Часть 1

Стояло прекрасное солнечное утро мая 1664 года. В небольшую деревушку Версаль под Парижем, распугивая гусей, которые с диким гоготом, захлопав крыльями, разлетелись в разные стороны из-под копыт, на всем скаку ворвались четверо всадников. Все они были молоды и отличались привлекательной внешностью и атлетическим телосложением, а на их головах красовались шляпы с перьями кармазинного, изумрудного и пурпурного цвета, развевавшихся на ветру.

— Мы здорово запоздали, господа! — прокричал своим спутникам Огюстен Руссо, резко осадив своего коня. Остальные последовали его примеру, и вся четверка принялась обозревать открывшуюся их глазам картину. — Все лучшее жилье наверняка уже занято, судя по тому, что здесь творится!

И действительно, грязные деревенские улочки были переполнены элегантной, пышно разодетой спесивой знатью, которой куда больше подобало бы прогуливаться по Парижу, откуда прибыл Руссо со своими друзьями, нежели расхаживать среди жалких, покосившихся лачуг местных крестьян. Тяжелые кареты, блестя на солнце позолотой и вздымая облака пыли, с разных сторон медленно двигались проселочными дорогами к Версалю, переваливаясь с боку на бок из-за многочисленных рытвин и ухабов. Шестьсот дворян самого знатного происхождения были приглашены принять участие в первом большом празднестве, которое должно было состояться в близлежащем охотничьем поместье, принадлежавшем королю. Небольшой особняк, естественно, не был предназначен для такого количества гостей, и там разместились только лица, пользовавшиеся особым расположением монарха.

— А не попытать ли нам счастья на постоялых дворах? — предложил один из спутников Руссо, когда они тронули, наконец, с места усталых, распаренных от жары и долгой скачки коней и поехали шагом, озираясь по сторонам в поисках местечка, где можно было бы отдохнуть.

— Насколько мне известно, здесь раньше было три таких почтенных заведения для путников вроде нас, — поддержал его идею другой молодой человек.

— Боюсь, что теперь у нас уже нет ни малейшего шанса разместиться там даже на чердаке или на полу, Леон. Посмотри! Заняты даже эти жалкие хижины, похожие больше на свинарники. — И Огюстен раздраженно махнул рукой в перчатке в сторону старых, сложенных из валунов домишек, мимо которых они проезжали. Лощеные придворные щеголи, нога которых еще ни разу не переступала порог таких жилищ, с высокомерной брезгливостью входили внутрь, а их слуги вносили за ними багаж, состоявший из многочисленных корзин и сундуков. — Ого! Нам еще повезло. Тем, кого мы опередили, вряд ли удастся найти себе место хотя бы в курятнике.

Огюстен вел себя непринужденно. Он был душой и заводилой этой дружной компании, а познакомились и подружились четверо юношей в течение первого года их службы в первой роте королевских мушкетеров. Все новички, мечтавшие сделать хоть какую-то карьеру при дворе, обязаны были начать именно с этой ступени. Огюстену не было еще и двадцати. Родившийся в семье банкира-гугенота, имевшего огромное влияние в мире ростовщиков и прочих денежных воротил, он отличался мощным телосложением, прямой, гордой осанкой и открытым лицом, выражавшим бесстрашие.

Как и большинство молодых дворян того времени, Огюстен презирал парики и довольствовался собственной шевелюрой. Густые, вьющиеся волосы по тогдашней моде доставали до плеч и были настолько черными, что отливали синевой. Они обрамляли продолговатое, словно высеченное из камня, лицо с квадратной, выдающейся вперед челюстью и прямым носом, которые придавали ему весьма решительный и мужественный вид и являлись фамильными чертами всех мужчин рода Руссо. Из-под кустистых, густых бровей остро поблескивали узкие зеленые глаза, а широкий рот выдавал в нем человека, умеющего брать от жизни все ее радости. И каждый раз, когда он оказывался в компании своих закадычных друзей — Леона Пастиля, Франсуа Эсконде и Жака Фреснея — не оставался без внимания ни один повод поразвлечься. Весь путь до Версаля они старались не скучать, то зубоскаля с кучерами карет, то устраивая бесшабашные скачки друг за другом по дороге, круто обрывавшейся по сторонам, петлявшей среди холмов, то напропалую флиртуя с обитательницами карет, чьи хорошенькие, лукавые личики обещали им массу удовольствий.

— Неплохо бы сначала остановиться и промочить глотки винцом, вымолвил Франсуа, засунув руку в перчатке за обрамленный кружевами ворот своей рубашки и ослабив его. Его веснушчатое лицо было обильно усыпано крупными каплями пота.

— Уж это точно! — согласился Жак, светловолосый юноша, чертами лица напоминавший ястреба, и сделал несколько глотательных движений, имитируя смертельную жажду. — У меня все внутри пересохло от этой проклятой жары и пыли. Посмотрите, разве это не кабачок впереди?

— Нам пока еще нельзя останавливаться. — Огюстен обернулся и знаком приказал своему слуге подъехать к нему. Следует указать, что за четырьмя мушкетерами ехала и кавалькада их слуг вместе с запасными лошадьми, на которых были навьючены сумы с одеждой и съестными припасами. — Купи в лавке несколько бутылок самого лучшего вина, какое только здесь продается, и догоняй нас, — распорядился он.

Вино оказалось слишком терпким и густым, но пришлось как нельзя кстати, когда поиски пристанища не принесли результатов. В то время как слуги продолжали стучать в двери хижин, Огюстен и его друзья осушали серебряные походные кубки, что оказало свое воздействие наряду с нещадным полуденным зноем. Лицо Леона стало почти такого же цвета, как и вино. Все возлияния сопровождались бурным изъявлением чувств, поскольку окружавшая друзей обстановка воспринималась ими во все более юмористическом свете. И в самом деле, как было не улыбнуться при виде разодетых парижских красавиц, изящные ножки которых, обутые в атласные туфельки, то и дело ступали в коровьи лепешки, незаметные из-за осевшей на них пыли, и женщины, поскользнувшись, теряли равновесие и разражались потоками брани, не уступая в этом искусстве представителям менее утонченных слоев общества. Раздраженные придворные давали выход злости, дубася почем зря слуг, которым не удалось найти для своих хозяев пристанища на ночь. К этому времени заняты уже были все помещения, имевшие хоть какую-то крышу.

Из сочувствия к женщинам местный священник предоставил в их распоряжение свой дом и тут же, подобрав полы сутаны, пустился вприпрыжку, словно мальчишка, к церкви, построенной еще в двенадцатом веке. Он хотел поскорее запереть дверь, дабы никто из придворных не вздумал совершить святотатство и осквернить дом господень. Ему было ясно, что королевский праздник неизбежно будет сопровождаться пьяным разгулом и дебошами. Войдя в раж, эти лизоблюды и подхалимы были способны на любую подлость. Огюстен, заметив священника, спускавшегося со ступеней церковного крыльца, рассмеялся и, подъехав на вороном скакуне, добродушно предложил ему отведать доброго вина из своего кубка. Священнослужитель испуганно выставил перед собой пухлые белые ладони с таким видом, словно его искушал сам дьявол, и засеменил назад к своему дому.

Постепенно поиски жилья переместились из центра деревни на ее окраины. Ведь что ни говори, а Версаль, стоявший на главном тракте, соединявшем Париж с Нормандией, располагал лучшими возможностями для приюта путешественников, нежели близлежащие деревушки. Однако некоторые придворные, вконец отчаявшись, направили свои стопы в Кланьи, Сен-Сир и Трианон в надежде хоть там найти себе место. Однако им не было известно, что в этих дотла разоренных селениях положение обстояло еще хуже, чем в Версале.

С трудом выскочив из-под колес одного из таких отъезжавших экипажей, слуга Огюстена, который шел с той стороны улицы, где в длинный ряд расположились грязные домишки из неотесанных булыжников, запыхавшись, доложил:

— Все комнаты уже заняты. Лишь в конце есть один дом, где рожает женщина, и поэтому там никто не решился остановиться.

Огюстен недоверчиво поднял брови:

— Ты хочешь сказать, что места там хватает, но нас не желают впускать?

