Глава 12

Рене не торопился возвращаться. К тому времени, как Сирен услышала на лестнице его шаги, она выкупалась в маленькой фарфоровой ванне, которую Марта наполнила горячей водой, и смыла с волос запах гари. Она успела высушить перед огнем свои длинные до талии, вьющиеся волосы и расчесать их оправленной в серебро щеткой для волос Рене. На ней была его шелковая ночная рубашка.

При звуке его неторопливых шагов Сирен вскочила, внезапно охваченная паникой. Уронив щетку, она побежала в затемненную спальню. Веревки, поддерживавшие набитый мхом тюфяк, заскрипели и затряслись, когда она бросилась на высокую кровать и сдернула льняную простыню и покрывало. Повернувшись на бок спиной к двери, она закрыла глаза и старательно притворялась, что погружена в глубокий сон. Он человек тактичный, она знала это. Если он подумает, что она слишком устала и не могла не заснуть, он, может быть, оставить ее в покое. Не слишком прочная защита от его мужской страсти, но единственная, какая имелась у нее.

Дверь главного входа была заперта по специальному распоряжению Рене. Сирен слышала, как он постучал раз, потом еще раз. Она лежала в нерешительности и размышляла, следует ли ей бросить притворство и впустить его, терзалась сомнениями, что лучше бы не сердить его, держа снаружи перед запертой дверью. Вопрос решился, когда в ответ на его стук откуда-то из глубины дома появилась Марта.

Шаги служанки снова удалились и затихли. Рене ходил по гостиной. Заскрипела задвижка — он снова запер дверь, — зашуршала зола, и с треском полетели искры, когда он поворошил в камине. Его башмаки глухо стучали по полу. Потом наступила тишина. Она чуть приоткрыла глаза и сквозь щелочку увидела, как неровный свет в подсвечнике движется, приближаясь к спальне. Она снова крепко зажмурилась, заставляя себя расслабиться, дышать глубоко и ровно.

Сквозь ресницы ей было видно мерцание, когда Рене приблизился к постели. Она слышала, как он опустил подсвечник на столик орехового дерева у изголовья. Он отставил башмаки, потом зашуршала одежда — он снял камзол, тот упал к ногам. Через минуту он вытянул рубашку из брюк и стащил ее через голову.

После этого он отошел в маленькую гардеробную за спальней. Послышался энергичный плеск — он воспользовался после нее ванной с остывающей водой. Плеск прекратился.

Воображение Сирен слишком живо представило, как он стоит обнаженный в полумраке гардеробной, вытирается простыней, быстро водя ею по груди и плечам, по животу и вдоль бедер. Мысль об этом и о его неторопливых приготовлениях ко сну была жестоким испытанием для ее натянутых нервов. Если бы его действия не были такими обыденными, и если бы она не притворялась спящей, то могла бы заподозрить, что он специально тянет время, испытывая ее терпение.

Она долго размышляла, где ей спать. Поскольку в доме имелась лишь одна спальня, выбор был невелик. Она думала найти комнату Марты и попросить разрешения занять в ней угол или потребовать, чтобы ей устроили постель возле камина в гостиной. Оба варианта были рискованными, так как Рене мог бы лично уложить ее в свою постель и продемонстрировать, для чего она там нужна. Нет, лучше всего казалось притвориться, будто подчинилась его воле, и временно положиться на лучшие стороны его натуры, сберегая силы для более хитрых мер.

Странно, насколько она была уверена, что у него есть эта лучшая сторона. А может быть, не так уж странно: она не раз пользовалась ею. Если не считать того, что он повел солдат в атаку на пироги и пытался упрятать ее и Бретонов в тюрьму за контрабандную торговлю, он относился к ней с необыкновенной предупредительностью.

В этом не было смысла. Его не было с самого начала, но особенно сейчас, когда он сделал такой крутой поворот и спас ее от ареста по обвинению, хуже которого и не придумать. Сирен не понимала его, и это ее беспокоило.

Босиком он двигался так бесшумно, что она обнаружила его присутствие, лишь когда под тюфяком натянулись веревки. Она сжалась и сумела не вздрогнуть, когда кровать осела под его тяжестью.

