Джоан Бак
Дочь Лебедя
Часть первая
1
В шестнадцать лет отец подарил мне римское кольцо. Оно было из бронзы — овальное и массивное, а по центру была сломанная печатка. Треть бледно-голубой поверхности выкрошилось, видимо, от тяжелого удара, но все равно можно было легко разобрать, что изображено на печатке: женщина, откинувшаяся на подушках, и лебедь между ее ног, бивший крылами.
Грубая уверенность, с которой этот образ был вырезан на обломке камня где-то два тысячелетия назад, впечатляла. Форма кольца была такой громоздкой, что оно не могло хорошо сидеть у меня на пальце, даже немного мешало свободно двигать рукой. Широкие овальные края раздвигали пальцы в стороны, словно некое жесткое колено, которое резко раздвигает ноги упрямицы. Оно давило на меня обещанием удовольствия, запретного плода.
Я носила кольцо постоянно. Иногда, забывшись и разозлившись на что-то, начинала размахивать руками и ударялась тяжелой бронзой кольца о крепкую стену или о дверь. Тогда я внимательно оглядывала его, чтобы убедиться, что оно цело. Потом я перестала бояться за него — настолько оно было прочным.
В тоскливые нудные дни в школе, когда небо было таким серым, а воздух пропитан плотным туманом, в котором нелегко передвигаться, я сидела в классе и кусала ногти до тех пор, пока палец не начинал кровоточить. Тогда я продолжала сидеть и сосать палец, — вкус крови пробуждал во мне другое воспоминание.
Мои подружки в школе носили золотые цепочки, новые и сверкающие, красили губы помадой. У них были брошки с сердечками. Они целовались с мальчишками и грустили по поводу отсутствия стрелки на новых чулках. Они мечтали о том, чтобы подольше задержаться в ночном клубе. Я же мечтала о великолепном мужчине. Мне казалось, что это будет переодетый Бог.
Над моей кроватью висело изображение бога Морфея.
— Хорошо, что это не Иисус Христос, — заметил мой отец. Мне никто не говорил, что Морфей — бог сна.
В детстве я обожала Иисуса. Я переняла это у Берты — она убирала дом моего отца и заботилась обо мне. У нее была голубая статуэтка Девы Марии. Когда менялась погода, она становилась пурпурного цвета. Над кроватью Берты висел распятый страдающий Христос на белом пластиковом кресте. Однажды на Пасху я, восьмилетняя девочка, провела весь день как в лихорадке, рисуя улыбающегося Христа в Вербное Воскресенье. Его силуэт был золотым, тень — ярко-синей, и я прикрепила рисунок к стене своей спальни двумя булавками. Я понимала, что булавки ненадежны, и именно божественная воля должна была удержать картинку на стене, а не эти булавки.
Даже ребенком я понимала, что следует предоставлять провидению больше возможности проявить себя.
Однажды, стоя у дверей в кабинет нашей директрисы, я вдруг задумалась, что же значат белые и черные плитки пола в коридоре. Я стояла на черной, а потом стала обеими ногами на белую плитку. «Тебе нужно стоять на белой», — заметила я сама себе.
Потом, подумав, снова вернулась на черную плитку.
«Именно это и следовало тебе сделать», — сказал мне внутренний голос. Я уже не могла не прислушиваться к нему. И все же я снова вернулась на белую плитку.
«Там? — думала я. — Здесь?» «Ты должна делать и то, и другое», — опять сказал внутренний голос.
Я перепрыгивала с белой плитки на черную до тех пор, пока не вышла секретарь, обнаружившая меня в слезах и увидевшая, что я как бы прилипла к черной плитке и, не в состоянии двигаться, рыдала и не знала, что делать…
Мой отец занимался антиквариатом и имел огромную картотеку скульптур древнего мира, всего того, что находилось в музеях. Он водил меня в магазины, где продавались репродукции произведений искусства. Я копалась в картотеке, ища раздел — «Боги. Древние изображения». Я нашла в ней Юпитера, Аполлона и Меркурия, Диану, Афину и многих других. Я не только читала их имена, рассматривала черно-белые фотографии этих богов, которые были вложены в толстые бумажные конверты. У Морфея на голове были крылышки. Я думала, что он самый красивый мужчина в мире. У него была полная нижняя губа, прямой нос, полуприкрытые глаза, растрепанные ветром вьющиеся волосы. В нем было больше достоинства, чем в Куросе (юноше-атлете), которого отец поместил в зале. Но Курос был слишком гладким, у него была тупая пухлая улыбка и подкрашенные глаза.
Отец посчитал, что увлечение Морфеем было хорошим признаком. Когда я попросила, чтобы он подарил мне вторую картину, дабы повесить ее над кроватью в доме тети Джулии в Лондоне, он не стал спорить. Я сняла Иисуса со стены и положила в ящик столика. Много лет спустя, на свой день рождения, я получила и кольцо.
Вскоре после этого я стала девушкой. Однажды я вернулась домой после верховой езды, и когда переодевала трусики, увидела кровь. Я поняла, что наконец-то и у меня начались месячные. В шестнадцать лет я оставалась единственной девочкой в классе, которая все еще не созрела, и ожидание было долгим и волнующим. Кровь без боли разочаровала меня. Я пыталась лечь в кровать с горячей грелкой на животе, но ничего не произошло. Я взяла огромный кусок ваты, завернутый в марлю (все это уже три года хранилось в специальной коробке), и прикрепила прокладку к специальному маленькому эластичному поясу. Теперь я прекрасно выглядела в зеркале — эдакой прекрасной раненой леди, готовой на любые жертвы, но, увы, период взросления все еще был очень далек от меня.
Я часто смотрела на кольцо, мне так хотелось, чтобы меня «взял» лебедь!
…Когда учитель латыни положил меня в постель, было интересно, а любит ли он меня? Он же проделывал со мной все, что хотел. Потом, к моему изумлению, он вложил в мое лоно два пальца и сказал: «Но у тебя отсутствует девственная плева?!»
Меня просто очаровало использование старинного выражения. Зато отсутствие физического подтверждения моей невинности напомнило мне тот странный день.
2
Мама умерла при моем рождении и еще раз, когда мне исполнилось двадцать. Но во второй раз она была не моей матерью, а моей теткой. Сестрой моего отца, Джулией, которая жила в Лондоне. Мой отец не очень любил женщин и не доверял им. Его сестра была такой же странной, как и он сам, и он очень нежно к ней относился. Берта заботилась обо мне в Париже, но когда она покинула нас, отец нанял вьетнамского слугу по имени Нгуен. Кто-то, наверное, намекнул, что мне нужна женщина, которая была бы рядом. И я начала ездить в Лондон.
В первый раз отец и Мишель поехали со мной.
— Ты помнишь свою тетю? — спросил Мишель. — Она очень милая и хорошенькая.
Я не была в этом уверена. Они отвезли меня к ней и остались на чай. Я в это время играла со странными деревянными игрушками из Швеции. Джулия расставила их на ковре для меня. Потом отец и Мишель уехали за город, и я осталась с ней одна.
— Пошли, посмотрим твою комнату, — предложила она. Мне тогда, вероятно, было пять или шесть лет. И меня совершенно это не интересовало.
— Ты будешь здесь жить по приезде в Лондон, — сказала Джулия.
— А зачем мне нужно приезжать в Лондон? — был мой ответ, я начала плакать и спрашивать, где мой папочка.
Джулия была очень красивой, как и мой отец. У нее были карие глаза и прямой изящный носик, темно-каштановые волосы разделены пробором. Довершали всю эту красоту прекрасные брови, выгибавшиеся дугой. Хотя отец был старше ее на два года, но мне кажется, что он немного побаивался Джулии. Каждый раз, когда он и Мишель отвозили меня в аэропорт, чтобы лететь в Лондон, мне казалось, что они отправляли меня в ссылку, которую я никак не заслужила.
— Вот увидишь, тебе будет с Джулией весело, — говорил отец. — Ты будешь делать то, что делают другие девочки.
Дома у нее все было серо и скучно. Шли разговоры по поводу наследства, каких-то домов и антиквариата из Тарквинии. Приходили на обед Алексис и Джорджи. Я ела сливки из вазы на кофейном столике.
— Она будет угощать тебя шоколадом, ты будешь надевать красивые платьица, и у тебя там хорошенькая розовая комната, — повторял отец каждый раз, провожая меня к тетке, но мне не хотелось, чтобы меня заставляли есть сладости и носить розовые оборочки.
Когда я возвращалась домой после поездки, то привозила подарки Джулии отцу, а также статьи, которые она вырезала для него из лондонской «Таймс».
