ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Вивьен опустила ноги со смотрового кресла в кабинете доктора Боделя и с явно беззаботным видом разгладила юбку.

– Ну что?

Доктор отвернулся от небольшого таза, вытер руки чистым полотенцем. Из-за его сурового вида сердце ее оборвалось. Хорошо было в пылу страсти забыть о всяких предосторожностях, прекрасно было подумать, что беременность станет желанным и таким смелым шагом. Но при холодном дневном свете реальности все оказалось иным. Теперь, когда Ники уехал и один только Бог знает, где он, все стало таким пугающим. Впервые в жизни Вив ночь за ночью лежала без сна и переживала, в какие неприятности она себя вовлекла. Еще больше ее смущало то, что Френсис Бодель был другом ее отца.

– Что ж, Вивьен, я думаю, ты уже знаешь, что я собираюсь тебе сказать. Ты беременна – и, надо сказать, уже около трех месяцев.

Два красных пятнышка расцвели на нежных щеках Вив.

– Черт.

– Больше, чем «черт», я бы сказал. – Доктор повесил полотенце на крючок и повернулся лицом к Вив. – Ты посвятила своих родителей в это?

Вив покачала головой.

– Я сначала хотела убедиться. Для чего было бы афишировать факт, что я была дрянной девчонкой, без необходимости.

– Г-м-м. Ну, боюсь, что теперь необходимость есть. Тебе надо обсудить это с ними – и как можно скорее… А кто – отец? Он знает?

– Нет, он не знает, и я не хочу, чтобы он знал. Я хочу, чтобы вообще никто не знал. Вы можете что-нибудь для меня сделать, доктор Бодель?

Доктор прищурил глаза.

– Что ты имеешь в виду?

– О, ради Бога, мне что, надо все растолковать?

– Вивьен, я вынужден напомнить тебе, что делать аборты – незаконно, – сурово сказал он.

– Я знаю это. И также знаю, что они делаются и что я далеко не первая, кто просит устроить это для меня.

– Вивьен…

– Диана Фрейн… – со значением сказала Вив.

Доктор немного напрягся. Диана Фрейн была приятельницей и одной из пациенток доктора Боделя. Она как-то незаметно исчезла на несколько дней в начале года, и это было принято всеми за операцию воспалившегося аппендикса. Но Вив, слышавшая в своих кругах перешептывания, предпочла неофициальное объяснение – у Дианы были «неприятности», и доктор Бодель избавил ее от них.

Она посмотрела на его лицо, ставшее вдруг невыразительным, и поняла, что попала в точку.

– Ну, – нажала она на него. Доктор Бодель вздохнул.

– Вивьен, ты правильно подметила, что время от времени проводятся такие операции, если они в интересах больных. Однако думаю, что должен предупредить тебя, чтобы ты понимала, о чем просишь меня. Это не просто какая-то неприятная болезнь. Это начало человеческой жизни. Сейчас ты можешь этого не понимать, но я знавал многих молодых женщин, которые до конца своих дней терзались чувством вины, потому что чувствовали себя ответственными за убийство собственных детей.

– Я никогда не буду так чувствовать. Я слишком рациональна.

– Не уверен, что рациональность имеет к этому отношение, Вивьен.

– Еще как имеет! – с горячностью воскликнула она. – Весь мир воюет – мало ли что может случиться. Мой парень воюет где-то далеко, он может никогда не вернуться. И кроме того… – усмехнулась она, – отец убьет меня.

– Но ему придется сказать, – произнес Френсис Бодель. – Тебе еще нет двадцати одного года, Вивьен. Ты еще не достигла возраста, когда можешь нести ответственность за свою жизнь.

– Как это патетично! Но, как бы там ни было, не думаю, что папочка станет возражать против того, чтобы как можно меньше людей узнали об этом. Он покроет меня, и – вам не следует беспокоиться – оплатит счет.

– Чек, вероятно, будет приличным.

– Это не слишком взволнует папочку. Он без возражений подписывает кучу чеков, поскольку это единственное, что от него требуется.

Френсис Бодель промолчал. Хотя он и был другом Адриана Морана, но не мог не признать того, что это суждение справедливо.

