Статс-секретарь Николай Михайлович Лонгинов однажды исправлял должность министра юстиции, именно в 1840 году. Тогда император Николай Павлович возымел на сенатора графа Василия Петровича Завадовского очень большое неудовольствие по одному делу, впрочем, не служебному и нисколько бросавшему тени на характер графа, и положил на иске по оному резолюцию: – «Управляющему министерством юстиции объявить графу Завадовскому мой выговор в сенате». Тут, разумеется, шло дело о выговоре «в присутствии сената», что было чем-то небывалым и чрезвычайно тяжким наказанием. Лонгинов, давно знавший графа и всегда расположенный к добру, решился избавить его от такого выговора, который был бы для него жестоким оскорблением. И Лонгинов распорядился следующим образом: он написал к графу пpиятeльскую записку, приглашая его приехать завтра в сенат, в 8 часов утра, по важному делу. В назначенный час они съехались в сенате, где, разумеется, не было еще никого кроме сторожей, топивших печи и натиравших полы. Лонгинов ввел графа в присутственную комнату, с глазу на глаз объяснил ему в чем дело, прочел резолюцию Государя и затем сказал: – «Теперь я исполнил высочайшее повеление и дал вам выговор «в сенате». Само собою разумеется, что признательность всего семейства Завадовских Лонгинову была беспредельна, тем более, что Лонгинов сильно рисковал собственной своей карьерой, потому что император Николай Павлович в серьезных делах игры слов не допускал.

Когда в 1817 году в Петербурге делалась приготовления для приема прусской принцессы Шарлотты, нареченной тогда невесты великого князя (впоследствии императора) Николая Павловича, в Аничковом дворце, где должна была жить будущая чета, работы кипели, и между прочим, в одной зале усердно хлопотал старик-тараканщик, обильно рассыпавший свой специальный порошок по щелям и углам. Вдруг приехал великий князь, нареченный жених, чтобы осведомиться о результатах работ. Проходя по той залe, где развивал свою деятельность старик, занимающийся специально истреблением равных комнатных насекомых, его высочество, обращаясь к старику, спросил его: – «Ну, а ты, старик, что тут делаешь»? – «Прусаков, ваше имп. высочество, выгоняю». – «Э! зачем их гнать прусаков-то, – рассмеялся великий князь, – Ведь я сам на прусачке женюсь».

Один из известных и знаменитых людей конца ХVIII и начала XIX столетия, Александр Федорович Лабзин был вице-президентом Aкадемии Художеств, в одном из заседаний которой несколько лиц вздумали предлагать к избранию в члены Академии графа Аракчеева и графа Гурьева, вельмож-сановников, известных своим отрицательным вкусом в художествах. Лабзин при этом говорил, что Аракчеев хоть и ничего не смыслит ни в живописи, ни в скульптуре, да, по крайней мере, хоть заказывал воспитанникам Академии некоторые работы. Но Гурьев, по мнению Лабзина, решительно никакого права не имеет на звание почетного члена Академии. После многих возражений и уговариваний (как у нас всегда бывает), президент Оленин сказал наконец, что Гурьев близок к государю.

Лабзин, разгоряченный уже прежним противоречием, сказал на это: – «А! Если так, то я вместо Гурьева укажу вам человека, который к государю еще ближе». – «Кто это»? – спросил Оленин. – «Илья кучер! – отвечал Лабзнн: – У него государь недавно был в гостях! И в санях он очень близко к государю сидит».

Царствование императора Николая Павловича изобилует более или менее значительными случаями, достойными внимания и памяти. К числу этих случаев бесспорно принадлежит тот, который вошел, кажется, в печатное жизнеописание покойного императора. Вскоре по открыли знаменитого Николаевского, через Неву, моста, составляющего собою эпоху в строительно-инженерном деле, – государь ездил куда-то на Васильевский Остров и возвращался в Зимний Дворец, как вдруг, проехав почти уже весь мост и подъезжая к площади, от которой с адмиралтейской стороны мост начинается, – он повстречал самые убоги похороны: на ломовых роспусках стоял белый деревянный гроб, перевязанный толстыми веревками, а за роспусками ковылял какой-то сторож с сумкой. Николай Павлович снял каску и перекрестился, но не поехал дальше, а велел кучеру остановиться и остановил печальный кортеж. Подозвав к коляске сторожа, государь узнал из рассыльной книги и бумаги, в нее вложенной, что это похороны бедного чиновника, заехавшего из губернии в столицу по делам своим в умершего в Обуховской больнице, откуда и погребается, сопутствуемый сторожем, за неимением, в столице родных, друзей и знакомых. Между тем из бумаг, прочитанных монархом, видно было, что чиновник приехал в Петербург из какого-то уездного городка, чтобы хлопотать о местечке для себя, так как, прослужив 40 лет беспорочно, он был уволен от службы и остался с семьею без хлеба, как его часто бывает. Тогда государь вышел из коляски, снова перекрестился, велел вознице, везшему покойника, двигаться и сам пошел за гробом, имея инвалида-сторожа за собою. Зрелище это, разумеется, собрало огромную массу любопытствующих, которые все пошли за императором с непокрытыми головами. Так дошли до конца моста, когда государь снова надел каску, перекрестился у гроба и, обратясь к толпе, сказал: – «Господа! Я исполнил христианский долг относительно того, чье тело в этом бедном гробу. Теперь прошу вас закончить мною начатое и проводить покойного до могилы его». Затем он сам сел в экипаж и поехал домой, обернувшись однако раза два на берег набережной Васильевского Острова, где несчетная толпа народа в благоговейной тишине следовала за гробом бедного, умершего на чужбине чиновника, душа которого на том свете была утешена теми милостями, какие государю угодно было излить на его беспомощное семейство, получившее, не в пример другим, пенсию довольно значительную.