ГЛАВА 2
Хенни отложила книгу; она никак не могла сосредоточиться. Некоторое время она смотрела куда-то вдаль, потом перевела взгляд на одевшиеся весенней листвой деревья, за которыми виднелись каменные особняки на Пятой авеню. Погода стояла чудесная; веселый ветерок шелестел в кустах, в воздухе была разлита свежесть. Все вокруг было чистым, обновленным, полным жизни. Каких только желаний не рождается в душе в такой день! Хенни вдруг охватил страх. Она впустую тратит время. Дни сменяют друг друга, прекрасные весенние дни, а она ничего не предпринимает.
Ее внимание переключилось на людей в парке. Старик со старушкой шли рука об руку, подставив солнцу добрые морщинистые лица. Чумазые мальчишки возвращались из школы; они подпрыгивали, толкали друг друга, кричали и смеялись; один, согнувшись, держался за живот.
На скамейке напротив сидела молодая женщина в простом свободном пальто, которое, однако, не скрывало ее беременности.
Она немногим старше меня, подумала Хенни, а может, и моя ровесница. Женщина подняла голову от журнала и Хенни увидела, что она некрасива. Но кто-то захотел же разделить с ней свою жизнь, и скоро родится ребенок…
Улыбка тронула губы женщины. Она думает о ребенке… нет, она думает о мужчине, который дал ей этого ребенка…
Новая жизнь, зачатая двумя. Ею и Дэном. Хенни вдруг охватили, наполнили ее всю, страстное желание иметь ребенка от Дэна и страх, что этому никогда не бывать. Закрыв глаза, она представила темноволосую голову Дэна и головку ребенка, покрытую нежными слипшимися волосиками, словно наяву ощутила, как прижимается к ее плечу теплое тельце.
– Я вернулся, тятя Хенни!
Она открыла глаза. Пол сидел на своем велосипеде с гордым видом победителя.
– Ты долго катался. Пора идти домой. Скоро у тебя урок музыки.
– Я не хочу играть на рояле, – запротестовал Пол.
– Ах, Пол, когда ты вырастешь, ты не раз порадуешься тому, что умеешь играть. У меня есть друг, который прекрасно играет.
– Я знаю. Это Дэн.
– Дэн? Ты должен называть его мистер Рот.
– Он сказал, что я могу звать его Дэном.
– Когда он это сказал?
– В тот раз, когда мы встретили его в парке у озера, и он взял меня покататься на лодке.
Это случилось в один из воскресных дней в прошлом году. А сейчас уже подходила к концу первая половина другого года.
– Где живет Дэн?
– О, далеко отсюда. В нижней части города.
– Давай пойдем к нему.
– Нам же нужно идти домой.
– Тогда пойдем в другой раз.
– Ну… мы не можем. У него нет настоящего дома.
– У всех есть дом, – с упреком воскликнул Пол.
– Нет, не у всех. Не у всех есть такой большой дом, в котором можно принимать гостей.
– А, ты имеешь в виду – у него квартира, как у тебя с бабушкой? Все комнаты на одном этаже и лестницы в ней нет?
– Намного меньше, чем у нас.
– Мне нравится лифт в бабушкином доме, только едешь в нем очень недолго. Я бы хотел быть лифтером, когда вырасту, тогда я ездил бы в лифте вверх и вниз, сколько захочу.
– Да, это было бы чудесно.
Они дошли до угла, откуда был виден дом Вернеров; из дома выносили чемоданы и грузили их в фургон.
– Посмотри, Пол, твои вещи скоро повезут в горы. Ты рад?
– Да. В этот раз мы возьмем с собой канарейку и кота поварихи, мама обещала. Они поедут с нами в поезде.
Флоренс стояла на верхней ступеньке лестницы, наблюдая, как отъезжает фургон.
– Какая же это морока и нервотрепка – готовиться к отъезду, – вздохнула Флоренс. – Столько надо успеть сделать. Зачехлить всю мебель, закрыть окна ставнями. А портниха еще дошивает мои летние платья, хотя до отъезда осталось всего две недели. Не знаю, что я буду делать, если она не управится к сроку. Входи же, садись, ты, должно быть, устала.
– Нет. Мы с Полом чудесно провели время. Погода замечательная.
В холле было сумрачно. Проникая в холл через витражные окна, свет с улицы становился каким-то тускло-лиловым, отчего и деревянная мебель из золотистого дуба, и обои с нарисованными на них ирисами приобретали унылый вид. Сумрачно было и в гостиной, освещенной люстрой из цветного стекла, только там свет имел оттенок красного вина. Темно-красным отсвечивали две фотографии работ великих мастеров прошлого: «Моисей» Микеланджело и «Ночной дозор» Рембрандта. У дивана стоял уже сервированный чайный столик.
