Генри Гаупт страдал от одиночества в своей громадной квартире, но теперь Долорес заполнила и квартиру, и всю его жизнь теплом и любовью. Генри говорил ей, как она изменила его существование.

— Видишь ли, Генри, — подчеркнула Долорес, — бывают мужчины, природой созданные для семьи, и ты — один из них.

— Полагаю, ты права.

Когда Генри с улыбкой смотрел на Долорес, он походил на семнадцатилетнего мальчишку, впервые объяснившегося в любви.

Через две недели Долорес уже была миссис Гаупт. Бракосочетаний было два: сначала врачующихся соединил раввин в присутствии семьи Генри, а затем судья, приятель Генри, — в присутствии тысячи двухсот гостей. На Долорес был туалет от Мэйнбохера, изумруды и бриллианты — свадебный подарок жениха. На другой день нью-йоркские газеты поместили ее фотографии. Кэрри, первая подружка невесты, описывалась газетами как «мечтательная, обворожительная красавица в цитроновом шифоне», Ева — в бледно-желтом платье — выглядела «привлекательной и прелестной», но никто не мог затмить королеву торжества Долорес Хейнс, отныне Долорес Гаупт: по газетным описаниям, «невесту сезона, «звезду» мира моды и законодательницу мод, остроумную, оживленную, задорную — восторг, восторг, восторг!!!»

Чарлин, естественно, явилась с собаками, ее ногти были накрашены золотом, глаза подведены ярко-синими тенями, гиацинтового тона губы бросались в глаза с расстояния в десять футов, а платье до пола, нестерпимо зеленое, казалось еще ярче от страусовых перьев. Чарлин наливалась бурбоном в честь новобрачных, а главное — в честь Долорес, которая сумела-таки охомутать Генри.

Рекс места себе не находил от возбуждения. Все понимали, что его ищущие взгляды и метания по залу направлены к одной цели: он мечтал обрести богатого любовника. Он выпил больше шампанского, чем должен бы, сделался чрезвычайно задирист и, как Долорес шепнула Чарлин, вел себя на манер невесты-неудачницы.

Генри Гаупт, сам того не подозревая, являл собою пример торжества духа над материей: после свадьбы Долорес перестала давать ему купленное в Гарлеме зелье, что никак не ухудшило сексуальных данных ее мужа. Видимо, он нуждался лишь в обретении уверенности в себе, а дальше, как говорится, успех порождает успех.

Если считать это успехом, ибо Генри относился к типу мужчин, не страдающих избыточной пылкостью, его постельное занудство, неизобретательность и настырность никак не радовали Долорес. «Вышла замуж за болвана», — презрительно думала она. Скоро она обзавелась молодыми, здоровыми любовниками, преимущественно жеребячьего типа, из ее школы актерского мастерства.

Она обожала минуты, когда низким горловым голосом могла приказать: «Люби меня, поц!» — откинуться и получать удовольствие от стараний жеребцов, обслуживающих ее как лакеи или конкубины мужеского пола. А Долорес уже жить не могла без воздания ей чуть ли не божеских почестей.

Но помимо тайной жизни дни ее теперь заполняли примерки и покупки, ежедневные укладки в лучшей парикмахерской, посещения гимнастического зала Куновского, уроки пения, танца, речи и актерского мастерства, а также регулярные беседы с пресс-агентом, который теперь у нее появился. К тому же еще и ланчи в «Каравелле», в «Ла Гренуй», в «Колони» и «Ле Павильоне», непрестанные собеседования и съемки для коммерческой рекламы.

Долорес жила полной жизнью — как никогда раньше.

— Очень много предложений для Лесли Севидж, у Кэрри Ричардс уже столько рекламы, что она мало, что может взять еще. Вэнс Огюст скоро получит рекламу «Честерфильда», так что пора подумать о следующих сигаретах для него.

— Так, Ева Парадайз у нас теперь участвует в телеигре, Анита Сьюзен — в бродвейском боевике, Луис Дэниэлс — в жюри, Диана Роуз должна получить роль на Бродвее, поскольку ее поддерживает Флеминг Тодд…

Рекс и Чарлин проводили ежемесячный обзор положения дел в агентстве, прикидывая, что для кого требуется сделать.

Чарлин бубнила по списку рекламные объявления, полученные на прошлой неделе: «Шинола», «Спик и Спэн», «Бенсон и Хеджез», «Пан-Америкэн»…

— В целом неплохо, — подытожил Рекс, — с учетом того, что сейчас денег на рынке немного, да и сезон идет к концу.

