманному. Когда она говорила о новых подругах, которые, безусловно, появятся у Эммелины в городе, та вспоминала, что с девочками ей было всегда труднее и хуже, чем с мамой. Когда Хана рассказывала, сколько книг она сможет брать из библиотеки, в памяти Эммелины всплывало, как в прошлом году учительница дала ей «Пионеров» Джеймса Фенимора Купера и она вслух прочитала роман от корки до корки. Все домашние были просто захвачены, а потом чувствовали вину оттого, что мистер Купер увлек их гораздо больше, чем увлекала когда-либо Библия. Когда же Ханна решила дать ей записку с именем своей подруги лоуэллских дней и выразила надежду, что Эммелина сумеет у нее поселиться, перед глазами у Эммелины всплыла картина родного дома. Она увидела мать: та сидела у очага и напевала, держа на коленях ребенка. Кажется, это был кто-то из умерших детей, но сколько она ни напрягалась, лица было не разглядеть и понять, кто же это, – невозможно.

Цокот копыт, скрип и скрежет колес сразу же уничтожили все видения. Дилижанс прибыл. Она подбежала к окну и просто ахнула от восторга. Перед лавкой стоял не обычный крытый фургон, который она ожидала увидеть, а нечто великолепное, сверкающее новехонькой ярко-зеленой краской (да еще с красно-желтыми полосками) и запряженное парой коней, может быть и не самых красивых на свете, но все-таки во много раз лучше замученных жалких кобыл, таскавших повозку отца.

– Ну как, Эммелина? Что теперь скажешь? – спросила Ханна с явным удовлетворением.

В лавке тем временем началось оживление. Никто оттуда не ехал, но хозяин посылал с дилижансом несколько тюков и сумку почты. Абнер, выйдя из трактира, пересек улицу. Еще трое мужчин остановились на крыльце и стали следить за отправкой. Кучер принес воды лошадям. Ханна явно вздохнула свободнее и даже поведала шившей сапоги женщине, что едет в Портленд, везет племянницу, ну и так далее… Мать объясняла, что резкость Ханны совсем не от злости, она добрая и, как может, пытается всем помочь. Вспомнив ее слова, Эммелина почувствовала, что ей сейчас просто необходимо поверить в это.

Внутри дилижанс разочаровывал с первого взгляда. Для того чтобы толком узнать все его неудобства, требовалось, конечно, время, но неопрятный вид стен из некрашеных грубых сосновых досок виден был сразу и даже наводил на мысль, что человека, который так тщательно и любовно красил наружные стены, внезапно позвали куда-то, прежде чем он закончил работу. Сиденья были под стать неприглядному виду: три узкие скамейки – ничего больше.

На первой из них сидели трое пассажиров. Они даже не шевельнулись, чтоб поприветствовать вновь вошедших, да и друг с другом за всю дорогу не обменялись ни словом. Странная группа состояла из очень немолодой супружеской пары и женщины помоложе, которая могла бы по возрасту быть им дочерью, но, как позднее стало известно Эммелине, была на самом деле свояченицей. Разорившись, они вынуждены были расстаться со своей фермой возле Огасты и ехали теперь в Лоуэлл искать работу. Уоткинсы и Эммелина заняли заднюю скамейку. Средняя оставалась свободной до Льюистона, где к пассажирам прибавилось четверо новых.

Это была семья: трое детей, мал мала меньше, и юное существо, которое они все звали мамой, хотя по виду она была ненамного взрослее Эммелины. Двое старших уселись самостоятельно на скамейку, а малыша мать взяла на колени. Довольно долгое время дети молчали. Но потом, оправившись, вероятно, от страха, который сковывал их вначале, принялись егозить, ныть и капризничать. Малыш плакал почти беспрерывно, а старший мальчик то и дело спрашивал: «Ну когда ж мы приедем в Лоуэлл, мама? а мама? когда мы приедем?» – и это звучало как очень печальный припев грустной песенки. Эммелина просто не знала, кого из них жалеть больше, и изумилась, увидев, что Ханна и Абнер, сидящие справа и слева от нее, то смотрят в окошки, то дремлют, не замечая людского горя, хотя оно совсем рядом.

– Можно я как-нибудь помогу ей? – прошептала, не выдержав, Эммелина.

– Но ты ведь не знаешь, кто это, – с пафосом возразила Ханна и замолчала, как будто ответила на вопрос.

Эммелина взяла в руки Библию, но в тряском дилижансе читать было немыслимо – книгу пришлось отложить. Она закрыла глаза, надеясь, что сможет поспать. Но стоило векам смежиться, как вспомнился сразу родной чердак, и, спеша поскорее стряхнуть наваждение, она снова открыла глаза. В этот момент дилижанс тряхнуло на редкость сильно и маленькая девочка, повернувшаяся, чтобы рассмотреть Эммелину, слетев со скамейки, плюхнулась ей на колени, не удержавшись, свалилась на пол да так и застряла между сиденьем и ногами Эммелины. Мать же, вместо того чтобы поднять ее, принялась громко орать на жалобно плачущую девчушку.

– Простите, мисс, – обратилась она затем к Эммелине (развернувшись, как прежде дочка, и сидя теперь к ней лицом), – вы понимаете, у нее ненарочно так получилось. – Слова, произносимые молодой женщиной, звучали странно и непривычно, и Эммелина с трудом понимала ее.

– Что вы, ничего страшного, – ответила она. – Можно я помогу ей подняться?

