Летом 1924 года на юг Франции двигались две группы людей – первые ничего не знали о моде и не интересовались ею, вторые были достаточно обеспечены, чтобы не волноваться о ней. Николь ехала потому, что Бой отправился туда получать купленную им новую яхту – «Белое облако». Они должны были сесть на нее в Монте-Карло, проплыть вдоль южного побережья Франции, затем вдоль Испании, северного побережья Франции и причалить в лондонском порту. Зиму и весну Николь провела в Париже, как обычно, занятая работой, но мысли и сердце ее были заполнены Боем, который попеременно жил то в Англии, то во Франции. На правой руке она носила подаренное им кольцо и все ждала, когда же он сделает ей предложение, чтобы можно было переместить кольцо с правой руки на левую.

– Я люблю тебя, – говорил он ей не один раз, – но смею ли я быть твоим мужем?

– Конечно, – отвечала Николь, – и прошу тебя, перестань постоянно сравнивать себя с дедом. Ты – единственный муж, который мне нужен…

– Я не такой сильный, как ты, – возражал Бон.

– А я не такая сильная, как ты думаешь, – объясняла Николь, сама удивляясь, почему люди считали, что она сильная, ведь она была только решительной, да и то по необходимости. Если б они знали, какой слабой и беззащитной она всегда себя ощущала!

– Но ведь ты гораздо сильнее, чем думаешь, – добавляла она.

– Нет, я не могу быть твоим мужем, – говорил он, а в ответ на ее возражения прибавлял: – Избавит ли нас женитьба от несчастий…

– Разве ты можешь сделать нас несчастными? – допытывалась Николь, но Бой уклонялся от ответа и так и не делал ей предложения. Николь не понимала почему. Он клялся ей в любви и говорил, что никогда не встречал женщины, похожей на нее. Он дарил ей драгоценности, помогал деньгами, давал деловые советы, относился с вниманием и заботой, без конца говорил ласковые слова. Но предложения не делал, и Нидоль терялась в догадках – почему? Ничто не стояло на его пути. По привычке она обратилась за поддержкой и советом к друзьям – к Маргарет Берримэн, вернувшейся из Нью-Йорка, чтобы заменить свою тетку в качестве редактора «Харперс базар»; к Кокто, сюрреалистичному в своем искусстве, погруженному в опиумные грезы, но весьма рассудительному по части советов друзьям; к Лале Раковской, которая с недавних пор занималась повседневными делами в фирме Редон. Все друзья советовали то же, что некогда советовал Лео: нужно набраться терпения. Лео тогда оказался прав. Возможно, и сейчас друзья были правы.

Приехав в Монте-Карло, она отправилась к причалу яхт, нашла там Боя, и они поцеловались. Она решила, что будет ждать. Она была уверена, что рано или поздно ее терпение будет вознаграждено и что с борта «Белого облака» она сойдет с кольцом на левой руке. Кап Д'Ай, Больо, Вилльфранш… Круиз был упоительным, великолепным. Каждый вечер они причаливали к какому-нибудь порту, ели в разных ресторанах, предавались любви в каюте Боя, обитой красным деревом и уставленной кожаными креслами, резными охотничьими столиками, увешанной пейзажными картинками, – все в таком чисто английском вкусе, что Николь приходилось заставлять себя вспомнить – они находятся у южного берега Франции. Никогда еще ей и Бою не было так хорошо вместе. И Николь надеялась, что вот-вот он сделает ей предложение. Они подплывали к Кап Д'Антиб. Может быть, там, в Кап Д'Антиб?..

Когда яхта «Белое облако» причалила в старом порту Кап Д'Антиб, Николь увидела на пляже Гэруп супругов Мерфи. Она как-то встречалась с ними у Кокто, когда Джеральд Мерфи писал декорации для Дягилева.

– Мы только что закончили строительство своей виллы, – сказала Сара. – Мы назвали ее вилла «Америка».

Этим летом в Кап Д'Антиб столько американцев. Скотт Фицджеральд со своей Зельдой сняли домик неподалеку, в Сен-Рафаэль. А Эрни Хемингуэй с Хедли только вчера уехали. Кажется, в Испанию. Еще здесь Ким Хендрикс с женой и сыном…

С женой! И сыном! Николь не смогла сдержать дрожь, начавшуюся в руках и коленях при упоминании имени Кима Хендрикса, и едва ли Сара не заметила этого.

– Пикассо тоже проводил здесь лето, – добавил Джеральд, в то время как сердце Николь учащенно билось, а дрожь в руках еще больше усилилась. – У него новое увлечение. Он идет следом за знаменитыми людьми вдоль берега, и когда они наклоняются, чтобы поднять ракушку, быстро фотографирует их.