Чарлин продолжала:

— Хороший рейтинг у Айрин Лорд. Эту коблиху ничем не проймешь, у нее стальные нервы… Кстати, я все хотела спросить тебя: куда девался тот красавец, который крутился у нас прошлым летом, как его там, Синджин, что ли?

Рекса так и передернуло:

— Не спрашивай меня о нем — я его имя не желаю больше слышать. Это как бранное слово!

Он даже прикрыл рот рукой, чтобы показать Чарлин всю неделикатность ее вопроса. Рекс подскочил к окну и дернул за шнурок венецианскую штору. Луч света резко ударил в лицо Чарлин.

Она непроизвольно вскинула руки к лицу жестом самозащиты.

— Ты что, ополоумел? — прикрикнула она на Рекса.

— Ничего же не видно было! — огрызнулся тот.

— Мне нравится, когда ничего не видно! Опусти штору!

— Пожалуйста. Что тут нервничать?

Педрила вонючий! Чарлин отлично понимала, что он нарочно сделал это, но хрен она ему покажет, что все поняла. Много чести ублюдку.

— Продолжим, — объявила она с нарочитым апломбом. — Кто у нас дальше? Долорес Хейнс…

— Меня в последнее время просто достала Лори Глори, — прервал ее Рекс.

— Несчастная Лори. Еще одна не знает, когда уйти со сцены.

— Ну, она свой шанс использовала. Просто язык же не поворачивается сказать бабе, что ей пора на покой.

Чарлин задумалась:

— В этом есть что-то недостойное. Недостойна необходимость барахтаться и предлагать себя снова и снова. Самое печальное, когда баба не понимает, что время ее истекло.

Чарлин вернулась к этой мысли через час, когда в дверях показалась Лори Глори в чересчур куцем платьице, с чересчур рыжими и чересчур взбитыми волосами. Толстый слой тона потрескался на морщинках в углах глаз, а кожа выглядела желтоватой и пористой.

— Приветик, — прощебетала она. — Есть что-нибудь?

— Нет, ласточка, все глухо. Рекс вышел — решил в парную смотаться. Роскошно смотришься!

«Ах ты, врунья!» — сказала она себе.

Когда агентство «Райан-Дэви» начинало работать, Лори была одной из лучших моделей, но все это далеко позади. Предложения сыпались новеньким и свеженьким — Кэрри Ричардс, Еве Парадайз.

— А я слышала, было собеседование насчет «Ролэйдс». Почему меня не позвали?

— Лапуля, там выставили условие — не старше восемнадцати.

— Я вполне сойду за восемнадцатилетнюю. Посмотри, мне только что дали результаты проб, ты только взгляни на эти контрольки!

— Кто снимал?

— Арон Кентер.

Ого, подумала Чарлин, услышав имя: этот Арон брал сто пятьдесят долларов за сеанс. Господи, всего несколько лет назад уйма фотографов за честь бы почла сделать съемку Лори Глори бесплатно!

Чарлин рассматривала фотографии через увеличительное стекло, отмечая для себя мешки под глазами, морщинки и расширенные поры.

— Тебе, какая больше нравится? — не без тревоги спросила Лори.

Да никакая — на всех видно было, как Лори напряжена, как она изо всех сил старается выглядеть помоложе. Чарлин прекрасно знала, что такое эти десять, а то и пятнадцать лет переходного периода: модель уже не может позировать в качестве юной девушки, но еще не готова взять на себя роль милой домохозяйки средних лет или одну из характерных ролей. Просто невозможно подыскать себе работу в этот период. Исключение составляют только те модели, которые пробились в актрисы или хотя бы в мастера разговорного жанра. Только в этом случае с тобой будут возиться гримеры и фотографы. Если же ты обыкновенная модель, то должна быть юна и свежа. А всякого рода «бывшие» типа Лори — это пустой номер, сколько бы они ни суетились.

— И фотографии прошлых лет тоже годятся, — не унималась Лори, — взгляни на мой альбом, Чарлин, и ты убедишься.

Ну что там смотреть, Чарлин и так помнила альбом Лори. Большая часть снимков устарела. Лори что, не понимает: на Мэдисон-авеню требуются модели современного облика. И соответствующие фотографии. Чарлин бесцельно перелистывала альбом.