Услышав эти слова, девочка тут же успокоилась, замолкла и снизу вверх глянула на Эммелину. Как и у матери, у нее были большие карие глаза и цвет кожи темнее, чем Эммелине случалось когда-либо видеть. Без колебаний позволив взять себя на руки, она прижалась к груди Эммелины с такой доверчивостью, словно всю жизнь провела у нее на коленях. Матери было не так легко успокоиться. Прислонясь к стенке, она тихо плакала, а старший мальчик – ему, наверное, было лет пять – смотрел в окно, вскакивал поминутно, чтобы лучше все видеть, и беспрестанно получал от матери предупреждение: вот сейчас упадешь и кого-нибудь ушибешь. Наконец Эммелина сообразила, что женщина говорит на каком-то диалекте, и стала внимательно прислушиваться, стараясь выуживать легче распознаваемые слова. А между тем младенец на коленях у матери вел себя беспокойно. Тревоги большого мира еще не коснулись его, но он тоже, казалось, страдал, реагируя на страхи и волнения матери.

– Они, наверное, слишком малы для таких путешествий, – робко сказала Эммелина, и это замечание сразу же вызвало бурный поток слез, сопровождаемый столь же бурным рассказом, в котором поначалу она угадывала лишь крохи, но потом, постепенно сориентировавшись, начала понимать почти все.

Выяснилось, что муж юной особы был очень, да-да, очень старым (а может быть, просто гораздо старше ее). Во время кампании двенадцатого года он воевал с англичанами. Жена его умерла. Дети, став взрослыми, разъехались; кажется, переселились на Запад. А ему шел уже пятьдесят второй год, когда они встретились в Монпелье, штат Вермонт (ее семья перебралась туда из Монреаля, переезжали, еще когда жив был отец). Ей было пятнадцать, и о замужестве она даже не думала. Их было двенадцать детей у матери, жили они в крайней бедности, а без чужой помощи и вообще не справлялись. Потом вокруг начали поговаривать о фабриках, открывавшихся на Юге, в Манчестере и Лоуэлле. И до встречи с Уолтерсом (или Уотерсом, или Отерсом) она собиралась туда поехать. О женихах она не мечтала и рада была бы никогда не выходить замуж, а просто работать, покупать себе новые платья и вволю есть леденцы. Но Уолтерс проездом попал в Монпелье, и, прежде чем она сообразила, что к чему, они уже поженились (а ведь она была совершенно уверена, что он ухаживает за матерью). После свадьбы он сразу повез ее через штаты Нью-Гемпшир и Мэн в город Халлоуэлл, где надеялся разыскать родственников, которые, как он считал, там жили. Родственников нигде не обнаружилось; за пять лет она трижды беременела и трижды рожала, а ему вдруг приспичило ехать на Запад – следом за взрослыми сыновьями… Конец этой фразы потонул в море слез, что, можно сказать, обрадовало Эммелину, так как давало ей передышку. Щеки пылали: никогда прежде не доводилось ей слышать такой откровенности. Дома, когда мать была в положении, говорить об этом было не принято, а сказать прямо – и вовсе немыслимо. Она вопросительно глянула в сторону Ханны, но та дремала – глаза были закрыты.

А настроение молодой женщины, успевшей сообщить Эммелине, что в Лоуэлле она хочет зваться Флориной, вдруг резко переменилось. Она заявила, что хочет начать все сначала. Ей двадцать три года – хоронить себя рано. Устроившись на работу, она, может, сумеет пристроить Бернарда. Он старший, ему уже пять, и в съемщики он сгодится. Для своих лет мальчик шустрый, а эту работу почти всегда делают дети; во всяком случае, так говорила ей одна девушка с фабрики, Ханна по-прежнему продолжала сидеть с закрытыми глазами, но выражение лица, пожалуй, стало жестче. Окинув взглядом спавшего на руках у Флорины кудрявого малыша и крошечную девчушку у себя на коленях, Эммелина подумала, но спросить не посмела, что будет с ними, если мать станет работать. Но, как бы почувствовав этот вопрос, Флорина сама заявила, что непременно разыщет такой пансион, где хозяйка возьмется не только сдавать жилье, но и присматривать за детьми.

– А разве в Лоуэлле есть такие пансионы? – удивилась Эммелина.

– В Лоуэлле есть все, – яростно возразила Флорина, так нажимая на каждое слово, что, невзирая на диалект, не понять ее было нельзя. – Нелли Палмер провела в Лоуэлле два года, – продолжала она тем же тоном, намереваясь, хотя Эммелина не стала с ней спорить, до конца выдать все доводы в защиту своей точки зрения, – и вернулась с четырьмя платьями, двумя шляпками, шалью и кружевами для подвенечного наряда. И это притом, что она и домой деньги слала. Вот так!

Держать на руках малышку, которую звали Маргарет, становилось все тяжелее, да и скамейка, казалось, делалась все неудобнее. Устав от длинных излияний, Флорина не то заснула, не то забылась. А Эммелина сидела, застыв в неподвижности: стоило ей шевельнуться, крошка сразу вцеплялась в нее какой-то судорожной хваткой. И когда вечером они остановились на ночлег, продолжала держаться за Эммелину и, плача, не соглашалась ее отпускать, пока та наконец не дала слово, что ночью они будут спать на одной кровати. Ханна, по-прежнему не разговаривавшая с Флориной, услыхав о таком договоре, только сказала, что это глупо.