– Есть еще один момент, Вивьен. Иногда – не всегда, но могут быть осложнения. Возможно, что после такой операции ты не сможешь больше иметь детей.

Вив слезла с кресла.

– Ну хорошо, доктор. Я понимаю, что это не самое приятное дело, и в любом случае рискованное, но я готова рискнуть. Я хочу сделать аборт и вполне уверена, что мой отец оплатит его. Так что, пожалуйста, не читайте мне больше лекций. Просто устройте это – и как можно быстрее.

В то время как Вивьен Моран была принята в частную больницу как нуждающийся в операции по поводу аппендицита больной, война шла уже почти четыре месяца, и как-то с трудом верилось, что она вообще началась. Но светомаскировка, и множество инструкций, и гадания, когда и где что-то произойдет, начинали действовать людям на нервы, и планировать что-то было совершенно невозможно в такой странной атмосфере – ни войны, ни мира.

Один только Джерсийский туристский комитет сохранял оптимизм. Остров будет идеальным местом для отдыха во время войны, и реклама комитета гласила: «Далеко удаленный от театра военных действий, с вечным песком, морем и солнечным светом». Это было самым подходящим местом отдыха для отягощенных войной жителей материка, которым надо было освежиться, чтобы продолжать воевать дальше.

Лола была благодарна этому. Ники завершил свое обучение и находился где-то в Бельгии. Она радовалась любой нагрузке – а что могло лучше занять ее, чем дом, полный гостей. Она так занимала свою голову и ложилась спать настолько вымотанной, что у нее не было сил лежать без сна и тревожиться, где он и какие опасности его подстерегают.

У Поля Картре был радиоприемник. Он увидел его в витрине магазина Моллета и, накопив деньги, что ему давали на дни рождения и Рождество, постепенно, пенс за пенсом сумел заработать или, точнее, наскрести их и купить вожделенную вещь. Сейчас он стоял на почетном месте в его спальне, а Поль провел много счастливых часов, накручивая ручку настройки и ловя разные станции и передачи на всевозможных иностранных языках.

Во вторую пятницу мая он был дома, мучаясь от тяжелой простуды, которая надоела ему до слез. Он понимал, что ему некого было винить, кроме себя: он преувеличил свои недомогания, чтобы на несколько дней освободиться от школы, и Лола настояла, чтобы он оставался в своей комнате, чтобы не распространять микробы по всему пансиону. Изолированный от своих друзей и свободы, он читал комиксы – «Орел» и «Денди». Даже его любимый приемник надоел ему. Но поскольку ему ничего другого не оставалось делать, он начал возиться с ним, и получилось так, что он первым узнал новости о новом немецком наступлении. Он так быстро бросился вниз, что чуть не запутался в собственных ногах, и влетел в главное здание пансиона, где в своем кабинете работала Лола.

– Поль! – удивленно посмотрела она на него, когда он ворвался в комнату. – Что случилось?

– Мама, немцы напали на Голландию и Бельгию. Нервный спазм сдавил горло Лолы. Внезапно ей стало дурно.

– Напали? Как это понять – напали?

– Они бомбят. «Широко распространенные налеты», – так сказали по радио.

– Понятно, – тихо сказала Лола. В этот миг она почувствовала себя дочерью офицера русской армии – гордого, смелого и, наверное, тоже обманутого. – Что ж, пусть бомбят, что хотят, но им придется считаться с союзниками. Не думаю, что они продвинутся слишком далеко.

– А как же Ники? – вытаращился на нее Поль. Она сощурилась, а пальцы ее конвульсивно сжались на ручке, но голос не дрогнул.

– Мы ничего другого не можем делать, как только молиться, чтобы все это поскорее закончилось и Ники вернулся бы домой невредимым, – сказала она. – А теперь, Поль, мне надо работать. Почему бы тебе не пойти и не послушать, какие новости будут передавать по приемнику? Дай мне сразу же знать, как там будут развиваться события.

Все последующие несколько недель Поль всегда, как только мог, слушал радио, но услышанные им новости приносили лишь все возрастающую печаль. Вопреки всему гитлеровские армии вторгались в Европу, и казалось, что ничто не может остановить их. В середине мая они заняли Хог, а спустя шесть дней добрались до реки Эны и Амьена на Сомме, всего в шестидесяти милях от Парижа. Потом в конце месяца пришла самая плохая весть – бельгийский король Леопольд был окружен, а британские войска, с тылами, обращенными к морю, ничего другого не могли сделать, лишь только как можно дольше удерживать позиции, чтобы позволить эвакуировать мирное население.