— Но эта женщина вот-вот родит!

— Прочь с дороги! — Огюстен ловко соскочил с коня и, повернувшись к троим спутникам, повелительно взмахнул рукой. — Вперед, мои друзья! Даже если бы в жилах роженицы текла Королевская кровь, никто не отнял бы у нас законного права присутствовать при родах, не говоря уже о какой-то простой крестьянке!

Он направился к указанной хижине. Заулюлюкав и завопив, словно бросаясь в атаку на вражеские укрепления, троица соскочила наземь и бросилась вперед за своим предводителем. Дверь была закрыта на щеколду, но Огюстен молодецким ударом ноги распахнул ее; друзья следовали по пятам. Шпоры их сапог цокали о каменные плиты, которыми был выложен пол лачуги. Они оказались посреди единственной, не слишком просторной комнаты, в которой и спали, и ели, и готовили пищу, и отправляли ночью естественные потребности. Мебель явно не отличалась разнообразием и изысканностью стиля и состояла из грубо сколоченного стола, большого ларя и широких скамеек. В помещении стояла невыносимая духота, ибо окна были наглухо закрыты. Около кровати в дальнем углу хлопотала повивальная бабка в запачканном фартуке. Рукава ее блузы были закатаны выше локтей. При виде непрошеных гостей ее лицо исказилось от гнева. Она тут же закрыла простыней широко расставленные и задранные кверху голые ляжки женщины, которая издавала непрерывные стоны. Воинственно подбоченившись, повивальная бабка произнесла тоном, не терпящим возражений:

— Господа! Вы должны немедленно уйти! Мадам Дремонт не в состоянии принять постояльцев. Вам здесь не место.

Раздался душераздирающий вопль роженицы, и акушерка вынуждена была срочно вернуться на свой пост и оставить попытки выдворить молодых людей. Ее подопечная, корчась в предродовых схватках, чуть приподняла голову с подушки и с трудом проговорила:

— Кто пришел?

Повивальная бабка протянула было руку с намерением задернуть прикроватный полог, но ее движение запоздало. В глазах Жанны Дремонт появился панический ужас, когда она увидела четырех дворян, медленно приближавшихся к ее кровати. Она начала истерически визжать и, отпустив веревку, натянутую поперек ложа, судорожно вцепилась в руку акушерки.

— Прогоните их! Неужели я и так недостаточно настрадалась сегодня?

Огюстен откинул до конца полог, державшийся на кольцах, и посмотрел на роженицу. Жанне Дремонт было около тридцати пяти лет, но выглядела она значительно старше. Ее старило худое, костлявое тело. Выцветшие, кое-где рыжеватые волосы потемнели от обильного пота, струившегося по всему телу, а душевные и физические муки были столь велики, что роженица до крови прокусила нижнюю губу. Сострадание к несчастной тронуло сердце мушкетера.

— Не тревожьтесь, мадам, — участливо заверил ее Огюстен, в действительности бывший совсем не злобным, добродушным человеком. — Нам вовсе не нужна ваша постель. Несколько чистых простыней и по охапке чистой соломы — вот и все наши потребности.

Жанна со свистом втянула в себя воздух и попыталась ответить, но тут острая боль пронзила ее тело. Ей начало казаться, что она находится в центре какого-то страшного кошмара. Откуда-то сверху на нее наплывали мужские лица, корчившие издевательские рожи и смеявшиеся сатанинским гулким смехом, улюлюкая и подбадривая ее, словно лошадь, которая мчалась к победному финишу. Она не знала, что даже королеве Франции приходилось терпеть точно такой же позор, публичных родов. Времени для препирательств не оставалось, и потому повивальная бабка, растолкав зрителей, встала у края постели, приготовившись принять младенца. В этот момент все приличия были отброшены в сторону. Простыня, которой бабка пыталась было прикрыть роженицу, слетела на пол. Жанна закричала так, что у нее самой заложило уши. В последнем титаническом усилии ее тело изогнулось дугой, и вместе с безумной болью она почувствовала толчок, а затем некоторое облегчение. Сначала показалась голова ребенка, а затем с губ Жанны сорвался крик, больше похожий на вой волчицы, и в этом шуме под аплодисменты четырех мушкетеров роженица окончательно исторгла из себя младенца. Один из дворян, которого все называли Огюстеном, сообщил ей эту новость раньше повивальной бабки:

— Это девочка! У вас родилась прекрасная дочурка, мадам!

В изнеможении Жанна опустилась на перину из гусиного пера. Ее глаза закрылись, а на губах появилась блаженная улыбка. Теперь ей было безразлично все на свете. Младенец вдруг издал мощный рев, который показался Жанне нежной мелодией. После нескольких неудачных родов, когда дети появлялись на свет мертвыми, и выкидышей, ей, наконец, удалось родить живого ребенка.

— Подайте ее мне, — радостным шепотом умоляла она.

Повивальная бабка перерезала пуповину и завернула младенца в кусок чистого холста. Когда она собиралась подать ребенка матери, Огюстен вдруг вырвал у нее из рук этот сверток и поднял высоко в воздух, произнося при этом ласковые слова.

— Вы похожи на нераспустившийся маленький цветок, мадемуазель! — пошутил он, закружившись с младенцем по комнате.

Друзья обступили его со всех сторон и стали дурачиться, громко хохоча и толкая друг друга. Жанна Дремонт, беспомощно лежавшая на кровати, в безмолвной мольбе протянула к ним руки. Она опасалась, что молодые люди начнут перекидывать ее дочку друг другу, как мяч.

— Отдайте ее мне, сир, умоляю вас!

Огюстен не обращал на ее жалобные призывы никакого внимания, продолжая обращаться к младенцу, который уставился на него своими бессмысленными глазами, часто моргая чуть припухшими веками. Из легких девочки время от времени вырывался протяжный рев.

— Цветок, выросший на хорошо унавоженных лугах Версаля, — вот кто ты такая, моя крошка! Маргарита — это имя подошло бы тебе больше всего. Да, я называю тебя Маргаритой! — Друзья бурным ликованием встретили это известие. Жанна едва не вскочила с постели, но повивальная бабка удержала ее. — Через семнадцать лет, — смеясь, продолжал Огюстен, — Жак, Франсуа, Леон и я вернемся и будем ухаживать за тобой. Не обращай на них внимания! Только я смогу подарить тебе счастье. А пока вот тебе в знак моей привязанности. — И, достав из кармана луидор, он вложил его в крохотную ручку малютки, и наконец-то опустил ее вниз и предоставил заботам матери. — Посмотрите, как она вцепилась в эту монетку, мадам! Да, когда настанет время, мужу будет нелегко содержать ее.

Жанна, по лицу которой уже потекли горячие слезы от испуга, поспешила загородить дочурку плечом и с тревогой взглянула на не в меру развеселившегося дворянина, но тот лишь отвесил им обеим церемонный поклон, задернул полог и удалился, оставив мать и дочь на попечение повивальной бабки.

Когда вечером Тео Дремонт спешил после работы домой, его обуревали тревожные мысли о жене: «Как она там?» Он почти не питал надежды на то, что ее тяжелые, мучительные предродовые схватки, начавшиеся еще ночью, могли, наконец, благополучно завершиться и что в их семье появится ребенок. Ведь столько раз он оказывался обманутым в своих ожиданиях… После каждой неудачи Жанна все больше замыкалась в себе, и ее странное поведение временами вызывало у Тео серьезные опасения. Казалось, что разум ее помутился, и тогда Тео приходилось брать в руку палку и вколачивать в жену здравый, смысл. Причем вся эта процедура повторялась слишком часто и не доставляла ему никакого удовольствия, но он вовсе не хотел, чтобы по деревне поползли неприятные слухи о помешательстве Жанны или о том, что в нее вселился бес. Муж, не умевший призвать жену к порядку, не пользовался уважением в глазах соседей. После нескольких месяцев постоянных побоев Тео удалось-таки вправить жене мозги, и о том, что после каждых неудачных родов с Жанной творилось что-то странное, знал только он и никто больше. Не успел он переступить порог своей лачуги, как у него в изумлении отвисла челюсть. Такого зрелища Тео никогда в своей жизни не видел и не думал, что увидит. Соседки, которая должна была приготовить ему обед и присмотреть за женой, не было и в помине. Вместо нее у стола хлопотали двое расфранченных слуг, одетых в камзолы и короткие, до колен, штаны. Вокруг пояса у них были повязаны фартуки. Слуги упирали остатки гигантского пиршества, если судить по невероятному количеству пустых бутылок из-под вина и горы обглоданных куриных костей.