Ужин был очень вкусным, подали даже жаркое (Эммелина едва могла вспомнить, когда же она в прошлый раз ела мясо). Прибывшие дилижансом семеро взрослых и трое детей расположились за столом вместе с хозяевами и еще тремя путешественниками, которые собирались сразу же после трапезы, невзирая на поздний вечер, двигаться дальше, в Портленд. После ужина остающихся на ночлег провели в «помещение для гостей». Это была большая комната, футов сорок в длину. Возле стены рядком стояли кровати. Одну от другой отделял промежуток фута примерно в два, и у каждой в ногах стоял стул. В общем, голо и неуютно, но, безусловно, опрятно и чисто, как справедливо заметила Ханна. Кому где спать, решено было быстро, без лишних слов.

Флорина с двумя детьми поместилась на самой дальней кровати, рядом с ней – Эммелина и Маргарет, дальше – Ханна и Абнер, шептавшиеся до поздней ночи, чем резко отличались от своих соседей-фермеров из-под Огасты. Бывшие фермеры беспокойно ворочались и вертелись втроем на кровати, но, как и в дороге, не говорили ни слова. За ужином они кое-что о себе рассказали и теперь, вероятно, считали, что незачем тратить энергию на болтовню – разумнее поберечь ее до прибытия в Лоуэлл. На пятой, крайней, постели спал кучер. Его храп поражал своей мощью и еще больше – нерегулярностью всплесков. Почти каждый раз, когда Эммелине кое-как удавалось свыкнуться с мыслью, что она далеко от дома и лежит на опасной высоте в нескольких футах от пола, трубный раскат, раздававшийся из угла, снова и снова выводил ее из дремоты. И все же, согревшись теплом уютно устроившейся у нее под боком Маргарет, она в конце концов тоже крепко заснула.

Второй день пути дался еще тяжелее, чем первый. Синяки и натертости не прошли за ночь, и почти сразу же Эммелина почувствовала, что сидеть ей, пожалуй, больнее, чем прошлым вечером. Кроме того, утомляла по-прежнему жавшаяся к ней Маргарет. Она вела себя странно: скорее не как нуждающийся в любви ребенок, а как неразумный зверек, слепо пытающийся укрыться от опасности. Она, без сомнения, понимала речь Эммелины, сама, однако, не говорила ни слова. А когда Эммелина пыталась пошевелиться или просила ее привстать на минутку и дать хоть чуть-чуть размять ноги, вцеплялась с удвоенной силой.

– Тебе не трудно с ней, Эммелина? – спросила наконец Ханна.

– Нет, только немножко неудобно.

– Так в чем же дело? Отдай ее матери, – отчеканила Ханна, даже не сочтя нужным понизить голос.

– Да, я, наверное, так и сделаю – ненадолго.

В ответ Маргарет просто вцепилась в нее.

– Она не хочет уходить, – сказала Эммелина шепотом.

– Ничего не поделаешь. Придется.

Но Эммелине некому было объяснить это. Флорина спала, а Маргарет и не думала ослаблять хватку. Выждав немного, Ханна громко сказала:

– Послушайте, мисс! Возьмите ребенка. Моя племянница больше не может держать вашу девочку на коленях.

Флорина открыла глаза и, с трудом сдерживая слезы, пустилась в пространные извинения, сбивчиво бормоча, что у нее и в мыслях не было причинить неудобство. Ей просто казалось, что Эммелина сама с удовольствием возится с маленькой. Потом, обратясь к Маргарет, она злобно прикрикнула:

– Быстро иди сюда! И не смей больше мешать добрым леди! Маргарет даже ухом не повела, но, когда Ханна, низко склонившись к ней, строго сказала: «Сейчас же иди к маме, девочка!» – сразу вскарабкалась к матери на колени и даже не обернулась на Эммелину.

А у той впервые после отъезда из дома на глаза навернулись слезы.

– Послушай-ка, Эммелина, – тихо сказала Ханна. – В Лоуэлле – сама увидишь – очень много людей… и всегда много таких, кому хочется выклянчить помощь, хотя ты их и знать не знаешь.

– Что же с ней будет? – спросила шепотом Эммелина. – Что будет с ними со всеми? У них ведь никого в Лоуэлле, а она хочет пойти работать.

– Какая уж там работа с тремя детьми на руках? Эммелина поведала тетке о планах Флорины.

– Через неделю она окажется на улице, – мрачно сказала Ханна. – На фабриках нет работы для пятилетних, и я что-то не слышала о пансионах, куда соглашались бы брать детей. Ведь так, Абнер?

– Что – так? – Как обычно, он имел вид свалившегося с луны.

– Ты видел на фабриках пятилетних детей?

– Что? Пятилетних? Да нет, пожалуй.

– С какого возраста дети могут работать?

– Ну-у, – начал медленно Абнер, – самые младшие – это, конечно, съемщики бобин. Им лет по десять, пожалуй, а то и по двенадцать.

В дилижансе сделалось очень тихо. Слышала ли Флорина, что сказал Абнер? Во всяком случае передавать ей это не нужно. Изменить уже ничего нельзя: они вот-вот въедут в Портленд.

Сельский пейзаж сменился городским. И серенькое небо было под стать большим уродливым серым домам (многие выше самой высокой мельницы в Файетте). Копыта лошадей громко цокали. И по звуку можно было подумать, что дорога, по которой они едут, – каменная.

Страх, затопляя все тело, вытеснил ощущения боли и неудобства. Легкие сжались – и стало трудно дышать. Рот раздирала зевота. За каждый глубокий вздох приходилось бороться, и все, кроме этой борьбы, казалось уже нереальным.

