Согласно свидетельству врачей, новорожденный Эндрю Сакс весил восемь фунтов, две унции. Любящая мамаша заявила, что ест он, как голодный тигренок, и, судя по его пухлому розовому тельцу, мамаша не преувеличивала. Всякий раз, как Кэрри видела младенца, он казался ей все здоровее и сильнее.

Начало осени было очень теплым. Центральный парк был полон золотой осенней листвы, колясок с младенцами, смеющихся малышей, запускающих кораблики на пруду. Кэрри подумала, что когда Ева сидит на скамейке в нарядном осеннем парке, не сводя глаз с Эндрю, сладко посапывающего в коляске, она выглядит воплощением материнского счастья.

— Расходы просто дикие, — говорила Ева. — Мне необходимо вернуться на работу.

— Мне кажется, что цены на все выросли минимум в два раза с тех пор, как мы с тобой начали работать, — согласилась с ней Кэрри.

— Чего не скажешь о наших потиражных. Они-то не увеличились.

— Тебе еще идут потиражные?

— И слава Богу, что пока еще идут. А как у тебя?

— Идут. За мебельную политуру, за сухие диетические завтраки, за освежитель воздуха.

— Неплохо.

— Зато гораздо хуже стало с коммерческой рекламой. За нее не платят, как платили раньше. На рынке мало денег, и это сказывается на рекламном бизнесе. Собственно, рекламы много, по старым меркам, такое количество рекламы сделало бы нас богатыми, но платят мало. Кроме того, изменилась мода — теперь в моду вошли девушки попроще или вообще некрасивые. Чарлин не зря твердила нам, что рекламное счастье не вечно.

— Меня все это приводит в ужас, — призналась Ева. — Раньше было так легко. А теперь, когда нуждаешься в заработке, — я, во всяком случае, очень нуждаюсь, тем более мне приходится и о ребенке думать — теперь все изменилось!

Ева посмотрела на Эндрю и поправила одеяльце на нем.

— А Марти что? — спросила Кэрри. — Марти помогает? Ева пренебрежительно фыркнула:

— Марти! У него одно занятие — телевизор смотреть.

— Да? Мне казалось, у вас с ним все нормально.

— Я, конечно, повзрослела, Кэрри, и, в отличие от прежних времен, мне не требуется самый богатый мужчина в мире, но, Господи, как может человек все время торчать перед телевизором, если он зарабатывает от силы двадцать пять долларов в неделю! Естественно, мне это действует на нервы.

— Это и вправду тяжело.

— Зато у меня есть Эндрю. И я просто счастлива, что североитальянские гены Петроанджели взяли верх над нью-йоркскими еврейскими генами Саксов! Мне только не нравится эта фамилия — Сакс. Эндрю Сакс! Совершенно не звучит. Надо посмотреть, возможно, мне удастся сменить эту фамилию. Какая надобность, чтобы бедный ребенок рос с этим еврейским клеймом — Сакс! Эндрю не больше еврей, чем я сама. Я его воспитаю добрым католиком. Слушай, Кэрри, а как тебе нравится имя Эндрю Саксон? По-моему, гораздо лучше. Или даже Эндрю Парадайз! Ладно, время пока есть, решим этот вопрос. Расскажи о себе. Как у тебя дела с книгой?

— Неплохо. Я сейчас переписываю отдельные главы.

— Отлично. Я желаю тебе удачи.

— Понимаешь, Ева, я тоже живу в тревоге. Мне нужна обеспеченность. Потиражные растрачиваются быстрее, чем поступают.

Ева вздохнула:

— Мне ли не знать. Я же не забыла — фотографии, такси, ланчи, доктора, атлетический зал, косметический кабинет. Господи!

— Ева, я тебе еще не рассказывала о своих планах? Я собираюсь подать документы на стипендию.

— На стипендию? Но это же потрясающе, Кэрри! И ты надеешься, что получишь ее?

— Не знаю, но попытаться в любом случае стоит. Я хочу получить рекомендацию известного писателя — такого, как Роджер Флорной.

— Ты с ним уже говорила?

