Ноябрь, половина первого ночи. Центр – пустой, точно вымерший. На Невском течет жизнь в слегка приторможенном ритме, как только сворачиваешь в сторону – два человека на всю улицу. Ветер дрянной задувает в пальто, фонари почти не светят. Неуютно. Неприятно. Боязно.

Десять минут по промозглой темной улице и вот он, его дом.

Захожу, двор-колодец, кручусь среди подъездов, пытаясь вспомнить, какой же из них. Подсвечиваю телефоном таблички с номерами квартир. Нахожу. Набираю две цифры домофона, звоню. Долгие трели, дверь открывается без единой реплики.

Захожу. Поднимаюсь по лестнице.

Слегка притормаживаю перед нужным мне этажом. Быстро гляжусь в зеркало, еще можно поправить то, что нужно поправить. Поправляю. Испуганные, тревожные глаза. Так, надо успокоиться. Я же не на расстрел иду, а на свидание.

Подхожу к квартире, дверь приоткрыта.

Захожу.

Сердце – тык-дык, тык-дык.

Закрываю за собой дверь.

Коридор, полутьма.

Стою на пороге, молча. Не снимая пальто.

Выходит ко мне, в футболке и штанах домашних.

Подходит. Обнимает. Целует в губы.

Стоим, целуемся.

Снимает с меня пальто, отрывается на мгновение, смотрит:

– Ну, здравствуй.

– Здравствуй.

В темноте не видно, как он постарел за этот месяц. Я увижу это в комнате через две минуты, и сердце сожмется болевым комком.

Он дает мне возможность раздеться, снять сапоги, осмотреться.

– Проходи в комнату. Как ты, человечка?

Тон повышенно бодрый, нервничает сильно.

Я смотрю на него и вижу усталое тяжелое возрастное лицо с глубокими дорожками морщин. Я знала его другим.

– Я – хорошо. Как ты себя чувствуешь?

– Да ты знаешь, спасибо, что живой!

Повторяется.

– Спасибо!

Повторяюсь.

– Вино будешь?

Цепенею моментально.

– Нет, спасибо.

– Давай, я тебе налью…

– Тебе ведь нельзя?…

Подходит ко мне близко, смотрит в глаза, взгляд моментально становится жёстким.

– Ты… это… давай не будешь говорить, что можно, а что нет? Я что сказал, я себе? Я сказал, что тебе налью, да? Так вот и не надо.

Защищается.

– Хорошо. Налей мне вина, пожалуйста.

– Ну, вот так бы сразу.

Тон меняется, становится мирным.

– Но как же ты? – не могу я успокоиться.

– А я от тебя немножко попробую. Вот так.

Целует меня в губы.

Я никак пока не могу привыкнуть, к тому, как плохо он теперь выглядит. Когда открываю глаза, внутренне стопорюсь от этой разительной перемены – после больницы.

– Ты уколы делать умеешь? – спрашивает меня.

Ну, привет. Какие уколы? Нет, конечно. Хотя вспоминаю: я же делала уколы собаке, колола ей инсулин. Все ставят на этом такой акцент: «умеешь ли делать уколы?» Выяснилось, что уметь нечего: протыкай и нажимай.

– Я делала уколы собаке, на людях не пробовала.

– Значит, сумеешь. Мне тут уколоться надо, поможешь?

– Я даже не знаю. Ну, попробую, если надо.

Идём в спальню. На столике у кровати целая гора таблеток. Он достаёт шприц, набирает лекарство, ложится на кровать, оголяя мне пространство для иглы.

Я слегка теряюсь, мы пока только целовались, чужой голый зад так открыто я еще не готова лицезреть. Да ладно, лицезреть. По-моему, я совсем не готова колоть чужой голый зад.

– Как-то я боюсь. Что нужно сделать? Просто уколоть?

– Просто коли!

– А куда?

– Да сюда!

Он начинает раздражаться. Эх, была – не была! Колю. Вздрагивает. Надо же, проколола. Жму на шприц. Его передергивает от этого нажатия.

Всё. Натягивает обратно штаны. Забирает шприц из моих онемевших рук.

Романтика, прямо скажем, слегка подрастеряна.

Возвращаемся в гостиную, в темноте мерцает телевизор, какая-то тетенька рассказывает про свеженайденные окаменелости… Я сажусь на краешек дивана, тянусь к бокалу с вином, делаю пару внушительных глотков. Ставлю бокал на столик. Оборачиваюсь к нему.

Он придвигается ко мне близко-близко. Притягивает к себе.

– Пойдем в спальню…

Выключает телевизор, становится темно, лишь фонари с улицы отсвечивают в большие окна. Мы идём по узкому коридору, заходим в спальню, он меня целует, падаем на кровать…

***

– Ты скучал по мне?

– А как же…

Говорим шёпотом, точно услышать может кто.

– А мне приснился сон, что ты не скучал. Так и приснилось. Мы с тобой встретились, ты меня целуешь, обнимаешь, я тебя спрашиваю: «Ты скучал?», а ты мне прямо отвечаешь: «Нет». И я понимаю, хорошо, что ты мне правду говоришь, плохо, конечно, что не скучал, но что поделаешь…

Он целует меня в висок. Мы лежим в темноте на разбросанной постели, смотрим друг на друга в свете уличных фонарей. Я глажу его постаревшее лицо.

– Как же все это случилось с тобой?

– Мне ещё летом один экстрасенс сказал: ноябрь для тебя переломное время. Выкарабкаешься – будешь жить, нет – всё, кранты… Выкарабкался. Значит, побарахтаюсь еще.

– А что с тобой было в больнице?

– Приступ. А потом рука стала отниматься. Вдруг раз! – и перестал чувствовать. Я попросил, чтобы мне принесли эспандер, и каждый день по несколько часов сжимал-разжимал, сжимал-разжимал, разрабатывал ладонь.

– Я так испугалась за тебя, когда ты не приехал…

– А я же в Индию летал, на съемки…

– А я знаю, мне сказали. Ты там тоже пил?

– Еще как! Восемь часов лететь! Я там пол-дьюти-фри скупил! Затарился основательно! А прилетел когда – смена поясов, акклиматизация такая… Я поплыл моментально.

– Господи, как ты выжил, это чудо какое-то…

– Обратно летели – в зону турбулентности вошли, самолёт так болтало, как давно уже не было. У меня давление под двести! Думал, всё, вот тебе и кранты…

– Господи, зачем ты туда полетел…

– Я из самолета на улицу вышел в Москве – в шлёпанцах, в футболке… А там – минус семь, – смеётся.

– И как же…?

– А меня прямо у самолета скорая встречала. Они позвонили, еще во время полета. На каталку и – в реанимацию.