Он не вытянулся на кровати сразу, подумала она, а прилег, опираясь на локоть. Всеми резко обострившимися чувствами она ощущала, что он смотрит на нее при свете свечей. Ее сердце колотилось, легкие свело так, что она едва могла дышать. Она вся трепетала. Откуда-то изнутри накатила мучительная зевота.

Рене смотрел, как бьется пульс под нежной кожей на шее Сирен и густой румянец разливается по ее щекам, и губы его сложились в улыбку. Спящая или нет, она принадлежала ему. На ней была его ночная рубашка, хотя ворот наполовину сползал у нее с плеч, и она лежала в его кровати. Ее волосы рассыпались по его подушке так же, как и по ее собственной, пряди тускло отсвечивали золотом, немного влажные там, где они были гуще всего, благоухавшие его сандаловым мылом. Он жаждал ее со сладкой и почти невыносимой мукой, но ему вовсе не обязательно было брать ее, чтобы обладать ею. Не в эту минуту.

Ему пришло на ум доставить ей удовольствие отвергнуть его. Этого было маловато после того, как он принудил ее сдаться. Но было бы неверно позволить ей занять такую позицию, которой она бы не смогла выдержать. Она не продолжала бы отвергать его, если бы он смог предотвратить это.

На ее запястье темнел синяк — напоминание о схватке с лейтенантом. Это зрелище вызвало у него слабость. Он тогда едва удержался, чтобы не убить человека, который причинил ей боль. Солдаты в Луизиане были отбросами французской армии; не проходило и дня без того, чтобы кого-нибудь из них не пороли за какое-нибудь преступление — от пьянства и мелких краж до неподчинения. Некоторые были хуже других, хитрее, а их пороки не столь заметны. Придется последить за лейтенантом.

Рене взял в руку прядь ее волос и пропустил их сквозь пальцы, словно теплый шелк. Он прижал их к губам, потом бережно отодвинул вместе с остальной сверкающей копной, улегся и потянулся погасить свечи. Он еще долго лежал, заложив руки под голову, глядя вверх, в темноту, и думал, что произошло бы, если бы он протянул руки и привлек Сирен к себе. Желание росло, заполняло его, пока мышцы его живота не затвердели от усилия сдержаться. Он закрыл глаза и стиснул зубы. Вернулось самообладание, желание медленно утихало. Он вздохнул глубоко, с облегчением и уснул.

Сирен радовалась и немного удивлялась по мере того, как время шло и становилось очевидным, что она спасена. Она рассчитывала, что Рене не прибегнет к принуждению, но ожидала, что он постарается уговорить ее. Так легко сдаться для него было не слишком похвально.

Ее слегка позабавила противоречивость собственных мыслей. Она не хотела, чтобы он пытался взять ее, вовсе нет. Но все-таки он мог бы, по крайней мере, заметить ее присутствие в постели.

Конечно, он привык спать с женщинами. Наверняка ему требовалось больше живости: человек с таким опытом и искушенностью счел бы ниже своего достоинства ухаживать за женщиной, которая лежит как бревно. Он бы рассчитывал на кокетливые взгляды и фейерверк остроумия, обольщение исподволь и утонченно-сладострастные ласки — все те уловки и ухищрения, принятые при дворе. Вряд ли разочарование было ему слишком знакомо; она надеялась, что оно не очень испортит ему настроение.

Тянулись долгие мгновения. От неподвижности у Сирен затекло все тело, от страха руки и ноги похолодели и стали ледяными, и она никак не могла заснуть. Она чуть-чуть повернулась. Человек рядом с ней не шевелился. Она перевернулась и легла на спину. Он спал. Приподняв одеяло, она почувствовала жаркую волну. Она исходила от тела Рене. Дюйм за дюймом она осторожно придвигала к нему одну ногу. Чем ближе, тем теплее ей становилось. Она напоминала себе, что нужно постараться не задеть его: он спит чутко. Она подтянула и вторую ногу.

Рене беспокойно зашевелился во сне и повернулся на бок. Тюфяк прогнулся в его сторону, Сирен съехала, и ее холодная ступня коснулась его теплой ноги. Через секунду послышалось невнятное бормотание, и ее обхватили сильные руки. Рене притянул ее к себе так, что она повторила все. изгибы его тела, и убаюкивал своим теплом.

