Глава 3

С десятилетнего возраста и до тех пор, пока ее родители не покинули Францию, Сирен воспитывалась в монастыре урсулинок в Кимперле — заведении, возникшем еще в 1652 году. Там ее обучали французскому языку, истории и началам наук, включая арифметику, практическим навыкам, например, как правильно делать уборку, печь, сохранять продукты и ухаживать за садом, и светским искусствам — музыке, танцам и рисованию. Она приезжала в монастырь и уезжала оттуда домой в сопровождении матери, дедушки, который оплачивал ее расходы, и гувернантки. Во время пребывания в монастыре она находилась под присмотром не только сестер-урсулинок, но и своей гувернантки, которая следила за ее комнатой и одеждой, сопровождала ее на экскурсии и поездки домой по выходным.

Сирен в самом деле не могла припомнить, случалось ли ей оставаться совершенно одной, без всякого присмотра.

В монастыре были девочки, завидовавшие тому, что при ней всегда была гувернантка, привычная спутница, заботившаяся о ней. Но даже тогда Сирен раздражали эти ограничения, эти постоянные наставления и замечания, не прекращавшиеся даже в спальне. Ей говорили, что ее готовят к той поре, когда она займет положение обществе и примет ответственность за ведение собственного хозяйства. Упоминалось приданое, которое даст ей дедушка, говорилось о мужчине из знатной богатой семьи, за которого она несомненно выйдет замуж. Она должна была усвоить хорошие манеры и знать настоящее место женщины, чтобы пользоваться этими благами.

Но все это вызывало у нее упорное сопротивление. Она примкнула к группе девочек, обожавших риск: воровать сливы и яблоки из монастырского сада, перебрасываться через стену записками с деревенскими мальчишками или тайком флиртовать с учителем, который приходил к ним вести уроки рисования. Когда проступки открывались, следовало суровое наказание; старшие монахини порицали такие привычки самым строгим образом. И только одна молодая монахиня, сестра Долорес, понимала ее. Сирен до сих пор писала ей время от времени. Она никогда не забывала той беззаботной поры, хотя надежды на богатое приданое и удачный брак рассыпались, когда она с родителями уехала из Франции.

Сирен не жалела об утраченном. Было время, когда она согласилась бы на выбранного для нее мужа, если бы он был молод, недурен собой и занимал приличное положение. Теперь все было иначе. Как она и говорила Гастону, сейчас муж означал для нее не больше, чем еще одна обуза. Иногда она думала о балах, приемах и маскарадах, но, так как ей не пришлось вкусить этих удовольствий, она могла отказаться от них без особых сожалений. Вольте всего она желала свободы, свободы распоряжаться своей жизнью, вырваться на волю и найти свое место. Она знала, что сможет это сделать, занимаясь торговлей.

Она не была здесь новичком. Пьер никогда не считал ее отца надежным компаньоном и поэтому в свои торговые экспедиции всегда брал с собой ее. После второй поездки она начала активно помогать им, подсказывать, кие товары выбирать на обмен и вести учет их количества и стоимости, чтобы Бретонов не надували. Пьер и Жан обладали обширными познаниями по части мехов и их ценности, могли производить в уме сложные расчеты, но, как и большинство людей, выросших в дебрях Новой Франции, едва умели читать, а писать — и того меньше. В знак уважения к ее познаниям и свидетельства, что они ценят ее помощь, Пьер год назад подарил ей несколько фунтов индиго, на которые она выменяла у англичан стеклярус, гребни, полированные зеркальца из стали и маленькие железные котелки. Потом она продала их индеанкам в поселке чокто за расшитую кожаную одежду, плетеные корзинки и несколько небольших шкур. Наконец за них она выручила на городском рынке порядочную сумму, достаточную, чтобы купить в два раза больше индиго, чем дал ей Пьер.

Ее деятельность не осталась незамеченной. Приятели Пьера и Жана из среды контрабандистов, с кем они лили и играли в пивной при дороге, смеялись над ними и поддразнивали двух мужчин, божась, что» ими руководит женщина-контрабандистка. Пьер и Жан молча улыбались, пожимали плечами и потряхивали кошельками, где звенели лишние монеты, которые она помогла им получить.