Все окна были открыты настежь, а под ними на охапках соломы были приготовлены четыре постели, причем одеялами служили дворянские плащи с атласными подкладками. Неподалеку находились вьюки, сумы и короба разных форм и размеров, а вдоль стены выстроились в ряд сиявшие зеркальным блеском сапоги для верховой езды. С подмостков, где Тео вел кладку большого амбара для богатого крестьянина, была хорошо видна суматоха, царившая в Версале весь день, виновниками которой являлись знатные дворяне, похожие на стаю пышных павлинов, спустившихся на деревенские проулки. Однако Тео надеялся, что его дом никому не захочется занимать, и поэтому его первой реакцией на увиденное был вопрос:

— Что здесь происходит?

Оба слуги с наглой снисходительностью посмотрели на него. Только что они помогли своим хозяевам надеть их лучшие одежды и, убедившись, что те отбыли в королевскую резиденцию, устроили себе роскошный ужин из привезенных с собой господских припасов. Несмотря на свое крестьянское происхождение, они занимали привилегированное положение в иерархии слуг и испытывали презрение к этому мужлану-ремесленнику с тупой физиономией и корявыми, мозолистыми руками, одетому в грязные, испачканные глиной обноски, которые сразу же выдавали в нем каменщика. Слуга повыше ростом небрежным жестом показал на кожаный кошелек, лежавший на подоконнике:

— Это тебе плата за постой, и ты получишь еще, когда наши хозяева соберутся уезжать.

Тео жадно схватил кошелек и высыпал его содержимое себе на ладонь. Его глаза заблестели алчностью. Совсем неплохо, если бы эта королевская охота, или что там еще затеял король со своим двором, продолжалась подольше. Пересыпав монеты назад в кошелек и спрятав его в карман своих рваных штанов, Тео вдруг вспомнил о причине, заставившей его спешить домой. Он бросил взгляд туда, где стояла кровать. Полог был задернут, и не слышалось ни звука. С печальным вздохом он повернулся к стене, собираясь повесить на крючок свой колпак, но обнаружил, что вся вешалка была занята дорожными плащами и шляпами гостей, и тогда он просто кинул колпак на пол. Подойдя к кровати, Тео откинул полог, ожидая, как всегда, увидеть в глазах жены боль и разочарование. Его резкий вздох разбудил роженицу. Она открыла глаза, и на губах ее появилась улыбка. Тео еще ни разу не видел на лице своей жены такое кроткое, умиротворенное выражение. Это встревожило его.

— У нас дочь, Тео. Ее зовут Маргарита. Красивое имя, как ты думаешь?

Все тревоги Тео как рукой сняло. Ну вот оно, наконец-то это случилось! Следующей его мыслью было то, что, доказав свою способность к деторождению, она могла бы подарить ему сына, который носил бы его имя. Ну да ладно! Лучше дочь, чем ничего. Пусть себе называет ее как заблагорассудится. Упершись рукой в кровать, он перегнулся через Жанну и дотронулся до щеки спящей малютки указательным пальцем.

— Маргарита, да? У нее сильные легкие?

— Подожди, скоро ты сам услышишь.

— Тебе, наверное, тяжело пришлось?

В ответ Жанна опустила веки. Если рассказать ему о поведении этих молодых знатных повес, то он придет в ярость, но злобу выместит на ней. Никудышней была бы она женой, если бы не могла предсказать после всех этих лет, прожитых с Тео, какой на него может накатить приступ неукротимой, мстительной ненависти. Повивальная бабка, добрая и сострадательная женщина, пообещала умолчать об обстоятельствах, при которых появилась на свет Маргарита.

Он не поцеловал ни ее, ни дочь, но Жана удивилась бы, если бы он сделал это. Такие мужчины, как Тео, ограничивали внешнее проявление нежности периодом ухаживания, а после свадьбы сразу же воротили нос и распускали руки. Ее удел был таким же, как и у большинства женщин в этой деревне, и все же она ощущала, что во многом отличается от них. Что-то в ее натуре, что было неподвластно ее разуму, пыталось найти выход, и это постоянно приводило Жанну в замешательство. Даже сейчас это чувство не давало ей покоя, подчиняя себе все большую часть ее души и обещая новые, неизведанные радости и огорчения. Ей казалось, что в дочери найдут свое выражение все ее тайные страсти и стремление к лучшей жизни.

— Я забыла про все плохое, как только это маленькое существо очутилось в моих руках, — уклончиво ответила Жанна.

— Хорошо…

И Тео даже снизошел до того, что как бы исподтишка, стыдясь самого себя, похлопал жену по обнаженному плечу. Присутствие чужаков в доме заставляло Тео следить за своими словами и поступками, хотя слуги занимались делами и совершенно не замечали его. Тео чувствовал себя скованно, и это раздражало его. Вообще-то в глубине сердца он был робким, не желавшим никому зла человеком, мечтавшим о спокойной размеренной жизни, и именно неспособность претворить эти мечты в действительность и была причиной его жестокого обращения с Жанной. Он злился на самого себя и срывал эту злость на ней. И в то же время Тео по-своему любил Жанну не меньше, чем она его.

— Что все-таки случилось с моим обедом? — поинтересовался он, вернувшись к тому, что больше всего занимало его в данный момент. В животе у него начало громко урчать, и чувство голода взяло верх над всеми остальными.

— Эти слуги принесли мне поесть, и я попросила их оставить что-нибудь в горшке и для тебя.

Он снова задернул полог, и у Жанны вырвался вздох облегчения. Она получила возможность побыть наедине с ребенком в этом убежище несколько лишних часов. Никогда больше не удастся им вот так смотреть друг другу в глаза и не думать ни о чем без опасения, что это состояние блаженства и покоя будет кем-то грубо нарушено. Ей очень хотелось помечтать о будущем этого младенца, о том, чтобы брак Маргариты не оказался похожим на ее, Жанны, унылое замужество, состоявшее из побоев, тяжелой повседневной работы и постоянно витавшей над ними угрозы голода, когда Тео оказывался без работы или валялся дома со сломанной ногой. До сих пор у него не проходила хромота, несмотря на лубок, который сделал ему плотник, и Жанна постоянно беспокоилась, как бы Тео не свалился с подмостков.

Повернув на подушке голову, она посмотрела на щель между камнями в стене, куда спрятала золотой луидор. Его дали Маргарите, и, значит, только она, и никто другой, должна воспользоваться им в случае крайней нужды, каким бы отдаленным сейчас это время не казалось. Жанна не солгала Тео, сказав, что забыла о том, как ей пришлось рожать. Этот кошмар начал уже бледнеть, стираться из памяти и казался теперь неестественным видением, порожденным тяжкими муками. Она отчетливо помнила лишь молодого человека в отделанном кружевами камзоле из тонкой, дорогой ткани, человека, которого она теперь знала под именем Огюстен Руссо и который произносил комплименты ее дочери. Его глаза светились добротой, она видела это. Кто говорит, что его обещание вернуться через семнадцать лет нужно воспринимать как шутку? Эта мысль поможет ей надеяться на лучшее для Маргариты в моменты самой беспросветной нужды, когда в их желудках будет совсем пусто.