– Хочу пирожное, – немедленно заявил Пол.
– Через пятнадцать минут у тебя урок музыки, – возразила Флоренс. – Иди наверх и вымой руки, дорогой. Получишь пирожное после ужина.
– Я обещала ему пирожное по дороге домой, – призналась Хенни.
– О Господи, ты испортишь ребенка. Ну хорошо, возьми шоколадное печенье, от него крошек меньше, иди наверх и попроси Мэри или Шейлу помочь тебе вымыть руки. Будь хорошим мальчиком… Да, ты его испортишь, – повторила Флоренс, когда Пол вышел из комнаты.
– Надеюсь, что нет. Пол такой разумный мальчик, что испортить его трудно.
Флоренс посмотрела на нее.
– Тебе бы своих детишек с десяток. Ты создана для этого.
Хенни скромно, как от нее и ожидали, улыбнулась. Она вдруг почувствовала слабость, рука, протянутая за чашкой с чаем, задрожала. Она стала задыхаться в этой комнате с пальмой в большом горшке и «восточным уголком» под полосатым балдахином, куда не было доступа свежему воздуху. Ей захотелось плакать, и она постаралась подавить подступающие слезы, уставившись через открытую дверь на чучело павлина, стоявшее у лестницы в холле. Какое счастье, что в комнате было так темно.
– Тебе следовало бы поехать с нами в горы, Хенни. Альфи едет, будет весело. Почему ты не хочешь? – Рука Флоренс поглаживала подлокотник нового кресла с инкрустацией из перламутра. Должно быть, он и на ощупь казался дорогим.
– Это слишком далеко, – ответила Хенни первое, что пришло ей в голову.
– Ерунда! Да и какое это имеет значение? Проспишь ночь в поезде, а утром мы уже будем у озера. Ты и представить не можешь, как там красиво. Дикая нетронутая природа; по ночам кричат гагары; пахнет сосной, даже одеяла пропитываются этим запахом. Тебе понравилось бы.
Почему она так настойчива? Какая ей разница, поеду я или нет? Но я знаю почему. И она знает, что я знаю.
– Родители Уолтера очень гостеприимные люди, ты сразу почувствуешь себя как дома. Ну, да ты же была у них в Элбероне, знаешь, какие они. А в Адирондаке еще лучше, хотя я и должна признать, что Элберон удобнее расположен, Уолтер может добираться оттуда в город на пароме. Но они хотят, чтобы этим летом мы провели с ними месяц в горах. Они так хорошо к нам относятся. Мне повезло, что у меня такие свекор со свекровью. Я молю Господа, чтобы тебе повезло так же, Хенни.
Да, подумала Хенни. Я верю, что она и в самом деле молится об этом.
Чувство удовлетворения и защищенности смягчило нрав Флоренс. Ее нервозность и раздражительность, которые Хенни хорошо помнила, вызывались должно быть неуверенностью в будущем; они исчезли без следа за годы замужества.
– Поехали, Хенни, – Флоренс ласково посмотрела на сестру. – Если ты не поедешь с нами, тебе не отвертеться от двухнедельного пребывания с папой и мамой в какой-нибудь скучной гостинице в горах. Две недели в кресле-качалке на веранде. Как же я ненавидела эти гостиницы. Огромные неуютные здания с гонтовыми крышами, башенками, длиннющими коридорами. И вокруг одни старики, которые только и делают, что сидят в креслах, едят и снова сидят.
Хенни наконец-то собралась с мыслями.
– Я занята в благотворительном центре. Я не говорила тебе, что теперь я веду еще и занятия по кулинарии. Не хотелось бы бросать дело на половине.
Флоренс вскочила и подошла к секретеру, стоявшему у окна.
– Кстати, чуть не забыла. Уолтер оставил чек для благотворительного центра. Он выписан на твое имя.
– О, скажи ему от меня спасибо. Нет, лучше я сама ему напишу, – воскликнула Хенни, испытывая стыд оттого, что думала об Уолтере не иначе как о долговязом сухаре в котелке и гетрах. – Ой, как щедро! Пятьсот долларов.
– Уолтер – щедрый человек, – с достоинством ответила Флоренс. – Немцы все такие, хотя кое-кто все еще смотрит на них сверху вниз. У немцев есть совесть, они знают, что такое антисемитизм. Те, кто как де Ривера прожили в Америке уже Бог знает сколько лет, забыли об этом. Ну а теперь, когда немцы разбогатели, – закончила она с удовлетворением, – их стали принимать в обществе.
Хенни аккуратно сложила чек и спрятала его в сумочку, повторяя:
– Уолтер такой молодец!