— Разве она не знает, что я получаю «Таймс» здесь? — спрашивал отец, но все равно с улыбкой просматривал вырезанные ею статьи.
Мне Лондон не нравился. Я никогда не была уверена, что правильно понимала, что мне говорили. Из-за акцента слова почти утрачивали для меня значение. У друзей Джулии были дети, только их никогда не было в Лондоне. В городе нельзя даже прикоснуться к зданию, потому что большинство из них обнесены железными оградами, а сами дома построены из уродливых камней и кирпичей.
Джулии хотелось, чтобы я полюбила Лондон. Она водила меня в зоопарк, в театр, в Кью Гарденс, чтобы я полюбовалась растениями, возила на ярмарку цветов в Челси. С того времени, как я начала посещать Лондон, чтобы повидать тетку, я девять раз видела в театре «Двенадцатую ночь»! Она считала, что это самая подходящая пьеса для ребенка. Я стала ненавидеть Мальволио, и с ужасом ждала его в желтых подвязках, но мне нравилась Виола. Ей приходилось переодеваться в юношу, чтобы избежать разоблачения.
В первый раз, когда я видела «Двенадцатую ночь», у Виолы были темные волосы. В следующий раз она стала блондинкой.
— Это потому, что ее играют две разные актрисы, — объяснила мне Джулия.
— Вы хотите сказать, что две разные леди могут быть одной и той же персоной? — спросила я тетку.
В Париже меня никогда не водили в театр. Я никак не могла понять, что в пьесе могут играть одну роль разные актеры. Если перевести все в реальную жизнь, это значило, что однажды я могу проснуться утром и обнаружить, что кто-то иной является моим отцом. Я спросила Джулию об этом. Наконец она сказала мне:
— Послушай, это как я и твоя мать. — «Твоя мама…» — она не могла выговорить это слово.
В Париже мы не боимся слов «болезнь» и «смерть», поэтому я сказала эти слова, чтобы помочь ей.
— Моя мама умерла.
Она неожиданно вздрогнула и продолжала:
— Да, ты права, я не твоя мама, но я кто-то, как твоя мама, хотя я и не она.
— Тогда кто же была первая Виола и почему она умерла? — спросила я.
Я знала, что моя мама была француженка, об этом говорил мне папа, и Мишель говорил то же самое. Ее звали Элиза, и она умерла во время родов. В комнате отца стояла ее фотография. Молодое лицо француженки, густые брови, тонкие губы и длинные черные волосы. Она была не из Парижа, и мы не знали никого из ее родственников.
— Твоя мать — единственная женщина, которую я любил, — говорил отец. Это было правдой. Перед моей матерью и после нее мой отец любил только мужчин. Сколько я себя помню, он всегда жил с Мишелем.
Джулия не была замужем.
— Это твой отец семейный человек, — говорила она со смехом, когда я спрашивала ее о браке. Она чуть было не вышла замуж за лорда. Именно из-за этого она жила в Лондоне. Лорда звали Леандр Редфорд. Из-за того, что у англичан такая неразбериха с титулами, я не могу точно сказать, был ли он сэр Леандр или же лорд Леандр. К тому времени, когда я начала ездить в Лондон, он уже удалился в свое поместье в Шотландии с какой-то бельгийкой, на которой и женился.
Когда я была ребенком, лорд Леандр мог бы жениться на моей матери, но вышло так, что на ней женился мой отец.
Их мать звали Оливией, она была очень богатой и толстой. Когда закончилась война, она поехала в Европу со своими детьми. За одно лето Джулия и Джекоб Эллис стали легендой.
— Все влюбились в них, — говорил мне Мишель. Оливия вернулась в Нью-Йорк и продолжала вести там жизнь богатой дамы. Она время от времени приезжала в Париж, а по пути заезжала на разные целебные источники. Она привозила мне американские платья, с отстегивающимися манжетами и сменными воротничками. Когда она умерла, Джулия и отец поделили ее вещи. Джулия получила почти всю мебель. А отцу достались лишь «фантазии» — кровать с балдахином, кресло с головой орла и ножками льва. Дом Джулии был чистым, светлым и содержался в идеальном порядке. Наши апартаменты в Париже были полны разных зеркал, ширмочек и шкатулочек из перламутра. Высокий молодой Курос охранял холл, словно мрамор был живым и дышал.
Я не могла спрашивать у Джулии, почему же она не вышла замуж за лорда. В ее спальне на длинном столике стояли в серебряных рамках фотографии лорда с Джулией. На ней были очки от солнца. У него на лоб спадала прядь светлых волос. При улыбке были видны крупные зубы. На одном снимке ее рука была на плече у лорда, и на ней можно было видеть кольцо в виде цветка.
— Что случилось с кольцом? — осмелилась спросить я.
— Я вернула его обратно, — был ее ответ. — Зачем хранить не принадлежащие тебе вещи?
Джулия работала. Она была дизайнером по тканям. Наверху находилась светлая комната с длинным столом, который освещался естественным светом. Она сидела там и рисовала цветы на больших листах бумаги. На полках лежали свитки старых рисунков и лоскуты тканей, выпущенных по ее эскизам. Она использовала цветные чернила и новые фломастеры с фетровыми, диагонально срезанными кончиками. У них внутри были маленькие стеклянные резервуары. Белая студийная лампа ярко освещала стол. В комнате все было белым: пластиковая крышка стола, бумага, оконные рамы и яркий свет, когда она работала.
Иногда Джулия разрешала мне порисовать за ее столом. Мне все же лучше удавалось разрисовывать лица моим куклам с помощью ее фломастеров, а на бумаге я рисовала плохо. Мне подарили коробку цветных карандашей и стопку бумаги. Иногда я копировала ее рисунки. Она смотрела на то, что у меня получалось, и смеялась.
— Нет, нет! Ты должна рисовать сама, а не копировать!
Наверное, поэтому я и нарисовала Иисуса.
— Когда ты вырастешь, то будешь жить со мной, — сказала Джулия после моего приезда в Лондон во второй или третий раз. Это прозвучало торжественно, как обещание и выполнение долга. Я никогда не была уверена, любила ли меня Джулия. Когда она обнимала меня при встрече в аэропорту — это было крепкое объятие. Ее руки казались сильными и надежными. Но уже по пути в Лондон между нами ощущалась натянутость, какой-то непонятный холодок. Поэтому к тому времени, когда ложились спать, я не смела просить ее, чтобы она поцеловала меня на ночь. В детстве она всегда держала меня за руку, когда мы переходили дорогу. Я чувствовала, как дрожали у нее пальцы.
По тому, что о ней говорили папа и Мишель в Париже, Джулия казалась организованной и разумной женщиной. Она не опаздывала на свидания, и все ее финансовые дела были в полном порядке. Однако же они считали ее скучной женщиной. Сначала я соглашалась с ними, но потом, после проведенных с ней уик-эндов и праздников, я стала скучать по ней.
Она начала меня забавлять.
Я считала кольца у нее на руках и могла играть с цепочками, которые она носила на шее, пока она задумчиво не отталкивала меня.
— Не надо, Флоренс.
В воскресенье утром мы завтракали на кухне в нижнем этаже. Там были английские газеты и журналы, и мы их читали за завтраком. Иногда она приглашала гостей на ленч, и я помогала ей готовить. Я мелко-мелко нарезала петрушку, как это делал отец, и краснела, когда Джулия меня хвалила.
Мне так хотелось, чтобы она полюбила меня. Я старалась не вертеться во сне, чтобы горничной было легко убирать постель утром. Я мыла ванну после того, как пользовалась ею, и споласкивала раковину, почистив зубы. Обычно в субботу, когда я была у нее, она готовила два подноса с ужином, и мы ели, сидя у нее на кровати, смотрели телевизор допоздна, пока на экране не появлялся святой отец, чтобы на ночь сказать ласковые слова. Я делала вид, что засыпаю прямо у нее на постели, а она трясла меня за плечо и говорила:
— Флоренс, марш в постель! Пора спать!
Я хотела спать вместе с ней, но она заставляла меня вставать с кровати и идти к себе.
— Давай, давай! — говорила она. — Встретимся за завтраком.
Мы частенько гуляли с ней в парке, где Джулия говорила, как называется то или иное дерево, и показывала мне форму их листьев. Мы кормили уток и лебедей в Кенсингтоне. Я кормила уток, а Джулия лебедей. Они тянулись прямо к ее рукам и осторожно брали хлеб. Во время этих прогулок она надевала старую кожаную куртку, которая делала ее похожей на дворника.