Но ее коммерции мешало то, что, торгуясь, она должна была всегда иметь при себе одного из Бретонов, происходило ли это в лагере англичан, в индейских становищах или в городе. Индейским женщинам это казалось особенно забавным, они всегда интересовались, что за ценности она прячет при себе или какое она совершила преступление, что за ней должны так строго следить. Сирен не видела в этом ничего забавного.

Зато теперь она знала способ, как избавиться от такой защиты. Гастон дал ей ключ. Невинная, вот как он назвал ее. В конце концов, они все защищали, видимо, именно ее невинность. Если бы она перестала быть девственницей, незачем стало бы так волноваться. Как это просто.

Избавиться от причинявшей столько неудобств девственности было не так просто. Если ни одного мужчину не подпускали к ней, потому что она была девушкой, то верно и то, что ей пришлось бы оставаться девушкой, потому что к ней не подпускали ни одного мужчину.

Исключением были только сами Бретоны. Нечего и говорить, что любой из них позволил бы совратить себя, но она отбросила эту мысль еще прежде, чем она пришла ей в голову. Даже если бы братья не были настолько старше нее, в этом все же было что-то неестественное, скорее всего, оттого, что она так долго прожила у них. Гастон мог бы больше подойти ей по возрасту, но она столько ссорилась, работала и играла вместе с ним, что он сделался для нее больше братом, чем возможным любовником.

Конечно, идеальным кандидатом был Гене Лемонье. По многим причинам — его возраст, репутация развратника, то, что он был под рукой, — но, к сожалению, это было невозможно. Если бы она и нашла способ остаться с ним наедине на достаточное время, он был еще слишком слаб для такого дела.

Впрочем, это неважно. Несмотря на то, что эта мысль приносила иллюзию самостоятельности, и на странный жар, охватывавший ее при мысли о том, чтобы обратиться к Лемонье за таким одолжением, она прекрасно понимала, что никогда на это не осмелится. Решение, возможно, и выполнимо, но уж очень оно дерзкое. Должен быть какой-то иной путь добиться независимости.

От этой мысли уже нельзя было отделаться. Она засела в потаенном уголке сознания Сирен, служа ей тайным развлечением до конца дня. Она снова всплывала, когда ей случалось взглянуть на свою крохотную комнату и на лежащего в ней мужчину, и когда Бретоны отправились в город на несколько часов, оставив Гастона на страже. Она опять возникла, когда Сирен стала готовиться ко сну. Обычно она грела воду и купалась, уединившись в своем закутке. Поскольку это стало невозможным с тех пор, как Лемонье пришел в себя, ей приходилось довольствоваться торопливым ополаскиванием на затемненной палубе, зачерпывая воду из реки. Возвратясь в каюту, она согревалась перед угасавшим очагом, пока Бретоны подвешивали себе гамаки и стелили постели. Когда Пьер выбил свою трубку — верный знак, что он собирается засыпать, она пошла к себе.

Рене Лемонье лежал, наблюдая за ней при отблесках огня, когда она вошла и опустила занавеску. Она быстро взглянула на него и сняла с крючка ветхое платье, служившее ей вместо ночной рубашки. В тесной каморке было темно, но она различала слабый блеск его глаз.

— Я должна попросить вас отвернуться, — сказала она с затаенным удовольствием, подумав о разнице между скромностью ее просьбы и теми планами, которые она лелеяла только что.

— Конечно.

Рене повиновался. Это казалось самым разумным, учитывая близость се покровителей за занавеской. Наблюдать за ней превращалось в удовольствие, от которого, как он обнаруживал, ему было все труднее отказаться. Она видела в нем мужчину, он знал это; недаром же она попросила его отвернуться. В то же время в ее поведении не было и намека на лукавое кокетство или нервный трепет, которые обычно вызывала его репутация. Видимо, так было оттого, что она просто в некотором отношении привыкла к мужчинам, как редко доводится молодой женщине. Или, может быть, она не чувствовала угрозы с его стороны, пока он зависел от нее.

Сирен быстро выскользнула из одежды и через голову натянула старое платье. Она завернулась в свое одеяло из стеганой бизоньей шкуры и, перешагнув через Лемонье, забралась в свой гамак и улеглась.

На судне воцарилась тишина, которую нарушал только мягкий мерный плеск воды да изредка скрип швартовых. Из каюты раздалось безмятежное похрапывание. По крайней мере двое из Бретонов заснули. Под ее гамаком на своей лежанке ворочался Лемонье.