– Да! У него целая коллекция фотографий знаменитых задниц, – рассмеялась Сара. – Он так ею гордится.

Николь механически улыбнулась. Она не слышала последних слов. Жена! Да, ведь прошло уже пять лет с тех пор, как она встретилась с Кимом. Возможно ли? Пять лет – достаточный срок, чтобы жениться. И чтобы заиметь сына. Интересно, сколько лет ребенку? Интересно, на кого был бы похож ребенок Кима и Николь…

– У нас сегодня будет ужин с вечеринкой. Вы придете с Боем? – спросила Сара. – Нам бы хотелось видеть вас у себя.

– Конечно, придем. Бой уже терпеть не может ресторанную еду, – сказала Николь, стараясь взять себя в руки. Мысли о Киме слишком сильно взволновали ее, и некоторое время она была невнимательной до бестактности. Ей ужасно хотелось спросить Сару, будет ли на вечеринке Ким Хендрикс, но ей не хватило на это смелости. Около восьми, когда пришла пора сойти с «Белого облака» и отправиться на виллу «Америка», у Николь снова начали дрожать колени. Она молила Бога, чтобы Ким не пришел туда, но знала, что он там будет, и не могла понять, хочет она этого или не хочет. Только бы колени перестали дрожать!..

Вилла «Америка» была расположена на холме, неподалеку от антибского маяка. Коктейли были сервированы на террасе, а ужинать собирались под раскидистой серебристой липой. Мерцали свечи в плавленом стекле, разбрасывая по террасе крапинки блестящих отражений, а свет бумажных японских фонариков делал очертания террасы расплывчатыми. Олеандры, гелиотропы, розы и камелии из сада Сары источали тягучий аромат. Звуки джаза доносились из патефона – Коул, зная пристрастие Джеральда к негритянской музыке, подарил ему новую пластинку Луи Армстронга.

Кроме Боя и Николь, все остальные гости были американцами. Теодор Ингрэм, литературный критик, оказался тучным, здоровенным мужчиной, с бородой, а жена у него была худенькая, вся в серебряных и бирюзовых украшениях какого-то племени американских индейцев. Коул и Линда Портер, – Линда голубоглазая блондинка, из-за высоких каблуков кажущаяся чуть выше своего темноволосого, экзотически красивого мужа. Скотт Фицджеральд отчего-то выглядел подавленным, а Зельда, напротив, была неестественно жизнерадостной. В честь Николь Зельда и Линда оделись в платья от Редон. У Линды было платье черного цвета – цвет, который она предпочитала всем остальным: оно выгодно контрастировало с изысканно дорогими бриллиантами. Зельда была в платье чудесного абрикосового цвета, который, казалось, сам по себе излучал свет.

Ким и Салли Хендрикс. Ким оживленно беседовал с литературным критиком, и Николь заметила, что его жена, стоя рядом, ловит каждое слово мужа. С некоторой досадой Николь также отметила, что жена у Кима очень хорошенькая, аккуратная, с очень светлыми и чудесными, как у ребенка, волосами и небесно-голубыми глазами. Выражение ее лица было исполнено обожания всякий раз, когда она смотрела на своего мужа. С тех пор как Николь последний раз видела Кима, он стал более солидным, неловкие, но милые черты детскости полностью исчезли, их сменила мужественная грация человека, уверенного в своих силах. Николь видела, что Ким, с его изящным, стройным телом, утонченными, аристократическими чертами лица, с его темно-русыми волосами, опаленными летним солнцем, – самый красивый мужчина из всех, кого ей доводилось встречать в жизни.

– А вот и твой пресноводный биолог, – сказал Бой, когда Ким под руку с Салли направились в их сторону. Как и все остальные мужчины, Ким был в белом льняном костюме, но лишь на его стройной, высокой фигуре этот костюм смотрелся действительно элегантно. Бой, казалось, не замечал, как у Николь дрожат колени, колотится сердце и трясутся руки.

– Я Ким Хендрикс. Мы однажды встречались с вами в Париже в день большого перемирия, – сказал Ким, обращаясь к Бою.

– Счастлив видеть вас, – ответил Бой своим приятным голосом.

– Здравствуйте, Николь, как вы поживаете? – обратился Ким к Николь, явно наслаждаясь своей речью и своим учтивым видом.

Вместо ответа Николь лишь кивнула, боясь голосом выдать свои чувства.

– Салли, позволь представить тебе Николь Редон и Боя Меллани, – продолжал Ким, теряя неторопливую интонацию, – его собственная, еле скрываемая нервозность не дала ему заметить, что Николь ничего не ответила на его вопрос.

