ГЛАВА 10

Стоял конец августа. Жаркие ясные дни, освежаемые прохладным бризом, такая погода редко баловала англичан. В совете короля говорили, смеясь, что погода ниспослана Богом с тем, чтобы люди Генриха могли видеть его отдохнувшим и в полном здравии. Заключенные, а среди них было несколько человек с именем, верных сторонников Ричарда, шепотом переговаривались между собой о том, что такая погода предвещает чуму и суровое неблагополучное правление. Однако даже они не думали, что победа Генриха будет скоротечной.

Многие лидеры партии Ричарда были убиты в сражении, а не казнены, как Тьюксбери. Остальные же, исключая двоих, оказались в плену. Что бы там ни думали простые люди, но сейчас не было никого, кто мог бы возглавить восстание. И оказалось, что население по мере того, как они продвигались к югу от Лестера, было очень довольно переменами. Люди стояли вдоль дорог, собирались толпами в городах, чтобы поприветствовать короля Генриха, и Тюдор улыбался, говорил с ними, неизменно подчеркивая необходимость мира и единства и обещая прощение всем, кто принял присягу верности ему.

Генрих был во всем своем великолепии, сверкая драгоценностями и вышитой золотом одеждой, которую без стыда позаимствовал из сундуков Глостера.

Одежда не так уж плохо сидела на нем. Оба они были худощавые, но правый рукав пришлось переделать, чтобы он соответствовал левому рукаву Генриха. Пембруку не нравился этот позаимствованный наряд, и он вздрагивал при мысли, что на нем могла быть одежда врага. Он даже заговорил об этом в их последний вечер в Лестере, но Генрих весело рассмеялся и сказал, что люди не примут нищенски одетого короля, который мог бы их ограбить. Это дало возможность Джасперу задать еще более важный вопрос.

– А что ты собираешься делать, Генрих? – спросил он. – Ты отказался казнить своих врагов и решительно выступаешь против конфискации собственности йоркширцев. Как же ты обеспечишь средства к существованию королевства?

Эджкомб и Гилдфорд, которые уже знали, что они будут королевскими казначеями, выглядели обеспокоенными, но говорить не решались.

– Грабить бедных – это преступление, – пробормотал Генрих, пристально рассматривая свои пальцы. – С другой стороны, уменьшение веса кошельков богатых увеличивает возможность установления мира в нации и стабильности трона. Может случиться так, что именно благоразумная обработка фаворитов Глостера, если даже мы никого не оставим без средств к существованию, не приведет корону к разорению. Не забывайте, что Глостер присвоил себе собственность, находившуюся в руках фаворитов Эдварда. Из-за Глостера большинство сторонников Эдварда погибло. Корона, я думаю, должна получить обратно земли, принадлежавшие ей во времена Генриха VI с надлежащими исключениями.

В комнате раздался возглас облегчения. У Генриха была мания к проявлению законности, и совет опасался, что он заставит парламент, который он намеревался созвать, проголосовать за выделение ему больших субсидий.

– Более того, – добавил король с ангельской улыбкой на устах, глаза его при этом сияли от удовольствия, – конфискация имущества без надежды на возмещение убытков приводит к сильной ненависти и вражде. Разве не лучше вверить нашему попечению управление имуществом, которое может быть восстановлено как награда за верную службу в будущем?

– Сможешь ли ты, Гарри, таким образом перетянуть на свою сторону йоркширцев? – не сдавался Джаспер. Он был воспитан в традиции, предписывающей уничтожать врагов, топя их в собственной крови.

– Некоторых смогу. А как бы ты поступил, дядя? Могу ли я умертвить весь клан Перси, включая женщин и детей? Что хорошего выйдет из того, что я убью Нортумберленда, а их всех оставлю в живых? И к каким методам ты бы прибег, чтобы сделать Нортумберленда лояльным короне? У других будут иные основания стать лояльными, но если я буду сохранять кошельки, не срезая их с ремней, то они дважды подумают, прежде чем оскорбить меня. Чени, приведите сюда графа Суррей.

Норфолк умер за Глостера, но его наследник Томас Говард, граф Суррей, был взят в плен. На голову выше Генриха, смуглый, с лицом, похожим на маску, он стоял теперь перед победителем. Он не преклонял колено перед новым королем, да Генрих и не требовал этого от него, хотя Нортумберленду заранее было велено это сделать.