— Вы хорошо себя чувствуете? — спросила она шепотом. — Вам что-нибудь нужно?

Чистый каприз заставил Рене шепнуть в ответ хриплым, возбуждающим тоном:

— Что это у вас на уме?

— Еще одно одеяло? Пить?

— Значит, он ошибся.

— Нет, ничего не нужно. Спасибо.

— Наверное, вы не привыкли ложиться так рано, как мы?

Он подумал, сколько долгих вечеров он провел, изнывая от скуки, в ожидании минуты, когда королю заблагорассудится покинуть бал, чтобы и самому удалиться; бесконечную череду балов и банкетов, где видишь одни и те же скучные лица и слышишь одни и те же дурацкие жалобы и непристойные истории.

— Я не испытываю неудобства.

— В данный момент?

— Совершенно верно.

Ложась спать, Сирен забыла снова поднять занавеску, — так она делала с тех пор, как у них появился Лемонье, хотя обычно задергивала ее, создавая иллюзию уединения. Это перешептывание в крошечном отгороженном пространстве рождало ощущение тесной близости Тайный трепет возбуждения от сознания того, что она совершает нечто недозволенное, пробежал по ее жилам.

Она понимала, что это связано и с той предполагаемой ролью, которую она отводила Рене Лемонье для обретения своей свободы. С самого начала ее не покидало ощущение необычности происходящего того, что он лежит на полу под ее гамаком, но никогда прежде ей не приходило в голову, что если бы она повернулась и опустила руку, то могла бы дотронуться до него. Ее не покидала мысль о том, что если бы он приподнялся, то мог бы через ткань гамака провести рукой по изгибам ее тела. Сейчас, конечно, не было никакого смысла думать об этом; и все же вызванные воображением картины странно завораживали. Отделаться от них было нелегко.

На дороге за дамбой остановился экипаж. Лакей в атласной ливрее и завитом парике соскочил и бросился открывать дверцу. Оттуда вышла уже немолодая дама с высоко зачесанными волосами, покрытыми маленьким, отделанным кружевами чепцом а lа Раrisiennе. Ее нижние юбки из зеленой парчи доходили до лодыжек, сверху на них была надета распашная юбка, искусно уложенная буфами и оборками, из золотой парчи, расшитой зеленым. Верхняя юбка венчалась таким же лифом. Плечи окутывало фишю из кисеи, скрепленное большим изумрудом. Ее лодыжки обтягивали белые шелковые чулки, а на ногах красовались зеленые шелковые туфли на французском каблуке. И не будь кареты, этого первого в колонии экипажа на четырех колесах, заставляющего каждого поселенца, хоть чуть считающего себя знатным, заказывать в Париже нечто подобное, — покрой и экстравагантность одежды этой женщины выдавали жену губернатора, маркизу де Бодрей.

К тому времени, как лакей провел мадам Водрей по сходням на лодку, Сирен, торопливо отыскав чистый передник и поправив заплетенные волосы, стояла на передней палубе между Пьером и Жаном. Повинуясь короткому приказанию своей госпожи, лакей вернулся к карете. Дама обратилась к Пьеру:

— Вы, кажется, месье Бретон?

Пьер поклонился самым учтивым образом.

— Совершенно верно, мадам. А это мой брат Жан и моя подопечная, мадемуазель Нольте.

Сирен, приседая в реверансе, не могла удержаться, чтобы с изумлением не взглянуть на него. Она и не представляла, что он может держаться так учтиво.

Мадам Водрей ответила снисходительным кивком.

— Прелестно. Я полагаю, мадемуазель, это ваше вмешательство спасло жизнь господину Лемонье. Его друзья признательны вам.

— Не стоит, это пустяк. Если вы соблаговолите войти, Я уверена, он будет счастлив видеть вас.

— Как мило, — пробормотала маркиза, но сухость ее тона показывала, что ничего другого она и не собиралась делать. Она вздернула бровь при взгляде на непокрытую голову Сирен, проходя в каюту. Войдя, она остановилась, и ее брови поползли еще выше при виде спартанской обстановки и Рене, лежащего на постели.

Сирен сама не знала, чего она ожидала; но ее поразила досада, которую она уловила на лице Лемонье, когда тот смотрел на входившую губернаторшу. Секунду спустя она уже сомневалась, не привиделось ли это ей, а он улыбался и приветствовал посетительницу небрежным подобием поклона, приподнявшись на локте и умоляя простить его за то, что он не в состоянии встать.