В те тревожные дни приемник Поля почти не умолкал, и сквозь треск радиоволн Шарль первый услышал воззвание о создании небольшой армады шлюпок, предназначенных для того, чтобы переправлять людей с берега подальше в море, где их будут ожидать войсковые корабли.

– Я мог бы пойти, – сказал он Лоле, и та кивнула. Она не питала иллюзий относительно того, как это могло быть опасно. Немцы не остановятся ни перед чем, они ни за что не упустят свои преимущества и покончат с союзниками при первой же возможности. А шлюпка Шарля, хотя она была уже совсем иного класса, чем та утлая лодчонка, которую он много лет назад унаследовал от дедушки Картре, все же была небольшим судном, которое могло бы противостоять печально известному течению канала и тяжелым ветрам, летящим с берегов Нормандии. Но Лола все равно была исполнена гордости, и она была довольна, поняв, что под смирным внешним видом Шарль оставался все тем же храбрым моряком, за которого она вышла замуж.

Когда он уезжал, вся семья отправилась к заливу проводить его. Все были поражены кипучей деятельностью, охватившей причал. Любая лодка, шлюпка, которые могли плавать, собирались в путь – рыбачьи шхуны и моторные лодки, яхты и даже старик Джо Лефевр, морщинистый, как кусок засушенных водорослей, на своем двухмачтовом кече «Флайти Леди».

– Мама! – спросила Катрин, когда маленькие корабли один за другим отправились в пенящиеся воды. – Как ты думаешь, папа привезет Ники домой?

Лола чуть улыбнулась. На ней был вызывающе красный шарф, повязанный на голове, но глаза при этом подозрительно блестели.

– Сомневаюсь, дорогая, – сказала она, обнимая Катрин и притягивая ее маленькое крепкое тельце к себе. – Но если будет угодно Богу, может, привезет кто-нибудь другой.

Но на душе у нее было сумрачно, какая-то тень залегла на сердце и не хотела оставлять ее.

Немецкий Ме-110 вихрем пронесся над головой. Никола Картре бросился ничком на землю и автоматически закрыл голову руками. Началась отрывистая стрельба, а облако песка какой-то непонятно почему аккуратной линией взметнулось вверх буквально в нескольких метрах от него.

Он почти ожидал, что будет ранен, предчувствовал острую, пронзающую боль, сопровождаемую страданием или забытьем, но в то же время он слишком устал, чтобы испугаться по-настоящему. Два дня и две ночи он вместе с остатками его соединения маршем продвигался к морю, солдаты усилием воли старались придерживаться дисциплины, хотя ноги у них распухли, стерлись, саднили, а желудки болели от голода. Что сталось с остальными солдатами его батальона? Он не знал. Они были разметаны после ужасного поражения, когда немецкая армия прорвала линию английской и французской обороны и отрезала им путь к отступлению. Они понимали, что единственный выход для них – путь к морю. Там их погрузят на корабли, перегруппируют, и они смогут продолжить воевать. Пока что они тащились по дороге, озабоченные поиском убежища. Они чувствовали себя почти виновными в том, что у них все еще были дома, куда они могут прийти, когда пересекут канал, в то время как другие несчастные скитались неизвестно где. Доброе сердце Ники болело за тех парней, целый год солдатской службы не ожесточил его по природе добрую, способную сопереживать душу, хотя то, что ему пришлось увидеть в последние дни, гнев и печаль немного закалили его. Когда он смотрел на стариков, бредущих по дороге со своими пожитками, которые они везли в тачках, когда он видел детишек младше Катрин, голыми руками рывшихся в полях в надежде найти репу или брюкву, когда они обогнали женщин, толкавших перед собой тележки, наполненные сумками и детьми, а ребятишки постарше плелись позади, вцепившись в материнскую юбку, – тогда он так ненавидел немцев, что ему казалось: если бы он встретился с одним из них лицом к лицу, то безжалостно убил бы его своими руками. Но до сих пор у него не было такой возможности. Сейчас важнее всего было живыми выбраться из Франции, чтобы на следующий день снова пойти в бой.