– Он восхищается тем, что ты делаешь. Помогаешь этим людям приобщиться к американскому образу жизни, стать полноценными американцами. Чем скорее они забудут о том, как жили раньше, тем лучше будет для них и для нас, считает Уолтер. – Флоренс явно была довольна сама собой.
Что происходит? Две родные сестры рассуждают о каких-то отвлеченных предметах, скрывая свои истинные мысли.
Флоренс налила себе еще чаю и стала помешивать его, вращая и вращая в чашке изящную ложечку. Потом светским тоном заметила:
– Я прочла в газете, что Люси Маркс выходит замуж. Это не та Маркс, с которой ты училась в школе?
– Нет. Я училась с ее сестрой Энни.
– За какого-то Дрейфуса. Выпускника юридического факультета Гарварда. Интересно, он не из бостонских Дрейфусов, знакомых моей приятельницы Хильды. Надо будет спросить.
Флоренс чуть ли не наизусть запоминала колонки светских новостей. Она помолчала, задумчиво глядя на ложечку, потом, видимо приняв решение, посмотрела прямо на сестру.
– Ты не хочешь ехать из-за Дэниела.
Хенни, заставив себя выдержать ее взгляд, с удивлением увидела в нем не вызов, как ожидала, а заботу.
– Да, наверное, – призналась она.
– Хенни, как обстоят дела? Я не хочу вмешиваться, правда не хочу. Но мне с трудом удается удерживать маму от взрыва. Она не понимает, что происходит.
– Что происходит! Господи, да я знаю его немногим больше года.
– Почти два, дорогая.
– А что, надо выходить замуж после первой встречи?
– Хенни, они вообще не хотят, чтобы ты выходила за него замуж. Это-то их и беспокоит. Ты должна понимать.
– Тогда чего они хотят? Чтобы он сделал мне предложение, а я бы ему отказала?
– Они подозревают, что ты встречаешься с ним чаще, чем говоришь, но у них нет доказательств, а то бы они давно устроили скандал.
– Не так уж часто я с ним встречаюсь. Иногда вижу его в благотворительном центре. В этом ведь нет ничего плохого. Он дает бесплатные уроки музыки моим ученикам.
– Очень похвально, – и Флоренс спокойно добавила: – А, кроме того, ты встречалась с ним в Центральном парке. Пол что-то такое говорил. А однажды Уолтер видел вас, возвращаясь от своих родителей.
Хенни вспыхнула.
– Ну и что! Что, если мы и встретились пару раз в Центральном парке? Можно подумать, что он собирался… изнасиловать меня там.
– Хенни! Что за ужасные вещи ты говоришь. Ты меня шокируешь. Послушай меня, не сердись. Я желаю тебе добра.
– Тебе он тоже не нравится. Не отрицай этого, это бесполезно. Я знаю, что не нравится.
– Я была любезна с ним в те немногие разы, когда мы встречались, и Уолтер тоже. Ты не можешь сказать, что это не так.
– Так, но все-таки для вас он человек другого круга.
Флоренс ответила не сразу. Затем, положив ладонь на руку сестры, заговорила с достоинством замужней женщины и уверенностью человека, имеющего жизненный опыт.
– Хенни, я вижу, тебе не хочется говорить об этом, и я больше не буду к этому возвращаться. Скажу только, что меня ты не обманешь. Помни, это твои лучшие годы. Но девушке нельзя выжидать до бесконечности, вот и все, что я хочу сказать. Ты останешься обедать?
Хенни встала.
– Для этого я недостаточно хорошо одета, – ответила она, сознавая, что говорит излишне резко. – Пол вымазал мне юбку шоколадом.
Сарказм не ускользнул от Флоренс.
– В конце концов у нас не Букингемский дворец, – с упреком заметила она. – И у нас никого не будет, кроме молодого человека из конторы Уолтера. Ему надо обсудить с Уолтером какие-то дела. Кстати, очень приятный молодой человек. Оставайся, я дам тебе платье, если захочешь переодеться.
Но Хенни не терпелось уйти. Она была охвачена беспокойством. Что-то нужно делать. Она не могла больше ждать неизвестно чего. Собственное лицо, отраженное в зеркале, висевшем под полкой для шляп, показалось ей каким-то болезненным. Это все из-за цветного стекла, сказала она себе. Нет, стекло тут ни при чем, я выгляжу ужасно. Лицо усталое, озабоченное, морщинистое. Она нацепила шляпку.
– Все же подумай о поездке в горы, – сказала Флоренс.
Ее лицо в зеркале выглядело моложе, чем у Хенни, гладкое лицо женщины, у которой нет никаких забот, кроме заботы о сестре.
– Если передумаешь, дай мне знать.