— Нет еще, но я не сомневаюсь, что он согласится. Он всегда хорошо относился ко мне. Я хочу послать ему несколько готовых глав и приложить письмо с просьбой рекомендовать меня, если ему понравится моя работа. Я уверена, он согласится.

— Блестящая мысль! — обрадовалась Ева.

— А если будет стипендия, тогда я навеки расстаюсь с этой работой. Все!

Что-то кольнуло Кэрри при виде любви и гордости, с которыми Ева непрестанно поглядывала на сына, дай ей волю, она бы вообще ни на миг не сводила бы с него глаз.

Ева посмотрела на часы:

— Пора кормить. Пойдем, поищем укромное местечко?

Они отыскали уединенную скамейку, отгороженную кустами от дорожки, Ева расстегнула блузку и дала малышу грудь. Эндрю громко зачмокал, не открывая крепко зажмуренных глазок и стискивая кулачки.

— Вот увидишь, Кэрри, — сказала ей Ева, — когда у тебя будет ребенок, ты поймешь, что ничто не свете, просто ничто на свете не идет в сравнение с этим. Это — самое большое счастье!

Кэрри отрешенно смотрела на собак, гонявшихся друг за другом на лужайке.

— Кормить ребенка грудью — удивительное ощущение, — продолжала Ева, поглаживая малыша. — Любовь просто захлестывает тебя.

Ладони, лицо и все тело Кэрри будто занемели от горячей волны, окатившей ее. «Как это вышло, что я послушалась Мела Шеперда и Чарлин? Или это была не я? Я же не смогла бы этого допустить! Но допустила — так почему же, почему?»

— Без материнства женщина не ощущает полностью свое женское естество, — по-взрослому говорила Ева. — Правда, мамочкин любимый мальчик?

Малыш отозвался — он заулыбался, широко растягивая розовые губки, задвигал ручками и ножками. Ева помогла ему срыгнуть, и он, сидя, уставился на мир с умным и серьезным видом, а когда Ева перепеленывала его, он смеялся от удовольствия.

— Похоже, я становлюсь наседкой, но я тебе передать не могу, Кэрри, что Эндрю значит для меня. Этот вот бесценный комочек сделал меня другим человеком.

Эндрю пукнул.

— Хочешь подержать его?

— Лучше не надо. Вдруг я его уроню?

— Ну что ты, Кэрри! Мы же сидим на траве, — Ева вручила Кэрри младенца, своего сына.

У Кэрри заныло сердце, когда она почувствовала тепло этого крошечного, сияющего человечка с шелковистой кожей.

Воспоминание об этом весь день не оставляло ее. Кэрри старалась отделаться от наваждения, но Евин малыш словно грел ее своим теплом.

«А мог бы быть мой малыш. Почему я его не оставила?.. Но что говорить, не оставила же! И мой мир не стал другим. Ева и взрослее, и мудрее, чем я».

Кэрри припомнила, как в больнице, придя в себя после приступа тошноты, она ощутила зияющую пустоту и поняла, что утрачено нечто невосполнимое — никогда, ничем, никак. Как она хотела тогда вытолкнуть из себя этот ужас, старалась избавиться от него, но потом были иголка, глюкоза, эйфория — и все стало поздно, поздно, поздно. Нет ее малыша.

Когда рожаешь на Манхэттене и начинаешь гулять с ребенком, прошлое со всех сторон обступает тебя, не дает покоя. Каменные стены Шестой авеню у здания «Тайм-Лайф», где ты когда-то сидела, остужая ноги в воде фонтана, ночной салон красоты, куда ты захаживала, такой обшарпанный при дневном свете, реклама Таймс-сквера — переливающийся огнями мужчина с сигаретой «Кэмел», и тебе не терпится удостовериться, что он по-прежнему выпускает дым кольцами. Все вспоминается. Болит сердце при виде цветов у Рокфеллер-центра, тротуара, выбеленного солнцем, облаков, сливающихся с домами, зелени на Парк-авеню, угловых магазинов. Ностальгия гложет душу, когда ты проходишь мимо агентства «Райан-Дэви», ее сменяют волны боли при воспоминании о юных надеждах и юных разочарованиях, о мечтах полуребенка в теле женщины, переполненном ожиданием. Как живо вспоминаются они теперь — надежды тех дней и молодость тех лет. И как все теперь видится по-другому, под новым, расширившимся углом зрения. Теперь у тебя есть якорь, зрелость, цель, теперь ты женщина.