Подкатив к станции, дилижанс остановился; и секунду спустя дверь распахнулась. В проеме виднелся еще один серый дом, а совсем рядом – кусок черной каменной мостовой. Вот об нее и стучали так громко копыта, подумалось Эммелине. Дома заслоняли небо; шли люди.

Они были совсем не похожи на тех, кого она знала раньше. Но чем, кроме лучшей одежды, они отличались, определить было трудно.

Флорина с детьми уже выбралась из дилижанса, и Эммелина оказалась ближайшей к двери. Кучер протянул руку, чтобы помочь ей выйти; она было уже приготовилась, но неожиданно колени у нее подогнулись, в глазах почернело, и она покатилась куда-то вниз.

Когда сознание вернулось, она лежала на камнях мостовой, под голову было подсунуто что-то мягкое. Открыв глаза, она сразу увидела Ханну. Абнера рядом не было, зато какие-то чужие люди, обступив, с любопытством разглядывали ее. Ханна настойчиво просила их разойтись, объясняя, что девочке нужен воздух. Но Эммелине уже нетрудно было дышать. А шевельнуться она не могла – просто от слабости. Две склонившиеся над ней женщины отошли в сторону, и она вдруг увидела огромный, крытый холстиной фургон, стоявший, чуть не перегораживая дорогу, позади дилижанса. Возница, держа в руках вожжи, сидел на козлах, а какая-то девушка у него за спиной как раз карабкалась вверх. Стоявший на мостовой человек подал ей сундучок, и почти сразу она исчезла в похожем на черную пасть проеме.

Эммелина попробовала сесть, но не смогла; она была еще слишком слаба. Люди, глазевшие на нее, разошлись, и теперь она увидела джентльмена, стоявшего возле фургона и разговаривавшего с одной из девушек, в то время как другие, выстроившись цепочкой, ждали своей очереди. Чуть ли не каждая была с сундучком, похожим на Эммелинин, а одна держала в руках чемодан – изящный, с металлическими заклепками. Джентльмен, беседуя с девушкой, записывал что-то в большую черную тетрадь, которую держал на сгибе локтя.

Вдруг до Эммелины дошло, что одна из стоящих в очереди – Флорина, оставившая детей на обочине дороги. Маргарет, сидевшая по-индейски, держала на руках малыша; Бернард с пальцем во рту стоял рядом. Флорина к ним даже не оборачивалась, как будто хотела убедить человека с тетрадью, что они не имеют к ней отношения.

Ханна помогла Эммелине сесть. Джентльмен, делавший записи, кивнул, и девушка, с которой он только что разговаривал, влезла в фургон. Через одну после нее была Флорина. Когда подошла ее очередь, она сразу выступила вперед и заговорила, а джентльмен принялся делать записи в тетради. Но в этот момент пятилетний Бернард, бросив младших, подбежал к матери и принялся тянуть ее за юбку. Джентльмен посмотрел на него, глянул на двух других малышей у дороги, перевел взгляд на Флорину, которая продолжала безостановочно говорить, явно еще надеясь отвлечь внимание от детей, и отрицательно покачал головой. Увидев это, Флорина в отчаянии заметалась и попыталась упасть перед ним на колени.

– Следующая, – выкрикнул он.

Последняя в очереди девушка шагнула вперед. Флорина все еще умоляла, но ее просто не слушали. Тогда она указала вдруг в сторону Эммелины, будто предполагая, что ее или Ханны слова могут как-то помочь. Джентльмен на этот жест не обратил никакого внимания, и, оттолкнув цепляющегося за юбки Бернарда, она метнулась к Эммелине и опустилась рядом с ней на камни.

– Пожалуйста, помогите мне, – прорыдала она. – Ну пожалуйста!

Эммелина хотела спросить: «Но как?» – однако Ханна решительно оборвала ее.

– Мы не можем ничем помочь, мисс, – сказала она. – Вы сами все заварили – сами и расхлебывайте.

Челюсть Флорины отвисла, глаза будто подернулись пленкой. Эммелине очень хотелось выразить ей сочувствие, но страшно было рассердить тетку и, главное, какую помощь она могла предложить? А между тем Маргарет подошла к матери. Младенца с ней уже не было: он лежал на земле и неистово заходился от плача. Минуту назад Маргарет передала его Бернарду, а тот, не задумываясь, положил прямо на дорогу.

– Твоя задача, Эммелина, собраться с силами, чтобы поговорить с джентльменом, – сказала Ханна. – А вам, – обратилась она к Флорине, – надо прежде всего унять ребенка, оставить в покое мою племянницу и заняться своей семьей.

Горестно всхлипывая, Флорина поплелась прочь. А Ханна помогла Эммелине подняться, почистила быстро платье, поправила шаль и пригладила волосы.

– Больше уже ничего не успеть, – пробормотала она себе под нос – До тебя – всего одна девушка.

И неожиданно Эммелину охватил такой страх, что все мысли о Флорине просто исчезли.

– О чем он будет меня спрашивать? Что мне говорить?

– Ты должна просто отвечать на вопросы. Только запомни: тебе четырнадцать лет. И это не ложь, – добавила она твердо, как будто твердость способна была менять факты. – Через каких-то несколько месяцев тебе уже будет четырнадцать. Так что такой ответ – правильный.

Медленно волоча ноги, Эммелина побрела к фургону. Она была уверена, что ей откажут или оттого, что джентльмен догадается о ее возрасте, или оттого, что как-то выплывет ложь, или же из-за обморока, в который она упала (кто ж после этого поверит, что она совершенно здорова?). А ведь если ее не возьмут, как отплатить Уоткинсам, любезно взявшим на себя ее дорожные расходы? Однако страхи не оправдались. Джентльмен, приветливо поздоровавшись, сразу спросил ее имя.