Порой Ники думал, что они никогда не доберутся до моря, поэтому, когда дуновение ветра в первый раз донесло до них запах соли и водорослей, он впал в дикую эйфорию. Но очень скоро понял, что, хотя море, может быть, и в поле зрения, как раз за грядой дюн, дом и безопасность были от них так же далеки, как и раньше, ибо берега были забиты людьми, попавшими в ловушку между приближавшимся врагом и морем, а летающие на бреющем полете истребители люфтваффе использовали их как мишень.

– Никогда мы отсюда не выберемся! – с ноткой паники в голосе воскликнул Дес Коллинз, лучший друг Ники. – Мы в ловушке!

– Мы выберемся, – ответил Ники. Но он не был уверен в правоте своих слов, и с каждым немецким самолетом, который проносился над ними и обстреливал с бреющего полета, этой уверенности в нем оставалось все меньше и меньше.

Лодки и шлюпки стояли возле берегов. Целая флотилия маленьких суденышек, которые могли пристать к берегу там, где это было невозможно для больших кораблей. Но какие у них шансы, если воздух контролировали самолеты люфтваффе?

Когда Ме-110 полетел дальше вдоль берега и когда треск пулеметной очереди и шорох разлетавшегося песка стал тише, Ники поднял голову.

– Господи, как он был низко! Дес сел и стал выплевывать песок.

– Слишком низко, мать его! Лучше бы нам найти какое-нибудь убежище до темноты. Тогда мы сможем продержаться.

Они поползли от одной воронки до другой, пока не оказались снова в дюнах и не нашли себе впадину под несколькими пучками волокнистой травы. Они руками вырыли яму поглубже, протиснулись в эту крысиную нору и съели шоколад из остатков своего пайка. Все время до наступления темноты они распевали, чтобы хоть как-то поддержать дух.

Потом появилась угроза массированного бомбометания по площади. Примерно через десять минут берег и кромка моря окажутся под прицельным, огнем, и через такое же время немецкое наступление сконцентрируется на некоторых зданиях прямо над прибрежной дорогой. А пока небольшие шлюпки, воспользовавшись временным затишьем, приблизились к берегу. Но как много людей надо было забрать! Ветер доносил гомон их голосов и криков, они входили в воду, надеясь, что она защитит их, и повсюду в воздухе витал запах смерти.

Десу показалось, что пора. Его воспаленные глаза увидели лодки у берега, подобно тому, как человек в пустыне видит оазис.

– Пошли! – закричал он и, выпрыгнув из воронки, бросился к берегу.

Он не видел тени «мессершмитта», не слышал гула его мотора. И предупреждающий вопль Ники вырвался слишком поздно. Воздух пронзила оранжевая стрела огня. Только что Дес бежал, и в следующий миг он широко раскинул руки, словно намереваясь тоже взмыть в небеса. На мгновение показалось, что он неподвижно завис в воздухе на фоне неба, сделал один шаг вперед, другой, ноги его запинались с каждым шагом, пока он не упал на колени в песок.

– Дес! – закричал Ники. – О, проклятье! Дес!

Внутренности его словно размягчились, он был потрясен, когда увидел, что его друг упал прямо на его глазах, изнемогающий, застывший. Выбравшись из крысиного лаза, он побежал по берегу к Десу. Тот лежал, странно подергиваясь, а песок вокруг него тем временем становился алым.

На этот раз Ники сам не заметил приближавшийся вражеский самолет, пока он не оказался у него почти над головой. Ники обернулся в изумлении. И тут же его настиг град пуль, вверх взметнулся песок, и в средоточии удара оказалась лишь неподвижность и раскаленная добела горячая боль, охватившая его и увлекшая в забытье.

Поль, София и Катрин были в гавани, наблюдая, как шлюпки с трудом возвращаются назад, когда к ним присоединился Бернар Лэнглуа.

Бернар вот уже девять месяцев работал на Шарля и очень встревожился, узнав, что Шарль уплыл во Францию. С одной стороны, ему искренне нравился Шарль, с другой стороны – он до болезненности ясно понимал, что если что-нибудь произойдет с его работодателем, то он тут же лишится работы.