— Ты, наверное, слышала, я получила развод и переехала в город, — щебетала Лори. — Мне опротивел загородный дом! И вообще я довольна, теперь хоть смогу активней работать.

— Прекрасно.

— Ладно, побегу. Мне пора к парикмахеру. Я решила высветлить немного волосы.

— И правильно, — одобрила Чарлин, — на блондинок спрос выше.

Солнце склонялось к закату, и уже можно было поднять шторы. Чарлин потянулась к шнурку. Ее лицо выдерживало освещение такого рода. Однако следовало проверить, так ли это. Стоя у окна, Чарлин достала зеркальце и придирчиво осмотрела себя. Для женщины, которой уже шестьдесят с хвостиком — не ваше дело, велик ли хвостик — она держит отличную форму. Она не позволила себе располнеть и сохраняла свой вес, несмотря на неумеренное потребление алкоголя. Фигура у нее в порядке — только без одежды можно судить о том, насколько постарело тело. Узлы на ногах она удалила в прошлом году — хирург отлично справился со своей задачей. Парикмахер Пьер — тоже гений: как он один раз подобрал краску для ее волос, так и держит их абсолютно в одном цвете, ни светлее, ни темнее. Кожа в кондиции — маски и массаж дважды в неделю делают свое дело. Вообще-то зеркальце подсказывает, что пора подумать и об очередной глубокой чистке. Три года назад хирурги убрали мешки из-под глаз, но они уже начинают опять обозначаться. Годика через два придется делать новую пластическую операцию.

Чарлин защелкнула крышку пудреницы и налила себе виски. С улицы поднимались к окнам звуки манхэттенского предвечернего столпотворения. «Город живет себе и живет, а ты вдруг оказываешься старухой», — подумала Чарлин.

Господи, как она всегда презирала это слово — «старуха». Никогда не употребляла его применительно к себе. Чарлин Дэви не может быть старухой. Просто она не так молода, как прежде. Постарше. Вот так.

Оно, конечно, никто тебя больше не лапает, никто не запускает руки под юбку в ресторане. Сидишь и смотришь, как мужчины проделывают с молоденькими то же, что раньше проделывали с тобой. Даже слова говорят те же самые. Начинаешь понимать, что годы проходят, а ситуации повторяются одни и те же, и так тошно при мысли, что ничего ты не понимала, когда была непревзойденной красавицей, верила во всю эту шелуху, не хотела признаться себе в том, что тебя попросту использовали, да-да, именно использовали все эти вонючие старики и вонючие молодые парни, плейбои, извращенцы, мужья, любовники, никому и дела не было до того, что ты собой представляешь как человек, все только упивались собственным тщеславием: а как же, такая неслыханная красавица рядом с ним. Ты — штрих к автопортрету каждого из них, продолжение их эго, символ их преуспеяния в мире.

Чарлин налила себе еще и со злостью завинтила пробку на бутылке. Уоррен, дрыхнувший под столом, проснулся и заворчал. Курт насторожил уши и вопросительно уставился на собрата.

— Ах, вы, мои собачки! — громко сказала Чарлин. — Мои любимые! Единственные существа мужского пола, на которых я могу рассчитывать.

Она вздохнула и провела ладонями по телу. Черт, похоже, с прошлого месяца печень здорово увеличилась.

— Привет, Чарлин!

В дверях стояла Кэрри Ричардс — рабочая сумка и альбом в руках, солнечные очки на лбу, волосы перехвачены сзади мужским носовым платком.

— Кэрри! Тебя-то я и хотела видеть, моя девочка. У меня есть для тебя потиражные.

Чарлин выдвинула ящик стола и стала перебирать стопку чеков.

— Ага, все нашла. Семьдесят долларов от «Дженерал фудз» за второй показ, зубная паста «Колгейт», мыло «Пальмолив», шампунь «Хало» — сто четырнадцать долларов. Так, еще есть: семьсот пятьдесят долларов от «Джей Уолтера Томпсона» и от «Томпсона» же за мыло «Люкс» триста восемьдесят и четыреста десять. Будут и дополнительные выплаты, но те придут попозже.

— Эти тоже удивительно кстати, — Кэрри спрятала чеки в сумку.

— Кстати! — откликнулась Чарлин. — Кстати, я давно собиралась сказать тебе одну вещь.

— Что такое?

— Понимаешь, у тебя есть незначительный, но все-таки заметный южный акцент. Ты не подумай, акцент действительно небольшой, но я слышу, как ты иногда тянешь гласные. Поработай над собой, а?