– Эммелина Мошер, – тихо сказала она.

– А сколько вам лет, Эммелина? – продолжал он, уже вписывая в тетрадь ее имя. И, как ни странно, в этот момент ей показалось, что чем-то он был похож на отца.

– Четырнадцать, – ответила она и быстро скрестила, спрятав их в складки юбки, пальцы (надежный способ, чтобы ложь не зачлась).

– Откуда вы?

– Из Файетта.

– Файетт… Это штат Мэн?

– Да, сэр, – ответила она ошеломленно. Трудно было поверить, что могут быть люди, не знавшие, где расположен Файетт.

– На здоровье не жалуетесь?

– Нет, сэр. Я в жизни ни дня не болела.

– А вещи у вас с собой есть?

– Да, сундучок. Он у тети. Вон там.

– Ну что ж, Эммелина. Идите попрощайтесь с тетей и приносите его сюда.

Все это произошло потрясающе быстро. Казалось, с другими девушками он говорил куда дольше. А ее не спросил даже, почему она едет работать на фабрику! Неверной походкой она шла в сторону Ханны. Наваливалась дурнота; в любую секунду обморок мог бы повториться. Сделав отчаянное усилие, она кое-как сумела собой овладеть, Ханна и Абнер лучились навстречу улыбками. Это был первый раз, когда она видела Абнера улыбающимся. Похоже, только сейчас, когда все уладилось и было ясно, что Эммелина не станет ему обузой, он начал относиться к ней дружелюбно.

– Наш адрес у тебя есть, – сказала Ханна, передавая ей сундучок. – И вот, держи эту записку, здесь имя моей знакомой, хозяйки пансиона от корпорации «Эпплтон». Как только приедешь в Лоуэлл, сразу же попроси, чтоб тебя у нее поселили. Она за тобой присмотрит.

Эммелина кивнула. Все было как в дымке. Дядя и тетка поцеловали ее на прощание, и уже в следующий миг сундучок подняли и передали вознице, а саму ее чьи-то руки ловко подсаживали в фургон.

В крытом холстиной фургоне стоял полумрак. Девушки перешептывались. Их было человек тридцать, а может, и больше. В общем, фургон был заполнен, но так, что для каждой из пассажирок оставалось достаточно места, когда захочется вытянуться и лечь.

Снаружи крикнули, что фургон отправляется, и Эммелина поспешно опустилась на пол, задев при этом слегка ближайшую девушку. Та как будто не обратила внимания. Дернувшись, фургон тронулся, и внутри тоже произошли какие-то перемещения. Все оказались вдруг разбитыми на группы, хотя, может быть, это случилось и раньше, а может быть, эти девушки и прежде были знакомы. Они, конечно, и старше, и опытнее ее, и уж во всяком случае лучше знают, что ждет впереди.

Она почувствовала, что соседка, сидевшая так близко, что даже юбки соприкасались, вроде бы на нее посматривает, но не решилась проверить, правда ли это. Вытащив из кармана заветный кусок слюды, она принялась отколупывать верхний слой, но потом рассудила, что лучше оставить это занятие до Лоуэлла, и, спрятав слюду в карман, крепко сцепила руки замочком и положила их на колени.

Соседка негромко кашлянула, но, когда Эммелина к ней повернулась, сразу же отвела глаза в сторону. Получилось неловко, и щеки у Эммелины отчаянно запылали. Когда девушка кашлянула опять, она даже не шевельнулась, но та сама прошептала вдруг несколько слов.

– Вы что-то сказали? – спросила ее Эммелина.

– Я говорю, что, верно, простудилась, – прошелестело в ответ. И тут Эммелине стало понятно, что девушка отводила глаза от испуга, а вовсе не потому, что высокомерно отказывалась общаться. Кроме шали, у Эммелины был еще длинный шарф, подаренный Ханной, и она предложила соседке накинуть его.

– Ну что вы, как можно? – откликнулась та.

Но Эммелина настаивала, объясняя, что ей самой шарф сейчас совершенно не нужен, и, наконец поверив, что это правда, девушка согласилась на уговоры и взяла его. Но при этом так бурно и многословно благодарила, что неожиданно сильно раскашлялась. Сухой бывший кашель смутил Эммелину. Ей казалось, взрослые так не кашляют. Так могут кашлять лишь тяжело заболевшие дети. Девушку звали Оупел, и ей было двадцать, хотя выглядела она гораздо моложе. А жила, как выяснилось, рядом с Портлендом, но в таком же маленьком городке, как и Файетт. Эммелина рассказала Оупел о пансионе, который содержит знакомая ее тетки, и решено было, что девушки попробуют вместе там поселиться.

На другой день поздно вечером они наконец-то въехали в Лоуэлл. До этого, утром, Эммелина назвала мистеру Баркеру – так звали джентльмена с тетрадью – имя приятельницы своей тетушки и попросила поселить у нее. Мистер Баркер ответил, что сейчас нет вакансий на фабриках Эпплтона, но, видя огорчение Эммелины, пообещал устроить ее вместе с Оупел в какой-нибудь другой хороший пансион.

Теперь, вечером, Оупел спала, положив голову на колени Эммелине, а та, уже полностью стряхнув с себя сон, чутко прислушивалась ко всем звукам, которые доносились снаружи. Почти все девушки спали. Но то и дело какая-нибудь из них, шевельнувшись, слегка толкала соседку, а та в свою очередь тоже невольно меняла положение, и едва слышный вздох прокатывался по фургону, уподобляя спящие тела слабым и нежным деревцам, колеблемым сулящим ненастье ветром.