– Лорд-граф, – мягко сказал Генрих, – ваш отец, как я слышал, был человеком чести, и я полагаю, что и вы такой же. Вы знаете, что ваша жизнь в безопасности, и в присутствии свидетелей я заявляю, что ваша жена и мать не будут оставлены без средств к существованию. Я слишком хорошо это знаю по собственному опыту. Поэтому скажите мне без страха, как вы могли служить в армии такого убийцы-тирана, как Ричард Глостер?

– Он был для меня коронованным королем, – ответил Суррей. – Если парламент Англии наденет корону на чурбан, я буду сражаться за него. – Он смело посмотрел Генриху в глаза. – Как я сражался за него, так я буду сражаться за вас, если та же власть утвердит вас.

Генрих кивнул в знак того, что ответ принят и жестом приказал Чени увести Суррея.

– Это хороший человек, сир, – сказал Пойнингс.

– О да, конечно, Нед. Он недолго будет гнить в Тауэре. Однако он должен быть там, – мягко рассмеялся Генрих – пока упомянутые власти не утвердят меня и пока к нему не вернется частица доверия в результате моего мягкого обхождения с теми, кого он любит. Ну, что еще осталось рассмотреть, прежде чем мы покинем Лестер?

– Тело Глостера, – сказал Пойнингс, взглянув на записи. – Оно все еще выставлено напоказ.

– Бросьте его в навоз… Нет. Пусть его прилично и тихо похоронят серые монахи. Могилу следует пометить так, чтобы не было сомнения в том, кто здесь лежит. И если Ричард нам потребуется, чтобы засвидетельствовать свою собственную смерть, он должен быть готов к этому.

Джаспер посмотрел по сторонам, и нежность к Генриху смягчала жесткую улыбку, скривившую губы. Он должен помнить, подумал Джаспер, о том, что ему не следует расстраивать своего дядю такими шутками. В какое-то мгновение Генрих затосковал по Фоксу, за которым послали и который, несомненно, скоро будет спешить в Лондон из Франции. Фокс посмеялся бы над этой шуткой и уловил бы юмор в размахивании землями и титулами перед носом людей, подобно морковке, укрепленной на палке перед ослом.

Он оглядел комнату, чувствуя смертельную усталость, но зная, что многое еще предстоит сделать.

– Что вы будете делать с французами9 – спросил Гилдфорд, сдерживая зевоту, как будто мысли Генриха передались ему.

– Отошлю их обратно регенту Анны и Орлеана, – сказал Генрих, снова рассмеявшись. – Эта чума принадлежит их стране.

– А Шонде? – захотел узнать Джаспер.

– Его оставлю, если смогу. Он хорошо послужил мне, и он прекрасный солдат. Дядя, не мог бы ты задать этот вопрос Оксфорду? Нед, вы киваете в знак согласия или…

– Я киваю, сир, потому что засыпаю. Прошу прощения, – ответил Пойнингс, резко выпрямляясь.

– Не нужно извиняться. Мы все в одинаковом положении. Если здесь больше нечего делать, давайте воспользуемся возможностью отдохнуть.

Когда все ушли, Генрих взял Джаспера за руку.

– Дядя, будет ли доволен Оксфорд должностью высшего адмирала? Только вас и никого другого я сделаю граф-маршалом. Я скорее займу это место сам, чем отдам так много власти в другие руки.

– Не могу, Гарри. Я говорил тебе об этом раньше. Посмотри на меня, малыш. Мне пятьдесят четыре года. Я смертельно устал. Я не смогу нести на себе ношу по защите всех земель. Найди кого-нибудь помоложе.

Генрих еще сильнее сжал руку Джаспера.

– Умоляю тебя, дядя, не говори мне, что ты стар. Кто отважится любить меня сейчас, когда я король, как не ты и моя мать? Мне много не надо. Вас обоих достаточно, но я не могу обойтись без тебя.

– Я буду рядом с тобой столько, сколько отпущено мне Богом.

– О, дядя.

– Ты переутомлен, Гарри. Иди спать.

– Еще так много нужно сделать.