— Рене, mon сher, какое счастье видеть вас в добром здравии, — объявила губернаторша. — Я опасалась худшего, когда вы сообщили, что останетесь здесь.

Раздражение снова мелькнуло и исчезло. Он откинул ничем не скрепленные темные волны волос с лица.

— Мне жаль, что причинил столько беспокойства. Простите меня.

— Да, разумеется. Всегда прощаю, вы же знаете.

Мадам Бодрей огляделась, ища стул. Когда Сирен принесла табуретку, женщина очень осторожно опустилась на нее. Табуретка заскрипела под ее тяжестью. Маркизе не нужны были фижмы. Она была женщиной упитанной, с ямочками на белых руках и вторым подбородком над короткой шеей. Глаза были большие и привлекательные, но рот очень маленький, и сейчас она недовольно поджала губы, обернувшись к Сирен.

Подчиняясь ее кивку, Сирен торопливо проговорила:

— Вы, конечно, хотите поговорить с месье Лемонье наедине, мадам. Пожалуйста, извините нас.

Она направилась к Пьеру и Жану, которые стояли в дверях, готовые уйти.

— Сирен, подождите, — окликнул ее Рене. — В этом нет необходимости. Мне будет приятно, если вы останетесь.

Она с удивлением обернулась. Впервые он назвал, ее по имени, а не более официально — «мадемуазель», и впервые он говорил с ней с такой теплотой. Она посмотрела на него вопросительно. Он сделал вид, что не заметил, но указал ей на другой табурет.

— Я начинаю понимать, что удерживает вас здесь, — сказала мадам Водрей.

— Правда? — мягко отозвался Лемонье, глядя на Сирен.

— Мне бы следовало знать, что здесь замешана женщина. С вами иначе и быть не могло.

Тут он посмотрел на нее.

— Как мало вы меня знаете.

— Достаточно!

Сирен, приведенная в страшное замешательство скрытым значением ее слов и странным поведением Рене, и будучи не в состоянии решить, уйти ли ей вместе с Бретонами или остаться, запротестовала.

— Уверяю вас, он находится здесь только из-за своих ран.

— О, без сомнения, — ответила губернаторша, бросив взгляд в ее сторону. — Ну что, проказник, мы без вас скучали.

— Вы слишком добры, но я бы не находил себе места, если бы думал иначе.

— Когда вы вернетесь?

— Это зависит от многих обстоятельств, — ответ был правдоподобным, а фраза — вежливой.

— Понятно, — сказала мадам Водрей и снова бросила взгляд в сторону Сирен.

— Я, может быть, захочу стать вояжером.

— В самом деле?

— Теперь, когда я здесь, в колонии, должен же я чем-нибудь, заняться.

— Ваша семья, несомненно…

Несомненно, но жизнь на содержании меня не привлекает. Кроме того, я никогда не любил безделья

— Здесь большинство людей ничего другого не желают. Зачем же вам отличаться от них?

— Мой каприз, не так ли? Но я очень хочу побольше узнать об этой дикой земле и о том, что здесь происходит, понять возможности этого места.

Мадам Водрей долго молчала, нахмурившись. Наконец она сказала:

— Я начинаю понимать.

— И даете мне свое благословение?

— Разве я могу отказаться? Но будьте осторожны, ведь вы такое ценное дополнение к нашему обществу.

— Я всегда осторожен.

— А вот в этом я осмелюсь усомниться! Если бы вы действительно были осторожны, вы бы сейчас не лежали здесь на полу.

— Возразить нечего, — признал он с раскаянием, обаятельно улыбнувшись, — и с вашей стороны жестоко напоминать мне об этом.

— Я никогда не бываю жестокой, а только откровенной. И требую той же искренности от других.

Он поклонился. — Вы ее получите.

— Сомневаюсь. — Жена губернатора встала.-Я должна идти. У меня в карете чемодан из вашей квартиры и еще некоторые мелочи, если вы их примете.

— С удовольствием.

— Тогда я буду надеяться скоро вас увидеть.

Последовало еще несколько прощальных фраз, еще немного шуток. Лакей принес чемодан с одеждой, корзину с вином, сыром и засахаренными фруктами и еще одну — с разными мелочами. Наконец маркиза отбыла, и стук ее кареты по дороге в город затих.