Хенни ехала на омнибусе, грохотавшем по булыжной мостовой Пятой авеню. Квартал за кварталом тянулись солидные каменные дома за железными оградами с ухоженными лужайками перед подъездами. Она взглянула на часы. В каждой уютной гостиной сейчас должно быть убирали посуду после чая. В таких домах всегда и во всем царил порядок.
О, многое можно было сказать в защиту порядка! Чем плохо иметь надежную крышу над головой, дом, где каждый знает свои обязанности, дом, в котором ты будешь жить и сегодня и завтра. И большой обеденный стол. И много детей. И спальню наверху, дверь которой можно закрыть на ключ, и кровать посреди спальни, в которой никогда не придется спать одной.
Ну почему, почему нужно столько ждать? Встречаться только в общественных местах, в парках или кафе, или бродить по улицам, пока не станет слишком темно, слишком поздно, слишком холодно. Внезапно пришедшая мысль заставила ее прижать руку к губам. Может, он из породы мужчин, которые никогда не женятся. То, о чем говорил дядя Дэвид… Нет, невозможно. Но мысль эта напугала ее, как напугал бы грабитель, притаившийся в пустынной аллее. И исчезла она как грабитель, убегающий с места преступления, отобрав у тебя что-то очень для тебя дорогое.
Омнибус остановился на Вашингтон-сквер. Вместе с немногими оставшимися пассажирами она вышла под лучи уже клонящегося к горизонту солнца. Пару минут она стояла под золотисто-зеленой листвой, обдумывая одну идею, ставшую в ее представлении такой же осязаемой, как предмет, который держишь в руках. Посмотрела на восток в сторону дома. Нужно идти домой. Но она должна знать…
Наконец, решение было принято, и она быстрым уверенным шагом пошла в противоположную от дома сторону.
Она не предполагала, что это произойдет именно так. Да и он тоже. Она лишь хотела спросить, что с ними станет, действительно ли он намерен остаться с ней – последнее время он слишком расплывчато говорил о планах на будущее, и ее охватила паника. Вот и все, что было у нее на уме.
Но они оказались наедине, и случилось то, к чему она, хотя и неопытная и невинная, стремилась со всей силой молодой страсти.
Он открывает дверь, на лице появляется удивленное выражение. Внезапно она приходит в ужас от собственной смелости, но поворачивать назад уже поздно.
Он работал; через открытую дверь видно пламя горелки.
– Я помешала, – говорит она.
– Нет, нет, я как раз заканчивал и собирался идти наверх.
Он выключает горелку. Они стоят, глядя друг на друга, затем он спрашивает:
– Ты поднимешься ко мне?
Наверху он открывает дверь и отступает, пропуская ее вперед. Здесь он живет.
Первое, что бросается ей в глаза – это кровать, неубранная кровать. Она отводит взгляд, но комната такая маленькая, что кровать все равно оказывается в поле зрения. Между кроватью и большим уродливым пианино едва можно пройти. Стул завален одеждой. Он убирает одежду, под ней обнаруживается стопка книг. Он стоит, держа в руках и одежду и книги, отыскивая глазами место, куда бы их положить. Места не находится, и он снова кладет их на стул. Извиняется за беспорядок, и они садятся на край кровати.
Они не произносят ни слова. Окно открыто, и в комнату с улицы долетают различные звуки: стук колес, хлопанье дверей, плач ребенка, сердитые голоса мужчин, переругивающихся друг с другом, но им эти звуки кажутся очень далекими. Они чувствуют себя в изоляции от внешнего мира за стенами комнаты. Комната – как остров.
Он целует ее. Это не такой поцелуй, как раньше. В нем больше нежности, но и больше страсти, потому что сейчас они одни, никто не смотрит на них, и им некуда спешить. Ей хочется, чтобы поцелуй не кончался.
Дрожащими руками он расстегивает ей платье – застежка у платья на спине и пуговицы идут до самой талии. Она чувствует неотвратимость того, что должно произойти, и с удивлением сознает, что не испытывает ни малейшего страха, хотя, казалось бы и должна. Все просто и ясно, все решено. Она позволит ему сделать все, что он захочет; она не будет возражать, что бы ни случилось. Она не может иначе, не может больше ждать.
Он по частям снимает с нее одежду. Тело у нее теплое и податливое, но прижимается она к нему с неожиданной силой.
Последнее, что она слышит – это начальные такты какой-то знакомой мелодии, которые наигрывает шарманщик. Потом все вокруг исчезает – голоса, звуки, даже солнечный свет. Весь мир сжимается до размеров кровати, на которой они лежат.
Он принес шерстяной халат и накрыл Хенни. Света он зажигать не стал и комната была погружена в полутьму, в синие сумерки; в ней царила атмосфера величайшего покоя. То, что она находится с ним в этой комнате, казалось Хенни самой естественной вещью на свете.