— Твоя тетка — необыкновенная женщина, — говорили мне ее друзья, когда я подросла.
В весенние вечера, когда небо было таким светлым, за ней иногда заезжал молодой человек на спортивной машине. Горничная, миссис Смит, оставалась со мной, пока не возвращалась Джулия. Я рассказывала ей о Париже.
— Ничего себе, за тобой присматривает вьетнамец! — говорила миссис Смит.
— А я ем оливки! — добавляла я.
— Терпеть их не могу, — продолжала миссис Смит.
Дом был полон Джулией: дело было не только в крошечных фигурках из Дрездена или в странных картинках, которые она коллекционировала. На них были изображены мрачноватые пейзажи и вулканы. Просто везде были ее вещи! Накидки и пальто внизу, в холле, рядом с ними висели фетровые шляпки, вечерние сумочки, перчатки; на столе брошены шали. На диване неожиданно появлялись кружевные подушки из ее спальни. Хрустальные бусы она любила оставлять в чаше на маленьком столике в гостиной.
Мне нравилось сидеть и перебирать гладкие прозрачные шарики. Я знала, что мне не позволено надевать на себя бусы, поэтому я просто играла ими. На их поверхности блуждали серые тени и мелькали белые огоньки. Я смотрела на тетушку через самую большую и гладкую бусину. В камине пылал огонь, и она, сидя рядом со мной, читала.
— Я хочу помнить это всегда, — сказала вдруг я.
Джулия странно посмотрела на меня. Она сидела так тихо, и мне показалось, что дыхания ее не слышно, а глаза застыли.
— Что случилось? — спросила я ее. Я была испугана.
— Ничего, — ответила Джулия.
У меня сильно забилось сердце. Я встала и пошла на кухню за печеньем.
Мне не нравилось, когда приходил Тревор Блейк, крупный и шумный мужчина. Когда он снимал пальто в прихожей, то все начинало валиться с полок. Его перчатки поражали своими размерами. У него была старая машина. Он вовсе не выглядел таким приятным, как мужчина, приезжавший на спортивном автомобиле. У него был гулкий голос. Когда он стоял внизу и кричал: «Джулия!» в доме раздавалось громкое эхо.
Тревор Блейк появился, когда мне было тринадцать. Но, наверное, он существовал и раньше, потому что я его узнала на фотографиях. У него были сильно вьющиеся волосы, торчавшие за ушами, густые брови и круглое красное лицо. Он владел большим загородным домом, происходил из знатного рода и во время войны прославился как герой.
Он знал генералов и маршалов, голосовал за консерваторов и ходил обедать с политиками из палаты общин. Он мог спеть, в молодости даже слыл актером, это было до войны. Теперь он занимался рекламой; используя свой голос, успешно продавал питание для кошек, шоколадки, а также машинное масло. На бархатном воротнике его пальто было полно перхоти, он носил твидовые пиджаки с каким-то собачьим запахом. Он был очень привязан к Джулии.
Я не понимала, что он ей нравился. После нескольких его посещений мы поехали на уик-энд в его загородный дом. У въезда стояли столбы с орлами. Фасад был выдержан в дворцовом стиле. Земельных угодий мало, и не выплачен налог на наследство. У него было двое сыновей, они постреливали птиц и пили виски. Говорили также о бывшей жене, Дейзи, которая удрала, как рассказал мне один из его сынков, много лет назад. В доме можно было замерзнуть. После ужина в наши постели клали бутылки с горячей водой. На ночных столиках стояли термосы и коробочка с печеньем.
Джулия спала в его комнате, но они полагали, что я пребываю на этот счет в полном неведении. Ее сумку ставили в комнату с розочками на обоях, однажды она позвала меня туда, чтобы побеседовать перед ужином. Она просила меня, чтобы я хорошо относилась к Тревору, не грубила ему и не дулась. Но я видела ее банную перчатку у него в ванной, там же стоял ее флакон с косметическим молочком. Меня привели в их спальню его сынки, чтобы показать пошлые гравюры мужчин и женщин, развлекавшихся друг с другом и одетых в наряды XVIII столетия. Папа и Мишель давно просветили меня насчет секса, поэтому гравюры меня совсем не смутили, но стало неприятно, когда я увидела банную перчатку и косметическое молочко.
Тревор Блейк называл меня «маленькой француженкой».
— Я же не француженка, почему он меня так называет? — спросила я у Джулии.
— Потому что твоя мать была француженкой, — ответила она.
Я рассказала отцу и Мишелю о том, какой ужасный этот Тревор Блейк, надеясь, что они смогут спасти от него Джулию. Отец, вероятно, что-то сказал ей невпопад, потому что она позвонила мне из Лондона и была в ярости.
— Если тебе что-то не нравится в Треворе, ты должна была поговорить со мной, а не с отцом. Он к этому не имеет никакого отношения.
Я подумала, что после этого происшествия она больше не захочет видеть меня в Лондоне. Но спустя несколько недель отец вручил мне билет до Лондона и отвез в аэропорт. Когда я приземлилась, Джулия крепко обняла меня.
— Ты ни в чем не виновата, девочка, ты просто ревнуешь меня, — сказала она.
— Почему? — спросила я, стараясь не акцентировать на этом внимание так, как иногда старались делать отец и Мишель. Но мне было трудно притворяться. Да, я ее ревновала! Это значило, что я влюбилась в нее, это было болезненное, неестественное чувство.
Когда мы приехали домой, я все ждала, когда же прибудет Тревор и начнет, как всегда, орать и звать Джулию. Я вздрагивала всякий раз, когда слышала звуки проезжающей по улице машины, но Джулия объявила мне:
— На сей раз он не приедет, иначе всем будет очень неловко…
— Что мы будем делать сегодня? — спросила я ее.
— Мы можем посмотреть телевизор и поужинать в моей комнате, как делали это, когда ты была еще малышкой, — был ее ответ. Мне в это время уже исполнилось четырнадцать.
Я чувствовала, что испортила ей уик-энд, и на следующее утро мне не хотелось вставать. Она пробовала меня поднять сначала в десять, потом в одиннадцать. Я не двигалась. Мне было стыдно, я очень злилась и хотела очутиться в Париже. Чуть позже прибыл доктор Эмери. Он лечил меня от ветрянки несколько лет назад. У него был большой старомодный саквояж. Он как никто мог успокоить меня, когда присаживался на постель и просто улыбался, ничего не говоря, и только потом он доставал свой стетоскоп.
Я могла видеть тень Джулии за дверью, она старалась услышать, о чем мы говорили. Доктор Эмери взял мои руки, громко прочитал название книги, лежавшей на ночном столике, и сказал так, чтобы она могла его услышать.
— Джулия, дорогая, с девочкой все в порядке, она здорова и читает Колетт, вот и все.
Когда я была маленькой, Джулия отдавала мне воротнички из органди, маленькие плетеные сумочки, кружевные перчатки, а также выгоревшие шелковые цветы, которые, как говорила, прикрепляют к меховым шубкам. Когда я подросла и стала носить некоторые вещи ее размера, она дарила мне туфли, которые нужно было шнуровать на подъеме, открытые лодочки без каблука, выходные туфли, сделанные из атласа. Потом пошли пояса с серебряными застежками или же сплетенные из яркого шнура. Затем — платья, юбки, и блузки, вещи, которые когда-то носила она сама. Грудь у нее была больше, бедра шире, но талия тоньше, чем у меня.
Я не была на нее похожа. Но если закидывала назад голову и на лицо падал свет, можно было уловить некоторое сходство.
Я надевала ее вещи и в Париже. Однажды, когда к отцу пришел его поставщик из Италии — Эрги, — я надела белую шелковую блузку Джулии, бывшую в моде в сороковых годах. Я чувствовала себя такой хрупкой, такой женственной, как молодая леди. Блузка была вся в оборках, а рукав я сразу же вымочила в супе. Отец поднял мою руку и вытер манжету салфеткой.
— Хорошенькая блузка. Где ты ее взяла? Тебе стоит поучиться вести себя за столом, держаться воспитанной девушкой.
— Это блузка Джулии, — сказала я.
Он задержал салфетку на моей манжете.
— Да, конечно, мне кажется, что я вспоминаю ее.
— О, Джулия! — воскликнул Эрги. — Как она?
— Великолепно, — ответила я.
— С ней все в порядке, и она живет в Лондоне, — добавил отец.
— Я никогда не забуду, как она была хороша в Риме, — продолжал Эрги. — Она ходила в накидке, а на Площади Испании сидела прямо на ступеньках!