Огюстен предложил дать коням отдохнуть и пройтись до места празднества пешком, на что его компаньоны ответили охотным согласием. Это была дружная четверка, в которой редко возникали разногласия по какому-либо поводу, но уж если дело все-таки доходило до ссоры, то она носила бурный характер, ибо все четверо обладали сильной волей и необузданным темпераментом. Их дружба была скреплена тем кодексом чести мушкетеров, который свято соблюдался всеми, кому выпала почетная обязанность служить королю Франции в их рядах. Однажды, еще в пору их знакомства, произошел случай, когда, заспорив из-за женщины, они обнажили шпаги. И тогда молодые люди, вовремя опомнившись, дали друг другу торжественную клятву никогда не ступать на чужую территорию, на которую уже ранее были заявлены притязания одним из четверых. Поскольку все они восприняли понятия о чести и благородстве вместе с молоком матери, это соглашение никогда не нарушалось, какой бы напряженной не оказывалась ситуация. А следует отметить, что хорошеньких, соблазнительных женщин, из-за которых можно было вскипеть и потерять голову, в ту пору при королевском дворе было хоть отбавляй. И тем не менее, их дружба выдержала это испытание на прочность.

Они шли не спеша, вразвалочку; на их могучих плечах красовались небрежно накинутые короткие плащи с блестящей шелковой подкладкой, что придавало им несколько вызывающий вид. Возможно, такая походка выработалась в результате долгого ношения кавалерийских сапог с раструбами, но даже и в модных туфлях с пряжками, какие были на них сейчас, эти молодые дворяне ходили с таким видом, словно им принадлежал весь мир. Это отражало и настроения в обществе, ибо Франция тогда была самым сильным и процветающим государством в Европе, единство и мощь которого олицетворяла абсолютная королевская власть.

Все четверо пребывали в исключительно хорошем расположении духа, несмотря на злоключения, связанные с поиском пристанища, и поэтому без умолку смеялись, шутили и добродушно поддевали друг друга. Они чувствовали себя отдохнувшими и полными сил.

Перед тем как отправиться в резиденцию короля, они разделись и, войдя в ветхий сарайчик, примыкавший к хижине Дремонтов, окатили друг друга водой, после чего вернулись в дом и обсохли. Затем они надели чистое, благоухавшее свежестью и пряными ароматами нижнее белье, облачились в модные штаны с застежками и длинные, почти до колен, шелковые камзолы. На широкополых шляпах в такт шагам надменно и лениво покачивались пышные плюмажи. Несколько шрамов на подбородках и скулах придавали их облику суровость и мужественность. В довершение ко всему каждый прихватил с собой причудливо раскрашенную маску, изготовленную из атласа и прикрепленную к ручке из слоновой кости. Наличие маски было необходимым условием для участия в празднике под названием «Удовольствия Волшебного острова». Вся феерия устраивалась в честь Луизы де ла Валер, любовницы короля, но при этом все происходившее должны были почтить своим присутствием жена и мать короля. Таковы были нравы того времени.

Вскоре показались ворота королевского охотничьего домика, и в голове Огюстена промелькнули воспоминания о том единственном случае, когда ему довелось побывать здесь. Это было три года назад, в начале лета 1661 года; погода тогда стояла такая же знойная, как и сейчас, и король решил поразвлечься здесь с компанией близких друзей в возрасте от восемнадцати до двадцати трех лет (столько было самому королю). Огюстен, которому тогда исполнилось всего лишь шестнадцать, был поражен тем, что его, молокососа и новичка, пробывшего при дворе всего несколько недель, включили в число приглашенных. Самым правдоподобным объяснением было то, что за месяц до этого отец Огюстена выручил короля из серьезного финансового затруднения и вместо Руссо-старшего, жившего далеко, в Гавре, в знак признательности пригласили сына. К тому же банкир Руссо был известен своими строгими нравами и привычками, граничившими с аскетизмом, и совершенно не подходил по возрасту.

Охотничье поместье, куда, не особенно торопясь, можно было добраться верхом из Парижа за час с небольшим, принадлежало лично королю и находилось на небольшом возвышении, откуда открывался вид на деревню и близлежащие окрестности.

Особняк, выстроенный из красно-коричневого кирпича и желтого камня и увенчанный серо-голубой черепичной крышей, выглядел довольно непритязательно и скромно. Первоначально он предназначался для развлечений покойного короля Людовика XIII. Отсюда монарх и его друзья-охотники выезжали рано утром и сломя голову мчались по лугам и перелескам, по полям и дорогам, продирались сквозь лесные чащобы, получая огромное удовольствие, когда им удавалось при помощи многочисленной своры собак загнать лося или затравить лису, которых в то время в здешних окрестностях водилось очень много, как, впрочем, и другой бегающей, плавающей и летающей дичи. Еще не зная, что его подстерегает близкая смерть, король выразил желание передать управление государством сыну, как только тот достигнет совершеннолетия, а самому удалиться сюда и посвятить себя исключительно духовному самосовершенствованию и спасению души, однако, когда он испустил дух, наследнику, новому королю Франции, было всего лишь пять лет от роду.

Единственной чертой, унаследованной Людовиком XIV от отца, была всепоглощающая страсть к охоте, давшая о себе знать в лесах, окружавших Версаль, когда ему было двенадцать лет. В остальном он вырос совершенно другим человеком, с иными предпочтениями и привязанностями, деля свое время поровну между развлечениями и государственными делами. С охотничьим поместьем Людовика XIV связывали приятные воспоминания о счастливых и беззаботных днях его юности, проведенных в этом особняке и окрестностях. Данное обстоятельство и натолкнуло его на мысль превратить это владение в большой дворец, где можно было бы предаваться развлечениям так же, как и в Париже, в компании фаворитов — блестящих, остроумных придворных, привыкших ловить каждое его слово, и безумно красивых женщин. Именно сюда можно было приглашать супругов в разное время, чтобы они не встретились на относительно небольших по размаху неофициальных празднествах. Это давало королю возможность оставлять очередную фаворитку в Париже и погружаться в водоворот кратковременных удовольствий, лелея иллюзорное чувство свободы и заражая им других в своем любимом поместье в Версале.

Многое о дворе и его нравах стало известно Огюстену в тот раз. Все три дня и три ночи были насыщены богатым чувственным разнообразием, которое возбуждало и подстегивало любопытство юноши и его желание отличиться, показать себя с лучшей стороны; этому способствовало щедрое гостеприимство короля, увлекательная охота и пылкость молодости. Он преуспел и в любовных делах, но старался соблюдать приличия и хранил молчание. Впрочем, так же поступали и другие, и ничто не омрачало гармонию отношений, установившуюся под крышей небольшого особняка и везде, где бы ни устраивались пирушки и балы: ведь в самом охотничьем домике не было достаточно большого зала, способного вместить всех.

Хотя с тех пор Огюстена больше не приглашали на подобные развлечения для избранных (очевидно, потому, что король рассчитался с отцом по своим обязательствам), его интерес к этому месту не угас, и он снова с вожделением мечтал о том времени, когда сможет вновь побывать там и увидеть все происшедшие изменения. По мере того, как он и трое его приятелей приближались к месту проведения праздника, все громче становились звуки музыки, которая приветствовала поток прибывающих гостей. Особняк был обнесен аккуратной оградой. По обе стороны от простиравшейся впереди аллеи, которая вела от ворот к крыльцу, находились площадки полукруглой формы, как бы обнимая каждого входящего; ворота располагались между двумя маленькими павильонами, построенными из такого же красно-коричневого кирпича и желтого камня, как и особняк. Выходивший фасадом на восток, он имел весьма гостеприимный вид, окружая с трех сторон небольшую площадку, вымощенную квадратными плитами из белого и черного мрамора, которая называлась Кур де Марбр.

Огюстен был просто поражен, увидев роскошно украшенный интерьер особняка. Свыше полутора миллионов ливров — целое состояние — было потрачено на перепланировку и переделку всех помещений, а также на разбивку новых парков и садов. Вся ажурная чугунная решетка балкона, проходившего над главным входом и вдоль окон второго этажа, была позолочена — так же, как и другие лепные, резные и литые орнаменты, еще больше усиливавшие впечатление от этого великолепия. Позолота настолько ярко отсвечивала, ослепляя гостей, что казалось, король Франции нарочно решил уподобить внешний вид своей охотничьей резиденции лицу Аполлона, бога Солнца, и похитил у него лучи с тем, чтобы отныне они исходили из его страны.