Бой взял руку Салли и поцеловал ее, восхищая всех своей европейской элегантностью, и покуда Николь собиралась с мыслями, что сказать и каким тоном, подошел с Сарой под руку Коул Портер и сообщил, что он окончил Йельский университет в то время, когда Ким туда поступил. Ким ответил, что хорошо помнит Коула, ведь это Коул сочинил йельские футбольные песни, ставшие классическими, – «Эли» и «Бульдог». Покуда они вспоминали дни, проведенные в Йеле, Николь наконец собралась с духом и стала слушать комплименты, которые высказывала Салли в адрес ее одежды.

Когда после коктейлей Сара пригласила всех за стол, Николь оказалась сидящей по диагонали напротив Кима, на таком расстоянии, что поддерживать разговор с ним было невозможно, и, заметив, что он бросает в ее сторону постоянные взгляды, она включилась в общую беседу. Все говорили о той необычайной помпе, с какой прошла церемония похорон Анатоля Франса в начале этого лета.

– Помнишь, как мы сидели возле его дверей? – спросил Скотт у Зельды, затем повернулся к остальным присутствующим за столом. – Мне так хотелось хоть разок увидеть Анатоля Франса. Но гак и не удалось.

– Через год уже никто не будет читать Анатоля Франса, – заявила Ингрэм. – А через десять лет никто и имени его не вспомнит. Будут знать вас, Скотт, и вас, Ким.

– А в своем интервью о «Западном фронте» вы говорили другое, – заметил Ким.

– Я должен блюсти вашу скромность, это мой долг, как критика, – ответил Ингрэм. Все рассмеялись. Было видно, что писатель и критик симпатизируют друг другу вне зависимости от того, что они друг другу говорят. Скотт ничего не сказал. Ингрэм, по примеру многих критиков, нахваливал и нахваливал «Прекрасные, но обреченные».

В беседе речь зашла о проходящем съезде республиканской партии Америки, которая выставила кандидатами на выборы Келвина Кулиджа и Чарльза Доуса; Николь никогда не слышала этих имен. Поболтали о пользующемся дурной славой шумном нью-йоркском заведении, где тайком продавалось спиртное. Содержавший это заведение некий Тексас Гинэн обращался к своим посетителям не иначе как «сосунки», но, как ни странно, публика не обижалась. Разговор перешел к теме инфляции в Германии и к народному вождю по имени Гитлер.

– Не правда ли, оно очень красивое? Мое платье… – вдруг сказала Зельда во время паузы в разговоре. – Красивое, правда?

Никто ей не ответил. Увлеченные новой темой разговора, сочиняя в уме подходящие остроты, гадая о том, что может означать человек по имени Гитлер для будущего Америки, никто не заметил вопроса Зельды.

– А по-моему, оно превосходное, – сказала Зельда.

Николь улыбнулась ей в благодарность за комплимент и прислушалась к тому, о чем говорили между собой Джеральд и Линда.

– Мы в долгу перед вами и Коулом за все это. – Джеральд показывал рукой на террасу и Средиземное море, темное и матовое, как сатин, обрамленное соснами, мимозой и серебристыми оливковыми деревьями. – Ведь вы первыми приехали на Ривьеру летом. Это было в двадцать первом году, да?

– Тем летом мы арендовали виллу, и все говорили, что мы сошли с ума, – ответила Линда. – Сильная жара, нечем заняться – нас предупреждали, что будет скучно. Но нам понравилось. Здесь было так тихо, спокойно и росли такие красивые цветы. Одна только пыльная дорога вела сюда, и весь пляж был в нашем распоряжении. И еще один маленький кинотеатрик, с тапером, у которого в углу рта мерцала сигарета! Леже обожал этот кинотеатрик!

– Он утверждал, что там всегда стоял запах ног, – добавил Коул, который любил шокировать людей контрастом между своей внешней элегантностью и некоторой грубостью выражений. Это его развлекало.

– Все потому, что у французов аллергия на свежий воздух, – высказалась жена критика.

– Но не у всех, – возразил Бой. Впервые за весь вечер он промолвил слово. – Есть такие, – он кивнул на Николь, – которые терпеть не могут, если окна не распахнуты настежь.

Все посмотрели на Николь, а она пожала плечами и рассмеялась.

– Он прав. Моя гувернантка все время утверждала, что свежий ночной воздух вреден для здоровья. Но папа был на моей стороне. – Николь говорила, пытаясь добиться нормального звучания голоса. Ким смотрел прямо на нее, и она смотрела прямо на Кима. Она видела, что он обратил внимание на ее бриллиантовое кольцо, и, почувствовав некоторую неловкость, повернула кольцо камнем внутрь…

– Нет, все-таки очень красивое платье, правда? – внезапно поднимаясь из-за стола, спросила Зельда и принялась ходить взад-вперед, кружась и поворачиваясь, будто она была моделью. Останавливаясь то у одного конца стола, то у другого, она не переставала повторять:

– Ну, скажите же мне, что оно красивое!