В следующий раз, оказавшись в Лондоне, я села на ступеньки у двери, пока ждала Джулию.
— Встань, — сказала мне Джулия, — когда так сидишь, то становишься похожей на жильцов многоэтажного дома.
— Но ты же сидела так на испанской лестнице, — заметила я.
— Та лестница гораздо больше, там все сидят.
У нее были друзья, которые посещали монастыри в Греции, разгуливали по Гималаям, проводили ночи в Сахаре. Они приходили к ней на обед по воскресеньям и рассуждали о разных интересных местах, приключениях и ненайденных сокровищах.
Тревор Блейк называл людей, приходивших к ней на обеды, богемой и никчемными людьми. Все они были из хороших семей, но путешествовали и торговали коврами и миниатюрами. Джулия тоже несколько раз ездила в Индию со своим партнером Элистаром. Он воспроизводил ее рисунки на тканях, которые тоже получали из Индии. Когда она возвращалась, то привозила кучи разных ярких бус и ожерелий, браслетов с маленькими бубенчиками, батики и удивительные образцы старых тканей, целые штабеля тонкой прозрачной материи.
Она говорила, что ей все нужно, чтобы проследить сочетаемость оттенков при работе над расцветкой тканей.
Она привозила восточную черную краску — коль — в крошечных стеклянных сосудах. Однажды она привезла из Марокко неровные глиняные диски коричневатого цвета. Джулия показала мне, как нужно помочить палец и потереть блестящую поверхность, и коричневый цвет становился ярко-красным.
— Женщины бедуинов используют такие диски вместо помады, чтобы красить губы.
— Но это выглядит такой дешевкой, — не смогла удержаться я от замечания. Ярко-красные блестящие губы были просто вульгарны.
— У тебя викторианские взгляды.
— Но это выглядит так некрасиво…
— Мы отдадим эти диски Тревору, хорошо? — сказала Джулия.
С тех пор наши отношения наладились.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, Лондон начал меняться. Джулия повезла меня на Кингз-Роуд. Мы ходили по антикварным магазинчикам. Все на улице носили яркие индийские рубашки, ходили с длинными волосами, и везде пахло благовониями. Повсюду звучала музыка. Я попросила, чтобы она купила мне несколько коротеньких юбочек. Во время ленча в воскресенье я проделала танцевальные па вокруг стола, чтобы на меня обратили внимание пришедшие к ней мужчины.
— Наверное, у вас дома никто не бывает, только Джекоб и Мишель, — заметила Джулия.
— У нас бывает много народу!
— Ты понимаешь, что я имела в виду, — продолжала Джулия, когда я ей помогала убирать со стола грязную посуду.
Тревор Блейк все еще общался с ней. Я видела новые фотографии, где они были вместе. И иногда в шкафу висел его плащ, даже если самого Тревора не было. Я видела его книги, или он мог позвонить в уик-энд, и, если я снимала трубку, он говорил:
— Просто передай своей тете, что я хочу договориться с ней на вторник.
Он вешал трубку прежде, чем я успевала что-то сказать. Один из его сыновей женился, а другого выгнали из Оксфорда.
Тревор продал хорошую картину, висевшую в его загородном доме, и об этом писали в газетах. Однажды мы обедали все вместе, и он заметил о каком-то актере, что тот «извращенный, как педик». Я знала, что это значит, и обронила:
— Некоторые из моих близких друзей — педики, не говоря уже об отце.
Обед закончился в полном молчании, и я не видела его очень долгое время.
Разговор о любви начался с Джеральдиной, она была лучшей подругой Джулии. Джеральдина была толстой и очень деловой. Ее волосы были всегда несколько неряшливо заколоты кверху. У нее был муж, член парламента от лейбористов, они растили пятерых детей. Сидя за столом на кухне, с бокалом красного вина, она спросила:
— Флоренс, что ты предпочтешь — делать карьеру, как твоя тетка, или же выйти замуж и завести детей?
— Я уверена, что она хочет замуж, — заметила Джулия.
— Прежде всего найди себе подходящего, почти идеального мужчину, — продолжала Джеральдина. Разговор происходил в воскресенье. Я пыталась что-то лепить. В Париже заниматься этим было нельзя, потому что Нгуен не выносил грязи на кухне, а моя комната была слишком стерильной, чтобы мокрую глину класть на стол.
Я посмотрела на Джеральдину, она провалилась в кресло, словно куча подушек, — все ее тело расплылось из-за частых беременностей и кормления детей грудью. Джеральдина была грузной женщиной, с толстыми ляжками и отвисшей большой грудью. Мне не хотелось, чтобы меня так же часто оплодотворяли, как ее, и чтобы мне потом приходилось рожать каждые девять месяцев. Почему-то я сравнивала ее с прудом, который время от времени осушали, чтобы почистить.
— Может, мне захочется поработать, — ответила я. — Но только еще не знаю, чем заняться.
— Но если ты встретишь подходящего мужчину, то захочешь выйти за него замуж, — настаивала Джеральдина.
— Сначала я хочу влюбиться.
— Ну, для этого у тебя еще есть время, — заметила Джулия.
После того как отец подарил мне кольцо, я взяла его с собой в Лондон, чтобы показать Джулии.
— Что это? — спросила Джулия.
— Леда и лебедь, — ответила я. — Это римское кольцо.
Я так гордилась таким необычным подарком и надеялась, что она поймет меня.
— Покажи.
Я сняла кольцо с пальца и протянула его Джулии. Она сжала его в руке и как бы проверила его вес.
— Красивое и необычное кольцо, — сказала Джулия. Я обратила ее внимание на печатку. Она стояла у окна, а я заглядывала через ее плечо.
— Да, Юпитер снова начал свои странные превращения. Смотри, не потеряй кольцо. Тебе нужно носить его всегда.
Я показала его Джеральдине.
— Что этот селезень делает с девушкой? — поинтересовалась она.
— Это лебедь, — терпеливо объяснила я ей. — Юпитер превратился в лебедя, чтобы прийти к Леде…
Чтобы лучше рассмотреть кольцо, Джеральдина надела очки.
— Бог мой, да они развлекаются! — воскликнула она и добавила, обращаясь к Джулии: — Мне кажется, твой дорогой братец напрасно морочит ей голову.
— Я так не считаю, — ответила Джулия. — Я предпочитаю, чтобы она носила это кольцо, нежели дешевый браслет с надписью «Поцелуй меня!» из блестящих стекляшек!
Когда мы с Джулией в первый раз начали говорить о любви, мы не спали всю ночь. Она лежала в кровати, обложенная со всех сторон своими кружевными подушками. Она отдала мне валик, чтобы я могла откинуться на него, и закутала в кашемировые шали, дабы я не замерзла. Пока мы разговаривали, она подпиливала и полировала ногти серебряной пилочкой, чистила их маленькой щеточкой с натянутым на нее кусочком замши. Мне хотелось дождаться рассвета, мне было так интересно не спать всю ночь, поэтому я продолжала задавать вопросы, не давая ей уснуть.
— У тебя было много мужчин? — начала я.
— Иногда мне кажется, что их было слишком много, а иногда я думаю, что так и не встретила ни одного стоящего…
— Никого?
— Да, того, с кем бы я хотела прожить всю жизнь.
— Любовь всей жизни?
— Нет, — ответила Джулия. — Любовь всей жизни — это что-то совершенно иное. Я имела в виду того, с кем мне было бы не противно жить вместе.
— Значит, это не Тревор, — у меня отлегло от сердца.
— На Тревора можно положиться, он — надежный. Это весьма важно.
— А кто был самым-самым всей твоей жизни? — спросила я.
— О, — произнесла Джулия и взяла белый карандаш из серебряного футляра, лежавшего на столике подле постели. — Когда мне было двадцать два, я была влюблена, и все мои друзья тоже были влюблены, хотя бы по разу. А сейчас мне уже сорок, но я так ни в кого больше и не влюбилась, хотя полагала, что это может случиться со мной не один раз.
Я вдруг увидела, как истончилась кожа у нее под глазами и как она покрывается морщинками, когда Джулия наклонилась вперед.
— Но разве ты хочешь изменить свою жизнь? — продолжала я. — У тебя интересная работа, дом и друзья, а еще мой отец в Париже и я, и это все твоя жизнь.
— Ты хочешь сказать, что мне уже больше ничего не нужно?
— Ты мне кажешься идеальной, — прошептала я.
— Я не слишком в этом уверена, — сказала Джулия. — Тебе пора спать.
— Нет, пожалуйста, поговорим еще. Расскажи о моей матери.