— Обязательно.

— Кто в нашем бизнесе всерьез и надолго, им всем приходится брать разного рода уроки. Когда молоденькая девушка только приходит к нам, она может все компенсировать юностью и новизной своего облика. У нас ведь новизна — это все! Но проходит время и приходится сталкиваться с конкуренцией, а для этого требуется профессионализм. Я бы хотела, чтобы ты начала два раза в неделю брать уроки у Берта Кнаппа. Берт — лучший преподаватель во всем городе. Думаю, тебе также надо начать брать уроки балета и актерского мастерства, заняться своим лицом у Бергмана и ходить в гимнастический зал Куновского.

— И во что мне обойдется все это? — спросила Кэрри.

— Сотня в неделю, не больше. Сумма, не облагаемая налогами. Приходится тратить деньги, чтобы иметь возможность заработать их. Позволь себе расслабиться — и тебя обойдут другие.

— Я понимаю, Чарлин, ты права, но…

— Что — но? В чем дело, кисуля?

— Чарлин, ты знаешь, как я живу. На себя не остается и минутки, все поглощает работа. Я несусь, несусь, несусь куда-то, надо пройти через два десятка собеседований, чтобы получить одну рекламу. Хорошо, реклама достанется тебе, но тогда начинаешь тревожиться: будет коммерческий показ или фирма решит придержать ролик и меня вместе с ним? А если ролик идет, даст он деньги или нет? Ну что это за жизнь: с утра до ночи мотаешься по всему городу, ожидаешь в приемных, прыгаешь из одного такси в другое, все время надеешься, что есть в тебе нечто неопределимое, нужное представителям фирмы для рекламы их товара. Да только никто не узнает, что это такое. Но устаешь не от самой беготни, а от того, что никогда не испытываешь удовлетворения. Я, например, все, жду возможности заработать большие деньги, такие большие, которые позволили бы мне жить, как я хочу. Понимаешь, Чарлин, я очень хорошо знаю: мне не место в этом бизнесе. Здесь не требуется ничего, кроме моей внешности, а все остальное, что во мне есть, просто пропадает. Одна только внешность…

— Типаж, — поправила Чарлин.

— Пусть будет типаж. Я-то все время мечтала о другом: я хотела бы выйти замуж или уж, по крайней мере, заработать достаточно денег, чтобы путешествовать и писать.

— Все мечтают.

— Но я действительно стремлюсь ко всему этому, Чарлин! И не нужен мне этот бизнес!

— Киска моя, а чем еще ты можешь заработать? Ну где еще девушка может заработать двадцать, тридцать, сорок тысяч в год, скажи?

— Чарлин, я знаю, все знаю…

— Я знаю тоже! Знаю, что ты все время пишешь книгу.

— Не книгу. Я просто веду дневник. У меня совсем недавно появилась идея, над которой стоит поработать.

— И что же это такое, деточка?

— Книга, Чарлин. Книга о женщинах. Я собрала большой материал, и меня очень волнует эта тема. Я напишу, прежде всего, о красивых женщинах, о возмездии за красоту, о судьбе красивой женщины в обществе, которое ценит одни лишь физические аспекты совершенства. Я хочу показать, как мало шансов красивая женщина имеет на проявление своей человеческой сути, я хочу показать, как эксплуатируется внешность женщины.

— Браво! — прервала ее Чарлин. — Браво! Наконец им скажут всю правду!

— Если бы только у меня были деньги и время. Все так дорого! А теперь возникают новые траты. Я хотела бы целиком отдаться работе именно сейчас, пока я еще не растратила силы на миллион ненужных мелочей.

— У тебя вся жизнь впереди, Кэрри.

— Да знаю я!

— Придет время — и напишешь свою книгу. Написать книгу ты всегда успеешь, а самое ценное, чем ты можешь обеспечить себя, — оно недолговечно. Молодость. Самый ходкий товар, и он у тебя пока есть.