Сирен распаковала корзины. Она кинула Рене мягкую подушку, он подхватил ее и пристроил себе под голову. Потом она откупорила бутылку вина, налила немного в красивый хрустальный бокал, взятый из корзины, отнесла и поставила на пол рядом с его ложем.

— Вы не выпьете со мной? — спросил он.

— Сейчас мне не хочется.

Он взял бокал и, глядя на Сирен, пил густую багровую жидкость, наслаждаясь ее ароматом.

— Вы сердитесь на меня?

— Я недостаточно вас понимаю, чтобы сердиться.

— Значит, вы обиделись?

Она повернулась и посмотрела ему в лицо.

— Зачем вы это сделали? Зачем намекали, что находитесь здесь из-за меня?

— Вы не признаете, что причина в вас?

По ее скулам разлился очаровательный румянец, вызывавший непреодолимое желание увидеть, как он станет еще сильнее.

— Я не замечала ничего подобного.

Такое самообладание стоило вознаградить объяснением, более близким к истине. Он отбросил уловки.

— Вы правы. Это был предлог, который маркиза приняла без особых вопросов, учитывая мое предосудительное прошлое. Поскольку я вовсе не желал, чтобы меня перенесли в город и поместили в доме губернатора под неусыпный надзор его супруги, я и воспользовался вами. Если вас это смутило, я приношу извинения.

— Мне кажется, ваши раны должны были послужить достаточным предлогом, чтобы не беспокоить вас.

— Два дня назад, может быть, и послужили бы.

В его глазах вспыхнули искорки смеха. Сирен придвинулась ближе, чтобы лучше видеть их.

— Вы хотите сказать, что… поправились?

— Не совсем, нет, но я чувствую себя лучше, чем кажется.

Чтобы подтвердить свои слова, он отставил бокал без видимого усилия приподнялся и сел, опираясь только на одну руку, вторая же спокойно лежала на согнутой ноге.

— Но тогда зачем? — резко спросила Сирен. Ей показалось невежливым заставлять его смотреть на нее снизу вверх и она опустилась перед ним на одно колено. Он пожал плечами.

— Причуда. Может быть, мне хотелось остаться. Возможно, я все-таки буду вояжером.

Улыбка тронула ее губы.

— Это непростой хлеб.

Он улыбнулся в ответ.

— Может оказаться, что и я не прост.

Она внимательно изучала суровые черты его загорелого до бронзы лица, твердый взгляд серых глаз. Наконец она проговорила:

— Вполне может оказаться и так.

— Вот это признание. — Он произнес это тихо, сводной рукой взял ее руку и поднес к своим губам.

Дверь каюты позади них с треском распахнулась. На пороге стоял Пьер, за ним — Жан и Гастон.

— Мадам Водрей была права, — прорычал Пьер.

Он метнулся вперед. Сирен вскрикнула, когда сильный удар в плечо отбросил Рене назад, и у него вырвался вздох от боли и удивления. Дюжий вояжер и его брат набросились на раненого. Рене увернулся и поднялся на ноги, опираясь на одну руку, которая запуталась в качающемся гамаке. Отскочив в угол, он пригнулся и замер в ожидании. У него в руках оказался кусок цепи с болтавшимся на конце капканом, он натянул его так, что заскрипели звенья.

— Перестаньте! Перестаньте! — пронзительно закричала Сирен, кинувшись к Пьеру и Жану, ухватив их за рубашки и отталкивая. Они замерли на полпути, увидев, чем защищается Рене. Сирен испытала облегчение, кровь прихлынула к голове, ей стало жарко, и в то же время дрожь охватила ее, когда она встала между Рене Лемонье и братьями.

Она повернулась к ним, считавшим, что защищают ее.

— Вы соображаете, что делаете?

— Даем ему урок хороших манер, милая, — сказал Пьер. — По собственному признанию мадам Водрей, они ему необходимы.

— Но что же она сказала?

— Что твоя улыбка, видимо, и есть лекарство, которое ему требуется.

— И это все?

— Этого достаточно.

— Достаточно для убийства? У него может снова пойти кровь, даже сейчас.

Пьер Бретон рассматривал человека в углу.

— На мой взгляд, он вполне хорошо себя чувствует.

Так оно и было, хотя он упал на одно колено, а его лицо побледнело. Сирен сказала:

— Вы получите по заслугам, если его выздоровление затянется хотя бы наполовину.