— Твоя мать, — говоря это, Джулия подняла глаза и произнесла скороговоркой: — Твоя мать была француженка и очень хорошенькая, и она умерла при твоем рождении.
— И все?
— Да!
— Почему ты не живешь в Париже?
— Париж… — протянула она. — Он замедляет время и ускоряет рост. В этом городе люди портятся, в особенности американцы.
— Поговорим еще о любви.
— Потом, когда ты повзрослеешь. Скоро уже взойдет солнце.
— Хочется посмотреть, как оно всходит, — упрямилась я.
— Ты знаешь, — она положила голову на подушку и закрыла глаза, — в Индии есть пословица: «Солнце взойдет только потому, что пять миллионов женщин молят каждое утро, чтобы взошло солнце».
— Но оно все равно взойдет.
— Может, они потому и просят, что уверены обязательно получить…
— Как глупо, — заметила я.
— Вот уж нет. Это высшая мудрость!
Мне так хотелось, чтобы Джулию любили. Она была великолепна, но мне хотелось, чтобы у нее все было прекрасно, чтобы дни несли ей радость, чтобы я была уверена: у нее есть необходимость быть красивой и обаятельной. Я следила за глазами ее гостей, чтобы узнать — любят ли они ее. Я читала ее письма, когда никого не было дома, чтобы узнать, нет ли там любовных посланий. Чтобы узнать, что пишет мужчина, когда он влюблен. Все, что я нашла, только сухие записки от Тревора.
«Встретимся в пятницу, хорошо? Извини за прошлую неделю».
Я также нашла несколько листочков со стихами, неизвестно кем написанными.
Она приезжала в Париж несколько раз в год, и мы шли развлекаться: отец, Мишель, Джулия и я.
Отец и Джулия шли перед нами, обняв друг друга за талию, как влюбленные. Я следовала за ними с Мишелем, чувствуя себя их жалким повторением, имитацией. Я изо всех сил старалась сесть с ней рядом за обедом, проходить через двери вместе с ней, хотела, чтобы она сначала заходила в мою комнату, когда приезжала погостить у нас. Когда мне это удавалось, я старалась держать ее за руку, чтобы знать, что она больше принадлежит мне, чем отцу.
— Посмотри на них, — заметил Мишель, когда они шли перед нами, — можно подумать, что они близнецы. Райские близнецы.
Я напомнила ему, что отец на два года старше Джулии.
— Никто из них так и не вырос, — заметил Мишель, у которого было больше седых волос, чем у отца.
Когда Джулия была в Париже — это был праздник. Мы торжественно ходили в лучшие рестораны. Иногда с нами ходили Джорджи и Алексис. Они так странно смотрели на Джулию, как будто помнили нечто особенное, связанное с ней.
Мне исполнилось семнадцать, потом восемнадцать, у меня появились кавалеры. Иногда они приходили пообедать к нам с отцом и Мишелем, если они говорили по-английски и если, как говорил Мишель, понимали, как вести цивилизованную беседу.
— Почему бы тебе не пригласить Филиппа или Жана, чтобы они провели с нами время и познакомились с Джулией? — спросил меня как-то отец.
Я знала, что не хочу знакомить ее с теми молодыми людьми, которые ухаживали за мной. Я не могла ничего объяснить, просто не желала этого…
В Лондоне для девушек моего возраста устраивались специальные танцы. На них ходили незнакомые мне дочери друзей Джулии.
— Тебе следует вести нормальную светскую жизнь, я помогу тебе, — заявила Джулия.
Она показала мне свои вечерние туалеты, воздушные волны тюля, переливающийся атлас. Я гладила платья и представляла себе, что на каждый танец меня будет приглашать сказочный принц, но этого не случилось. Джулия объяснила, что для того, кто постоянно не живет в Лондоне, невозможно устроить такой бал.
Когда я сказала об этом отцу, он ответил:
— Она богата и может все устроить.
Но мне больше нравилось выпивать с Филиппом и спать с Жаном. Я даже не ожидала, что это мне будет так приятно. И меня совершенно не волновали неуклюжие благовоспитанные мальчишки в прыщах, с которыми я иногда встречалась в домах друзей Джулии. Но она постоянно намекала на какой-то сюрприз, что, мол, после окончания школы, я буду вести настоящую светскую жизнь.
Я была у нее в гостях, когда мне исполнилось восемнадцать. Джулия выглядела неважно: начал отвисать подбородок, на правой ноге набухли вены, и по-прежнему не было никого, кроме Тревора Блейка, в ее жизни. Я почему-то вспомнила, как она держала в руке мое кольцо, гладила и как бы взвешивала его.
А время летело быстро, губы у нее стали тоньше, особенно это становилось заметно, если она не улыбалась, и глаза при этом были злыми. Дело Джулии процветало, и за все эти годы она заработала уйму денег. Отец постоянно говорил о том, как она богата. Она покупала себе драгоценности и разрешала мне их примерять.
Я как-то смотрела на себя в зеркало и щурила глаза.
— Что ты пытаешься там увидеть? — спросила Джулия.
— Диадему. Если бы ты вышла замуж за лорда Редфорда, у тебя было бы их достаточно, не так ли?
— Ах, оставь! Чем тебе не нравятся эти изумруды?
— Тебе их никто не дарил. А ведь он был любовью всей твоей жизни, разве не так?
— Флоренс, что ты выдумываешь?! С ним было довольно интересно, но он не был моей единственной любовью.
— Тогда, что же такое любовь?
— Жар, — тихо ответила она.
— Жар?..
— Да, горение, тепло, свет! Я не могу тебе объяснить. Ты потом поймешь это сама.
В Париже жизнь моих подруг была уже предрешена. Они сдадут экзамены и потом будут долго отдыхать, забыв обо всем и пытаясь лишь хорошо загореть. Потом осенью они вернутся в Париж, где пойдут на курсы или будут учиться в университете. На курсах их будут учить кулинарному искусству или даже искусствоведению, они смогут также стать специалистами по связям с общественностью. А я собиралась поехать в Лондон и жить там с Джулией.
Но вместо того, чтобы сдавать экзамены, мы устраивали манифестации на улицах, некоторые из нас даже помогали захватить какой-то часовой завод на окраине. Мы швыряли камнями в полицейских и требовали свобод. В душе чувствовался какой-то необъяснимый подъем. Я не была дома целых шесть дней!
— Тебе придется снова заниматься, ты потеряла целый год, — сурово заявил мне отец. Юнцы подожгли его машину на бульваре Сен-Жермен, и он подал в суд, требуя возмещения убытков.
— Если бы ты не влезала в эти дела, то жила бы спокойно со мной, — сказала Джулия, — Ты сама во всем виновата.
— Но мы все занимались этим. Так ведут себя все молодые люди во Франции.
— Никогда не следует идти за толпой, особенно если она занята грабежом и разбоем!
Булыжник мостовой покрыли асфальтом, и узор на ней, похожий на веер, навсегда исчез. По улицам ходили патрули. Я вернулась в школу и редко проводила время с Джулией.
— У меня возникли кое-какие сложности, — сказала она мне по телефону. — Приезжай в следующем месяце.
Потом встреча отложилась еще на месяц. Я увиделась с ней ненадолго только на Рождество. Дом казался совсем другим, там появились новые вещи, привезенные с Востока.
Я вернулась в Париж немного удивленная. Казалось, что она не хотела, чтобы я была с ней.
Джулия приехала в Париж весной. Мне так надоело в школе, но я старалась честно выполнять свои обязательства.
— Я погощу у тебя осенью, да или нет? — спросила я, когда мы все не спеша пошли на ленч по Рю Джекоб, мимо магазинчика отца.
— Конечно, — ответила Джулия. На ней были плотно облегавшие ноги темные брюки и замшевые туфли без каблуков.
Я сдала экзамены и провела лето в Провансе с отцом и Мишелем, как обычно. Когда в сентябре мы вернулись в Париж, позвонила Джулия и сказала:
— Почему бы тебе не отдохнуть несколько месяцев? Приезжай зимой, в феврале. Я устрою для тебя прием в день святого Валентина.
Я подумала, не наказывает ли она меня за участие в молодежных волнениях? Но это было так давно.
Три месяца я работала в модном магазинчике — бутике — продавая косметику. Мне не хотелось работать вместе с отцом. Он по вечерам и так поддразнивал меня насчет давних манифестаций, и мне не хотелось выслушивать все это еще раз и в течение дня. Джулия вела знакомства со многими сведущими людьми, поэтому не было сомнения, что меня примут в институт Курто, где я стану изучать историю искусств.
