14

Таня жила, как в тумане, загнав на самое дно своей души отчаянье и тоску по навсегда утраченному счастью. Она неимоверно уставала, но не жалела себя, много работая, не пропуская ни одной выставки, читая до отупения. Вадим часто заезжал за нею или подхватывал прямо после окончания рабочего дня. Он таскал ее в гости к своим друзьям, водил на концерты. Благодаря Вадиму она открыла для себя новое наслаждение — до сих пор повергавшее ее в скуку — классическую музыку. Иногда они просто гуляли в Булонском лесу. Вадим расспрашивал Таню о новой России, рассказывал ей о прежней — то, что услышал от матери и отца. Он старался как можно меньше говорить с Таней по-русски, — скверное знание французского языка начинало серьезно мешать ей в работе и лишало полноценности общения с окружавшими ее людьми.

Иногда, попадая в те места, где она бывала с Марселем, Таня чувствовала неприятный холодок в сердце, но сознание того, что он где-то рядом, ходит по тем же улицам и видит те же картины городской жизни, порождало необычное ощущение не то горькой сладости, не то сладкой горечи.

Часто, снимая свои репортажи, Таня представляла себе Марселя с их газетой в руках, вглядывавшегося в сделанные ею снимки. Тогда она пыталась передать ему своеобразное, полное им одним понятных намеков послание, стараясь поймать в кадр вывеску бистро, где они были вместе, лицо старухи, у которой, он купил ей букетик фиалок.

Так прошел год. У Тани появилось много новых друзей, ее работы ценились все выше, что находило и материальное подтверждение. Впрочем, практическая сторона жизни не слишком волновала ее: она недостаточно долго прожила в доме Бовилей для того, чтобы успеть привыкнуть к роскоши, а ее нынешнее существование ни в какое сравнение не шло с предыдущими двадцатью годами полуголодного рабского существования на оставленной навсегда родине.

Вадим по-прежнему всюду сопровождал ее, оставаясь всего лишь Таниным другом. Каждый вечер, проводив ее домой, а иногда и поднявшись в ее номер выпить чашечку кофе или стакан виски с содовой, он прощался с нею, целовал ее в щеку и отправлялся ночевать домой. Вадим нравился Тане, хотя его трудно было назвать красавцем. Чуть асимметричные черты живого, подвижного лица, были очень выразительны. Казалось, что искры сыплются из светлых глаз, когда он смеялся. У него были надежные сильные руки, и иногда Таня ловила себя на том, что ей хочется оказаться в его объятиях. Вечерами ей было жаль отпускать его, но она все еще сохраняла застенчивость и не знала, как удержать его, не навязывая себя.

Вадим, давно уже переставший быть неопытным юнцом, с удивлением замечал, что робеет перед этой девочкой, боится вспугнуть ее, зачем-то пытается скрыть все чаще накатывавшие на него волны желания. Вдруг он понял, что любит ее.

Их вечерние прощания становились все более неловкими и натянутыми, но к утру наваждение рассеивалось, и они снова встречались как ни в чем не бывало.

Они вышли на залитую солнцем улицу после конца рабочего дня. Весенний воздух перебивал привычный запах бензина. Таня с легкой грустью подумала о том, что приехала в Париж ровно год назад, — всего год или целую жизнь…

Вечер был совершенно свободен, и Вадим предложил ей отправиться за город — погулять, поужинать в придорожном ресторанчике. Обычно он сам придумывал маршруты поездок, и она всегда охотно соглашалась, мысленно благодаря его за избавление от необходимости принимать самостоятельные решения.

Но сейчас, помимо собственной воли, она произнесла название городка, расположенного неподалеку от поместья Бовилей.

Они сели в машину и поехали по шоссе, обмениваясь незначительными репликами. Таня притихла, а Вадиму не хотелось разрушать очарование первого по-настоящему весеннего вечера, к тому же, ему нравилось не только разговаривать, но и молчать с Таней.

Когда машина поравнялась с поворотом на боковую дорогу, при въезде на которую белела табличка «Частное владение», Таня так резко схватила Вадима за руку, что ему едва удалось выровнять руль и не дать старенькому шевроле оказаться в кювете.

Он повернул к Тане встревоженное, рассерженное лицо, хотел заговорить, но осекся. Она сидела совершенно неподвижна, с застывшим лицом и, не повернув к нему головы, едва слышно прошептала:

— Домой…

Они стремительно приближались к Парижу; молодая листва за окном слилась в сплошную зеленоватую дымку. Обычно Вадим не слишком быстро водил машину, но сейчас шоссе было почти пустым, и какая-то неизведанная сила, поселившаяся в нем самом и властно руководившая всеми его действиями, заставляла его резко отжимать сцепление. Он протянул руку и обнял Таню за плечи, она доверчиво прижалась к нему; слезы, не переставая, текли у нее по щекам.

Вадим поехал не к Таниному отелю, а к себе домой. Таня не возражала.

Они молча поднялись наверх, и Вадим усадил ее на старенькую тахту, потом вышел на кухню и вернулся с бутылкой и двумя стаканами.

Танины вещи свисали со спинки единственного кресла; она лежала, забравшись под одеяло, отвернувшись лицом к стене.

Вадим поставил стаканы и бутылку на стол, сел рядом с Таней, протянул руку и коснулся одеяла в том месте, где должно было находиться ее плечо. Таня потерлась щекой о его ладонь, замерла на секунду, потом резко развернулась к нему, отбросив одеяло, и, сверкнув глазами сквозь опущенные ресницы, взяла его за руку и властно притянула к себе.

Вадим не знал, с ним ли была Таня в эти минуты. На какую-то долю секунды эта мысль отрезвила его, но он тут же почувствовал, что ему все равно. Его нежность и мягкость не смиряли ее необузданной страстности, переходившей чуть ли не в агрессивность. Она делала с ним, все, что ей приходило в голову, с опытностью и страстностью зрелой и ненасытной женщины. Вадим полностью шел у нее на поводу, впервые оказавшись в подобной роли.

Утром, когда они лежали рядом среди скомканных простыней, не находя в себе сил, чтобы пошевелиться, измученные, выпотрошенные любовью, Таня едва прошептала, не повернув головы: — Прости…

Вадим зарылся лицом в ее растрепавшиеся волосы, — он не мог допустить, чтобы на этом все кончилось.

После этой ночи, подведшей черту под ее прошлым, — ночи прощания с Марселем и начала новой, совершенно другой жизни, Таня поняла, что она не одна. Она прочитала об этом в глазах Вадима и почувствовала, как нужна ему. Да она и сама не могла обойтись без него. С наслаждением открывала она для себя каждый изгиб его тела, проскальзывала кончиками пальцев вдоль длинного шрама на бедре (в двенадцать лет свалился с лошади), целовала родинку на животе (наследственная, как у отца), утыкалась носом в свежий синяк на шее (это ты, любовь моя, цапнула меня зубами сегодня ночью!).

У нее появилась потребность дарить ему счастье, и она стала нежна и покорна, с удовольствием уступая его ласковой мягкой силе. Она убедилась в том, что он тоже умеет быть властным, но это нравилось ей, так как он лучше нее знал, что именно может доставить ей удовольствие.