— У тебя самые холодные ноги на свете, — сказал он ей на ухо с веселым раздражением. — Я не возражаю против того, чтобы их согревать, только не подбирайся ко мне украдкой.

— Я не подбиралась… — начала она, отталкивая его руку.

— Ох, спи, ради Бога, — проворчал он, прижимая ее к себе так, что не вырвешься. — Об этом мы можем поспорить утром.

О чем он говорил — о ее холодных ногах, своих объятиях или об их положении? Узнать было неоткуда, и спрашивать в настоящий момент казалось неблагоразумным.

— Я не отсылал твое письмо вчера вечером, а отнес его на лодку сам.

Рене заговорил, когда они завтракали. Сирен прихлебывала шоколад, отщипывала кусочки от булочки и размышляла о том, удалось ли Пьеру и Жану — а особенно Гастону — убежать прошлой ночью. Она подняла голову, на секунду уверившись, что Рене прочел ее мысли. Но он смотрел на крошки на ее тарелке понимающим взглядом.

— Ты видел Бретонов, говорил с ними?

Он кивнул в знак согласия.

— Они все невредимы, но сходили с ума от беспокойства за тебя.

Представить это было нетрудно.

— Что ты им сказал?

Что ты со мной в безопасности, но чуть было не попалась, и что тебе нужна моя защита. Что было бы лучше, если бы они потихоньку отправились торговать с чокто и не спешили назад. Что они могут рассчитывать на меня — я позабочусь о тебе до их возвращения.

— И они уехали?

— Да.

— Вот так просто взяли и уехали?

— Время пришло, и товар у них имелся — будет доход.

Она не могла поверить, что ее оставили. Как будто Бретоны бросили ее. У нее защемило в груди, глаза защипало от подступивших горьких слез.

— Кроме того, — прибавил Рене, — они сочли, что так будет лучше для тебя.

Она сглотнула застрявший в горле ком.

— Лучше? Это будет выглядеть так, словно они убегают; словно они виновны!

— Есть люди, которые присягнут, что Бретоны уехали уже давно. А ты, видимо, решила остаться со мной, и я готов объяснить любому, кто поинтересуется, что ты жила здесь в уединении с тех пор, как они уехали.

— И этого будет достаточно? — Она позволила себе открыто выразить сомнение.

— Мои слова никогда прежде не подвергались сомнению.

В его голосе появились стальные нотки, как будто в его руке появилась шпага, если кому-нибудь вздумалось не согласиться с его объяснением. Впервые его покровительство начало принимать серьезный характер. Это утешало и в то же время беспокоило. То, что обеспечивало ее безопасность, могло опять сделать ее пленницей.

Она отвернулась от него, чувствуя внутреннее возбуждение. Он был необыкновенно привлекателен этим утром за столом в свободной позе, без камзола. Рукава его рубашки были заложены пышными складками у плеча. Он еще не надевал галстук, и распахнутый ворот открывал сильную стройную шею и курчавые волосы в верхней части груди.

Трудно было поверить, что она провела ночь в его объятиях. Когда утром она проснулась, только теплая вмятина на кровати показывала, что он спал здесь, и это не приснилось ей. Он побрился и оделся в гардеробной. Выйдя оттуда, он бросил ей свой халат и ждал в столовой, пока она выйдет завтракать с ним. Такое проявление такта было неожиданным и обезоруживающим.

Сирен дорого дала бы за то, чтобы избежать интимности этой полуденной трапезы. Однако съежиться в постели, дожидаясь, пока он уйдет, показалось ей малодушным, и она поплелась завтракать, завернувшись в его длинный бархатный халат; ее волосы беспорядочно разметались и рассыпались по спине. Нелегко было встречаться с ним взглядом и делать вид, что ночные события оставили ее равнодушной. Это было чуть ли не хуже, чем если бы он взял ее силой.