– Зельда, у тебя очень красивое платье, – сказала Сара своим милым, успокаивающим голосом. – А ты в этом платье выглядишь особенно красивой.

– Смотрите! – сказала Зельда, перестав разгуливать взад-вперед. – Сара со мной согласна. Дорогой, согласись и ты, что платье красивое, – обратилась она к Скотту.

– Оно красивое, – согласился Скотт. – Красивое платье.

– А почему ты не сказал, что я красивая! – надулась Зельда с внезапно изменившимся настроением.

– Ты красивая, великолепная, восхитительная, соблазнительная… – перечислял Скотт. Он всерьез произносил каждое слово и знал, что все думают о нем, будто он дурак и не знает о ее летчике. Он неестественно улыбнулся ясной улыбкой. – Смотри-ка, Ким, я использовал все прилагательные, сделавшие тебя знаменитым.

Все, кроме Зельды, рассмеялись.

– Джеральд, ты ведь считаешь меня красивой? – Зельда остановилась около стула, на котором сидел Джеральд.

– Да, Зельда, считаю. Вся твоя красота заключена в твоих глазах. У тебя самые необычные глаза, – ответил Джеральд. – И ты обладаешь самым изощренным чутьем собственного стиля из всех женщин, которых я знаю.

Удовлетворившись его ответом, Зельда подошла к Бою и встала у него за спиной.

– А что думает о моей красоте герцог? Герцог, я красавица?

– Жопа вы, а не красавица, – ответил Бой скучающим и равнодушным тоном.

– Бой! – воскликнула Николь. Между ней и Боем сидела миссис Ингрэм, и Николь пришлось склониться над нею, чтобы успокоить Боя. – Прекрати, слышишь! Разве ты не видишь, что она чем-то расстроена? Будь милосерднее.

– Нет, не буду, она пьяна и надоедлива, – сказал Бой, привлекая всеобщее внимание и своим возмущением вызывая интерес к себе. Ему все надоело, всех писателей отныне он считал гомосексуалистами, всех критиков клоунами, а кукурузу со сливками, которую подали Мерфи, варварской пищей; их американский акцент раздражал его слух, а интеллектуальные беседы, которые они вели, казались ему пошлыми и претенциозными. Единственные, кого он еще мог здесь выносить, были Линда и Коул.

– Во-первых, она не пьяна! А во-вторых, вы говорите о моей жене! – сказал Скотт. Он встал, подошел к Бою и остановился над ним в угрожающей позе.

– Не надо, Скотт! – взмолилась Салли. – Не нужно портить вечер.

– Черт возьми, что вы о себе воображаете, если позволили так разговаривать с моей женой! – закричал Скотт.

– Скотт! Ради всего святого! – сказал Ким, вставая из-за стола и направляясь к Скотту. Скотт стоял над Боем и явно раздумывал, стоит или не стоит ударить его. Как бы повел себя в таком случае Эрни?

– Я герцог Меллани, – ответил Бой, четко произнося каждое слово. – А кто, черт побери, кто вы такой? И кто такая эта распустеха, которую вы называете своей женой?

После этих слов Скотт не мешкая нанес Бою удар, но Бой без труда отбил его. Ким подскочил к Скотту и правой рукой, как багром, отбросил его на несколько шагов в сторону. Следующим движением он усадил его в кресло.

– Скотт, веди себя прилично, – потребовал Джеральд мягким, но урезонивающим голосом.

Гнев Скотта угас.

– Простите, – сказал он. – Мне очень жаль. Я ужасно раскаиваюсь.

Бой откинулся к спинке стула и закурил сигарету.

– Не нужно раскаиваться, – наконец промолвил он, и неясно, что было в его словах – принятие извинений Скотта или утверждение, что Скотту вообще не стоило родиться на свет Божий. Наступила пауза, мертвое, растерянное молчание, наконец собравшиеся стали пытаться как-то вернуть веселье.

– А Ким не сказал мне, что я красивая, – вдруг спохватилась Зельда. В голосе ее звучала тоска.

– Зельда, вы красивая, – сказал Ким. С огромной добротой он обнял ее и проводил в кресло, не переставая что-то нашептывать. Она послушно села и выглядела вполне успокоенной, хотя так и не притронулась к поданной на десерт малине. Дальше она вела себя так, будто не было никакого инцидента.

После кофе Скотт и Зельда решили отправиться в Канны и поискать там какой-нибудь ночной клуб с джазом. Они звали и остальных поехать вместе с ними, но никто не согласился. Скотт и Зельда растворились в ночи, держась за руки, – бледный Скотт, который терпеть не мог загорать, и смуглая, как цыганка, Зельда, которая обожала солнце. Они выглядели так, будто во всем мире не было никого, кроме них двоих.