Танцы в саду были уже в полном разгаре. Веселье царило повсюду. Впрочем, гости вовсе не обязаны были танцевать до упаду. Они могли просто стоять и слушать музыку или же пойти играть в карты. Для проголодавшихся были накрыты столы с разнообразными напитками и яствами. Собственно, сам сад, благодаря умелой планировке, напоминал помещение без крыши, где стены представляли собой аккуратно подстриженные декоративные кустарники. Ветви цветущих деревьев, переплетаясь вверху, образовывали изящные арки, откуда свисали фантастические фигуры. Каждая такая «комната» была увешена гобеленами, а вход в нее задрапирован шелковыми занавесками. Длинная прямоугольная лужайка вела к озеру, ослепительно блестевшему на солнце.

Опустились сумерки, и тогда зажглись тысячи свечей и факелов, образовывая причудливые сочетания отсвета дрожащего пламени и теней различной плотности. И везде танцевали, бегали, ходили и веселились люди, а драгоценности и позолоченные и посеребренные позументы их камзолов и платьев то и дело поблескивали на свету, отчего гости казались похожими на светящихся, летающих насекомых. Атлас, шелк и парча отливали тусклым, ровным блеском, контрастируя с пышными, искрящимися фонтанами. Те, кто участвовал в этом замечательном представлении-маскараде, которое изображало жизнь вымышленного волшебного острова, были одеты в экзотические головные уборы и фантастические костюмы. Почти каждый держал перед собою блестящую маску, такую же, как у Огюстена и его спутников, однако эти маски вовсе не скрывали личности их владельцев, а играли символическую роль. Обменявшись приветствиями со знакомыми и окунувшись в гущу этого огромного людского муравейника, четверо товарищей вскоре разошлись по сторонам и, выбрав себе партнерш, закружились в вихре танца.

Из вежливости Огюстен сначала пригласил любовницу короля. Еще будучи нескладным юношей, не успевшим приобрести придворный лоск, он был представлен Луизе де ла Валер во времена своего первого приезда в Версаль. Фаворитка не запомнила его с той встречи: при дворе было слишком много молодых дворян, чтобы знать их всех в лицо или по именам. Однако она улыбалась и без умолку щебетала, пока они кружились в гавоте. Ее пышная серебристо-зеленая юбка колыхалась, как морские волны. Прическа Луизы ничем не отличалась от причесок других дам: каштановые, отливавшие золотом волосы были разделены ровным пробором пополам и спадали до плеч с обеих сторон бесчисленными мелко завитыми локонами. Один длинный тонкий локон, называвшийся «локоном любви», опускался с правой стороны на грудь и раскачивался в танцевальных па.

— Какой прекрасный вечер, не правда ли? — сказала Луиза. — И в довершение ко всему, скоро появится луна, яркая, как серебряный шар…

Огюстен старался в меру своих способностей поддерживать этот малозначительный великосветский разговор, с удивлением спрашивая себя, знает ли она, что король, ненасытный пожиратель женских сердец, хранил ей верность не больше, чем королеве Марии-Терезе. Луизе де ла Валер явно не следовало переоценивать свое влияние на короля в качестве его фаворитки. У нее были изогнутые брови над большими лазурными глазам, и казалось, что она вся переполнена радостным ожиданием и согласна с любым желанием своего партнера. Нижняя губа ее небольшого и чувственного рта имела посредине соблазнительную ямочку. Трудно было в тот раз определить, чему отдавал предпочтение в своем сердце король — Луизе или же охотничьему поместью, потому что уже тогда этот маленький особняк, украшенный позолотой, привлекал его самое пристальное внимание. Именно в ту пору у Людовика XIV возникла мысль превратить этот домик в огромный дворец, жемчужину своих владений.

В поле зрения Огюстена попал король, щеголявший в золотом шлеме с огненно-красными перьями. Это был молодой человек, державшийся с достоинством и величием, производившими впечатление на окружающих. Его фигура была исполнена драматизма даже тогда, когда он был одет в повседневный, скромный наряд. А сегодня он выступал в роли Роджера, легендарного героя, и расхаживал в камзоле из золотой ткани, а на груди его ослепительно блестело солнце — серебряный диск, усыпанный бриллиантами.

Король наслаждался весельем, бившим через край. Гедонистическая сторона его сложной и во многом противоречивой натуры постоянно искала выхода и находила его в обществе галантных кавалеров, хорошеньких фривольных женщин, в пышных балах и церемониях. Но, совещаясь со своими министрами или решая важные государственные дела, он превращался в полную свою противоположность и был суров, жесток и хладнокровен. Он не щадил себя в работе, а в сражениях всегда находился на острие атаки.

Его внешность свидетельствовала о недюжинной физической силе. У него был типичный нос Бурбонов, тонкий и длинный, с чувствительными, чуть подрагивающими ноздрями; верхнюю губу украшала тонкая полоска черных усов. От его поблескивающих глаз с тяжелыми веками не ускользало ничего: по крайней мере, так казалось вельможам, чьи интриги и хитроумные комбинации он разгадывал и разрушал. Когда-то они воображали, будто он станет податливым, как воск, правителем, которого нетрудно будет водить за нос, но вскоре Людовик XIV показал, что думать так бесполезно и даже опасно. Этот король не доверял никому.

Отсутствие должного уважения с их стороны дошло даже до открытого вызова, который бросила ему вся эта спесивая знать, решившись на прямую конфронтацию, известную под названием Фронда. Эта обида как заноза не давала ему покоя со времен детства. И теперь Людовик был преисполнен решимости никогда снова не дать возродиться этой угрозе французскому трону со стороны высшей аристократии. Париж в его памяти всегда ассоциировался с теми неприятными событиями, и из всех дворцов он менее всего любил Лувр. Да и вообще города в его глазах не обладали особой привлекательностью. Лучше всего он чувствовал себя на природе, особенно здесь, в этом поместье, где можно было скакать на коне, преследовать дичь и охотиться, сколько душе угодно. Он мысленно уже создавал на этом месте новый центр власти вдали от старых интриг и горечи неудач, которыми были пропитаны не только Лувр, но и Сен-Жермен, Фонтебло, Венсенн и Шамбуа.

Людовик заметил, что Луиза закончила свой танец с единственным сыном Жерара Руссо и ее уже ведут к нему. Улыбаясь, он по-королевски снисходительно кивнул Огюстену и, протянув руку, забрал в нее миниатюрные пальчики своей любовницы:

— Я искал тебя, Луиза. Прошел уже час, как мы с тобой танцевали. Теперь моя очередь.

На глазах благодарной Луизы показались крупные, как жемчужины, слезы любви. Она могла так же легко плакать от радости, как и от печали. Слезы ручьем струились из ее глаз в самые неподходящие моменты. Именно эта черта Луизы особенно растрогала короля в начале их знакомства и заставила его воспылать к ней еще большей страстью. И теперь он был тронут слезами, чувствуя, как им постепенно начинает овладевать теплая эротическая атмосфера празднества. Он забыл недавние времена, когда поведение Луизы стало вызывать у него нечто похожее на раздражение, и повел ее, бережно держа за руку, в первом туре медленного менуэта, отличавшегося особой сложностью исполнения. Но король был отменным танцором, без преувеличения — лучшим во всей Франции, и легко выделывал всевозможные причудливые па. Луиза составила ему достойную компанию; все расступились и, как зачарованные, наблюдали за танцем этой непревзойденной пары — танцем, похожим на полет двух лебедей. Король, правда, еще успевал выхватывать взглядом из толпы лица особенно хорошеньких женщин, но делал это так незаметно, что Луиза ни о чем не догадывалась.