Она-то собиралась сопротивляться ему, не позволять дотрагиваться до себя. Куда же подевалась ее решимость? Неужели она столь доверчива, неужели ее так легко смягчить или запугать, что стоило ему только произнести, будто он не хотел причинить ей вреда, и она ему поверила? Или дело в том, что она слишком неравнодушна к нему, к его прикосновению, чтобы сопротивляться?

Рене лениво вертел в руках чашку с шоколадом, исподтишка наблюдая за женщиной, сидевшей рядом. Какой очаровательный румянец вспыхивал у нее на скулах и разливался по лицу — это был не только отсвет от алого бархата его халата. Она была совершенно восхитительна в своей естественности, когда сидела, закутавшись в одежду, которая была ей велика, с подвернутыми рукавами, открывавшими запястья с синими прожилками вен, с прекрасными вьющимися прядями волос, прилипшими к густому ворсу ткани. Ему хотелось дотянуться до нее, усадить ее к себе на колени, раздвинуть полы халата и исследовать теплые выпуклости и углубления под ними. Он подавил этот порыв. У него было ощущение, что, если бы он придвинулся к ней хотя бы на миллиметр, она могла бы вскочить и наброситься на него.

Его взгляд снова задержался на халате. Внезапно он сказал:

— Тебе потребуется новая одежда. Днем я пришлю к тебе портниху.

— Ты ничего подобного не сделаешь! — Ее взгляд был вызывающим. Вот то, что она может отвергнуть, чтобы смыть свою ночную слабость.

— Нужно будет посещать приемы в губернаторском доме.

— В качестве твоей любовницы? Нет уж, благодарю.

— Ты вовсе не будешь единственной женщиной, которая не является женой. Там много…

— Офицерских подружек. Я не собираюсь входить в их число.

Он вздернул бровь.

— Если ты предпочитаешь сидеть здесь затворницей, словно какая-нибудь наложница в серале, выбор, разумеется, за тобой. Однако наступает сезон развлечений перед Великим постом. Будет несколько костюмированных балов.

— Парижская причуда, введенная мадам Водрей. Какой нам здесь прок от таких представлений? Это глупо.

— А какой вообще прок от музыки и танцев, кроме того, что они смягчают наши невзгоды. Ты должна признать, что маскарады — великолепная забава.

— Не знаю, — честно призналась она, — я никогда на них не бывала.

— Положение, которое легко исправить. Ты пойдешь вместе со мной. Я велю портнихе сшить тебе костюм.

Она посмотрела на него с вызовом.

— Я думаю, не стоит. Я не приму эту твою портниху, поэтому ты можешь не беспокоиться и не присылать ее.

— Ясно. Тогда мне, может быть, лучше самому обратиться к портному?

— Что?

— Если ты не хочешь шить одежду себе, тогда придется шить ее мне, раз ты собираешься пользоваться моим гардеробом.

Сирен опустила глаза на его халат, который он изучал с таким задумчивым видом.

— Ты же сам дал мне носить его! Но, разумеется, я схожу за своей одеждой. — Хотя Бретоны уехали, лодка все равно покачивалась на канатах на своем месте — убежище в случае необходимости; мысль об этом успокаивала.

— Сходишь в том, во что ты сейчас одета? Я уверен, что подружки офицеров будут приятно удивлены, не говоря уж о самих офицерах.

— Конечно, не в этом! В моей собственной одежде, которая была на мне вчера ночью.

Он удивленно приподнял брови.

— Она тебе нужна? Но она была такая рваная и грязная. Я сказал Марте, что она может от нее избавиться.

— Ты — что? — Восклицание вырвалось невольно. Она не усомнилась в его словах ни на секунду.

У него в глазах появилось извиняющееся выражение, настолько фальшивое, что ее передернуло.

— Откуда же мне было знать, что она тебе так дорога?

— Ты это сделал нарочно, — бросила она ему, прищурившись.

— Как ты можешь так говорить?

— Запросто, хотя это неважно. За моими вещами может сходить Марта.

Он с сожалением покачал головой.

— Боюсь, я не могу этого позволить.

— Скорее, не хочешь.

— Точно, — сказал он, открыто глядя на нее с улыбкой.