Пять часов, Марти сидит у телевизора.

— Чем ты занят? Опять смотришь телевизор?

— Я учусь, наблюдая за игрой актеров. Ева пренебрежительно отвернулась.

— Это очень здорово. Я начал так много понимать, просматривая все эти старые фильмы. Богарт — потрясающий актер!

Ева тяжело вздыхает и тащится в ванную с охапкой пеленок. С какой тоской вспоминает она прошлое, незабываемые времена, когда все взгляды обращались в ее сторону, стоило ей появиться на светском приеме или на коктейле. Еве казалось, что ее оторвали от всего этого, бросили в заточение, прежде чем она по-настоящему вкусила от радостей жизни.

А что теперь? Она, которой по праву следовало бы блистать, тянет лямку нудной семейной жизни, и больше нет блестящих мужчин, которые толпились у ее порога, возили ее по интересным местам; она, которая всегда была в центре внимания, где бы она ни появилась.

Какую зависть вызвала в ней Кэрри, когда они встретились в парке! Кэрри ничто не связывает, она свободна, как вольный ветер, и воспринимает это как должное, не понимая, что ей повезло. Нет, конечно, в жизни Евы есть свои радости, есть у нее то, чего нет у Кэрри, — сын, Эндрю. Да и Еве тоже повезло — Эндрю не родился ни китайчонком, ни даже ярко выраженным евреем. Эндрю — маленькое совершенство, и Ева уже не может себе представить, чем она жила прежде, когда не знала этой всепоглощающей любви и нежности.

Но что касается всего остального, что касается замужества — от ее былых чувств по отношению к Марти сейчас мало что сохранилось. Чем больше Ева думала об этом, чем чаще анализировала ситуацию, тем яснее становилось для нее, что чувство, ошибочно принятое за любовь, было на самом деле обыкновенным любопытством и столь же обыкновенным пробуждением чувственности. Естественно. Евино воспитание и представления о жизни, полученные в семье, должны были заставить ее поверить, будто это и есть любовь.

Да и какая разница! Чем бы ни было то чувство, оно угасло.

Что она могла теперь сделать, чтобы сохранить семью? Ровно ничего. Она пробовала.

Ева выбросила одноразовые пеленки в плетеную корзину. Она взяла на руки маленького Эндрю и понесла укладывать его. В открывшуюся дверь ванной хлынул рев телевизора.

— Я сказала, что требую развода!

Марти уронил вилку и уставился на Еву, не веря своим ушам.

— Но, детка, я не понимаю. Ты же сама говорила, что у нас с тобой подлинное чувство, мы же любим друг друга.

— Мы не будем жить вместе, Марти. Я не хочу.

— Но почему?

— Почему? Я могу привести миллион причин — почему! Ты готов и дальше жить таким же образом — водить такси и ждать неизвестно чего. Тебе все кажется, что наступит день, когда прибегут с Бродвея умолять, чтобы ты согласился сыграть главную роль в их новой постановке. Так вот, Марти, этого никогда не случится, потому что не бывает такого. Я все время стараюсь втолковать тебе это, я хочу тебе помочь, но ты не обращаешь ни малейшего внимания на мои слова. Возьми хотя бы свою внешность. Я тебе уже тысячу раз говорила — пойди и сделай глубокую чистку! Так нет же, у тебя один ответ — все это глупости. Марти, мне не нужен миллион долларов, но на твои заработки невозможно прожить!

— Лапка, ты меня просто не понимаешь! Беда твоя в том, что ты ориентируешься исключительно на материальные ценности, в этом вся проблема!

— Меня совершенно не интересует, как ты толкуешь мои проблемы!

— Но ты действительно ориентирована только на материальную сторону жизни, и это губит наши отношения!

— Марти!

Ева разгневанно повела рукой вокруг, показывая убогую обстановку их жилья.

— Я не хочу так жить, я не хочу жить в этой скудости и не могу в ней жить. Больше я терпеть не буду — хватит с меня.