– Мертвый король ничего не сделает. Ступай в постель, Гарри.

Генрих позволил себя увести и успокоился, когда Джаспер отпустил оруженосцев и помог ему раздеться. Руки Джаспера были теплыми и сильными, и хотя он был почти седой, Генрих был спокоен, так как спина его дяди была по-прежнему прямой, а кожа на лице и на шее выглядела твердой.

Он проживет еще много лет, – думал король, – но я не должен нагружать его обязанностями, чтобы облегчить себе жизнь, как бы ни насущны были мои потребности. Я не должен убить его излишней работой. Есть другие, которые будут работать ради корысти или из-за страха. Он один любит меня ради моего блага даже тогда, когда боится меня.

Джаспер наклонился над ним и поцеловал.

– Спи, малыш. Наступит завтрашний день для выполнения задуманного тобой. И таких дней будет множество.

Это было достаточно верно сказано, но каждый завтрашний день, так же как и вчерашний, был заполнен работой. Со дня смерти Эдварда королевство подверглось таким большим потрясениям, что все дела продвигались с трудом. Генрих на ходу диктовал бумаги клеркам, до завтрака подписывал документы и работал до глубокой ночи после дневных речей и официальных приемов. Он также поставил свой бедный совет на грань истощения, не щадя ни их, ни себя. Тем не менее он нашел время пройти рядом с носилками, которые нес Котени, так как Эдварда нельзя было оставлять и он просил везти его, когда носилки, по мнению Генриха, передвигались слишком медленно. С помощью шуток ему удавалось сделать так, чтобы многое из работы совета не воспринималось слишком серьезно. Но это были только его шутки. Такое отношение к работе не могли себе позволить ни Джаспер, ни Нед Пойнингс, другие же слишком боялись его, чтобы обмениваться с ним шутками, хотя и любили его. Каждый день был напряженнее и в большей степени навевающим тоску, чем предыдущий.

Сегодняшний день будет другим, думал Генрих. Сегодня они приедут в Сан-Албано и там, наконец, он увидит мать. Солнце было уже на полпути к закату, когда Генрих, натянув вожжи, вдруг почувствовал дрожь то ли от предчувствия, то ли от страха. А что если Маргрит стала не такой, какой он ее помнит? Может ли женщина быть такой красивой? Такой хорошей? Прошло четырнадцать лет с тех пор, как они видели друг друга. Сейчас в глазах людей он видел то, чего бы не хотел видеть. Они тоже сознавали это. Джаспер иногда побаивался его. Неужели его мать тоже испугается?

Генрих намеревался вначале зайти в свою комнату, смыть с себя дорожную пыль, надеть свежую одежду, чтобы мать могла гордиться им. Слуге, который открыл ему дверь, он бросил резко:

– Где леди Маргрит?

Когда вместо ответа слуга сначала поклонился ему, он готов был разорвать его от нетерпения.

– Она в зале, – сказали ему.

Не в силах больше выдерживать медлительность слуг, он сам распахнул дверь в зал. Она была там. Два шага он сделал еще с чувством достоинства, остальные пробежал, отбросив в сторону всякое достоинство, мимо великолепных мантий, упал на колени и зарылся головой в платье Маргрит прежде, чем она успела встать. Он ничего не говорил, а она лишь гладила его светлые волосы. Его шапка упала от неистовства чувств, а она повторяла его имя снова и снова, как будто это давало ей ощущение реальности момента встречи. Это было чудесно, это был рай. Рыдания потрясли его.

– Генрих, – сказала Маргрит, – мы здесь не одни.

Он оцепенел, как будто она ударила его, и Маргрит склонилась еще ниже над ним.

– Мой дорогой, любовь моя, мне все равно, но позже, не сейчас.

Реальную встречу теперь нельзя было больше откладывать. Генрих поднял голову, и их глаза встретились.

Разве может не плакать сын от радости, приветствуя мать, по которой он тосковал четырнадцать лет? Ресницы его были влажные, но губы смеялись. В глазах матери его была только радость и страстная любовь. Если и было в ее душе что-то другое, то в этот момент оно исчезло.

– Ты слишком худой и слишком уставший, но ты счастлив?

– О да, я счастлив.

– Твоя слава опережает тебя. Ты молодец, мой Генрих.