– Какая ты красивая, – сказал он. – У тебя изумительные шея и плечи. Когда ты одета, об этом и не догадаешься. Тебе следует носить яркие платья с низким вырезом. Почему ты этого не делаешь?
– Мама говорит, что мне не идут яркие цвета.
– Она не права. Не понимаю, почему она так к тебе относится. Впрочем, может, она и сама этого не понимает.
– Тебе не нравится моя мама. Не пытайся отрицать, я знаю.
– Я мог бы подружиться с твоим отцом. Но даже он, я уверен, считает, что я тебе не пара.
Она представила, какой трудной, полной испытаний может оказаться их совместная жизнь, жизнь, от которой ожидаешь лишь счастья. Она попыталась объяснить:
– Дело не только в снобизме, хотя, конечно же, они снобы. Но жизнь сурово обошлась с ними. Во всем виновата война.
– Расскажи мне, ты никогда об этом не говорила.
– Война раздавила их. Однажды во время налета какой-то солдат выстрелил в моего деда. Дед упал с балкона на лужайку перед домом, но умер не сразу. Мама всю ночь простояла около него на коленях. Она была тогда совсем юной. – На нее вдруг нахлынули любовь и жалость к матери. – Когда-нибудь я расскажу тебе больше, – продолжала она. – О том, как был продан чудесный дом. Папа говорит, они продали его за бесценок, но все равно они не могли содержать его. Да и в любом случае папа хотел перебраться на Север.
– Милая Хенни, как же я рад, что он это сделал. Ей пришла в голову еще одна мысль.
– Разве не удивительно, что ты оказался знакомым дяди Дэвида. Не будь вы знакомы, я бы ни за что не осмелилась подойти к тебе.
– О, он изумительный человек. Надеюсь, его отношение ко мне хотя бы наполовину такое, как мое к нему.
– Он очень хорошо о тебе отзывался, – ответила Хенни.
Когда-нибудь она расскажет ему, что еще говорил дядя Дэвид, и они вместе посмеются. Ох уж эти старики, скажут они…
Она зашла за дверь и стала одеваться. Странно, она совсем не стеснялась, когда он раздевал ее, а сейчас вдруг почувствовала смущение.
– Хенни, я хочу сказать тебе кое-что, – услышала она.
Он скажет, когда мы поженимся.
– Обещаю, что тебе не придется беспокоиться. Я очень осторожен. Ты не забеременеешь.
Почему вдруг она вздрогнула от стыда? Потому что… минуты наслаждения могут иметь такие пугающие последствия…
– Хенни, ты слышала? Я сказал, чтобы ты не беспокоилась. Верь мне.
– Да, я верю.
– Послушай, я знаю тебя. Вернувшись домой, ты начнешь мучиться угрызениями совести. Не нужно. Мы не сделали ничего плохого. Разве любить – это плохо?
– Нет, – прошептала она. – Конечно, нет.
На следующее утро она проснулась с мыслью: «Я стала другой».
Она не могла поверить, что эта огромная перемена никак не отразилась на ней внешне. Но все вели себя как обычно: отец за завтраком читал «Таймс», мама торопила Альфи в школу. И как обычно на завтрак была овсянка, как обычно прозвенел колокольчик продавца льда и раздался свист почтальона. Но в течение всего дня она смотрела на себя в зеркало каждый раз, когда проходила мимо.
Они с Дэном договорились, что она будет приходить к нему при любой предоставившейся возможности. Случалось, она приходила слишком рано и тогда тихо сидела, наблюдая, как он работает в своей аккуратно убранной лаборатории, которая так отличалась от комнаты, где он ел и спал. В лаборатории все лежало на своих местах: бумаги, разные трубки, мотки проволоки, лампы и инструменты.
Иной раз Дэн пытался объяснить, что он делает: «Это усилитель. А это протянутая вручную медная проволока, она гораздо прочнее обычной медной проволоки».
Она не имела ни малейшего представления, что все это значит, она кивала и улыбалась, но слова не доходили до ее сознания. Ее мысли были постоянно заняты только им. Он бывал таким сосредоточенным; прищурив глаза, склонив голову набок и что-то насвистывая, он размышлял над какой-нибудь проблемой и по его виду было ясно, что он в полном ладу с самим собой. Он чувствовал себя в ладу со всем миром. Говорил, что хотел, одевался, как хотел. Иногда она внутренне посмеивалась над тем, что он, уделявший так мало внимания собственной одежде, всегда замечал, как выглядит женщина в том или ином платье, что ей больше идет. «Эта желтая вещица прекрасно на тебе смотрится» – и, внезапно повернувшись, добавлял: «Я закончил. Пойдем наверх, снимем с тебя эту желтую вещицу».