После того, как окончилось вечернее зрелище, представлявшее собой средневековый турнир, участники которого бились при свете хрустальных канделябров, все шесть сотен гостей во главе с королем уселись за длинные банкетные столы. За каждым креслом стоял слуга в маске и диковинной одежде, похожий на персонаж со сказочного острова, и держал украшенный зеленью серебряный канделябр. Огюстена посадили рядом с веселой, остроумной красавицей его возраста, чьи меткие замечания в адрес многих известных личностей заставляли его покатываться со смеху. Прежде чем лакеи унесли остатки первого блюда, молодые люди, казалось, уже были знакомы давным-давно. А после того, как приступили к третьему, неистощимая на шутки маркиза больно вонзила острый каблучок своей красной туфельки в ногу Огюстена, давая ему тем самым знать, что она уже готова улечься с ним в постель в королевском особняке. Банкет продолжался еще долго, но это лишь придавало особую утонченную прелесть взаимному предвкушению любовных утех, которые не замедлили последовать ночью. Маркиза в любовном экстазе высоко изгибала свое тело, тесно прижимая к себе Огюстена обеими руками и по-кошачьи царапая его спину острыми ноготками. А когда ее наслаждение достигло своего пика, она испустила крик, который наверняка был слышен в нескольких смежных комнатах.

Внизу, в деревне, уставшие за день труженики уже спали глубоким и безмятежным сном, но Жанна бодрствовала и услышала первые хлопки фейерверка, и сквозь прорехи в дряхлом пологе на ее ложе пролился розовый и серебряный свет. Осторожно, стараясь не пробудить спящую крошку, она села на кровати и отдернула занавеску. Увиденное поразило ее. Вся хижина была заполнена каким-то странным многоцветным свечением, быстро менявшим оттенки. Происходило настоящее волшебство. Жанна осталась одна. Перед этим к ней приходила соседка, которая перестелила постель, вымыла посуду и приготовила ужин, Слуги постояльцев улеглись спать на сеновале. Тео был с ними. Он не решился настаивать на своем праве спать под крышей собственного дома, в одном помещении с четырьмя дворянами. Когда радужные отблески фейерверка погасли, Жанна опять откинулась спиной на подушки и попыталась заснуть. Это оказалось не таким уж простым делом, поскольку бурные события только что закончившегося дня постоянно будоражили ее память.

Однако усталость взяла свое, и Жанна погрузилась в приятное забытье. Сон ее оказался недолгим; вскоре вернулись два постояльца, Жак и Франсуа, и разбудили Жанну своим бесцеремонно громким хохотом, разговорами и топотом ног. Проснулась и заплакала Маргарита, успокоить которую удалось, лишь дав ей грудь. Через дырку в пологе Жанна, к своему удивлению, увидела Леона, который уже вернулся и спал на своем ложе из соломы. Она по достоинству оценила деликатность этого человека, который постарался не потревожить сон ее и дочери. Однако именно Огюстену обязана была Жанна внезапно пробудившимся в ней ожиданием уготованных судьбой перемен.

В ту ночь он так и не вернулся. Она не увидела его до самого утра, когда Огюстен стал, шумно фыркая, мыться, сидя в корыте. Затем его подстриг слуга, и, надев свежее белье и камзол, он опять удалился вместе со своими друзьями в королевское поместье на целую ночь. Похоже, такое времяпрепровождение вошло у этих господ в привычку. В хижине Дремонтов они больше не ели, поскольку пиршества на празднике продолжались непрерывно, начиная с завтраков и кончая поздними ужинами, затягивавшимися далеко за полночь. Они частенько вели себя в доме Жанны так, словно ее и не существовало; их примеру следовали и слуги: откровенные обсуждения самых интимных подробностей ночных похождений могли бы смутить многих женщин. Но Жанна слушала с жадным любопытством, желая узнать как Можно больше об обычаях, удовольствиях и приключениях тех, кто принадлежал к кругу избранных. От ее внимания не ускользнуло то, что Огюстен стал более спокойным и сдержанным по сравнению с остальными. Никто из его товарищей, казалось, не замечал перемены, происшедшей в нем, но Жанна, привыкшая уже наблюдать за ним, видела, как часто он забывался в своих раздумьях, не обращая ни малейшего внимания на скабрезную болтовню приятелей.

Для Огюстена этот праздник обернулся поисками. Он не сказал ничего своим друзьям, избавившись тем самым от беззлобных, но однообразных насмешек, которые уже наскучили ему. Они бы, разумеется, не поняли его — ведь вокруг было столько красивых женщин, готовых отдаться по первому зову, — но перед Огюстеном постоянно мелькало одно девичье лицо, которое никак не исчезало из памяти. Юные, искрящиеся весельем темные глаза с длинными ресницами и невинный, бесхитростно доверчивый взгляд безошибочно изобличали в их обладательнице девственницу.

Это случилось во второй вечер во время спектакля по пьесе Мольера — экстравагантного зрелища, в котором король играл роль Роджера, любовь которого к героине перекликалась с его собственной страстью к Луизе де ла Валер. Место для этого зрелища было специально выбрано в маленькой ложбинке между холмами с тем расчетом, что опоздавшие к началу представления не будут пробираться вперед и мешать зрителям и актерам, а разместятся на травянистых склонах, где для них уже были приготовлены большие подушки и персидские ковры.

Огюстен, сидевший с приятелями на одном из таких ковров у края рощи, имел возможность наблюдать сверху за реакцией многих зрителей. Аплодируя актерам после удачно сыгранной сцены, он случайно скользнул взглядом вдоль одного из рядов кресел и заметил ее. Освещенная отблеском факелов, горевших над театральным помостом, увлеченная игрой короля, девушка подалась вперед и восторженно смеялась, не переставая аплодировать; пальцы ее были унизаны дорогими перстнями. Затем она уселась поудобнее и продолжала с неослабевающим интересом следить за разворачивающейся на сцене драмой, не зная, что Огюстен не мог оторвать от нее глаз.

Судя по внешнему виду, девушке было лет шестнадцать-семнадцать, то есть она была всего лишь года на два младше Огюстена. Ее профиль поражал безупречностью линий, но особенно понравились ему ее роскошные светло-каштановые волосы. Огюстен решил сразу же после окончания спектакля подойти к девушке и под любым предлогом завести с ней беседу.

Однако, когда актеры отвесили публике последний поклон и сотни зрителей стали пробираться из своих кресел к выходу, Огюстен не смог в этом столпотворении пробиться к цели. Находясь от нее в нескольких шагах, он смог рассмотреть девушку как следует и пришел к выводу, что вблизи она выглядела не менее очаровательно. И тут же послышался ее чистый, похожий на звон серебряного колокольчика, голосок, которым девушка обращалась к мужчине средних лет, заботливо оберегавшему ее от толчков:

— Я так рада, папа, что ты позволил мне посмотреть этот спектакль! Пьеса была превосходна, не правда ли?

Несколько секунд спустя совершенно неожиданно, словно повинуясь какому-то наитию, девушка повернула голову и, посмотрев на Огюстена, похоже, сама удивилась своему поступку. Он мог заключить из этого, что, несмотря на очень сильное впечатление от спектакля, девушка каким-то чудом поняла, что за ней наблюдают. Так это было или нет, но их взгляды встретились и они довольно долго смотрели друг на друга. Причем глаза девушки открывались все шире, а взгляд Огюстена становился все более напряженным. Ее щеки покрылись румянцем, и она поспешила отвернуться. К досаде Огюстена, между ним и девушкой образовалось препятствие в виде плотного скопления зрителей и в этом людском водовороте они стали удаляться друг от друга. И все же девушка еще раз посмотрела на него, и на ее губах мелькнула озорная улыбка, а затем, отодвинутый еще дальше новой волной зрителей, Огюстен совершенно потерял ее из виду.

С тех пор он искал ее повсюду. Но в этой круговерти, когда повсюду были толпы гостей, постоянно переходивших от одного вида развлечений к другому, это было все равно что искать иголку в стоге сена, и его поиски пока так и не увенчались успехом. У него не было ни малейшего представления о том, кто она и откуда родом, поскольку он никогда раньше не видел ее отца, однако она затронула в его сердце струну, которая доселе молчала, и теперь его снедало беспокойство и отчаянное желание увидеть ее снова.

Наконец, наступил третий, последний вечер празднества. Тщетно вглядываясь в лица танцующих, Огюстен побродил некоторое время среди них, а затем, пройдя через многие «комнаты» на открытом воздухе, спустился на берег озера, куда к этому времени начинали стекаться все гости, чтобы увидеть последний акт представления знаменитой легенды. Раздался гром аплодисментов, и по воде на середину озера, словно лебедь, величаво выплыл Дворец Волшебницы, поблескивающий серебряными башнями и выглядевший, действительно, как в сказке.