Впечатление это усиливалось еще и странным, постепенно все нарастающим гулом, напоминавшим разве что далекие, но беспрерывно повторяющиеся раскаты грома. Но все же нет, это был не гром и не стук колес – к нему-то она привыкла за путешествие. Это был ровный шум, делавшийся все громче, по мере того как они продвигались вперед.

Уже многие девушки просыпались, садились, терли глаза, начинали переговариваться. А Оупел спала, хотя странный шум был уже таким громким, что приходилось кричать прямо в ухо друг другу. Эммелина нащупала в темноте руку Оупел и крепко за нее ухватилась.

С каждой секундой шум нарастал все сильнее.

– Это вода гремит! Вода!

Когда гул стал совсем уж невыносимым, копыта застучали вдруг по-иному, чем прежде. Только что под колесами фургона была грунтовка, а теперь – доски.

– Да это же водопад! – Девушка, занимавшая место у задней стенки, набравшись храбрости, приподняла закрывавший отверстие край холстины, и ее восклицание сразу же стало передаваться из уст в уста.

Они переезжали мост в районе Потакетских водопадов. Неудивительно, что ни одна из девушек не опознала шума низвергающейся воды: никто из них не бывал прежде около настоящего большого водопада.

Но вот доски кончились, под копытами лошадей снова была утрамбованная земля, а гул воды постепенно стал ослабевать.

Они въехали в Лоуэлл, переправившись через реку Мерримак, в крутой излучине которой, почти со всех сторон окруженной водой, размещался город. Низвергаясь водопадом, Мерримак системой шлюзов соединялась затем с каналами, питая энергией чуть ли не все водяные колеса, вращавшиеся в подвалах лоуэллских фабрик. Часть воды поступала и из других рек, но по сравнению с Мерримак их вклад был скромен. Ширина Мерримак составляла около шестисот футов, тогда как следующая по размерам река – Конкорд – была втрое уже.

Фургон плавно замедлил ход. Копыта опять стучали по-новому: они теперь ехали по мощенным кирпичом улицам. Оупел по-прежнему спала – остальных охватывало все большее возбуждение. Кто-то причесывался, кто-то старался поизящнее накинуть шаль. Одна из девушек вдруг потянулась и, чуть не свернув себе скулы, протяжно, со стоном зевнула. Пожалуй, дома такой зевок был бы простителен, но на людях казался совсем неприличным. В ответ все нервно захихикали. Но вот фургон стал притормаживать и наконец остановился. Девушки молча смотрели друг на друга, но никто не решался пошевелиться. А Оупел спала себе и спала.

Снаружи, около передка фургона, что-то происходило. Потом полотнища, закрывавшие вход, раздвинулись и, согнувшись, чтобы не задеть верх, вошел мистер Баркер с керосиновой лампой в руках. Он объявил, что на всех остановках будет выкликнуто четыре-пять фамилий; услышав свое имя, девушки должны с вещами быстро пройти вперед. Итак:

– Батрик… Сибрук… Скиннер… Брид.

Четыре девушки пробрались к выходу. Одна с храброй улыбкой на губах, три прочие – явно испуганные. Эммелине хотелось надеяться, что, когда подойдет ее очередь, она сумеет не выказать страха. А меж тем вход уже снова закрылся холстиной и фургон, дернувшись, двинулся, чтобы вскоре остановиться для повторения всей процедуры. На третьей остановке выкликнули ее и Оупел, которую пришлось изрядно потрясти, чтобы она наконец проснулась.

– Где мы? – спросила она, открывая глаза.

– В Лоуэлле, – прошептала Эммелина. – Идем скорее. – Все остальные выкликнутые девушки стояли уже снаружи. – Быстрее, – говорила Эммелина. – Ты как себя чувствуешь? Все в порядке?

– Да, – ответила Оупел. – Я просто заспалась. Эммелина помогла ей встать на ноги, и, взяв сундучки, они выбрались из фургона.

Ярко светила луна. И в свете ее лучей Эммелина увидела под ногами кирпичную мостовую. Впереди тянулось длинное трехэтажное кирпичное здание. На самом деле это был не один дом, а ряд сплошной застройки. В конце виднелся просвет, а дальше, под прямым углом, стояла шестиэтажная – тоже кирпичная – громада, смотревшаяся очень внушительно. Это была одна из фабрик корпорации «Саммер». Повернув голову, Эммелина увидела за фургоном еще один ряд строений из кирпича. Казалось, весь мир вокруг был кирпичным.

Дверь дома, перед которым остановился фургон, стремительно распахнулась, и на пороге возникло диковинное создание; женщина колоссального роста и необъятной толщины с густой гривой черных, кое-где тронутых сединой волос, уложенных волнами над головой и падавших потом каскадом на грудь и на плечи. На женщине было платье, казавшееся сшитым из лоскутных одеял, поверх него наброшена пурпурно-огненная клетчатая шаль. Никогда в жизни Эммелина не видела таких ярких тканей.

Подняв лампу, женщина пристально оглядела девушек. Под ее взглядом Эммелина вздрогнула. Видевшие, казалось, насквозь блестящие черные глаза, огнем горевшие щеки и острый подбородок делали женщину очень похожей на ведьму.

– Ну-ка, покажи, Баркер, каких негодниц ты мне привез? – пробасила она трубным с хрипотцой голосом, как ножом резанувшим полумрак ночи. Она говорила с сильным акцентом, и поначалу понимать ее было так же трудно, как и Флорину.