Она любила приносить что-нибудь к ужину; дома она что-то готовила или пекла под предлогом того, что возьмет это в благотворительный центр. Изо всех сил старалась наводить в комнате порядок, что было нелегко, потому что Дэн был очень небрежным и его одежда, письма, треснувшие тарелки вечно валялись где попало. Занимаясь всеми этими мелкими вещами, она постигала чудо совместной жизни с ее общими заботами и взаимным доверием.
Она чувствовала себя замужней женщиной. Почти.
Проходили месяцы, Дэн был счастлив. Он больше не говорил о том, как хочется ему оказаться с ней вдвоем в комнате за закрытой дверью. После долгих колебаний она однажды все-таки подняла вопрос о браке, смущаясь и сознавая, что лицо ей заливает краска стыда – ведь первой заводить такой разговор положено мужчине, по крайней мере так всегда происходит в романах.
– Видишь ли, сначала мне нужно скопить хоть немного денег, – ответил Дэн.
– Я не избалована, Дэн, ты же знаешь. Мне много не нужно. Я могу жить так же скромно, как и ты.
– Да, да, мы оба можем жить скромно, но все же не в этой комнате.
Посмотрев на узкую кровать, единственный стул и молочную бутылку на подоконнике, она вынуждена была согласиться.
– Дорогая, я бы с радостью женился на тебе завтра же, но я должен поднакопить денег.
– А как ты собираешься это сделать? – спросила она ровным голосом.
– Не знаю. Просто не знаю. Посмотри, что творится вокруг. Крах банков, безработица, новые бесплатные столовые. Это самая настоящая депрессия, Хенни. Да, я получаю зарплату, но до встречи с тобой я тратил все, что зарабатывал. Стольким нужно было помочь, а сейчас в помощи нуждается даже больше людей, чем раньше.
– И ты по-прежнему помогаешь?
– Не так много, хотя трудно удержаться, когда видишь, что твои ученики приходят на уроки полусонными, потому что до поздней ночи делали искусственные цветы. Но я стараюсь. Правда. Потерпи, Хенни.
Альфи съездил с Вернерами в горы и, вернувшись, без конца развлекал семью за столом рассказами о прогулках на каноэ и пикниках, на которых готовили пойманную им форель.
– Это называется простая жизнь с комфортом. Жаль, что ты не поехала, Хенни. Отдохнула бы на славу.
Альфи умел наслаждаться роскошью и не упускал ни одной возможности в этом плане.
– Я во всяком случае не понимаю, почему она не захотела, – сказала мама. Она подавала десерт и сейчас со злостью воткнула ложку в пудинг. – Такая невыносимая жара, а она все лето болтается в этом своем благотворительном центре. Никто, кроме Хенни, не стал бы торчать в городе, если есть возможность уехать. Благотворительность – вещь хорошая, но не надо делать из себя мученицу.
Альфи тут же сменил тон.
– О, ма, там было не так уж и здорово. Да и не все любят горы.
Милый Альфи! Когда-то Он так досаждал ей, а теперь подрос и неожиданно превратился в союзника. К глазам у нее подступили слезы. Она пришла в ужас, представив, что сейчас они покатятся по щекам, одна жалкая слезинка за другой, и ей придется выбежать из комнаты, а потом отвечать на вопросы. Вопросы…
Счастливая семья за обедом. Эта сцена могла бы стать сюжетом для миленькой литографии, которую потом можно было бы вставить в рамку и повесить в гостиной. Отец в темном деловом костюме, мать, хозяйничающая за столом, жизнерадостный сын-школьник и дочь-девица на выданье.
О, если бы они знали! Хенни перебирала в уме различные планы и варианты. Может, отец предложит Дэну работу, оплачиваемую лучше, чем преподавание? Нет, Дэн не согласится. Ему нравится быть учителем. Да и отцу нечего ему предложить. Если в конторе, в которой отец с партнером боролись за выживание в мире бизнеса, когда-либо и откроется вакансия, она достанется Альфи.
В голове мелькали различные картины: белое свадебное платье, музыка, благословения, надежность. Самое главное – надежность.
Пролетели летние месяцы, и снова пришла осень. Она купила и прочла «Алую букву». Господи, какая жестокость! Правда, в романе описаны события двухсотлетней давности.
А так ли уж все изменилось?
Она теперь редко заходила к дяде Дэвиду. Если же такое случалось, он никогда не заговаривал о Дэне, и это заставляло ее спрашивать себя, что ему известно и что он подозревает. Может, и вообще ничего.
