Как сказать незнакомке «Я люблю тебя»? Как бы вы описали состояние человека, пораженного ударом молнии? Что это, подарок богов? Поцелуй судьбы? Как объяснить ей, что вы увлечены, околдованы, очарованы, прикованы к месту, загипнотизированы сладким восторгом и ужасом? Как найти слова, чтобы выразить чувства, которых вы еще никогда не испытывали?

Ким стоял на улице Монтань, словно пригвожденный к тротуару, онемев и застыв, как только увидел ее, – вокруг нее, казалось, было золотое сияние и исходил восхитительный аромат, к тому же она смотрела на него так, словно еще никогда не видела мужчин…

А что могла сказать она? «Я люблю»? Но она видела его впервые в жизни. Как описать этот внезапный миг, пронзивший, отнявший у нее дар речи и превративший ее за какую-то долю секунды из женщины деловой и решительной в беспомощную и ослепленную?

Как же описать то, что она чувствовала, если никто и никогда не переживал еще ничего подобного?

Николь остановилась перед дверью своего магазина, застыв на тротуаре, позабыв о метелке, которую сжимала в руках, остолбеневшая от одного только его вида, – он был стройный, высокий, элегантный и невероятно красивый… И смотрел на нее так, словно еще никогда не видел женщин…

Его звали Мак Ким Хендрикс. Ему было двадцать лет; он был героем войны, и свидетельством тому был засевший в его колене осколок кайзеровской шрапнели. Он был начинающим журналистом, и несколько статей, опубликованных под его именем, подтверждали это.

Он был сторонником демократии, прогресса, мира, правды, справедливости, чести и подлинного искусства. У него была невеста, и у него была работа, о которой можно только мечтать: и та и другая ждали его в Нью-Йорке. Обратный билет – на послезавтра! – лежал у него в кармане, а в правой руке он держал бутылку шампанского – остаток от продолжавшейся всю ночь пирушки в кафе на Монпарнасе с друзьями-писателями и художниками.

Мысли торопливо проносились у него в голове. «Я люблю вас! Но это еще не все! Вы будете для меня всем, и я буду ваш безраздельно! Вместе мы станем друг для друга всем, чем только захотим стать, и сделаем все, что только захотим сделать… Не только сейчас, но и завтра, и всегда, и навсегда…»

Сумасбродные слова готовы были сорваться с его языка, и Ким понимал, что, если бы только девушка могла заглянуть сейчас ему в душу, она бы сочла его сумасшедшим. Все знакомые всегда говорили ему, что он слишком доверчив и слишком романтичен, и предупреждали его, что думать надо головой, а не сердцем. Но она – нет, она была единственной! Невероятной! Чудесной! Восхитительной! Ослепительной! И небеса создали ее – для него.

Вот только если бы он мог придумать и сказать что-нибудь вразумительное!

Ким направлялся – как и весь Париж и, казалось, весь мир – на Елисейские поля, где должно было состояться официальное провозглашение мирного договора, – война, наконец, кончилась. Молодой человек пересек запруженную транспортом улицу Монтань в самом центре квартала, размышляя о материале, который собирался написать (и это будет коронный результат его поездки в Париж!), как вдруг едва не наскочил на нее. Девушка была молода, примерно одного с ним возраста, цвет ее волос напоминал густой мед, освещенный солнцем, а глаза были цвета золотистого топаза. Казалось, ее окружала золотистая аура. Одета она была весьма элегантно – просто, но со вкусом, и, в довершение ко всему, она подметала тротуар. Ким остановился так близко, что смог бы, если бы только захотел, протянуть руку и дотронуться до нее, и в эту минуту он почувствовал аромат свежайших цветов. Но ведь стоял ноябрь месяц! В самом сердце Парижа уже не найти букета! Мирный договор будет провозглашен в одиннадцать – одиннадцатый час одиннадцатого дня одиннадцатого месяца должен принести удачу, и Ким, стоя лицом к лицу с ней и вдыхая аромат цветов, который, как он скоро догадался, принадлежал ее духам, подумал, что день этот не просто удачный, но прямо-таки волшебный. Сверкнувшая на улице Монтань золотая молния пригвоздила его к тротуару, он замер, потеряв дар речи. Когда он очнулся от потрясения, нужные слова пришли к нему сами.