Было ясно, что эти двое не учитывали такой вероятности. И сейчас они не собирались принимать ее во внимание.

— Человек, который смог встать на ноги, чтобы драться, сможет встать, чтобы уйти. — В голосе Пьера звенела сталь.

— Если у него открылась рана на спине, ему потребуется по крайней мере еще одна неделя покоя.

— Еще один день, милая, ну два. Не больше.

Она не принимала такой ультиматум. Резко отвернувшись от старшего Бретона так, что взметнулись юбки, она подала Рене руку. Пока Бретоны были рядом, он едва опирался на нее, но когда они ушли, кроме Гастона, — тот лишь отошел к табурету возле очага, — он позволил ей усадить себя на одеяло из медвежьей шкуры и осмотреть раны.

Она присела перед ним на колени, вытянула рубашку из брюк. Он поднял руки, она стащила ее через голову. Снимая рубашку, она встретилась с его взглядом, живым и оценивающим, устремленным ей прямо в лицо.

— Женщины меня и раньше раздевали, — сказал он, — но никогда ни одна не защищала и не спасала меня.

Руки вдруг перестали слушаться ее, когда она попыталась вывернуть его рубашку.

— Просто защитный инстинкт. Мне жаль, что это оказалось необходимо.

— Я вам не птенчик и не ребенок.

— Вы ранены.

— И этого достаточно?

В ее глазах заплясали золотистые огоньки, и уголки губ приподнялись.

— И мне обещан ваш камзол.

— Да, — произнес он. — Я чуть не забыл.

— Прошу вас, не забудьте. Я рассчитываю на ваше обещание.

Он был так близко. Она могла разглядеть в его бровях отдельные черные волоски, похожие на маленькие изогнутые струны, ложившиеся ровными блестящими дугами; едва заметный шрам над глазом; четкие, словно вырезанные, линии рта и пробивавшуюся черную бороду. Она ощущала тепло его тела и чистый мужской запах. Он сидел неподвижно, но в этой неподвижности угадывалась такая сила, такая спокойная уверенность, которые окутывали Сирен точно облаком.

Он повернулся к ней спиной и замер. Она с трудом заставила себя прикоснуться к нему, ощупать повязку у него на груди, разглаживая пальцами края, проверяя, не ослабла ли она от его резких движений. Она придвинулась ближе, осторожно трогая толстую прокладку, закрывавшую неровную рану у него на боку.

Она вздохнула. От прикосновения на ткани расплылось красное пятно.

— Идиоты несчастные! — воскликнула она.

— Кровь идет? — спросил он через плечо.

— Они могли бы вас угробить, если бы добрались! — Она оторвала кусок полотна, сложила его в повязку, чтобы наложить на рану. — И все из-за пустяка. Из-за ерунды! Они сумасшедшие, все трое. Они думают, что каждый мужчина, который посмотрит на меня, возьмет меня силой, если они не вмешаются. Они оберегают мою девственность каждую секунду, будто это какая-то драгоценность. Это невыносимо!

— Вашу девственность. — Слова звучали нерешительно, как будто он сомневался в их значении. Они были произнесены тихо, потому что Гастон был рядом, а голоса братьев доносились с дамбы.

Она метнула на него испепеляющий взгляд.

— А как вы думали, что они охраняют? Мою благосклонность?

Такая мысль приходила ему в голову, хотя, по-видимому, высказывать ее было еще не время. Против этой мысли говорило лишь то, что с момента его появления она спала одна.

— Ведь вы как раз так и думали, правда? Я могла бы догадаться, ожидать этого от такого человека, как вы!

— Как я?

— Едва ли такой отъявленный распутник поймет это иначе. — Ее голос обжигал презрением.

— Вы ничего об этом не знаете.

— Я знаю достаточно. Вы человек, опытный в любви, и разбираетесь в женщинах. Для вас это все игра, большая охота — приятные минуты, хитрые уловки, сорванные поцелуи и дерзкие ласки. Но даже от таких людей, как вы, есть польза. Если бы вы не были ранены и ослаблены, я бы позволила вам научить…

Она запнулась, ужаснувшись тому, что едва не произнесла.

Он повернул голову и глянул на нее через плечо, грудь его вдруг напряглась совсем не от повязки, которую она накладывала.

— Вы бы что?