Да и вообще, не было никакой гарантии, что ему еще придется работать. Сейчас, когда война разгоралась, Бернар не думал, что найдется достаточно запросов в агентство, занимающееся досугом отдыхающих, и опасался, что, несмотря на заверения туристского комитета, отдыхающие вообще могут не приехать. А если так, то неизвестно, чем он будет заниматься. Возможно, его призовут в армию, а если и нет, то все равно надо пойти добровольцем. Но до тех пор, пока у него была работа, ему не хотелось этого делать – он не хотел бы по возвращении обнаружить кого-нибудь, занявшего место, которое он привык считать своим.

Сегодня, однако, эгоистично даже просто думать об этом. По ту сторону канала сражаются и умирают люди – и это должно быть первой мыслью каждого приличного человека.

– Есть какие-нибудь новости? – спросил Бернар, пробиваясь к сбившимся в маленькую стайку детям Картре.

– Ты имеешь в виду о папе? – спросил Поль. – Нет, боюсь, пока никаких.

Тон его был холодным, недружественным, он отвернулся, глядя в море и прикрывая рукой глаза от пляшущих на воде солнечных бликов. Вообще-то Поль не был снобом, но он беспокоился за отца, и тревога вылилась в презрение к парню, которого он считал ниже себя по социальному положению.

– А как насчет твоего брата? – настаивал Бернар. – Ведь он был в Бельгии?

– Да, был. Но шансы, что его подберет джерсийская шлюпка, не слишком велики, – отрывисто ответил Поль. – А тебе не полагается ли быть на работе, Лэнглуа? Тебе же отец вроде бы за это платит!

Бернар вспыхнул, но еще до того, как он ответил, встряла София:

– Поль, как ты можешь быть таким грубым? Извини, Бернар, но все так страшно. Мы видели Джо Ренуфа, он только что возвратился и сказал, что там ужасно, немецкие самолеты бомбят все, что движется.

Ее лицо было бледным от волнения, но Бернар подумал, какой хорошенькой она выглядит; волосы ее разлетались в разные стороны, как у Алисы ленты, а глаза сверкали негодованием.

– Послушай, Лэнглуа, тебе здесь нечего делать, – сказал Поль. – Мы сообщим тебе, когда что-нибудь узнаем.

– Спасибо, буду признателен, – ответил Бернар, постаравшись, чтобы его голос прозвучал ни слишком заискивающе, ни чересчур нагло. – И скажи своему отцу, чтобы он не волновался – если он устал, то может не приходить денек-другой. Я присмотрю за всем.

– Держу пари, что так и будет, – сказал Поль, проследив взглядом, как Бернар пошел вдоль причала, и подумав, отчего эта мысль привела его в такую ярость.

– Я боюсь, – сказала Катрин. – Я думаю, что папа никогда не вернется.

Прошло уже три дня, но от Шарля не было никаких известий. Девочки ушли на кухню, где Лола делала печенье. По крайней мере, им было здесь уютно всем вместе. Никто из них не мог больше даже подумать, чтобы опять провести целый день с Полем на причале, всматриваясь в море в надежде увидеть лодку, которая, возможно, никогда не придет. Но и здесь все было напряжено, и Лола радовалась, что, несмотря на то, что в эти дни работал повар, готовивший завтраки, основной обед она готовила сама. По крайней мере, она была поглощена этим делом и считала, что будет лучше, если София и Катрин тоже чем-нибудь займутся.

– Катрин, почисти и порежь яблоки, – проинструктировала она. – А ты, София, можешь нашинковать овощи, чтобы приготовить начинку для ножки ягненка. Нет, не смотри так… лучше, когда ты при деле. И кроме того, гости должны вовремя получить обед. Их не касается то, что мы обеспокоены.

Когда обед завершился, а новостей так и не было, как, впрочем, не было и Поля, даже Лола начала выказывать признаки беспокойства.

– Где этот мальчишка? – сердито спрашивала она. – Мог хотя бы прийти домой и сказать нам, что происходит… – Она оборвала себя, заслышав звук дверного молоточка, разнесшийся по всему дому. – Может, это он. Поль! Входи же! Где, в конце концов, ты был все это время?