– За Францию! За мир! За любовь! – сказал он, протягивая ей бутылку шампанского. – Разве вы не выпьете за это!

– В девять тридцать утра? – Она улыбнулась: это было и умно, и восхитительно. Он знал, что именно так она должна улыбаться! И с этой улыбкой она продолжала подметать тротуар своей очень европейской метелкой – из прутиков, связанных вместе крепкой бечевкой. Уборщик отмечал наступление мира в стране и утром не появился, так что Николь занималась сейчас его делом.

– Ваша хозяйка, должно быть, настоящая людоедка, если заставляет вас работать в такой важный день. – Ким показал на черную вывеску с золотыми буквами «Николь Редон», висевшую справа от чугунной решетчатой двери с ослепительно сияющей ручкой. – Редон, должно быть, изрядная дубина, – уточнил Ким. – Но даже она не посмеет отругать вас, если в честь праздника вы выпьете глоток шампанского…

Николь продолжала подметать, пытаясь отвести от него взгляд, и не могла… не могла… На нем были узкие брюки из пике, делавшие его стройные ноги еще длиннее; мягкую серо-голубоватую шерстяную блузу, весьма подходившую по тону к его глазам, схватывал тяжелый пояс с тяжелой металлической пряжкой – германский трофей, – и пестрый твидовый пиджак. Длинный плащ-полушинель, сплошные складки и пряжки, наброшен на плечи. Он был высок – чуть повыше шести футов, – и в его теле чувствовалось прекрасное соотношение мускулов и плоти. Лицо, отмеченное загаром, привлекало сильными и одновременно утонченными линиями. А чистые голубые глаза были на редкость выразительны, полны жизни и любопытства. Рот казался чувственным и всегда готовым улыбнуться. По-французски он говорил довольно бегло, но с отчетливым акцентом, – впрочем, у него хватало ума не скрывать свой американский выговор, а Николь всегда нравились американцы, так уж была устроена ее душа…

– От вас аромат – как весной в цветущем саду. И это в ноябре! – воскликнул Ким, ободренный тем, что она ему отвечает и улыбается. – Что это за духи? – спросил он. Перед отъездом из Парижа он непременно купит Салли флакончик. – Так как же называются ваши духи?

– У них нет названия, – ответила она. – Я беру капельку одних и капельку других… – Закончив подметать, она повернулась к двери и была уже готова исчезнуть за ней. Но уходить ей не хотелось. Непреодолимое чувство влекло ее к этому американцу, – а целая гора работы, накопившейся в магазине, вынуждала ее к расставанию с ним. Стоя в нерешительности на тротуаре и уже держась за ручку входной двери, она надеялась, что он скажет что-нибудь такое, после чего можно будет позабыть о работе и остаться с ним…

Внезапно зазвонили колокола небольшой церкви на другой стороне улицы, присоединяя свой звон к голосам остальных церквей Парижа, празднующих торжество. Заглушенный расстоянием, на фоне звуков церковных колоколов, послышался мужественный бой барабанов. Мимо пробегали люди, размахивавшие бумажными флажками, и радостно кричавшие: «Да здравствует Франция! Долой немцев!» Слезы радости катились по лицу юноши – еще подростка, но уже ветерана, потерявшего на войне обе ноги и приговоренного этим к инвалидной коляске. Водитель такси притормозил, пропуская пешеходов. Нажав на рожок, он тоже присоединил голос своей машины к радостному шуму, а ошейник таксы, сидевшей рядом с ним на переднем сиденье, был украшен триколором. Весь Париж спешил на Елисейские поля. Ким и Николь, вынужденные замолчать в этом сумасшедшем шуме и гаме, наблюдали за толпами счастливых парижан и их союзников – американцев, англичан, австралийцев, экзотических рослых африканцев… Проходили люди раненные и те, кто избежал пули, старые и молодые, жены и вдовы, невесты и сестры, лавочники и адвокаты, интеллектуалы и спортсмены, официанты, побирушки, клошары… Все, все имели сегодня законный повод выпить. Весь Париж отмечал великий праздник.