Сирен оставила свои оскорбления, поскольку оказалось, что они производили на него мало впечатления и уменьшали шансы изменить ее положение. Шли секунды, она пристально смотрела на него и наконец произнесла:

— Зачем ты хочешь унизить меня?

Темная волна краски залила его бронзовую кожу. Он коротко ответил:

— У меня нет такого намерения. Разве так дурно желать видеть тебя в одежде, которая лучше всего подходит к твоему лицу и фигуре, желать, чтобы ты была рядом, видеть, как ты наслаждаешься развлечениями?

— Я в них не нуждаюсь.

— А я — да.

— Я не пойду.

— А я полагаю, что пойдешь.

Поскольку ни один из них не мог или не хотел уступить, спор неминуемо должен был разрешиться в пользу того, кто обладал властью.

Рене поднялся из-за стола.

— Я не стану присылать портниху, — холодно произнес он, — я приведу ее сам. Ты позволишь снять необходимые мерки, или я и этим займусь сам.

— Ты увидишь, что это не так просто, — процедила она сквозь зубы.

— Может быть, но наверняка очень приятно.

В его словах промелькнул возвращающийся юмор — свидетельство его самоуверенности, что вывело ее из себя.

— Если даже тебе это удастся, я никогда не буду носить эти платья.

— Ты будешь их носить, или я стану не только твоей портнихой, но и горничной.

— Ты можешь заставить меня остаться здесь, даже заставить носить то, что хочется тебе, но меня никогда не удастся выставить напоказ как твою содержанку!

Бросать ему вызов в открытую было неблагоразумно. Она знала это, но не могла остановиться. Когда-нибудь это должно было случиться, но не сейчас, не так скоро.

Он наклонился к ней, опираясь руками о стол. Его голос был резок, и все же в нем чувствовалась горечь:

— Ты действительно моя содержанка. Пока я не сочту нужным отпустить тебя, ты будешь удостаивать своим присутствием мой стол, согревать мою постель и быть таким же украшением моей персоны в обществе, как мой кружевной платок или бутоньерка в петлице. Выбора нет. И не будет. Чем быстрее ты смиришься с этим, тем лучше для тебя.

Он отстранился от нее и направился к двери. Она остановила его, холодно и твердо задав вопрос:

— Почему я должна оставаться и наслаждаться тем роскошным положением, которое ты мне отводишь? Ты отослал Бретонов, устроил так, что они очищены от всяких обвинений. К какой же угрозе ты прибегнешь теперь?

Он медленно обернулся к ней лицом.

— Я мог бы сказать — ни к какой угрозе, только к требованиям чести, заключенной сделки, но сомневаюсь, чтобы тебе это представлялось в таком виде. Поэтому мне остается объяснить губернатору, что ты меня сознательно обманула, на время ввела в заблуждение; что я был ослеплен твоей красотой, одурачен и околдован твоими прелестями. Как ты думаешь, — мягко добавил он, — он мне поверит?

Конечно, губернатор поверил бы ему. Сирен с отчаянием разглядела на лице Рене выражение мрачного раскаяния и сожаления и поняла, что побеждена. Однако всегда существуют условия капитуляции, и это будут ее условия. Ее собственные.

Капитуляция. Ей не нравилось это слово. По ее телу пробежала дрожь, вызванная вовсе не прохладой. Она плотнее запахнулась в тяжелый бархат халата.

Рене заметил этот жест — тщетную попытку защититься — и был тронут до глубины души. В тысячный раз он пожелал, чтобы все было по-другому. Он знал, что и это бесполезно, но поделать ничего было нельзя.

Внезапно он решительно подошел к ней. Он приподнял ее голову за подбородок, наклонился и прижался губами к ее рту. Ее губы были гладкими и прохладными, свежими и невероятно сладостными. Это было все, что он мог сделать, чтобы не увеличивать напряжение, чтобы не подхватить ее на руки и не отнести в постель. Еще не сейчас. Не сейчас.

Ощущая, как в груди возникает слишком знакомая боль и проникает в чресла, он отпустил ее, выпрямился и ушел.