– Ну, зачем так, миссис Басс? – примиряюще произнес мистер Баркер. – Все будет отлично. Я вам привез четырех замечательных девушек.

– Вы всегда так говорите. Дайте-ка мне самой посмотреть. Пусть встанут поближе.

Эммелина шагнула вместе со всеми, смутно сознавая, что Оупел осталась стоять где-то сзади.

– Ближе! – скомандовала миссис Басс, глядя в упор на Эммелину. – Имя?

– Эммелина Мошер.

– Вот как! Ну, это товар для витрины. А, Баркер? – И миссис Басс подмигнула.

«Как странно! Ведь женщине неприлично подмигивать», – пронеслось в голове Эммелины.

– Родственники хотели устроить ее у миссис Торнтон. Но у Эпплтона как раз нет вакансий.

– И это счастье для тебя, малышка, – провозгласила миссис Басс. – Обеды, которые ставит на стол старушенция Бидди Торнтон, – это – ха! – что-то неописуемое! Сдается мне, она силком держит девушек у себя в пансионе. По доброй воле у нее бы никто не остался.

Эммелина так напрягалась, пытаясь понять миссис Басс, так изумлялась звучанию слов, которые ей с трудом удавалось узнать, так долго осознавала, что значит «обьеды», «дьержит» и «волье», так отвлекалась на раскатистые лающие «р-р-р», что не смогла уловить саркастический смысл высказывания миссис Басс. В надежде на помощь она посмотрела на мистера Баркера, но тот уже занят был представлением Мейми Уоррен и Элизы Прескотт, двух девушек, державшихся в фургоне парой и разговаривавших только между собой.

Оупел тихонько кашлянула.

– Это еще что? – громко осведомилась миссис Басс. И тон был таким грозным, как если бы она напала на след преступления.

Повисла пауза, и, когда стало понятно, что Оупел не отзовется, Элиза и Мейми взглянули на нее. Опустив голову, Оупел молча шагнула вперед.

– И давно ли ты кашляешь, деточка? – спросила ее миссис Басс.

– Я, верно, простудилась в фургоне, – ответила Оупел так тихо, что миссис Басс не расслышала и заставила повторить еще раз.

– О! Уж не хочешь ли ты мне сказать, что до поездки в фургоне ты вовсе не кашляла?

Вопрос задан был так, что Оупел не нашлась, что ответить, и тут же сильно раскашлялась.

– Езжай-ка домой, детка, и пусть тебя там хорошенько подлечат, – сказала ей миссис Басс. – У меня для больных мест нет.

Оупел пыталась слабо протестовать, объясняя, что она в общем здорова. Мистер Баркер обещал все уладить, устроив ее в другом пансионе. Слушая это, миссис Басс что-то пробормотала себе под нос по-гэльски и затем громко велела девушкам следовать за ней в дом. Плетясь в хвосте, Эммелина опять и опять оборачивалась. Оупел и мистер Баркер уже возвращались к фургону, а у нее просто ноги подкашивались. Ей было очень жаль Оупел и отчаянно страшно: как же она сама теперь, без Оупел, совсем одна.

Сначала беда Флорины, теперь – Оупел. Она поняла вдруг, уже поднявшись на крыльцо миссис Басс, – город только что дал ей свой первый урок и смысл его: если с ней что-то случится, а люди узнают об этом несчастье, они немедленно, без сожаления вышвырнут ее прочь.

Следом за миссис Басс они прошли по коридору. Две газовые лампы в красивых консолях освещали его. В доме стояла тишина, но это никак не мешало хозяйке говорить так же громко, как и на улице.

– Девочки! Вас ждет сытный ужин, – провозгласила торжественно миссис Басс, но так как в ее устах прозвучало «сьитнай ужун», Эммелина не знала, что же их ждет, пока они не вошли в комнату с тремя длиннющими столами, один из которых был с краю уставлен тарелками, полными разнообразной еды.

– Вот. Ешьте. Не время уже, конечно. Наш фургон с каждым разом приходит все поздней и поздней. Но не могу я отправлять вас спать голодными; знаю, каково это, когда сосет под ложечкой.

По правде сказать, за последние дни Эммелина, наверное, съела больше, чем за несколько месяцев перед тем, и все-таки она вместе со всеми набросилась на еду. Оладьи были уже едва теплые, но она с удовольствием ела их с джемом, потом перешла к фруктовому кексу, пила чай с медом и с молоком и вдруг почувствовала, что вот-вот лопнет. Но так как другие девушки все еще энергично работали челюстями, взяла кусок хлеба, густо намазанный маслом.

Глядя на это, миссис Басс просто цвела улыбкой.

– Такого, как у меня, стола вы нигде не найдете. Спросите кого угодно. Я кормлю девушек лучше, чем дома родная мать.

Эммелина почувствовала, как в ней шевельнулась обида: что эта женщина знала о ее маме? Возражать было, конечно, нельзя, но слова прочно запали в душу. Своим поведением с Оупел миссис Басс вызвала у нее настороженность и испуг, а теперь недоверие и страх сделались еще глубже.

– Пошли, – сказала наконец миссис Басс. – Берите свои сундучки, и я отведу вас наверх, в длинную спальню.

Они снова пошли коридором и начали подниматься по лестнице. Но после первого же марша миссис Басс остановилась, чтобы отдышаться, и повернулась к Эммелине.

– Сколько же тебе лет? – спросила она неожиданно, даже и не подумав, несмотря на поздний час, понизить голос.