— И куда мне с этим товаром идти? Ты посмотри на этих мужчин, Чарлин, на мужчин, с которыми мы все общаемся! Это же анекдот! Хорошо, возвращаюсь к моей теме: мы общаемся с этим типом мужчин потому, что мы красивы. Им девушка нужна для показухи, ну а сама девушка что при этом испытывает? О ней никто не думает, она получает одни стандартные слова. Мы модели, поэтому нам полагается быть лощеными, светскими, современными, модными. Нам полагается всякому угождать, ко всякому приспосабливаться — у них деньги и власть, а мы прислуживаем, обслуживаем их. Мэдисон-авеню распоряжается: исправить акценты, сегодня выглядеть восемнадцатилетней, завтра смотреться спортивной, в три часа выдать образ бритвы «Жиллетт», в четыре тридцать — образ «Пепси». Вечером приемы, обеды, танцы — все то же самое: улыбаться, поддакивать, быть обворожительной. Начинаешь задумываться: да какого же черта?! Кто же я такая? Живая кукла или все-таки нечто большее? Движимое имущество, ожидающее в приемных распоряжения — приобрести облик «Пепси» или «Пальмолив», или еще чего-то. Мне осточертело быть каждую минуту кем-то новым. Я вот подумала: возможно, девушек привлекает эта работа тем, что открывает перед ними двери в престижные социальные круги. Девушкам поначалу кажется, что они приняты на равных, их расхваливают за телегеничность, за профиль или фас. Но постепенно нарастает ощущение ложности ситуации. Чарлин, поверь мне, это совсем не «зелен виноград»! Я хочу вернуться к нормальной жизни, то, что происходит со мной, со всеми нами сейчас, это не только ненормально — это почти нереально. Как ты думаешь, сколько еще я сумею сохранять равновесие, если мне и дальше придется общаться черт знает с кем, не видя ни привязанности, ни человеческого отношения к себе, не говоря уж о такой вещи, как любовь?

— Лапка, я ничего не говорю, действительно, очень трудно! Единственный выход — уйти в себя, целиком отдаться работе и забыть о личной жизни. В конце концов можно и обойтись!

— Чарлин, но я хочу осмысленной жизни!

— О чем ты?

— Да обо всем! Об эмоциональном насыщении, интеллектуальном удовлетворении, о физическом и духовном равновесии! Я хочу участвовать в эпохе, конструктивно участвовать в жизни, быть тем, чем я способна быть!

Чарлин покачала головой:

— Молодость, молодость! Еще многому научишься.

У Кэрри блестели глаза.

— Хочу настоящей жизни, а не этого стерильного, искусственного существования. Хочу любить. Хочу хорошего мужа, хочу дом, Чарлин, хочу иметь семью. Я озираюсь по сторонам, и я не верю собственным глазам. Я не желаю быть представительницей декоративного пола, не желаю, чтобы отбрасывалось как ненужность все, что во мне есть.

Чарлин со снисходительной улыбкой раскуривала сигарету.

— Ты права насчет новизны, — продолжала Кэрри. — Я видела, что происходит с моделями после пяти-шести лет работы. А я? Сколько я продержусь на нынешнем высоком рейтинге? Пока мне со всех сторон говорят, что я неслыханно красива, неслыханно телегенична, но кто знает, сколько это продлится?

— Кисуля, с твоей внешностью тебя должно хватить еще НИ добрых десять или пятнадцать лет, конечно, при условии, ты будешь следить за собой. А что касается дальнейшего, именно об этом я тебя и предупреждаю…

— Я не хочу столько лет заниматься этой работой! Она хороша только для амбициозных женщин или для подростков, пока им кажется, что все очень интересно!

— Ты хотела бы все бросить и заняться другим делом? Иметь работу с девяти до шести и получать аж сотню в неделю — конечно, если повезет? Давай, но помни — наступит день, когда ты с тоской вспомнишь о нашей жизни, пожалеешь о том, что она прошла, и что возврата к ней уже нет!

— Никогда. Стану маленькой старушкой в шали, буду сидеть у камелька в окружении внуков и говорить себе, что получила от жизни все, что хотела. И даже не вспомню о мишурности и пустоте этих лет.

Чарлин фыркнула:

— Прелестно. Но только такие, как ты, не становятся старенькими дамами в шалях с десятком внуков. Сказать тебе, что бывает с такими, как ты, Кэрри? Они никогда не уходят. Не могут. Ты будешь до последнего цепляться за свою внешность, потому что ты знаешь: тем, что ты есть, тебя делает твоя красота. Люди видят твою красоту, они ждут от тебя красоты и хотят, чтобы ты была красивой. Ты будешь всеми средствами задерживать ее увядание, ты будешь стараться не думать о том, что каждый год на сцену выходят более молодые и красивые!

— Это просто смешно.