Сирен следила, как он уходил, смотрела на его широкие плечи, которые образовывали основание треугольника с линией, шедшей к бедрам, на его длинные ноги, мускулистые и стройные. Пассивное сопротивление лучше, чем никакое, твердила она себе: она не ответила на его поцелуй. Усилие, которое ей пришлось сделать, чтобы добиться этой маленькой победы, испугало ее. Она должна собраться с силами, приготовиться к схваткам с ним или действительно кончит тем, что будет согревать его постель.

Следующая мысль вызвала у нее слабую улыбку. Она не согревала ее прошлой ночью. Скорее это он, так сказать, согревал ее постель.

Явилась портниха. Это была бойкая женщина, известная под именем мадам Адель, с крашенными хной рыжими волосами, крупная и костлявая, от нее сильно пахло пачулями, и вид у нее был не самый почтенный. Несмотря на это, ее голос был удивительно мягким, а движения уверенными. Хотя ее сопровождал Рене, она почти перестала обращать на него внимание, как только была представлена Сирен и достала ленту для снятия мерок. К Сирен она явно испытывала братские чувства. Нетрудно было представить, что до того, как стать портнихой, она могла быть чьей-то любовницей.

Сирен позволила снять с себя халат Рене. Стоя перед жарким огнем камина в гостиной в его шелковой ночной рубашке, она поворачивалась то туда, то сюда, по указу поднимала руки, наклоняла голову или держала ее прямо, как требовалось. Пока Рене отсутствовал, она пришла к тягостному решению, что сопротивляться по поводу одежды бесполезно. Она и так находилась в достаточно невыгодном положении, живя в его доме в полной зависимости от него, чтобы еще и оставаться полуобнаженной. Ее беспокоили те уступки, на которые она шла Это выглядело так, словно ее принуждали шаг за шагом отступать. Что из этого получится, ей не хотелось загадывать, но пока она не видела выбора.

Помимо своей воли Сирен начала интересоваться предметом обсуждения, когда мадам Адель спросила, какие она предпочитает цвета, фасоны и ткани, и заговорила о последнем крике моды в официальном придворном наряде — robe а lа frаncаisе ((фр.) — платье на французский лад).

— Боюсь, я не слишком разбираюсь в моде, — наконец сказала Сирен решительным тоном.

— Да в чем там разбираться, кроме того, что вам идет? — пожала широкими плечами мадам Адель. — Госпожа Помпадур сейчас питает такое пристрастие к розовому и персиковому, голубому и серому; все должно быть выдержано в этих бледных изящных тонах. Но я думаю, дорогая, что они вам не подходят: на вас они просто поблекнут. Более насыщенные цвета, да, яркие и чистые. Вот что вам нужно при ваших волосах цвета светлой патоки. И ткани лионской выделки, расшитая парча — вот именно! Я вижу вас в платье густого сине-зеленого цвета с вышивкой золотом. Что скажете? Или, может быть, темно-кремовый. Только не с серебром, как у Помпадур, а с золотом?

Сирен нахмурилась.

— Но ведь эти ткани очень дорогие?

— Ну и что? Месье Лемонье сказал, вы должны получить лучшее из того, что можно достать. — Женщина бросила на Рене лукавый и чуточку коварный взгляд и назвала цену, заставившую Сирен задохнуться от изумления.

— Тратить так много на то, чтобы прикрыть тело — это неправильно.

— Все так поступают, дорогая. Кроме того, это служит не только для того, чтобы прикрывать тело, но и поднимать настроение, заставлять думать, что мы здесь, в нашей далекой провинции, не так отделены от Франции, и ее великих дел.

— Я люблю Луизиану.

— Я тоже, но вы должны признать, что это не прекрасная Франция!

Рене сидел в кресле сбоку от камина, вытянув и скрестив ноги, сложив руки на груди. Он смотрел, как Сирен поворачивается в разные стороны, тихо наслаждаясь видом ее стройной фигуры под шелком ночной рубашки, озаренной пылающим оранжево-красным пламенем позади. Ее покорность оказалась неожиданной и тревожила его. По некоторым причинам, в которых ему не хотелось разбираться, он чувствовал себя виноватым, словно беспутный повеса. Не помогало делу и сознание того, что она, вероятно, видела его в таком же свете. Он дал ей все основания придерживаться такого мнения; и все-таки его раздражало, что его намерения понимались так неправильно. И еще больше он злился оттого, что понимал: он действительно не хотел бы ничего иного, как только изображать распутника.