– Четырнадцать, – сказала Эммелина. – Вот-вот исполнится.

Миссис Басс рассмеялась:

– Ты почти спишь, детка. Дай-ка я помогу тебе с сундучком.

– Спасибо, я справлюсь.

Доброта миссис Басс больше смутила, чем порадовала Эммелину. Элиза и Мейми стояли прямо у них за спиной, и теперь они и все остальные будут знать, сколько ей лет. А ведь возраст – то, к чему можно придраться, то, что может не дать ей быть вместе со всеми. Принять помощь тоже казалось немыслимым, хотя она никогда прежде не поднималась по такой лестнице, и тащить сундучок, придерживая одновременно подол, чтобы нечаянно не наступить на юбку, было совсем не просто.

Наконец они добрались до третьего этажа и очутились в узкой и длинной комнате, которая казалась бы огромной, если бы крутой скат крыши не срезал большей части пространства, лишая вошедшего возможности выпрямиться во весь рост. У противоположной (высокой) стены стояли три широкие кровати. И когда миссис Басс подняла лампу выше, Эммелина увидела, что на ближайшей из них спят две девушки, на следующей виднеется только одна фигура, а в дальнем конце, у окна, кровать вовсе пуста. Миссис Басс объявила, что раз Элиза и Мейми подружки, то пусть лягут вместе, а Эммелине велела устроиться на кровати, где спала одна девушка.

Не спрашивая больше ни о чем, весело перешептываясь, Мейми с Элизой прошли в конец комнаты и принялись рыться в своих сундучках, чтобы вынуть ночные рубашки. У Эммелины ночная рубашка тоже была. Ее дала Ханна и, хоть она была необъятной и Эммелина в ней просто тонула, велела носить непременно.

– Хильда – хорошая девушка, – сказала миссис Басс. Она понизила голос и теперь говорила только чуть громче, чем это обычно делают в дневное время. – Будь спокойна. Она тебя не обидит. – И, сказав это, она повернулась и пошла вниз по лестнице, унося с собой лампу.

Эммелина следила за удаляющимся светлым пятном, пока оно окончательно не исчезло. Вскоре глаза привыкли к темноте, к тому же неполной: через три чердачных окошка в комнату тускло светила луна. Не было сил раздеться. Хотелось накинуть ночную рубашку прямо на платье. Но вдруг увидят? Ведь засмеют! Какое-то время она сидела, не шевелясь, на кровати, потом, так и оставив рубашку лежать в сундучке, скинула башмаки и влезла под одеяло, стараясь улечься так аккуратно, чтобы не потревожить спящую рядом девушку. Кровать была (или, может быть, ей так казалось?) выше, чем та, на которой она спала во время ночевки на постоялом дворе. Это пугало. Ведь так легко с нее упасть! Она тихонько придвинулась ближе к соседке. Вспомнила: ту зовут Хильда. В младенчестве Эммелина, как и все дети семейства Мошер, спала в родительской постели, между отцом и матерью. Но память не сохранила давних ощущений. Помнился только матрац на полу чердака.

Вспомнив вдруг, что забыла прочесть молитвы, Эммелина слезла с кровати и опустилась на колени.

Она дочитала псалом до конца, но это ее не успокоило: казалось, какие-то самые главные строчки забыты. Повторив текст про себя, она ничего не добилась. Если забытая строчка существовала, ее по-прежнему было не вспомнить. Будь лунный свет ярче, она заглянула бы в Библию. Но сейчас нечего и пытаться. Кроме того, чем больше она раздумывала над своим странным ощущением, тем больше убеждалась, что, пожалуй, дело не в словах.

Нет, не то. Почему эта строчка пришла вдруг на ум? Глупо. Ведь Он никуда не ушел. Забравшись в постель и закутавшись, она смотрела через окошко в ночное небо. И вдруг поняла. Нет, конечно, Бог не оставил ее. Но трудно поверить, что Он видит ее здесь, в Лоуэлле. Чувство, что Он с ней рядом, дало ей силы уехать из дома, а теперь ей казалось, что Бог остался в Файетте, там же, где вся семья, и понимание, что она не права, потому что Он – всюду, не помогло преодолеть одиночество.

Ее мысли вернулись опять к миссис Басс. В столовой та прочитала им несколько правил из списка, вывешенного на стене. Самое первое гласило: неукоснительно посещать церковь по воскресеньям. Странно, что нужно кому-то об этом напоминать. Сама она побежала бы в церковь даже сейчас, среди ночи (будь та открыта), и каким это было бы облегчением и счастьем. В церкви, перед лицом пастора, она снова почувствовала бы, что Бог рядом.

До нее вдруг дошло, что она потеряла счет времени, и она стала прикидывать, какой день сегодня, чтобы понять, сколько ждать воскресенья. Четверг? Нет? Вероятно, пятница? А в общем, неважно. Если ты точно знаешь, что воскресенье придет, то можно и подождать. А пока… Как жалко, что невозможно поговорить с этой девушкой, спящей рядом. С Хильдой. Если б они подружились, все стало бы по-иному! Если б они подружились, то вечером, забираясь в постель, она была бы все равно что дома, в Файетте, с Льюком и остальными…

Но мысль о Льюке оказалась роковой. Не в силах сдержаться, она тихонько заплакала. При этом страшно было, конечно, разбудить Хильду, но поскольку та даже не шелохнулась, Эммелина в конце концов полностью отдалась слезам, как отдалась бы баюкающей воде пруда. И постепенно горькая, но милосердная влага, согрев, увела ее в страну сна.