Под звуки фанфар на позолоченную сцену ступил король, также в золоченой одежде. Он предстал перед Волшебницей в ее собственной резиденции. Король раскинул руки, и зарокотали барабаны. Музыка становилась все громче, и вот наступила кульминация: волшебный дворец поглотило пламя, а над головами зрителей с сухим треском рассыпались первые снопы фейерверка, и вскоре все небо превратилось в океан из многоцветных звезд.

Огюстен вскарабкался на пьедестал одной из статуй, и при свете фейерверка стал всматриваться в лица зрителей. И наконец-то он увидел ее. Его душа возликовала, однако очень скоро радость уступила место разочарованию, ибо он понял, что девушка уходила.

Теперь самое интересное было позади, и отец быстро уводил дочь туда, где стояли небольшие открытые экипажи, в которых обычно совершались прогулки по парку.

Огюстен спрыгнул с пьедестала. К тому времени, когда он пробрался через толпу к стоянке экипажей, интересовавшая его коляска уже резво катила по безупречно ровной аллее, успев отъехать на значительное расстояние. Огюстен бросился догонять. Люди, которых он расталкивал на бегу, смотрели на него, как на сумасшедшего. Кое-кто даже смеялся и улюлюкал вслед. Он знал, что у него нет шансов догнать коляску, но не терял надежды на то, что ему удастся разузнать имя девушки, прежде чем экипаж минует главные ворота.

Огюстен опоздал. Когда он, запыхавшись, вбежал во внутренний двор, прогулочный экипаж уже был пуст и его убирали со стоянки, а за оградой виднелся верх тяжелой кареты, покачивавшейся на рессорах. Огюстен стал расспрашивать форейторов и привратников, но никто ничего не знал. Это означало, что отец девушки редко появлялся при дворе. Скорее всего, он приехал откуда-то издалека. Огюстен испытывал огорчение из-за того, что имя девушки так и осталось неизвестным. Ее прелестное личико глубоко отпечаталось в его памяти, и Огюстену оставалось лишь надеяться на то, что в будущем судьба опять сведет их.

К концу праздника гостеприимство короля приняло формы, обычные для таких сборищ. Утром все выезжали на охоту, а день был посвящен игре в карты, танцам, музыке и различным спектаклям, в которых играли придворные и их жены или пассии. Иногда выступали и бродячие артисты. На этот раз сцену заняла труппа Мольера.

Жанна уже привыкла к своим четверым постояльцам и их слугам, бесцеремонно вторгшимся в ее дом. Огюстена, за которым она не переставала наблюдать, временами посещало грустное настроение, и в такие моменты он уходил в себя; однако он продолжал вместе с друзьями участвовать во всех развлечениях королевского двора.

После утренней охоты они обычно возвращались в хижину Дремонтов, чтобы переодеться и принять ванну, для чего использовалось корыто, а затем облачались в роскошные камзолы, украшенные позументами и кружевами. То, что они постоянно мылись, крайне удивляло Жанну, которая до сих пор считала, что знатные люди прибегают к помощи воды и мыла не чаще, чем бедные крестьяне, хотя и могли позволить себе плескаться в горячей воде в любое время суток. Теперь она убедилась в обратном. Ее котлы вскипятили уже столько воды, сколько никогда до этого не бывало в них за все время их существования, еще с тех пор, когда ими пользовалась свекровь. Слуги то и дело бегали с ведрами и бадьями к колодцу, стоило лишь их молодым господам захотеть смыть с себя пот после всего, что требовало физических усилий.

К этому времени она уже покинула кровать, оправившись после родов, и опять на нее навалились бесчисленные домашние заботы, среди которых ей удавалось иногда выкраивать час-другой на изготовление вееров для одного из парижских магазинов, владелец которого снабжал ее необходимыми материалами. Конечно, за эту кропотливую, требующую особых навыков работу Жанна получала гроши, но и они частенько оказывались существенной добавкой к скудному заработку Тео. Обычно вееры изготавливались из шелка, атласа или пергамента, если их необходимо было разрисовывать. Жанна не занималась вышивкой, и часто заготовки ей поставляли уже вышитыми другими мастерицами. Затем эта заготовка закреплялась на палочках из слоновой или другой кости или из ароматического дерева и плиссировалась перед окончательной сборкой вместе с лентами и кисточками.

Стараясь побыстрее наверстать упущенное за то время, когда ей пришлось лежать в кровати, Жанна решила, тем не менее, сделать веер по своему выбору из остатков шелка и мелочей, которые ей удалось сберечь от прошлых заказов. Она использовала каждую свободную минуту, которую можно было улучить между кормлением и пеленанием ребенка и выполнением работы по дому. Ей хотелось во что бы то ни стало закончить этот веер до отъезда Огюстена. Слава Богу, она не должна была готовить обед, поскольку слуги делились с ней и Тео обильными остатками с господского стола. С ней они были куда приветливее, чем с ее мужем, который не скрывал своей неприязни к ним, хотя сгибался в непостижимом поклоне чуть ли не до пола всякий раз, когда какому-либо благородному постояльцу случалось проходить мимо.

Оставаясь со слугами, избавленными от присутствия своих господ, Жанна пользовалась их расположением, чтобы узнать побольше подробностей о жизни королевского двора. Без особого удивления встретила она рассказ о том, что браки в аристократических кругах заключаются только по расчету и во внимание принимаются не чувства, а богатство, титулы и владения. Обычным явлением было то, что после свадьбы каждый из супругов продолжал оставаться свободным, в том числе и в интимной жизни. Да и вправе ли мы винить их за это? И все же ее брови изумленно поднялись, когда слуги рассказали ей о вельможе, который случайно забрел в беседку, окруженную кустами роз, в саду дворца Фонтебло и застал там жену, совокупляющуюся в обнаженном виде с любовником. Единственное, что его встревожило и тот момент, так это то, что кто-нибудь еще может обнаружить нежившуюся парочку. Оказаться в центре сплетен и скандала считалось дурным тоном. Вот почему придворные дамы пускались во все тяжкие, лишь бы скрыть свои беременности — следствие прелюбодейства. За многие десятилетия и даже века двор выработал свои правила поведения и этикет, и нарушать их значило бы навлечь на себя бесчестие, грозившее зачастую отлучением от двора.

— А как же король? — спросила Жанна, добавив с помощью кисточки немного голубого цвета: она рисовала на веерном шелке, растянутом булавками на столе. — Вдруг королева обзаведется любовником?

На этот вопрос ответил слуга Огюстена:

— Строго говоря, в любой стране насмешки над королем приравниваются к государственной измене. Что касается данного случая, то несмотря на то, что брак короля заключался в первую очередь из политических соображений, королева Мария-Тереза влюблена в короля Людовика и навряд ли будет помышлять о каких-то посторонних развлечениях.

— Да, но он…

— Это совсем другое дело. Даже церковь признает за королем право иметь титулованную любовницу, и к ней относятся почти так же, как к королеве.

Жанна решила оставить свое мнение при себе. Этот мир был миром мужчин, и кому, как не ей, было лучше знать, что женщины существовали на земле лишь в качестве послушных исполнительниц их воли. Не в их власти было оспаривать эту двойную мораль: «то, что позволено мне, — нельзя тебе».

— А что происходит с любовницами богатых людей, когда страсть к ним угасает?

Жанна наблюдала из-под ресниц за тем, как слуги переглянулись, ухмыляясь так, словно им было известно нечто весьма забавное на эту тему. И опять ответил слуга Огюстена:

— В таком случае дамы получают в подарок драгоценности, а незамужним женщинам не столь высокого происхождения вручают сумму вполне достаточную, чтобы на них пожелал жениться какой-нибудь лавочник или хозяин трактира.

Это было то, что она хотела узнать. Все эти сведения глубоко отпечатались в ее памяти. Жанна была вполне удовлетворена и больше не задавала вопросов. Закончив рисунок на шелке, она захотела написать на нем слово «Маргарита» и, будучи, как и все крестьяне, неграмотной, обратилась за помощью к священнику, который иногда навещал ее и малютку. Под его руководством Жанна красивой вязью перерисовала на шелк все буквы. Когда же и эта часть работы подошла к концу, она спросила его о том, что в это время беспокоило ее больше всего.