Сирен бросила на Рене взгляд из-под ресниц, удивляясь, что он готов так глубоко залезть в свой карман ради того, чтобы одеть ее, размышляя, как далеко он зайдет, чтобы удовлетворить свою прихоть и увидеть ее в пышном наряде. У нее на секунду перехватило дыхание при виде его горящих глаз. Она видела такое выражение раньше. Он хотел ее.

Она знала, что его притягивает к ней вожделение; даже если бы она этого не чувствовала,

он сказал ей об этом совершенно ясно. И все же до сих пор она не понимала, насколько оно велико. Оно прикрывалось его самообладанием, думала она, тщательно пряталось от нее. Догадаться о причине было нетрудно. Это можно было использовать как оружие — оружие против него.

— Парча кремового цвета, расшитая золотом, — мне нравится, как это звучит, — задумчиво произнесла она вслух в ответ на слова портнихи, в то же время посмотрев на себя вслед за взглядом Рене, казалось, устремленным на нижнюю часть ее тела. Заметив, как ее фигура вырисовывалась на фоне огня, она застыла. Усилием воли она сдержала порыв немедленно отодвинуться от камина. Ее охватил гнев, и она напрягала память, вспоминая самый дорогой материал. — Но мне еще нравятся более темные, персиковые оттенки. Я представляю себе атлас, отделанный алансонским кружевом, — кружевной верх, чтобы сквозь него лишь чуть-чуть проглядывал персиковый цвет. Ну как?

— Великолепно, дорогая, — сказала мадам Адель, опускаясь на колени и широко разводя руки, чтобы измерить расстояние от талии Сирен до пола.

— И можно ли еще расшить это золотом? — Сирен подняла руки, словно распахнув объятия, полностью открыв себя взору Рене, немного повернувшись, так что оказалась перед ним в профиль, и глубоко вдохнув, отчего ее груди поднялись гордыми полушариями.

— Несомненно. Это будет наряд, достойный королевы.

— Прекрасно, — сказала она, послав Рене ангельскую улыбку. — Вот чего я хочу.

Месть женщины на содержании — устроить себе такое роскошное содержание, какое позволяют средства владельца. Рене наблюдал, как Сирен прибегла к ней, и его грудь стеснилась от иной боли, не той, которая горела в его чреслах. Это он довел ее до такого состояния, ее, которая была приветливой, искренней и прямой и не нуждалась в таких мелких способах мщения. Он не хотел, чтобы так получилось, но это не оправдание. Ему придется возместить ущерб каким-нибудь образом, каким-то способом. Вполне возможно, что это окажется приятным занятием.

Последовало дальнейшее обсуждение тканей, лент и кружев, фасона рукавов, длины и ширины юбки и отделки лифа, чепцов и накидок, пудры для волос и заколок и сотни других мелочей. Рене терпеливо слушал. Сирен удерживала портниху за разговором, сколько могла. Она самозабвенно заказывала платья, нижние юбки, шали, накидки, изящные кружевные чепцы, испытывая огромное удовлетворение от мысли, что тратит деньги Рене, и ожидая, как ей в любой момент скажут, что она зашла слишком далеко.

Он ничего не говорил, но и не отрывал от нее серых глаз. Его взгляд обещал если не возмездие, то, по крайней мере, расплату. Она и боялась, и ждала того момента, когда мадам Адель уйдет. Ей хотелось посмотреть, что же он сделает, и в то же время что-то в скрытой глубине его глаз заставляло ее насторожиться.

Наконец портниха собрала свои инструменты и отбыла, рассыпаясь в обещаниях проявить чудеса трудолюбия и быстроты. Дверь за ней закрылась. В комнате повисла такая тишина, что слабое потрескивание угля в горящем камине звучало оглушительно.

Сирен оглянулась в поисках бархатного халата, безотчетно стремясь укрыться. Но, прежде чем она отыскала его, Рене встал и подошел к ней. Он обнял ее за плечи, повернув к себе лицом. Ее кожа под шелком рубашки была гладкой и мягкой, а плечи казались хрупкими, словно их легко сломать. Ее раскрытые губы были влажными, дыхание свежим. Она вызывающе смотрела на него снизу вверх, но глаза ее затуманились.