– Когда моя мать думала, что ее единственный цыпленок небезупречен?

Наступила очередь Маргрит рассмеяться.

– Я никогда так не думала. – Затем она пришла в себя, окинув его лицо испытующим взглядом. – Ты сейчас не идеален, хотя уже прошел через чистилище.

Господи, – молилась она про себя, – не дай мне отправить его в ад моим стремлением к нему.

– Отошли своих женщин, мама, – попросил Генрих, – мне так много надо тебе сказать.

Маргрит прикрыла рукой рот Генриха, а в глазах ее было предостережение.

– Это не мои женщины, мой любимый. Королева пришла сюда вместе с дочерью, чтобы приветствовать тебя, – она еще сильнее прижала руку, когда увидела выражение лица Генриха. – Я уверена, что королева Элизабет простит меня за то, что ты приветствовал меня первой. Ей понятна сыновняя привязанность. Она сама с нетерпением ждет встречи со своим сыном Дорсетом.

Глаза Маргрит все еще выражали предостережение и, хотя Генрих вспыхнул как огонь, а затем побледнел как алебастр, он промолчал. Он поцеловал обе руки Маргрит, лежавшие поверх его рук на подоле, надел шапку и встал на ноги. Ему следовало бы это знать. Слуга пытался сказать ему об этом, да и сам он мог догадаться, судя по великолепию одеяний. Дамы Маргрит всегда одевались скромно, как и она сама. Да, действительно, сегодня все они были одеты в зелено-белые цвета, но он прошел мимо радуги, а не мимо клумбы с лилиями. Маргрит тоже встала. Теперь со слезами на глазах она была готова поклониться ему до земли и поцеловать руку короля. Генрих остановил ее.

– Нет! Ты не будешь кланяться мне.

– Неужели ты лишишь меня права, которое имеет любая другая англичанка, сир? – спросила Маргрит игриво, но все еще с предостережением в глазах.

Генрих колебался. Это была политика, и его мать готова была пойти на это, как и делать все остальное для него. Однако не все подвластно политике, иначе человек превратится в монстра подобно Глостеру. Для Генриха политика кончалась, когда дело касалось матери и дяди.

– Я не хочу, чтобы ты преклоняла колено передо мной и называла меня «сиром». Неужели я так дурно поступил, что ты больше не считаешь меня сыном?

Это тоже было произнесено легко, как бы в шутку, но Маргрит услышала крик одиночества. Она приложила руку к лицу сына и молча улыбнулась. Он снова легко коснулся губами ее руки и отвернулся. Маргрит увидела, как он весь напрягся, как будто приготовился к какому-то великому испытанию, но спустя мгновение он приложил руку вдовствующей королевы к своим губам так, что заставил ее встать со стула. Он не поклонился и даже не наклонил голову, целуя ей руку, а просто поднес ее руку ко рту, неловко изогнувшись. Ее легко было узнать, поскольку она была единственной, кроме Маргрит, женщиной в комнате, которая сидела. Теперь с облегчением он взглянул на стоящих рядом с ней дам, отыскивая глазами Элизабет, которая должна была стать его женой.

Ее не трудно было узнать. Она была такой же красивой, какой была когда-то ее мать. Ее пьянящая зрелость показалась Генриху несколько отталкивающей по сравнению с утонченностью его матери. Ее огромные миндалевидные глаза, голубые, как сапфир чистой воды, и полные чувственные губы достались ей от матери. Красивый прямой нос и продолговатая верхняя губа были как у Эдварда. Чепец покрывал ее волосы, но Генрих знал, что они такие же золотистые, как и у него, а ее кожа белее молока. Он смотрел на нее, очевидно ожидая, когда в комнате стихнут голоса.

Элизабет, отвечая тем же взглядом, испытывала потрясения. Несмотря на то что говорила ей Маргрит, она ожидала увидеть фигуру героическую. Генрих был очень худой, почти тощий, виски и щеки впали, вокруг глаз виднелись розовато-лиловые круги от бессонницы.