– Ну-ка, Лола, сбавь тон. Что это за способ встречать мужа? – Это был не Поль, а Шарль! Он стоял в дверном проеме и выглядел как пародия на самого себя – волосы растрепаны от ветра в какие-то дикие кудели, которые его мать обычно называла «хохолками», одежда грязная, заскорузлая от морской соли и перепачкана нефтью. На подбородке проросла трехдневная щетина, рубашка коротким хвостиком выбилась из-под брюк на спине. Но он широко улыбался.

– Шарль! – закричала Лола, бросаясь к нему. – Ты дома!

Она прильнула к нему, они обнялись, не замечая Софию, Катрин, которые жадно впитывали в себя эту сцену, и Поля, который стоял в дверях за отцом и улыбался. Потом Лола отодвинулась от него на расстояние вытянутой руки.

– Где же тебя носило, Шарль Картре? Я чуть с ума не сошла от беспокойства. И посмотри, на кого ты похож!

Шарль печально улыбнулся.

– Да, сожалею об этом. У меня заглох мотор, и мою шлюпку пришлось тащить на буксире домой. Но лодка, которая мне помогла, сама из Рэмсгейта, и она отволокла меня в свой порт. – Голос его был спокойным, извиняющимся – с таким же успехом он мог говорить о воскресной вылазке, которая почему-то не заладилась. Но такой ответ он заготовил заранее. У него не было никакого намерения говорить Лоле, в каком аду он пробыл все эти дни.

– Тебе удалось кого-нибудь вывезти или мотор испортился раньше?

– Я сделал три или четыре поездки, – небрежно сказал он. – К тому же со мной возвратились три парня.

И снова он не сказал, что один из его пассажиров был тяжело ранен – паренек примерно одного с Ники возраста. На глазах у него была повязка, вся пропитанная кровью. Товарищи парня вели его по прибою к шлюпке, поддерживали, когда он оступался, и помогали подняться. Шарль очень боялся, что паренек ослеп.

Лола кивнула, она была удовлетворена.

– Хорошо. Все они чьи-нибудь сыновья. И ведь поплыло много лодок? Я уверена, что одна из них привезет моего Ники.

Ее голос был исполнен надежды, и Шарль не стал разочаровывать ее.

– Подождем, – кивнул он. – Скоро мы услышим новости о нем.

И они пришли – в виде телеграммы. Капрал Никола Картре находился в морском госпитале в Веймауте, он был ранен во время сражения во Франции.

– Вот видите! – ликующе закричала Лола. – Я говорила вам, что он будет спасен! Я говорила, что Ники вернется домой!

Но в телеграмме содержались лишь голые факты, в ней не распространялись, какие ранения получил Ники или как его спасли.

К счастью для Ники, два солдата его батальона, пробивавшиеся вместе с ним к морю, заметили, что он был ранен, когда склонился над телом Деса. Когда улетел немецкий самолет, они, с большим риском для себя, утащили его в укрытие. Было ясно, что он тяжело ранен, но оставить его на берегу было немыслимо. Под покровом темноты им удалось перенести его к берегу, руками он обхватил их, а его ноги волочились по песку. Они перенесли его в шлюпку, подошедшую близко к берегу.

Он беспомощно лежал на дне, а они защищали его своими телами сначала от злобных атак немецких самолетов, потом от ледяных морских брызг, ибо волны канала разбивались о корму, совсем не предназначенную для плавания по таким водам. Ники доставили в Веймаут, и теперь он был в безопасности – далеко от огня, бомб и злого океана.

Но его увечья оказались ужасны. К счастью или к несчастью, как он говорил в минуту тяжелейшего отчаяния, ни один из его жизненно важных органов не пострадал, хотя ему потребовалось перелить более двух литров крови еще до того, как его перевезли в морской госпиталь.

Одна из пуль, попавших в его тело, застряла в позвоночнике и перебила спинной мозг.

Но Лола не знала ничего этого, когда, отбросив телеграмму, закружилась по кухне с Катрин в приступе эйфории, – она не знала, что ранения Ники таковы, что нет никакой надежды, что он когда-нибудь сможет ходить.