— У нас на постое сейчас четыре дворянина, святой отец, и я слышала, как об одном из них, мсье Огюстене Руссо, слуги пару раз отозвались как о гугеноте. Что это значит?

Лицо аббата приняло сумрачно-серьезное выражение.

— Гугеноты, мое дитя, — тяжело вздохнув, начал он, — протестанты. Происхождение этого слова неизвестно, но оно употребляется французской римско-католической церковью применительно к нашим заблудшим братьям и сестрам, которые исповедуют так называемую реформированную веру. Ты, случаем, никогда не слышала о том, что творилось в ночь накануне дня Святого Варфоломея?

— Нет, святой отец.

— Это было страшное время, но король не мог поступить иначе. Он должен был призвать к порядку зарвавшихся вождей гугенотов, которые тогда уже имели под своим началом целые армии. Религиозная междуусобица разрывала Францию на части. В ту ночь было предано смерти свыше тридцати тысяч мужчин, женщин и детей… — аббат заметил, как в глазах женщины промелькнул ужас, и успокаивающе положил руку на ее плечо. — Это прошло давным-давно, дитя мое. Благодаря великодушию Генриха IV, дедушки нынешнего короля, который принял Нантский эдикт, защищавший протестантов, они могут теперь свободно исповедовать свою веру и уравнены в гражданских правах с французами — приверженцами истинной церкви.

«Однако очаги недовольства гугенотами продолжали тлеть то здесь, то там, — размышлял про себя священник, — но надеюсь, что никогда больше не будет сделана попытка подавить протестантов силой оружия. Однако этими тревогами не стоит сбивать с толку разум простой крестьянки», — подумал он и решил прекратить дальнейший разговор на эту тему, встав из-за стола и собравшись уходить.

Жанна проводила его до двери, сделала почтительный реверанс, когда он вышел за дверь. Вернувшись в комнату, она села за стол и погрузилась в глубокие раздумья. Для нее было большим потрясением узнать, что Огюстен не принадлежал к лону римско-католической церкви, в то время как ее маленькая дочь уже приняла крещение. Затем она вполне разумно утешила себя мыслью о том, что так или иначе, а формальный брак между Маргаритой и Огюстеном все равно не состоится в силу неравенства их социального положения. Это лишь в сказках принц женился на служанке-замарашке. Строя планы на будущее для Маргариты, она исходила из того, что узнала от слуг, и видела свою дочь любовницей Огюстена. В этом статусе Маргарита должна была пребывать до тех пор, пока не получит приличное приданое от любовника и не сможет выбрать себе подходящего жениха из числа буржуа; возможно, случится так, что они затем полюбят друг друга.

Опять взявшись за кисточку, Жанна закончила роспись на шелке и подождала, пока не высохнет краска. Этот процесс не отнял у нее много времени, после чего она принялась за сборку веера на палочках из слоновой кости.

Празднества закончились в тот же час, когда и начались, после полудня. Вскоре после церемонии закрытия улицы Версаля запрудили кареты и всадники, спешившие попасть домой засветло. Огюстен был единственным из четырех дворян, который учтиво попрощался с Жанной. Он последним покидал ее хижину; остальные уже скакали по дороге в направлению к Фонтебло, куда должен был переместиться королевский двор. Планы Огюстена были иными. Он намеревался отбыть в поместье своего отца, находившееся вблизи Гавра, процветающего морского порта на побережье Нормандии.

— Желаю вам и вашей дочери отменного здоровья, мадам, — сказал он Жанне. — Мое почтение вам обеим.

Огюстен уже совсем было повернулся уходить, но Жанна остановила его:

— Мсье Руссо! Одну минуточку, пожалуйста, — и с этими словами она подала ему свой веер. — Я дарю это вам на память о королевском празднике в Версале.

Огюстен с улыбкой принял подарок из ее рук.

— Вы хотите, чтобы этот веер я передал избраннице своего сердца?

— Возможно, мсье. Если вам так будет угодно. — Жанна наблюдала за тем, как он открыл веер белого шелка, сделав это чисто по-мужски. Он взялся за крайние палочки и растянул их в разные стороны. Женщина распустила бы веер в мгновение ока, одним грациозным движением руки. Первой реакцией Огюстена было удивление:

— Вы настоящая художница! Какой прекрасный пейзаж! — На рисунке было изображено королевское охотничье поместье, причем не в его теперешнем виде, с позолотой и украшениями, а так, как оно выглядело первоначально. Именно таким видел его Огюстен в свой первый визит сюда три года назад. Залитое яркими солнечными лучами на фоне нежно-голубого утреннего неба в начале лета, оно было увито с обеих сторон гирляндами тубероз, жасмина и лилий. Вглядевшись повнимательней, он заметил еще одну интересную деталь. Внутри гирлянды из маргариток, располагавшейся в центре рисунка, стояло имя ее дочери. Его словно пронзило ударом ножа. Вспомнив о своем опрометчивом обещании, сделанном под влиянием винных паров, он со свистом втянул в себя воздух — так обычно выражалось его крайнее изумление. Да, в честолюбии и хватке этой женщине нельзя было отказать. Любой из его приятелей от такой наглости просто рассвирепел бы и влепил ей такую затрещину, что она рухнула бы в беспамятстве на пол, а веер выкинул бы прочь, но Огюстен был достаточно уравновешенным человеком и понимал, что и он вел себя предосудительно, дав повод для подобных заблуждений на свой счет. А потому молодой человек без лишних слов сложил веер и спрятал его в просторный карман своего камзола. Отстегнув кошель с деньгами от пояса, которым была завязана куртка для верховой езды, он положил его на стол.

— Это все, что у меня есть взамен, мадам.

— Благодарю вас, сир.

С легкой душой он покинул лачугу Дремонтов. Огюстену казалось, что ему удалось откупиться от этой женщины и теперь не в чем упрекнуть себя. Жанна взяла кошель со стола и, прижав к груди, подошла к окну. Она увидела, как Огюстен сел на своего жеребца и галопом поскакал прочь. Лицо Жанны еще долго сохраняло странное задумчивое выражение, и Тео, заговорив с ней впервые после рождения дочери, чувствовал себя как-то неловко. Однако это состояние, как он подумал, не было похоже на приступ одержимости какой-то идеей, как это иногда бывало с Жанной.

Как только Огюстен скрылся из вида, Жанна повернулась спиной к окну и посмотрела на кошель. Он был довольно увесистым и трудно было сказать, сколько денег содержалось в нем. В любом случае их следовало приберечь, пока Маргарита не станет взрослой женщиной и не будет нуждаться в красивых нарядах. Жанне даже на секунду не пришло в голову, что этими деньгами Огюстен пытался приглушить голос своей совести: совсем наоборот, для нее кошель был еще одним символом, доказательством правоты ее предположений. Он как бы подчеркивал неоспоримость данного обещания, ведь все знали, что настоящий дворянин всегда держал слово.

Однако, что касается самого Огюстена, то он, не успев еще покинуть пределов Версаля, уже и думать забыл об этой досадной промашке. Когда стемнело, он остановился переночевать в придорожной таверне. Сопровождавший его слуга подобрал брошенную на пол комнаты пыльную одежду, вычистил ее и аккуратно сложил. Пока он этим занимался, Огюстен заснул крепким сном. Обнаружив веер, торчавший из кармана камзола, слуга тут же правильно определил его происхождение и предположил, что хозяин купил его из жалости, желая помочь той женщине-крестьянке, которая явно находилась в очень стесненных обстоятельствах. Это был красивый веер, и, если бы не написанное на нем имя «Маргарита», он вполне сгодился бы в качестве подарка для любимой женщины.

Слуга положил веер в одно из отделений кожаного саквояжа, по форме напоминавшее кармашек; там ему и суждено было оставаться еще много лет забытым и невостребованным ни хозяином, ни слугой. Он совершил много переездов и путешествий, пока, наконец, не настало время, когда о нем вспомнили и извлекли на свет Божий.