Кроме того, Элизабет настолько привыкла к красивым мужчинам ее семьи, что у нее вызвало неприязнь некрасивое лицо Генриха. Его лицо нельзя было назвать очень грубым, оно скорее было мужественным. Цвет лица был таким же чистым и светлым, как у девушки, а волосы золотистые, но слишком длинный нос, неприятные, слишком тонкие губы, длинная, мощная выдающаяся вперед челюсть – все это придавало ему не то чтобы уродливый, но непривлекательный вид. А эти глаза! Элизабет почувствовала, как ей становится холодно. Можно было провалиться в эти слишком широко посаженные, слишком длинные и узкие серые глаза и потеряться там навсегда.

Медленно, нехотя, как будто глаза оказывали физическое воздействие и толкали ее вниз, колени Элизабет согнулись в реверансе, который Генрих запретил делать своей матери. Подобно цветам, сгибающимся от ветра, каждая дама почтительно поклонилась королю Англии.

– Мадам, мы рады вас приветствовать, – сказал Генрих вдовствующей королеве, грациозно наклоняя голову теперь, когда получил свой поклон. Он быстро подошел, протянул руку и поднял Элизабет на ноги, прежде чем она сама могла это сделать. – Леди Элизабет, – пробормотал он, на французский манер дотронувшись губами до ее щеки.

Их глаза находились на одном уровне, так как они были одного роста. Элизабет скромно опустила веки. Генрих не мог сказать, прячет она ненависть и страх или просто действовала по привычке Он отбросил мысль о том, что она была застенчива и скромна Она не выглядела «зеленой» девочкой, ей было более двадцати одного года, и большую часть жизни она провела при распущенном дворе, одержимом интригами и развратом.

Вдовствующая королева, пришедшая в себя после искусного маневра Генриха, начала свою официальную приветственную и поздравительную речь. Генрих учтиво повернулся к ней и заметил, что его верный совет заполнил комнату, а Джаспер целовал Маргрит и казалось, что он никогда не остановится. Чени и Пойнингс скользили по комнате, поглядывая на своего повелителя. Преданными были только эти женщины, но то были женщины Эдварда. Генрих был полностью безоружен, и какая-нибудь безумная женщина могла воткнуть кинжал между его ребер.

Речь продолжалась, но Генрих заметил усталую позу Неда и решил, улыбаясь как восковая фигура, что дополнительную нагрузку по его охране следует снять с членов совета. Ему следовало бы использовать охрану так, как это делал французский король. Никаких иностранных наемников и даже сыновей джентльменов, которые могли бы играть здесь в свою игру.

Он будет использовать хороших крепких иоменов, родившихся в Англии, вскормленных Англией, хорошо оплачиваемых, которые точат только топор Генриха и больше ничей. Они будут служить как во имя поддержания его достоинства, так и для его защиты. Генрих почувствовал себя несколько лучше. По крайней мере ему удалось с некоторой практической пользой использовать то время, в течение которого вдовствующая королева произносила речь.

– и поскольку наша благодарность вам безмерна, как и наша лояльность, мы надеемся, что будем вознаграждены возвращением нам всего того, что было несправедливо отнято.

Генрих слушал. «Лояльность» была продемонстрирована попыткой Дорсета дезертировать и непротивлением вдовствующей королевы планам Глостера похитить у него невесту. Генрих пылал от ярости, но чувство юмора пришло ему на помощь. В конце концов, зная, кем она была, что он мог еще ожидать? Кроме того, он был хозяином положения, и она получит то, что он ей выберет. Конечно, придется возвратить вдовью часть наследства, которую Глостер конфисковал, объявив женитьбу Эдварда недействительной, а его детей незаконнорожденными на том основании, что Эдвард был предварительно обручен с другой.

Поскольку Генрих не мог себе позволить иметь незаконнорожденную жену, то бракосочетание ее матери пришлось объявить действительным и восстановить имущество. Одно только не нравилось Генриху. Он не хотел выделять ей денежное содержание, но, возможно, это лучше, чем поддерживать ее существование из королевских доходов. Нельзя же позволить своей теще голодать, даже если он этого хотел.

– То, что принадлежало вам в вашу бытность женой Эдварда, будет опять вашим.

Это не было в точности то, что вдовствующая королева хотела услышать, но прежде чем она заговорила, Генрих повернулся к Элизабет.

– А что вы должны просить у меня, моя дорогая леди?