— Ты можешь заниматься этим в Лувре, — заметил отец, — или даже в лавке древностей.
Но я твердо решила, что буду жить с Джулией и твердила своим друзьям в Париже, что все сделанное мною ранее не имело никакого значения. Я твердо решила уехать и даже перестала встречаться с Филиппом. Мне кажется, что он вздохнул с облегчением. Он только начинал свою карьеру, и ему следовало вести себя пристойно. Я сказала Жану, что буду с ним встречаться в каждый свой приезд в Париж.
В начале января, за месяц до переезда в Лондон, я проводила уик-энд с Джулией. Она повесила новые занавески в мою комнату, а постель была застелена новым стеганым одеялом.
— Точь-в-точь как у меня, оно тебе так нравилось, — сказала Джулия.
На моем столе лежали книги некоего автора по имени Гомбрич. Они как бы предсказывали, что впереди у меня будет много трудной работы. Я сомневалась — может, мне лучше просто работать в магазине. Джулия пришла в ужас.
— Ты приедешь сюда не для того, чтобы проводить жизнь впустую. Да, и не забудь привезти рецепт супа, который готовит Нгуен, запиши все подробно.
Я была счастлива и чувствовала себя совсем как дома. В своем новом положении я становилась почти коренным жителем Лондона, отец и Мишель казались мне немного жалкими и совсем иными. Я легко могла расстаться с ними.
— Ты знаешь, — сказала мне позже Джулия, когда мы обедали у нее на кухне, — все, о чем ты мечтаешь, может исполниться.
— Правда?
У нее была довольная улыбка и мечтательные глаза.
— Правда, правда. Только иногда этого приходится слишком долго ждать.
Она дала мне список вещей, которые она хотела, чтобы я привезла из Парижа: большую бутыль духов от Герлена, льняные наволочки из магазинов на Рю дю Бак, ожерелье, за которое она уже заплатила, но оставила починить замочек в магазине, недалеко от отцовского магазинчика, на Рю Джекоб, и бледно-бирюзовые колготки.
— Их можно купить только в Париже, — сказала Джулия. — Ты мне их вышли сразу…
Когда я начала упаковывать вещи, отец позвал меня в гостиную и положил мне руку на плечо, словно посвящал меня в рыцари.
— Когда-нибудь ты станешь очень богатой женщиной, — сказал он.
Мне стало неприятно от его прикосновения. Слово «богатый» всегда напоминало мне о моей бабке Оливии. Я не желала становиться такой же толстой, как она. Я покачала головой и сказала:
— Нет!
— Я просто так сказал тебе об этом, — продолжал отец, почти по слогам выговаривая слова. — Потому что ты будешь встречаться с разными мужчинами, и мне бы не хотелось, чтобы ты увлеклась первым попавшимся охотником за богатством, которого ты можешь встретить.
— Джулия не позволит, чтобы случилось, — ответила я. — Она все знает и планирует заранее, а я не хочу иметь богатого мужа.
Я хотела позвонить Джулии и рассказать ей о нашем разговоре и не сделала этого, потому что так и не отослала ей колготки.
А на следующий день, за неделю до того, как я должна была приехать в Лондон, Джулия погибла в автомобильной катастрофе!
3
Я занималась упаковкой вещей в своей комнате. Кругом лежали кипы того, что я возьму с собой и что останется в Париже. Как только я проснулась, меня начало подташнивать и бросать в холодный пот, как после хорошей пьянки. Мой отец зашел ко мне, посмотрел на все это барахло и сказал:
— Теперь у тебя будет совершенно иная жизнь.
Отец даже прослезился. Нам обоим было так тяжело. Я пыталась решить, сколько свитеров мне брать с собой, что я смогу позаимствовать у Джулии и что она мне может купить, когда я буду жить с ней. У меня был список того, что она заказала мне: большую бутылку духов от Герлена, наволочки из магазина на Рю дю Бак и уже оплаченное ожерелье.
Я услышала, как раздался телефонный звонок, и кто-то взял трубку. Вдруг раздался сдавленный крик. Я подумала, что что-то разбилось или же упала статуэтка, и позвала Нгуена.
В дверях появился Мишель. У него было окаменелое лицо.
Он еле произнес:
— Джулия умерла.
Я вскочила и ударила его. Он обнял меня и сказал:
— Прости…
Я оттолкнула его и побежала в гостиную. Отец сидел на диване и не двигался. Он обхватил голову руками, опершись локтями на колени. Я села рядом. Перед нами как бы зияла открытая рана.
— Как? — наконец спросила я.
— Автокатастрофа, — ответил отец, обняв меня. Я положила голову ему на плечо и чувствовала, что он обнимал ее, а не меня, а я обнимала ее, а не его. Мы оба плакали.
Мишель принес два бокала бренди.
Потом он позвонил, чтобы зарезервировать билеты на самолет. Мы вылетали в восемь утра. Отец весь вечер пытался дозвониться до Тревора Блейка: катастрофа произошла рядом с его домом. Это он сообщил нам о ней.
Отец и Мишель не хотели оставаться в доме Джулии, я могла бы остаться там одна, но не сделала этого. Когда такси проехало мимо поворота Гайд-Парка по дороге в гостиницу, я задрожала. Отец нежно сжал мою руку. Мы уже ехали вниз по Гросвенор-Плейс, такси проезжало Холкин-стрит и Чепел-стрит, мимо кирпичных домов с белыми крылечками и ярко окрашенными дверями. Шофер два раза притормаживал, сначала последовал громкий гудок и потом резкий толчок. У меня в руках была зажата пятифунтовая банкнота, и я должна была заплатить за такси.
Мне бы следовало поехать к ней домой. В свои двадцать лет я не верила в привидения, но была так испугана…
Я раньше никогда не останавливалась в гостинице в Лондоне. Мы жили на этот раз в гостинице, которая имела круглый внутренний двор и была похожа на больницу. Управляющий гостиницы подошел к нам и сказал:
— Мистер Эллис, я так сожалею по поводу гибели вашей сестры.
Я вспомнила, что Джулия меняла здесь чеки во время уик-эндов. Все были так внимательны к нам.
В номер пришел человек из полиции: машина шла со скоростью шестьдесят пять миль в час, утром двадцать седьмого января, и находилась в семидесяти трех милях от Лондона, на пересечении Тадденхем-роуд и А12, правая сторона машины была полностью разбита.
— Весьма странно, что пострадал именно водитель, так бывает крайне редко, — добавил он. Потом отец отправился опознавать тело Джулии, ведь он был ее самым близким родственником.
Тревор Блейк и некоторые друзья Джулии решили, что стоит ограничиться квакерской панихидой. Они, наверное, спрашивали отца, что он думает по этому поводу, но мне он сказал:
— Ее друзья решили поступить именно так, и как я могу им возражать?..
Все выглядело так, будто он плохо был осведомлен о религиозных взглядах Джулии. Может, он не хотел говорить им, что лучше было бы отпеть ее в синагоге? Служба в любом случае была необходима, а квакеры отличались веротерпимостью к представителям любой конфессии.
Мишель и я отправились на ленч в гостиницу. Правда, он сказал, что, может быть, нам стоит сходить куда-нибудь в другое место, но, посмотрев на меня, добавил:
— В общем-то, это неважно.
Я помню, что Мишель предлагал мне тосты и копченую лососину.
— Ты должна как следует поесть, — тихо сказал он. В этом он был таким типичным французом! Я была как в тумане. Отец был со своей сестрой, неважно, где она теперь находилась, ведь она уже не была моей Джулией.
После ленча Мишель пришел в мою комнату и выкурил сигарету. Потом заметил, что ему следует прекратить курить так много.
Окно освещалось ярким зимним светом. Мишель положил ноги на радиатор. Он был красивым, его лицо было бледным и осунувшимся. Он так глубоко и ожесточенно вдыхал дым, как будто собирался припомнить таким образом какую-то забытую им истину. В жарко натопленной комнате что-то изменилось. Что-то возникло между нами — теплое, напряженное и, как ни странно, сексуальное. Мы продолжали курить без остановки, пепельницы были переполнены.
— Джулия была прекрасной женщиной, — повторял он время от времени.
Я вздремнула, свернувшись в клубочек на диване, но сон был слишком поверхностным. Я проснулась, когда отец постучал в дверь.
— Боже, как вы здесь накурили, как в игорном доме, — заметил он, кашляя, чтобы сделать замечание более весомым.
— Ну как? — спросил Мишель, как будто отец просто ходил к дантисту. Отец ничего не ответил и сел рядом со мной. Он снял туфли.