— Не очень. Такова судьба тех, кто наделен подлинной красотой. Единственный выход — не быть дурочкой. Долорес все правильно поняла. Добейся настоящей обеспеченности, а остальное само приложится.

— Каким образом?

— Заведешь любовников, все так делают. Вот тебе и весь ответ. Когда у дамочки хороший роман, она не ходит по земле, а парит над ней. Другого способа выжить в этом мире просто не существует. Научись думать о себе, как все другие женщины. Не будь дурочкой, Кэрри. Сейчас у тебя есть шанс — вот и не упускай его!

— Я бы мечтала иметь возможность бросить эту работу! — сказала Кэрри.

— Ерунда, — возразила Чарлин. — Ты уже вложила в этот бизнес очень много денег и времени. Проделала всю подготовительную работу, часами позировала фотографам, чтобы получился альбом, который ты носишь с собой. Ты много сделала для установления связей в обществе. Жалко все это выбросить за окошко! Тебе это окупится, да еще как, увидишь сама, кисуля! И не забудь, Кэрри, сколько сил потратили на тебя мы с Рексом. Мы не можем позволить себе роскошь потерять такую «звезду», как ты!

— Я понимаю, но…

— Кэрри, где ты можешь преуспеть больше, чем здесь? Ты любишь хорошо одеваться, ты любишь распоряжаться собой, ты любишь приходить и уходить по желанию.

— Верно. И в этом смысле моя работа дает мне все возможности.

— А почему мы все за нее держимся? Работа затягивает, и никто из нас никогда не сможет ее бросить. А когда приходят чеки на потиражные, кажется, что лучшей работы нет на свете!

— Беда в том, что неизвестно, сколько я продержусь! Что от меня останется, если ко мне все время будут относиться так, как сейчас? Я нуждаюсь в любви, Чарлин, неужели ты не понимаешь?

— Найдешь себе мужа, — уверенно сказала Чарлин. — Не опускай руки, и все образуется. Держись в форме, ходи по собеседованиям, и рано или поздно все обязательно образуется.

Чарлин осталась одна в сгущающихся тенях умирающего дня, в сгущающихся тенях лет, которым нет возврата, неотвязных воспоминаний и сожалений.

«Умница эта Кэрри, — думала Чарлин. — Уже прочитала написанное на стене, чего мне в ее возрасте не удалось. Ну не удалось, а что же было дальше? Где я сбилась с пути? Или мои карты неудачно легли с самого начала оттого, что я имела несчастье родиться женщиной с красивым лицом?

Никакой настоящей обеспеченности я так и не добилась. Была чересчур глупа, когда еще не исчезла возможность чего-то достигнуть. Была чересчур увлечена красивой жизнью, думала, что вино и розы — навеки. А теперь что? Одиночество и страх! Жизнь идет к концу, а что там, за гранью? Та же мишура, что здесь, размалеванный театральный задник, пузырьки шампанского — или пустота?

Ненавижу одиночество. Ненавижу, ненавижу. Я все ненавижу. Ненавижу шум и тени, ненавижу газеты, когда они толкуют, будто жизнь есть нечто большее, чем-то, что знаешь ты. А я сижу одна и все старею, старею, и все сильнее предчувствие приближающегося ужаса. А мое лицо! Мое морщинистое лицо. Господи, и это — мое лицо! Нет, нет, Господи, нет! Я ненавижу смотреться в зеркало. Лучше смотреть на фотографии, думать, какой я была. Боже ты мой, как я была прекрасна! Что мне делать дальше? Что? И эта проклятая печень. Что делать? Надо позвонить. Кому я могу позвонить?»

Мужчине. Ей нужен мужчина. Уже так долго она не была с мужчиной. Хоть бы Рекс был на месте. Он несколько раз приглашал к ней массажиста из своей парной, который за дополнительную плату делал ей «особый» массаж.

«Вот что мне надо, — думала Чарлин, — особый массаж». Но Рекса не было, Чарлин не знала телефон его парной, и черт его знает, работает ли сейчас этот его знакомый массажист. Все слишком сложно.

Чарлин налила себе полный стакан и, глотнув, вдруг вспомнила, что за делами так и не договорилась с Маркусом о встрече для разработки ее гороскопа на этот год.

Чарлин набрала номер.

— Маркус, — закричала она в трубку, — мне необходимо с тобой повидаться, и как можно скорее. Как можно скорее. Нет, это не терпит отлагательств!