Краска бросилась ей в лицо так, как будто молоко окрасилось кровью. Было ли это сказано за то, что она устояла перед Ричардом? Или она навлекла на себя оскорбление своей недорогой брошью и кольцом – единственные вещи, которые удалось сохранить в это ужасное время?

– Ничего, – гордо ответила Элизабет. Она услышала шипящее дыхание своей матери и побелела как снег, вспомнив, что ей говорили о том, чтобы попросить выкуп за ее единокровного брата Дорсета. Вдовствующая королева не хотела упоминать имени Дорсета, поскольку участвовала в его дезертирстве и не хотела, чтобы Генрих напомнил ей об этом к ее стыду. Она навязала это поручение своей дочери в свойственной ей манере. Элизабет охотно согласилась, так как любила Дорсета, несмотря на его эгоистичную слабость. Не далее как прошлым вечером, когда она чувствовала смертельную усталость, ее мать горячо и страстно заговорила об этом деле. А ведь Элизабет пришлось проехать за четыре дня двести миль от тюрьмы в Шериф Хаттоне в Йорке, где Глостер прятал ее. Одна тюрьма сменялась другой, и она теперь боялась, что следующая будет, возможно, еще страшнее, хотя физически не являлась заключенной. Это, да еще гнев заставили ее забыть бедного Дорсета.

– За исключением… – она запнулась, так как Генрих собрался уже отойти.

Он снова повернулся к ней, учтиво наклонившись немного вперед с намерением выслушать ее.

– За исключением?.. – подбодрил он ее. Его губы насмешливо искривились, а светло-серые глаза были полны презрения.

«Смогу ли я стерпеть это, – думала Элизабет». Бросив быстрый взгляд на мать, она увидела, что та в ярости. Опять будут крики, ругань, оскорбления. Элизабет не была трусихой. Она с мужеством воспринимала возможность того, что Глостер ее убьет и женится на одной из ее сестер. Вместе с Робертом Уиллоубай она скакала на юг с головокружительной быстротой без единой жалобы. Ее кузен, молодой граф Уорвик, который был теперь реальным наследником ее отца на троне, всхлипывал и дрожал от заданного Уиллоубай темпа. В конце концов юношу пришлось перекинуть через седло Уиллоубай, а Элизабет продолжала упорно преодолевать препятствия. Но чего она не могла терпеть, так это громких голосов, яростных ссор и бесконечного ворчания и придирок. Это делало ее больной и слабой.

– …моего брата Дорсета, – прошептала она, ее лицо при этом опять горело огнем. – Я бы просила вас возвратить его домой.

– Обещаю это сделать, – ровным голосом произнес Генрих. – Я не нарушаю своего слова, как это делают другие. – Он взял ее руку и поцеловал должным образом, но довольно холодно. – А теперь я прошу прощения за столь краткое приветствие. У меня много работы.

Всю остальную часть дня Генрих работал в своих покоях. Он не сошел вниз на вечернюю трапезу, послав Оксфорда, Эджкомба и Котени, состояние которого значительно улучшилось, с приличествующими случаю извинениями. Однако второй комплект свечей еще не успел оплыть, когда без церемоний вошел Джаспер. Генрих поднял глаза и улыбнулся, но Джаспер на это не отреагировал.

– Гарри, твоя мать хочет поговорить с тобой.

Генрих тотчас отложил перо.

– Она одна?

Джаспер кивнул. Генрих поднялся, Пойнингс и Гилдфорд тоже встали, но он жестом приказал им сесть.

– Продолжайте работать над списком людей, подходящих на должности мировых судей и шерифов. Здесь я в безопасности.

Генрих нашел Маргрит мерно вышагивающей взад и вперед по комнате. В ее взгляде, который она бросила на него, не было ни благоговения, ни восхищения, а сквозил искренний гнев.

– Что заставило тебя так грубо обращаться с королевой и леди Элизабет?

– Я думал, что был более вежлив по сравнению с тем, что они предложили мне.

– Элизабет Вудвилл – опасная женщина.

– Верно. Ты хочешь, чтобы она правила мною? В этой комнате достаточно женщин, готовых разнести сплетни о том, как король Англии смиренно поклонился ей в то время, как она продолжала сидеть. Этого ты хочешь? Какого черта она здесь делает?