Ее широко открытые глаза встретили его взгляд, и густой румянец залил ее лицо до самых корней волос. Она склонилась к своей работе, но пальцы у нее дрожали. — Ничего.

— Не думаю, что мне следует этому верить.

— Я… я была раздражена и не подумала. Давайте забудем об этом.

— Вы собирались говорить о какой-то услуге, которую я мог бы оказать вам, если бы был в состоянии. Разве нет?

— Нет! — воскликнула она, пораженная его проницательностью.

— А я думаю, что да. Мне доставила бы огромное удовольствие возможность как-то отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Скажите же, как?

Кровотечение не было опасным; повязка, которую она наложила, видимо, остановила его. Она снова забинтовала его и подоткнула концы ткани, потом отстранилась, собираясь вставать.

— Не нужно никакой благодарности.

Его пальцы мягко и решительно сомкнулись на ее запястье.

— Это нужно мне. Говорите.

Его тихий чарующий голос как будто проникал в самую глубину ее души. Взгляд серых глаз завораживал, добиваясь ответа. Решительность, с которой он удерживал ее, возбудила в ней трепетное предчувствие и

смутное волнение. Она поняла, что ей хочется довериться ему; казалось, что это так важно. Она облизнула губы.

— Я просто думала, вот, я все время под надзором, меня так неусыпно стерегут. Иногда мне безумно хочется освободиться от этого. И, мне кажется, такое пристальное наблюдение не потребовалось бы, если бы я больше не была… девственницей.

Догадываться, что она имеет в виду, — это было одно, но услышать это — совсем другое. Он долго не мог вздохнуть, утратил способность соображать и наконец выдавил из себя:

— Вы понимаете, что вы говорите?

— Да. И понимаю, что это невозможно.

— Ошибаетесь. Нет никаких препятствий, по крайней мере, с моей точки зрения.

У нее заколотилось сердце.

— Вы хотите сказать, что были бы способны на это.

— Для этого не требуется особой силы, — мягко заметил он.

Она сглотнула тугой ком, как будто застрявший у нее в горле.

— Понятно.

— Все, что требуется, — желание, время и уединение, и еще немного решительности.

— А если бы все это было, вы бы согласились?

Необходимость спрашивать была унизительной. Почему же она не подумала заранее, как это будет? Потому что на самом деле она никогда не рассчитывала обсуждать эту тему. Она могла отказаться от своих слов, могла сказать, что передумала, но что-то внутри нее не позволяло ей пойти на попятный. Стремление узнать, что он сделает, что он скажет, было слишком сильным.

Рейс смотрел на нее со страхом и надеждой и смутным отвращением к самому себе. Он ощущал быстрое неровное биение пульса у нее на запястье, и вызвавшее его смятение чувств тревожило и возбуждало его. Отказаться от этой неожиданной возможности было немыслимо; она слишком хорошо подходила для его целей, чтобы пренебречь ею, даже если бы предложение не было таким невероятно соблазнительным. Впервые он получил бы вознаграждение за дурную славу, которой так усердно добивался. Однако он был не настолько бессовестным, чтобы обмануть свою благодетельницу и не попытаться образумить ее, объяснив, чего ей это может стоить.

— Вы уверены, что хотите этого?

Сомнение, которое она уловила в его голосе, вызвало в ней волну раздражения, особенно оттого, что он верно угадал ее чувства.

— Конечно, не уверена, — отрезала она. — Какая женщина вообще может быть уверена в такой ситуации? Но Бретоны зашли слишком далеко. Нельзя же бросаться на каждого, кто мне улыбнется. Надо что-то делать.

— Похоже, что так.

Она постаралась вложить в свои слова убежденность, которой не чувствовала.

— Я не из тех жеманных монастырских барышень, которые готовы подразнить и сбежать; все это совершенно другое. Но если вы не захотите ввязываться, это, разумеется, ваше право.

Он быстро остановил ее:

— Я так не говорил.

Если… если бы мы договорились, это не повлекло бы никаких обязательств. Я больше ничего не потребую, уверяю вас. Вам нечего опасаться, что мне захочется заставить вас отвечать за последствия или попытаться каким-то образом связать вас.

— В самом деле? — Намек на то, что он нужен ей только для намеченной цели, привел его в замешательство. Прежде именно он всегда давал ясно понять, что не будет считать себя связанным. Такая смена ролей могла бы нанести удар его самолюбию, если бы не комизм ситуации.