Сирен чувствовала, как высоко, почти под самым горлом колотилось ее сердце. Страх уступил место любопытству, она замерла в ожидании. Его объятия были нежными и крепкими, легкие ласкающие движения его пальцев у нее на плечах — возбуждающими. Он был весь поглощен этим, его лицо в отсветах огня приобрело медный оттенок. Сирен ощутила странную смесь торжества и страха, отталкивания и желания. Если бы она закрыла глаза, подалась к нему…

Ее власть над ним увеличилась бы, она отомстила бы еще сильнее, если бы сумела довести его до физической близости. Она чувствовала это каким-то древним инстинктом, не имевшим ничего общего с тем, что произошло между ними. Искушение довести дело до этого ударило ей в голову, словно пары доброго бренди, крепкие, соблазнительные.

Нет. Это было слишком опасно, слишком подло.

Но, кто не рискует, тот не выигрывает. И, если ему наплевать на ее честь, почему это должно беспокоить ее?

А как же тогда с ее решимостью сопротивляться ему, с ее замечательным вызовом? Какова гарантия, что она устоит перед его умелым обольщением, что она не откажется от поисков возмездия точно так же, как сейчас, когда ей грозила опасность отказаться от сопротивления?

Что тогда?

Он наклонился и прижался губами к ее губам с бесконечной осторожностью, с беспредельной и обезоруживающей нежностью. Ее губы были прохладными, трепещущими в уголках, они медленно, медленно согревались и набухали. Он легко касался их ртом, поглощенный ощущением их шелковистой гладкости, бездумно радуясь тому, что она не отстранялась. Он скрестил руки у нее за спиной, привлекая ее ближе, так что округлости ее тела прижались к твердой плоскости его груди и бедер, вбирая ее мягкие упругие формы, полностью дополнявшие его угловатость, словно мог овладеть ею сквозь кожные поры. Он почувствовал, как она подняла руки, ощутил трепет ее пальцев, когда она обняла его за шею.

Голова Сирен пылала. Кровь бешено неслась по жилам, лихорадочно билась, вскипая от томления и муки. Прикосновение его языка было дразнящим и в то же время потрясающим, пугающим в предвестии более сокровенного вторжения. Она чувствовала, как исчезают ее оборонительные сооружения перед горячей волной ее собственного желания. Его утонченный поцелуй очаровывал, нежными прикосновениями он отыскивал самые чувствительные уголки ее рта. Он пошевелился, тихо зашелестела одежда, и она почувствовала, как его рука дотронулась до ее груди, охватывая ее, нежно поглаживая моментально отзывавшийся живой холмик. С тихим глубоким вздохом она прильнула к нему.

В этом вздохе было отчаяние. Рене услышал его, и у него сжалось сердце. Его пыл начал угасать. На секунду он с потрясающей ясностью увидел, что он делает и почему, и его охватило отвращение к себе. Его тело напряглось, потом расслабилось. Он постепенно заставил себя оторваться от губ Сирен, отвести руку от ее груди, отстраниться от нее.

Сирен в замешательстве смотрела на него. Она не понимала ни его, ни себя. Единственным выходом для нее были гордость и притворство.

Она отвернулась от него, сверкнув глазами, ее голос охрип от непролитых слез:

— Я буду благодарна тебе, если ты больше не будешь так делать!

— Я бы дал тебе слово, если бы считал, что смогу сдержать его. В настоящее время это, кажется, маловероятно.

— В следующий раз ты об этом пожалеешь.

— Опять же, может быть, и нет. Я должен воспользоваться случаем, правда?

Она снова медленно обернулась к нему лицом, сжав перед собой кулаки.

— Я могу дать тебе слово.

Он тысячу раз идиот. Того, что он мог получить нее, он не хотел; того, что хотел, он получить не ног. Или мог?

— Нет, — сказал он. — Не давай мне слова. Но приготовься уничтожить меня, если ты должна это сделать и если ты сможешь. Будет и следующий раз.