– Пойдемте со мной на Елисейские поля. Я журналист, собираюсь напечатать в американских газетах статьи о провозглашении перемирия и церемонии парада. Еще не поздно, – если мы поспешим, нам, пожалуй, достанется хорошее местечко впереди. Стоит вам пойти со мной, и вы все увидите, – сказал Ким, когда немного стих шум и стало ясно, что теперь-то его услышат. – Будет говорить Пуанкаре. А потом будет парад и торжество…

– Я бы с удовольствием… Честное слово, мне бы очень хотелось… но мне надо работать. У нас очень много работы! – ответила Николь, даже не пытаясь скрыть своего огорчения. Пауза, во время которой шум Парижа мешал ей заговорить, была достаточно долгой, чтобы привести ее в чувство и заставить вспомнить о клиентах, которых она так старалась привлечь в свой магазин, о деньгах, которые она задолжала, о груде неоконченных платьев. – Каждый, кто только мог, заказал платье от Редон для обедов, праздников и балов в честь мирного договора, – сказала Николь, невольно преувеличивая размах своего дела, точно так же, как и Ким, заявивший, что будет готовить статьи о подписании мирного договора для американских газет. Собственно говоря, командировка в Париж была в некотором роде испытательным сроком, и он всегда старался поскорее постучать по дереву, отсылая очередную заметку. Он с нетерпением думал о стабильности, которую даст ему постоянная работа.

– У нас сегодня будет длинный день, – продолжала Николь. – Очень длинный и очень загруженный…

– А вы прогуляйте, – упрашивал ее Ким. – Мадам Редон вполне обойдется без вас несколько часов…

– Не думаю, – ответила она и снова улыбнулась своей прелестной, запоминающейся, улыбкой.

Ким еще никогда не видел, чтобы улыбка так преображала человека, – без улыбки девушка была привлекательна, а улыбаясь, становилась незабываемой.

– Тогда позднее, – просил он. – Я не могу вас оставить. Я не позволю вам исчезнуть! – Ким говорил так настойчиво, словно от этого зависела его жизнь. – Когда вы сегодня заканчиваете работу?

– В восемь, – ответила она, решив, что, пожалуй, но будет засиживаться до полуночи, как это часто случалось. Ведь сегодня такой важный день, и она тоже заслужила праздник, как и весь ликующий народ вокруг.

– В восемь, – повторил он. – И вот – забирайте шампанское, – сказал он. – Это залог – чтобы вы знали, что я вернусь непременно! – Он протянул ей бутылку, и, принимая ее из рук, она внезапно заметила то, что произошло за его спиной, на улице. Ким тоже повернулся. Черно-серый «роллс-ройс» остановился у обочины, из него вышел мужчина лет тридцати с небольшим.

– Месье Ксавье, – сказала она, – доброе утро.

– Вам – доброе утро, мадемуазель Редон, – ответил он с некоторым беспокойством в голосе, и Ким подумал, чем бы это объяснить.

– Во всем мире сегодня наступает мир, – продолжил незнакомец. – Предлагаю и нам тоже выработать наше маленькое частное перемирие.

Она позволила ему взять ее под руку и провести в магазин. Тяжелая дверь беззвучно закрылась за ними. Поняв свою ошибку, Ким густо покраснел. Так это она была хозяйкой магазина! Николь Редон – это она!

– Ах, черт возьми, – пробормотал он, обращаясь сам к себе и осматривая лимузин, – шофер в униформе уже принялся работать мягкой замшевой тряпочкой, удаляя невидимые пылинки с длинного капота. – Что же мне теперь делать?