Беда
Не спали до пяти утра. В семь Миша ушел, под окнами его ждала машина, чтобы отвезти на съёмку.
Я досыпала одна, раскинувшись по ширине кровати, улыбаясь во сне минувшей ночи.
Проснулась от входящего сообщения:
«Я болен».
Сразу же слетела сонная умиротворенность, и заныло в груди.
«Милый, я знаю. Чем я могу помочь тебе?»
Ответа не было.
«Я болен» – это констатация факта. «Я болен» – это объяснение происходящего.
«Я болен» – это просьба о помощи.
Я должна как-то помочь… Как я могу помочь?
Ему надо продержаться один день. Сегодня ночью, после репетиции (Господи, какие репетиции? отменять всё надо, отменять…) он уедет домой. У Ивана неделя съёмок в Москве, об этом было известно еще месяц назад. У всех – неделя выходных. У любимого – неделя на реабилитацию. Он приедет домой, его жена знает, что делать. Она позаботится о нём, она его вылечит, главное, доставить его домой, чтобы он сел в поезд, чтобы не потерялся в Питере, чтобы с ним ничего не случилось по дороге…
Пишу ему:
«Когда ты в Москву уезжаешь?»
Он отвечает:
«Откуда знаешь?.. Уезжаю 7го!»
Путает все, седьмого начинаются репетиции, седьмого он должен быть здесь.
«7-ого из Москвы, обратно, наверное. А домой когда? Сегодня? Завтра?»
Нет ответа.
Я выбралась из постели, пошла в ванную, встала под душ.
Надо ехать в театр. Я не знаю, зачем, я не знаю, что я могу, но мне надо быть с ним.
Я просто буду сидеть рядом, ничего не говорить. Буду гладить его по руке, буду воду ему подавать, буду кормить его с ложечки, если потребуется. Не дам ему больше пить, буду сидеть возле, пока он спит, просто буду с ним в беде, которая случилась. Когда человеку плохо, надо чтобы рядом был друг. Так должно быть.
Меня слегка потряхивает после бессонной ночи, но душ мало-мальски приводит в норму: можно ехать.
Это будет странным для всех окружающих: то, что я так часто наведываюсь в театр. Мне плевать на окружающих, я еду к любимому. Но лучше бы, конечно, чтобы меня не видел Иван Кузнецов. Вообразит себе, что я из-за него каждый день сюда таскаюсь, а я этого никак не хочу. Много чести.
Никуда не захожу, никого не вижу, иду сразу к любимому в гримёрку, на удачу.
Стучу. Он открывает. Слава Богу. Пропускает. Захожу.
Смотрит на меня испуганно, как на приведение.
– Можно? Как ты поживаешь?
Молчит. Глаза бегают, как у загнанного в ловушку.
Тянусь, чтобы его поцеловать. Уворачивается.
– Уйди, сделай милость. Уйди. Я прошу тебя, уйди.
Я не верю своим ушам:
– Почему? Хороший мой, не гони меня, пожалуйста…
– Уйди, уйди! Не хочу, чтобы ты видела меня таким! Тебе нельзя меня видеть! Слышишь, уйди, говорю тебе!
Понимаю, что все это всерьёз, выставляет меня, подталкивая к выходу. Пугаюсь, что действительно придётся уйти, что не даст мне возможности побыть с ним:
– Пожалуйста, не гони меня, я специально приехала к тебе, я соскучилась так, пожалуйста, не гони, ты поспи, если хочешь, я рядом посижу, мешать тебе не буду, только не гони меня…
– Уйди говорю… мать твою… Да что же мне сделать, чтобы ты ушла? – переходит вдруг на крик. – Уйди! Уйди, пожалуйста, блять! Да куда же мне спрятаться? Я прошу тебя! Уйди! Я тебе руки буду целовать…
Хватает меня за руки.
– Я ноги твои целовать буду!.. только уйди сейчас, тебе нельзя меня таким видеть, только не тебе… ты не можешь… только не ты…
Почти плачет. И снова кричит:
– Да уйдешь ли ты, наконец?!
Я понимаю, что мне не остаться:
– Дай я тебя обниму, поцелую.
Обнимает меня, пряча лицо. Тут же отталкивает, распахнув дверь:
– Да уйди же ты, ради Бога!
– Выздоравливай, пожалуйста, милый. Я очень за тебя переживаю.
Выхожу в коридор. Спускаюсь по лестнице, ничего не вижу, от слез расплываются ступеньки под ногами.
Выхожу из театра. Иду бродить по городу, потому что некуда больше идти.
Пишу ему через двадцать минут:
«Я тебя целую нежно. Выздоравливай, милый».
Ответа нет