— Мне что-то попало в носок. Вот… — Он достал маленький скатавшийся кусочек шерсти из носка и заказал чай.
— Крепкий и горячий, — сказал он по телефону.
— Принесут непременно холодный и жидкий, — пробовал пошутить Мишель.
Принесли чай.
— Здесь был Тревор Блейк, — сказал отец, ткнув в сандвич пальцем. Он не стал его есть.
— Я его ненавижу, — сказала я.
— Успокойся, — заметил Мишель.
— С ним все в порядке, — произнес отец. — Он не виноват. Он хотел поговорить со мной один на один.
— В доме Джулии? На Честер-стрит? — спросила я.
— У него есть ключи. Он был там вчера.
Я почувствовала, как Джулию забирают у меня, все старались как-то доказать, что они были близки с ней.
— Он так страдает, — продолжал мой отец.
Я тоже, хотелось сказать мне. Но тогда отец догадался бы, что я больше любила Джулию. Поэтому я промолчала.
— Партнер Джулии, Элистар, собирает ее друзей, чтобы помянуть покойную.
— А ты пойдешь туда, Флоренс? — спросил меня Мишель.
— Нет, останусь с вами, — сказала я.
— Но ты же их всех знаешь, — настаивал отец. — Мне нужно завтра повидаться с адвокатом. — Он произнес эту фразу с нажимом, потом добавил: — Ты понимаешь, что станешь очень богатой?
Мне не хотелось слышать это. Мне стало еще противнее, чем неделю назад, особенно потому, что он словно бы гордился этим. Как будто я выиграла приз. Я встала и пошла в ванную; ополаскивая лицо, я пыталась расслышать, о чем они беседовали, несмотря на шум текущей воды. Когда я вернулась в комнату, отец говорил о доме.
— Наверное, судя по теперешним ценам, его рыночная стоимость равна восьмидесяти тысячам фунтов.
— Мы не станем его продавать, не так ли? — сказала я.
— Почему? — спросил отец.
— А если я стану посещать лекции в Курто?
— Ты все еще хочешь там учиться? — спросил отец.
— Я не уверена…
Я даже не знала, приняли ли меня туда или нет.
— Ты ведь не собираешься одна жить в доме Джулии в Лондоне. Ведь раньше ты хотела прожить вместе с ней только год или немного больше, — сказал отец.
Год или больше? Мне казалось, что я буду жить с ней всегда.
— Теперь все изменилось, — заметил Мишель.
— Тебе следует поехать со мной туда, чтобы решить, какие вещи ты хочешь сохранить, — сказал отец.
— Разве мы будем с чем-нибудь расставаться?
— Необходимо продать все лишнее из ее дома, — сказал он. — Тебе же не нужны старые кастрюли или кровать ее служанки. Нужно избавиться от лишнего барахла, а хорошие вещи мы отправим в Париж.
— А если я захочу жить в Лондоне? — попыталась прекословить я в последний раз.
— Тебе ведь не нужен этот огромный четырехэтажный дом, — резко заметил отец.
— Чей он? — спросила я. Я была в ярости. Джулия скорее всего не захотела бы, чтобы ее вещи были у него, я была в этом уверена. И дом был ее, а не его. А теперь он стал моим, она отдала его мне.
— Должно быть завещание, — сказала я. Я чувствовала себя ужасно.
Мой отец прервал меня:
— Нам следует продать дом, он нам не нужен. Деньги могут пригодиться. Ты станешь…
Я заткнула уши, я не хотела его слушать. Я видела, как шевелились его губы. Мишель подошел ко мне и осторожно опустил мои руки.
— Когда умирает близкий родственник, оставшиеся жить должны быть добрее друг к другу, — заметил он.
Доктор Эмери пришел в гостиницу, пощупал у каждого из нас пульс и оставил пузырек чего-то успокоительного. Он сказал, что так будет легче пережить горе. Я накапала лекарство в стакан воды, выпила на ночь, но проснулась очень рано. Меня разбудила страшная мысль о том, что Джулия уже мертва. Я подошла к теплому оконному радиатору и откинула шелковые занавески оливкового цвета. На улице выстроилась длинная череда такси, ожидающих пассажиров, плутавших в густом лондонском тумане. Я села за столик и попыталась набросать на листке бумаги то, что мне придется произнести во время панихиды. Отец сказал, что во время панихиды у квакеров принято говорить по наитию Святого духа. Я не верила в святость духа, и не надеялась, что он вдохновит меня. Как я ни старалась, ничего путного не приходило в голову.
Я писала: «Джулия, дорогая Джулия, Джулия, я люблю тебя, Джулия, мне тебя так не хватает». Свет лампы освещал только лист бумаги на столе. В комнате было душно, и мелкие буквы на аккуратном листочке явно не отражали того, о чем я желала бы сказать.
Я накинула что-то поверх ночной рубашки и спустилась вниз. Прошла через безлюдный холл, мимо конторки, где дремлющий дежурный пытался сделать вид, что он полностью бодрствует на своем посту. Я вышла на холодную улицу и села в первое попавшееся такси. На мне было пальто синего цвета — самая подходящая для траурного случая одежда, которая оказалась у меня. Я назвала водителю адрес — Честер-стрит. Уличные фонари светили оранжевым светом, а небо было непроницаемо темным. Когда машина резко свернула на боковую улицу, меня опрокинуло на сиденье влево. Я попыталась представить себе дом Джулии и закрыла глаза: люстра в гостиной, красивые витражи входной двери. Я открыла глаза — он стоял передо мной такой же темный, с неосвещенными окнами, как и все остальные дома на этой безлюдной улице.
— Вы что, не собираетесь выходить? — спросил меня водитель. Я попросила, чтобы он отвез меня обратно в Вестбери.
Только оказавшись у вращающейся двери отеля, я внезапно заметила оборочки моей ночной рубашки, видневшиеся из-под пальто. Мне пришлось быстро пробежать по холлу, чтобы не привлекать к себе внимания. В восемь мы должны были встретиться, чтобы вместе позавтракать.
Это была идея Мишеля. Я приняла ванну, чтобы как-то скоротать время. Опять пыталась что-либо написать, но из этого ничего не вышло. Я пошла в комнату к отцу. Он причесывался, Мишель стоял у столика с завтраком.
— Ты не желаешь позже поехать со мной на Честер-стрит, чтобы выбрать себе вещи? — спросил отец. Я уже там была, подумала я. Один ноль в мою пользу!
— Нет, я не хочу ничего видеть. Ты сам все решишь, — ответила я.
— Тебе следует поехать, — заметил Мишель. — Там может оказаться то, что не приглянется твоему отцу, но, может, тебе захочется именно эти вещи оставить себе на память. Тебе следует немного остудить его пыл, чтобы он не вел себя, как будто является главным хранителем Лувра.
— Мне ничего не нужно, — ответила я и села за стол.
— Может, Тревор Блейк тоже захочет что-то взять на память, — продолжал Мишель.
— Он уже, наверное, взял все, что хотел.
— Тем более, ты же не желаешь, чтобы он обчистил весь дом, — продолжал Мишель.
От Джулии ничего не осталось, только вещи в ее доме, подумала я. Я смотрела на яркие волосы отца, мне показалось странным, как их красивый рыжеватый цвет иногда отливал то темными, то светлыми оттенками. Он увидел, что я тупо уставилась на его прическу.
— Я, наверное, употребил слишком много бриолина сегодня, — заметил он, беспомощно пожав плечами. Его лицо все еще оставалось молодым, только прорезались острые морщинки вокруг рта. Губы и подбородок стали гораздо одутловатее, кожа стала совсем тонкой.
Он обычно очень брезгливо выбирал себе блюда, мог понюхать мясо или рыбу, перебирал кусочки хлеба, чтобы выбрать самый свежий, употреблял только желтые листья салата. Дома отец любил сам поджарить филе или же с удовольствием фаршировал рыбу. Нгуен готовил всякие соусы и подливки, а Мишель стряпал прекрасные блюда из овощей. Но сегодня отец ничего не ел, попробовал откусить кусочек тоста и отложил его в сторону. Я тоже ничего не могла проглотить и, наблюдая за отцом, нашла себе хоть какое-то занятие. Мишель с удовольствием уминал омлет, и я немного презирала его за слишком хороший аппетит.
Тревор Блейк стоял у входной двери и принимал соболезнования. Доктор Эмери попытался заставить его зайти в дом, когда увидел, что мы подъехали, но Тревор Блейк упрямо стоял на своем. Он выглядел весьма почтенно, в темном твидовом пальто в елочку, его шею окутывал добротный серый шарф.