Гневное выражение Маргрит сменилось усталой озабоченностью.

– Потому что я не смею терять ее из виду и из пределов слышимости. Думаю, она уже составила какой-то план относительно того, чтобы сделать Элизабет королевой. Мне не удалось ничего сделать. Англия не примет королеву, особенно сейчас, когда государство так опустошено, но это может причинить тебе много неприятностей. О, Генрих, я так боюсь.

Он схватил ее за руки.

– А я не боюсь. Если бы не было воли Божьей на то, чтобы я стал королем, я был бы сражен на поле Босворта. Ричарду хватило одного удара топора. Матушка, не плачь. Вот я стою здесь невредимый и корона Глостера на моем шлеме. Я говорю тебе, что это деяния Господа, а не человека. Он посадил меня на трон и Он будет оберегать меня на нем.

– Господи, да будет воля твоя, – вздохнула Маргрит. – Возможно, ты и прав. Быть может, лучше держаться с Вудвиллами вызывающе. Но почему ты оскорбил леди Элизабет? Что плохого она тебе сделала? Генрих, она всегда относилась к тебе благосклонно. Она даже послала тебе подарки, хотя у нее мало что было, и она сильно рисковала, ведь курьера могли перехватить. Она хорошая девушка.

Генрих отпустил руки матери.

– Дочь Эдварда и Элизабет Вудвилл! Хороша? Хороша для чего? Вожделение и роскошь – вот для чего она хороша.

– Генрих!

– О, я женюсь на ней, буду спать с ней и, несомненно, она родит мне наследников. Они плодовитые кобылы, эти вудвилловские женщины. Я знаю, в чем мое преимущество. Я буду королем Англии независимо от того, хочет этого или нет леди Элизабет. Я буду хозяином в этой стране и в моем собственном доме.

– Генрих, послушай. Она хорошая девушка. Почти год она находилась под опекой моего мужа, и я хорошо ее узнала. Допускаю, что ее взгляды схожи с взглядами ее матери, но по характеру она пошла в отца.

– Не вижу большой разницы между ними.

– Ты становишься злым, Генрих. У Эдварда было много хороших черт, он был мягким человеком. – Маргрит почти умоляюще улыбнулась. – Мягче тебя, любовь моя. Он был сдержан и не мстителен, – она понизила голос до испуганного шепота. – Именно титул короля погубил его. Все люди говорят это. Мало помалу он сгнил.

– Меня не хватит для гниения, – весело сказал Генрих, похлопывая свой тощий живот. – Я могу только высохнуть.

Маргрит не дала сменить тему.

– Будь добрее к ней, Генрих.

– Надеюсь, я как раз таким и буду, – холодно ответил он. – Если она будет хорошей женой, то найдет во мне безупречного мужа.

Он поцеловал мать и вышел, хотя и раздраженный защитой, оказанной матерью Элизабет, но довольный. Маргрит говорила с ним свободно. Все складывалось удачно. Все же мать есть мать, и она беспокоилась за него. Он возвратился к проблеме назначения преданных ему людей как на главные, так и на менее значительные административные посты, пытаясь внести по возможности наименьший раскол и неудовольствие.

Маргрит стояла, уставившись на закрытую дверь, затем повернулась и упала на колени перед искусно сделанным, висевшим на стене распятием. Кожа на моих коленях, думала она, стала жесткой от молитв, и они начнут кровоточить, прежде чем Генрих окажется в безопасности. Затем она встала и пересекла зал. Тихо постучала в дверь, открыла ее, не ожидая ответа, и быстро вошла. Элизабет не спала. Она сидела на кровати, золотой каскад волос падал на плечи, на щеках заметны были два ярко-красных пятна, а глаза ее, подобно драгоценным камням, искрились от гнева.

– Я не назвала себя из страха, что ты прогонишь меня, – сказала Маргрит, улыбаясь.

– Вы всегда были для меня, мадам, добрым другом, – холодно ответила Элизабет. – Как я могу прогнать вас?

– Элизабет, из-за того, что Генрих обидел тебя, должна ли ты сердиться на меня?

Полные губы Элизабет дрожали, голубые глаза затуманились.

– Я не сержусь.

Маргрит рассмеялась.