В благотворительном центре мисс Демерест с выражением любопытства и зависти на лице вставляла иногда в разговор замечания вроде «вы и ваш молодой человек». Должно быть, видела ее и Дэна, когда они гуляли в этом районе. Даже в таком огромном городе, как Нью-Йорк, рано или поздно попадешься на глаза кому-нибудь из знакомых.
Ей до боли хотелось поделиться с кем-нибудь своей тайной, и она совсем уж было решила пригласить Ольгу на чашку кофе и все рассказать ей. Но однажды их разговор принял оборот, который сделал признание невозможным.
– В России у нас ничего не было, – сказала Ольга. – У нас и сейчас ничего нет. Но пока мой муж рядом со мной, я все могу вынести.
– А вы долго встречались, прежде чем пожениться?
– Мы выросли в одной деревне, но почти не общались друг с другом… И вдруг в один прекрасный день это случилось… ты знаешь, как это бывает… мы решили пожениться.
Хенни почувствовала себя как человек, который тянется к интересующему его предмету, не решаясь сразу взять его в руки. Она осторожно спросила:
– Но вы наверняка любили… вы познали любовь до того как пожениться.
Ольга посмотрела на нее.
– Познали любовь? Уж не хочешь ли ты сказать, что мы были близки? Нет, он бы никогда не позволил этого до свадьбы. Не такой он человек.
Хенни вспыхнула.
– Я не это имела в виду, – быстро проговорила она. – Вовсе нет.
Значит, она оставалась одна со своей тайной.
– Последнее время Дэниел Рот что-то нечасто к нам заглядывает, – заметила как-то Анжелика.
Теперь, когда они встречались в другом месте, Дэн не бывал в ее доме неделями.
Хенни ответила не сразу, и мать спросила:
– Он что, перестал ухаживать за тобой?
– Ухаживать! Но это же смешно. Он мой друг. Не все сводится к «ухаживанию», как ты это называешь.
– Мужчина либо стремится к чему-то постоянному, либо нет. Все очень просто. И если он утратил к тебе интерес, я тебе прямо скажу, мы с отцом будем только рады. Конечно, нам жаль тебя, но ты это переживешь и почувствуешь себя счастливее, чем раньше.
Хенни холодно проговорила:
– По-моему, вы собирались уходить в десять. Вы опаздываете, сейчас уже десять минут одиннадцатого.
Мужчина либо стремится к чему-то постоянному, либо нет.
В кухне пела Эйлин. Теперь, когда хозяйки не было дома, она могла распевать во весь голос. Хенни пошла к себе в комнату и закрыла дверь, чтобы не слышать сильного жизнерадостного голоса.
* * *
Когда она почувствовала, что он начал отдаляться от нее? Она не могла точно ответить на этот вопрос. Охлаждение подкрадывается незаметно, как незаметно меняет направление легкий ночной ветерок.
В глазах смотревших на него женщин читалось обещание, он отвечал им такими же взглядами. Конечно, это еще ни к чему не вело, но каждый раз, когда это случалось, она чувствовала себя отвергнутой, а позднее, размышляя об этом, понимала, что собственная ревность ее унижает. Одно она знала твердо: она никогда не покажет ему, что заметила его флирт, что страдает из-за этого, дабы не уподобиться одной из женщин-собственниц с их постоянной нелепой подозрительностью.
Как-то они поехали на побережье на пикник по случаю окончания учебного года. Собралась группа учителей с женами и детьми. Погода выдалась чудесная. Правда, для купанья день был холодноват, зато как нельзя лучше подходил для прогулки по песчаному берегу. Хенни хорошо запомнила этот день…
«Мы идем к молу. Как-то само собой получилось, что все разбились на пары и идут друг за другом. Я оказалась в паре с мистером Марстоном, преподавателем латыни. Дэн впереди с его дочерью, Люси Марстон. Это девушка моего возраста, шумливая, как мой брат Альфи. Неужели она думает, что ее заливистый смех так уж соблазнителен?
Мистер Марстон рассказывает мне о своей недавно умершей жене, о том, какая это большая ответственность совмещать обязанности отца и матери. Мне жаль его, но он порядком надоел мне с этим его рассказом о своих заботах, хотя я и вставляю время от времени сочувственные замечания. Мое внимание приковано к Дэну и девушке. В конце концов не могу же я отвернуться, чтобы не видеть их. Ветер относит их голоса, и я не знаю, о чем они разговаривают. До меня доносится только ее хихиканье. По оживленной жестикуляции Дэна я понимаю, что он в прекрасном настроении.