— У меня такое впечатление, что существует уровень восприятия, недоступный тебе. На этом уровне ты перестаешь что-либо понимать. У тебя все просто, все должно быть разложено по полочкам: черное и белое, без нюансов, без оттенков.

— Я привыкла принимать решения, а не топтаться на месте, — отпарировала Ева. — Это ты готов сидеть и ждать, ничего не предпринимая, а рассчитывая на то, что все придет само собой. Само по себе ничего не происходит, Марти, надо работать над тем, чтобы что-то свершилось!

— Я же говорю, ты не понимаешь. Я не жду — я живу. Есть разница между тем, живет человек или просто существует.

Еве давно осточертели его разговоры о честности, о верности принципам, о разнице между прозябанием и полнокровной внутренней жизнью — весь этот код, который он выдавал за систему убеждений.

— Это ты ничегошеньки не понимаешь, Марти Сакс. Мне надоела словесная шелуха. Я не могу здесь жить и не собираюсь воспитывать здесь ребенка!

Ева уже не могла остановиться. Она извергала из себя давно копившееся раздражение и разочарование с яростной силой, которой сама в себе не подозревала.

— Больше не могу! Ты меня не понимаешь, и тебе дела нет до меня. Мне недостаточно того, что ты мне можешь дать, и я желаю, чтобы мой сын получал от жизни гораздо больше. И перестань морочить мне голову, Марти! Ты считаешь, что я ориентирована только на материальные ценности, что у меня неправильный взгляд на мир, что я испорчена работой и в рекламном бизнесе. Не надо, Марти! Не обманывай себя! И не пытайся внушить мне, что ты занят делом, когда торчишь у телевизора. Актерское мастерство так не изучают, не морочь мне голову. Марти Сакс, я требую развода! Я немедленно уезжаю и забираю сына — пусть у него будет другая жизнь!

— Эндрю не только твой сын!

Ева в изнеможении покачала головой.

— Нет, Марти! От тебя в нем только капелька семени, больше ничего. Господи, ну что такое капелька семени!

— Это мой ребенок! — заорал Марти, сверкая глазами. Ева окончательно сорвалась на визг:

— Уймись ты наконец! Что ты так кипятишься из-за капли спермы! Это я носила Эндрю девять месяцев, он рос в моем теле, я его родила, и я его вскормила! Твой вклад здесь ничтожен. Да и замуж за тебя мне выходить было незачем, ты же знаешь, что я могла и без тебя заполучить ребенка. Да откуда ты знаешь, что он вообще твой ребенок? Разве ты узнал бы, если я бы переспала еще с парочкой мужчин?

Марти с силой затряс ее.

— Заткнись!.. Возьми свои слова обратно, гадина, и извинись за них, иначе я тебе все зубы выбью! Эндрю мой ребенок, и больше никогда не смей разевать свою грязную пасть — поняла? Я же прибью тебя!

Таким Ева никогда его не видела. Она вырвалась из его рук и перевела дыхание.

— Хорошо, согласна, Эндрю и твой ребенок тоже, но это ничего не меняет. Я в любом случае ухожу, и мне нужен развод. А сейчас, — добавила она величественно, — прошу меня извинить: твой сын нуждается в моем молоке.

Ева так надеялась, что у нее хоть молоко не пропадет из-за нервотрепки с Марти. Черт бы его драл, даже не желает понять, в какую ситуацию он ее загнал. Это же только представить себе — он располагает, что она согласна так жить до конца своих дней! Господи, ну зачем она выдумала себе идеальный образ семейного счастья. Да ничего хорошего в ней нет, в этой семейной жизни. Еще одна иллюзия. Теперь-то Ева будет знать, что стремиться надо совсем к другому браку, к тому единственному, который имеет смысл, — к браку по расчету.

Долорес Хейнс с самого начала поняла это. Почему же она, Ева Парадайз, во всем такая отсталая дура? Хотя, в конце концов, она еще молода, есть еще время на вторую попытку. Можно не сомневаться, что на сей раз, она поведет себя гораздо разумней. В вопросах секса Ева теперь как рыбка в воде, так что она запросто станет самой привлекательной девушкой в городе.