— Ничего смешного, — проговорила она сквозь зубы, заметив в его глазах удовольствие.

— Да-да, — согласился он полным обещания голосом. — Просто интересно. Не могу припомнить, когда я был так увлечен или так польщен. Сherie, я бесспорно к вашим услугам. Располагайте мной, как хотите.

Предложение было необычайно щедрым, она прекрасно это сознавала и была немало поражена таким великодушием. Она в сомнении смотрела на него.

— Я не хотела бы воспользоваться вашей слабостью.

— Я прошу вас сделать это.

— И мне было бы неприятно думать, что я могла бы причинить вам вред.

Он напряг мышцы лица, чтобы сохранить серьезное выражение.

— Будьте уверены, я от этого даже не вздрогну.

— Она понизила голос почти до шепота:

— Говорят, женщине бывает больно.

— Есть способы уменьшить эту боль, и я ручаюсь, что использую их и покажу вам путь к наслаждению.

Гастон зашевелился в другой комнате:

— О чем вы там шепчетесь?

Его вопрос прозвучал напоминанием. Внезапно решившись, Сирен подняла голову.

— Тогда я принимаю ваше обещание, ведь я не могу ожидать, что когда-нибудь мне предложат больше.

Рене встретил ее ясный взгляд с чувством, похожим на раскаяние. Желание смеяться пропало.

— Этого слишком мало, — сказал он, — гораздо меньше, чем вы заслуживаете. Я бы очень хотел, чтобы было больше.

Трудность, с которой они столкнулись, заключалась в том, как найти способ достигнуть, цели за оставшееся время. Два дня. Через два дня Рене Лемонье должен уйти. Бесполезно было бы упрашивать Пьера и Жана, ссылаться на желание Лемонье изучить их дело, стать вояжером, если даже он упомянул об этом всерьез, в чем Сирен вовсе не была уверена. Подозрения Бретонов насчет него, поначалу неуверенные, были доведены до предела теми знаками внимания, которые они видели. Весь остаток дня кто-то из них все время ходил туда-сюда, вычищая и смазывая капканы на передней палубе или торчал со своими приятелями возле сходней.

Под вечер они еще приняли груз из двадцати бочонков индиго. Вид пузатых, испачканных голубым бочек с бросающимися в глаза надписями «мука» во многом объяснял, почему последнюю неделю братья допоздна засиживались в пивной. Должно быть, они торговались с плантатором. Цена на индиго с недавних пор выросла. Появились известия о том, что за доставку индиго в английские порты должны платить с целью поддержать производство красителя в английской колонии Каролина. Однако в результате увеличилась бы и ценность индиго, которое выращивали в Луизиане.

Выяснились и причины — по крайней мере, одна из них — растущей раздражительности и вспыльчивости Бретонов, которые замечала Сирен в последние дни. Пока Лемонье оставался у них, они не могли планировать торговую экспедицию, о которой свидетельствовали бочки с индиго, не могли даже упоминать об этом, но тем более они не могли отказаться от экспедиции. И в довершение всего, благодаря присутствию Лемонье, им пришлось тайком переправлять краску на борт собственной лодки и прятать ее под парусиной.

Прибытие партии индиго в момент, когда они полностью перестали доверять Лемонье, привело к тому, что с наступлением вечера братья даже не пытались отлучиться в пивную, а болтались в каюте, перекидываясь шутками, обмениваясь новостями и сплетнями, мешая Сирен, готовившей блюдо из рыбы, креветок и трав в коричневом соусе, которое подавалось с рисом, медленно кипевшем в черном железном горшке.

Когда ужин был съеден и мужчины принесли Сирен мыть свои деревянные миски и ложки, она спросила:

— Разве вам не хочется выпить? Мне кажется, я слышу музыку в пивной.

— Сегодня и вода сойдет, сheriе, — ответил Пьер.

Жан посмеивался, лежа на медвежьей шкуре перед очагом и подбирая мелодию на концертине:

— Она всегда сойдет, если у человека в карманах пусто.

Она сумела бы отослать Гастона с каким-нибудь поручением, но невозможно было избавиться сразу от троих, не вызвав подозрений. Обменявшись взглядами с Рене Лемонье, который лежал, приподнявшись на локте, Сирен удрученно улыбнулась ему и чуть заметно пожала плечами.

Этой ночью ее совращение не состоится. Она не знала, радоваться или огорчаться.