— Флоренс, дорогая, как ужасно, — сказал он. Мне показалось, что таким же голосом он рекламирует консервы для кошек. Он обнял меня и попытался положить голову мне на плечо. Я уставилась на его волосы и подумала: боже, как же она могла любить его!
Отец пожал руку Блейка, и Мишель сделал то же самое. Я стояла на ступеньке возле двери, мне хотелось увидеть кого-нибудь, кто был ей близок, кто действительно любил ее. Доктор Эмери стоял рядом со мной и успокаивающе поглаживал меня по плечу.
— Джеральдина, — прошептала я. — Где она?
— Мне кажется, она только что родила очередного ребенка, — сказал доктор Эмери. — Она, наверное, все еще в больнице.
— Вы знаете где?
Может, я смогу повидаться с ней, но попозже. Мне хотелось бы посидеть у нее на постели, как я делала это с Джулией. И, может, тогда я смогу выплакаться.
— В какой она больнице?
— Не знаю, я не ее врач, — ответил доктор.
Все собравшиеся вошли в темную комнату, где мы должны были ожидать квакеров. Мне запомнились коричневые стены, группы людей, сидевших на скамьях. Я пыталась стоять, садилась, опять вставала. Все приходившие целовались и обнимались. При оранжевом свете ламп их тени иногда напоминали мне мохнатых коричневых гусениц. Потом мы пошли в церковь.
Там я не увидела никакого алтаря, не было никаких росписей, ни цветного стекла, никаких украшений, не было даже креста. Здесь было несколько светлее, чем в той комнате, где мы ожидали начала панихиды. Замерзшие окна немного отливали зеленым. Леди, принадлежащие к квакерской общине, знали, как уместнее всего надо было выглядеть на такой печальной церемонии: круглые коротышки в теплых и темных пальто, со смешными маленькими шляпками и нарочито скорбным выражением лица.
Одна только Джулия не присутствовала на своей собственной панихиде. Я сидела в первом ряду, между отцом и Мишелем. Тревор Блейк, вместе со своими адвокатом, дантистом и бухгалтером Джулии — мистером Леоном, занимали целый пустой ряд. Они все жались подальше от него, как будто боялись прикоснуться к нему.
Они сами подошли и познакомились со мной. Доктор Эмери объяснил мне, кто они такие. Миссис Смит, горничная, сидела за Тревором Блейком и улыбнулась мне, приложив к щеке платочек.
Просто какой-то абсурд, подумала я. Это была любимая фраза Джулии. Мне, чтобы не разрыдаться, пришлось сосредоточиться на дыхании. Иногда мне удавалось сквозь слезы сфокусировать зрение на своих руках — это были белые предметы на синих коленях. Человек в костюме встал и сказал, что когда Дух подскажет нам, мы сможем что-то сказать. Мишель склонился вперед и посмотрел на меня, одобряюще качнув головой. Ему нравилось, что все шло, как он того ожидал. Мой отец сжал мне руку. Я ощущала свое дыхание и дыхание своего отца. Иногда кто-то кашлял и шаркал ногами по полу. Миссис Кларк рыдала и никак не могла остановиться.
Я не должна была плакать. Мне нужно было знать, кто из них был настоящим другом Джулии. Мне хотелось избавиться от тех, кто проявлял фальшь по отношению к ней или когда-то как-то навредил ей. А если Святой дух не захочет, чтобы кто-то встал и сказал несколько действительно теплых слов, подумала я. Тогда последует поток словесной лжи. Вдруг я захотела, чтобы все они убирались отсюда. Затем я принялась размышлять о холодном металле и стекле, которые убили Джулию. Мысленно я произносила «металл» и «стекло». Но между этими словами зияла полоса мертвой тишины, и с неба, казалось, вот-вот посыпятся камни.
В комнате стало удивительно тихо, даже стихли рыдания и перестали шаркать ногами. Тревор Блейк выпрямился и смотрел себе под ноги. Где-то в глубине комнаты кто-то откашлялся. Одна леди-квакерша встала.
— Я бы вот что хотела сказать… — начала она.
В комнате послышался гул отодвигаемых стульев, зашелестела одежда. Она спасла положение.
— Когда мне бывает грустно, — продолжала леди, — я всегда готовлю себе чашку крепкого чая, выпиваю его и мне становится легче на душе.
Она всем ласково улыбнулась и села на место.
Миссис Кларк снова начала рыдать, но гораздо сильнее, чем раньше.
— Я хочу посмотреть на нее, пока еще не поздно, — сказала я отцу на ухо. Он быстро обнял меня. Его рука была такой теплой. — Она была вчера красивой? Она все еще красивая? — спросила я отца.
Тревор Блейк встал. Открыл рот. Мишель опять склонился вперед, он пожирал его глазами. Убирайся, подумала я. Ты ее не стоил. Тревор Блейк снова открыл рот, пошевелил губами и сел, не сказав ни слова.
Я была благодарна Святому духу за его солидарность. Но у меня тоже не было слов. Я нащупала листок бумаги у себя в кармане. Нет, я не способна произнести ни одного слова.
Не было слов, но были мы и Бог. Бог излучал несказанный свет, он был гораздо ярче солнца.
Прошло еще некоторое время, прежде чем мы поднялись. У выхода столпилась толпа. Тревор Блейк опять встал у выхода и мешал людям выходить. Потом мы оказались на улице, кто-то подал машины, мы сели в одну из них и поехали по направлению к Голдерз-Грин. Там гроб скользнул по рельсам в маленькое отверстие в печи. Только потом я узнала, что евреев не положено кремировать.
Я приехала в дом Джулии, где меня ожидали доктор Эмери и мистер Леон. Они были в гостиной на первом этаже. Я поднялась наверх с яркими флюоресцирующими зелеными ярлычками. Я должна была прикрепить их к тем вещам, которые хотела отдать на хранение. Те мелкие вещи, которые я собиралась взять с собой в Париж, я должна была оставить наверху лестницы, и мистер Леон отправит их в гостиницу.
— Не торопитесь, — сказал мне вслед доктор Эмери. — Выберите все, что хотите взять в Париж. Ваш отец позже оценит все вещи.
Я стояла у дверей ее спальни и смотрела на картины с изображением Везувия и на серебряную старинную шкатулку, где она хранила свои драгоценности. Я прицепила к ним ярлычки. Потом я увидела ее кровать и прилегла во впадину с ее стороны, свернулась клубочком и лежала до тех пор, пока не услышала, как они зовут меня и спрашивают.
— Вы уже закончили?
Вначале я крикнула:
— Да, — и потом добавила: — Еще не совсем.
Опустила ноги на пол и не, оглядываясь, вышла из комнаты.
Я вошла в мою комнату, там на стене были дырочки, оставшиеся после того, как сняли картинку с изображением Иисуса. Там были все мои лондонские куклы и мозаики, которые Тревор Блейк дарил мне на каждое Рождество. Там были боа из перьев, бархатные шляпки, которые я надевала только в Лондоне. Там лежал журнал, который я читала в кровати всего лишь двадцать дней назад.
Я пошла наверх в белую рабочую комнату Джулии. На столе лежала записка: «Купить берлинскую лазурь, позвонить Белинде Бельвиль, нитки 3 Х 12». Я взяла эти записи, потом сбежала вниз и бросила ярлыки на стол.
— Я не могу заниматься этим, — сказала я. — Пусть все решает отец.
— Но все принадлежит вам, — заметил мистер Леон.
— Тогда, со временем, я вернусь сюда и смогу заняться этим.
Я прошла мимо них, вышла в дверь и повернула на Белгрейв-сквер. Там не было жилых зданий, только резиденции посольств.
В самолете отец и Мишель тщательно охраняли лежащий между ними сверток.
— Так, это просто так, — ответил Мишель в ответ на мой вопросительный взгляд. Отец смотрел в иллюминатор.
— Что это? — спросил таможенник, показывая на сверток.
Отец посмотрел на Мишеля, и тот — на меня. Они спросили, можно ли мне пройти в переднюю часть салона. Таможенник не согласился.
— Вы же летите вместе. Вот и оставайтесь на своих местах. Откройте сверток.
Отец вздохнул. Я уже начала догадываться.
Мишель начал развязывать шнурок и развертывать коричневую оберточную бумагу. Там была маленькая бронзовая урна, с запечатанным горлышком. Таможенник попытался открыть урну.
— Не делайте этого, — сказал отец. — Там прах моей сестры.