– Теперь тебе придется сознаться в том, что ты говоришь неправду. Ты рассержена, и я действительно приняла бы тебя за простушку, если бы это было не так. Ужасный мальчишка, у него вообще нет никаких чувств.

– Напротив, он, кажется, обладает безграничным чувством королевского достоинства.

– О, дорогая, – сказала Маргрит с комичной печалью, – я и не знала, что ты такая язвительная. – Затем лицо ее стало серьезным. – Но это неверно. Генрих несет на себе печать достоинства как маску, под которой скрывается человек. Элизабет, ты должна быть терпелива с ним. Вам предстоит вместе прожить жизнь. Разве немного терпения является такой уж большой платой за счастливую жизнь?

– Счастливая! Принцессе нельзя надеяться на счастье, как и на то, что ее не будут оскорблять.

– Но Элизабет, ты можешь быть счастливой с Генрихом. Вот почему я умоляю тебя не ожесточаться против него из-за нескольких резких слов. Если он любит, то всем своим существом. Стоит много выстрадать, чтобы увидеть такую любовь, когда маска будет сброшена.

– Нет сомнения, что она уже сброшена.

Именно этого Маргрит и боялась. У нее не хватало смелости спросить об этом сына, и теперь она не осмеливалась лгать Элизабет, ибо знала, что переживаемые трудности могли бы развить в Генрихе чувство жестокости. Если это так, то он мог разговаривать с Элизабет так, чтобы причинить ей боль, ранить то единственное, что осталось от Эдварда, который вовлек его в неприятности.

– Он такой хороший, – сказала она отчаянно. Выражение лица Элизабет смягчилось.

– Действительно, мадам, к вам он добр. Кто может плохо относиться к вам?

– Сейчас ты не можешь простить ему, – Маргрит решительно воспользовалась признаком ослабления позиции Элизабет, – но позволь сказать тебе то, что я услышала от Пембрука, и ты все поймешь. За десять дней Генрих не спал трех часов. Подумай, что значит навести порядок в королевстве, раздираемом на части войной и ненавистью. Он произнес сотни, быть может, тысячи прекрасных речей и столько же выслушал. Затем изнуренный тяжелым трудом, крайне утомленный он приходит туда, где не нужны красивые слова. Кому же нужно произносить красивые слова для матери? Не получив и здесь передышки, он набрасывается на тех, кто, по его мнению, отнял у него возможность отдохнуть. Элизабет, он такой хрупкий. Он никогда не был сильным. Вот почему я сказала, что у него нет чувств. Он вынуждает себя быть выше пределов своих возможностей.

– Это очень опасно. Опасно как для него, так и для других, – едва заметная теплота слышалась в голосе Элизабет.

Маргрит могла только надеяться на то, что девушка запомнит все, что было высказано, когда она была менее разгневана. Она перевела разговор на тему о занятиях Элизабет, поскольку обе любили учебу, и перед уходом она хотела удостовериться в том, что цвет и выражение лица принцессы приходят в норму. Тем не менее Маргрит была очень расстроена. Будучи наследницей Эдварда, Элизабет была, кроме того, идеальной парой для Генриха. Красива, благочестива, мягкого нрава и очень умна. В беседах отличалась остроумием и была превосходным музыкантом. Что могло быть лучше для того, чтобы доставить удовольствие занятому человеку в часы его недолгого отдыха.

Если и был у Элизабет недостаток, помимо чисто женских особенностей, связанных с повышенной возбудимостью и легкостью, с которой на ее глаза наворачивались слезы, так это ее гордость. Она очень хорошо сознавала, что является дочерью короля, хотя Маргрит все же не верила, что Элизабет стремится занять престол. Она никогда не проявляла ни малейшего интереса к политике за исключением тех вопросов, которые непосредственно ее затрагивали. Ее гордость находила свое отражение в основном во внешних проявлениях. Как и мать, она обожала церемонии, где бы ей оказывали почести. Генриху придется сражаться с ветряными мельницами, если он будет связывать стремление Элизабет к признанию ради самой себя со стремлением ее матери к признанию, что использовалось с целью обладать влиянием на правительство. Если он будет добиваться того, чтобы она оставалась в тени и не вмешивалась в его правление, то тем самым он может смертельно ранить ее гордость и сделать ее своим врагом.