Она спотыкается, он протягивает ей руку, и дальше они идут под руку. Ничего, думаю я, когда мы дойдем до мола и повернем назад, я как-нибудь сумею оказаться с ним рядом. Но и у мола они не отходят друг от друга, а, развернувшись, отправляются в обратный путь все так же рука об руку. В ее каштановых волосах проблескивают золотые пряди. Чудесные волосы. У нее кукольное личико с курносым носом, хорошенькое, но глупое. Она ни на минуту не закрывает рта. Дэн говорит, что ему нравятся спокойные женщины, он не выносит болтушек.
Время перекусить. Кое-кто усаживается на прихваченные из дому одеяла. Я сижу на камнях рядом с Дэном. Люси Марстон расхаживает вокруг с тарелкой в руке, ища глазами место, где бы сесть.
– Иди сюда. Здесь есть место, – зовет Дэн.
Он подвигается, освобождая ей место рядом с собой. Я даже не могу понять, пригласил ли он ее по собственной инициативе, или она повела себя так, что ему не оставалось ничего другого. Но одно ясно – какая-то искра промелькнула между ними. И почему бы ей не найти свободного мужчину?
Я пытаюсь смотреть на девушку глазами Дэна, они у него, кстати, сейчас такие яркие, что белки кажутся голубыми. Я молча изучаю ее, пока они болтают друг с другом так, будто меня и вовсе нет. Она полна молодой энергии, чего обо мне уж никак не скажешь. Вот она поднимает руки над головой и потягивается, изгибая спину так, как если бы была в постели; в ее теле заключено обещание и приглашение. Если даже я это чувствую, то уж Дэн тем более. Я пытаюсь угадать его мысли – наверное, он думает о ней в постели – и меня охватывает чудовищная злая ревность; кажется, я могла бы ударить ее кулаком в лицо…»
Стал ли тот день началом отчуждения? Хенни не осмеливалась думать об этом.
Время от времени Дэн упоминал в разговоре эту девушку. Смерть матери явилась для них тяжелым ударом. Однажды вернувшись домой, Люси с отцом нашли ее в гостиной мертвую. Она никогда не болела. Ужасно. Мистер Марстон стал другим человеком. Слава Богу, Люси такая жизнерадостная по натуре, ему повезло, что у него такая дочь – настоящее утешение.
Но Дэн говорил и о разных других женщинах – новая помощница в библиотеке, рыжеволосая сестра в благотворительном центре. Так что в действительности это была видимо лишь игра. Игра с обменом взглядами, с комплиментами, с видимостью восхищения. Об этой игре и говорил дядя Дэвид, приняв ее не за то, чем она была на самом деле.
«Да, – убеждала себя Хенни, находясь в оптимистическом настроении, – такой уж он есть. Но все это не важно, хотя и причиняет мне страдания. Придется мне с этим смириться. Не надо слишком туго затягивать узду, и он всегда будет возвращаться ко мне».
А между тем подходил к концу второй год их знакомства.
В последнее перед Днем благодарения воскресенье после обеда они пошли в Центральный парк. День был туманным, воздух, которому в это время года положено быть прохладным и бодрящим, был теплым и каким-то застоявшимся, и это вызывало ощущение подавленности.
По аллеям парка прогуливались люди. Ребятишки норовили разворошить листья, сложенные кучками вдоль дорожек. Несколько человек наблюдали, как какой-то старик кормит голубей; он с необыкновенным тщанием, словно фермер, засевающий поле, доставал из сумки пригоршни зерен и разбрасывал их вокруг.
– Не городской у него вид, – заметил Дэн. – Посмотри на его румяные щеки.
– Это тот же старик, за которым всегда наблюдает Пол, когда я вожу его в парк.
Внезапно ей на память пришли строки из поэмы Стивенсона, выученной еще в школе:
«…где у бесхитростных стариков румяные лица,
а у молодых белокурых девушек безмятежный взгляд».
«А у меня взгляд не безмятежный», – подумала она.
Они молча шли по дорожке. Но вот Дэн заговорил о погоде. Он сказал, что день изумительный и такой теплый, что можно не надевать пальто, но зато в январе природа возьмет свое, и наверняка будут сильные снегопады.
– Да, наверное, – ответила она.
Стайка воробьев вылетела из травы при их приближении.
– Странно, их вот никто не кормит. Наверное потому, что они такие неказистые, – заметил Дэн. – Я называю их бедняками. Господь создал их слишком много.
«Ты и в Бога-то не веришь, – подумала она, ничего не ответив. – К чему все это? Эти разговоры о воробьях, когда нам следует поговорить о нас самих. Будь откровенен, покончи с этим, скажи: ты мне надоела, я передумал».
Дэн пристально смотрел на нее. Они остановились в середине дорожки.
– В чем дело, Хенни? – в голосе звучала забота, но в нем проскользнули и нотки нетерпения. – У тебя несчастный вид. Что тебя тревожит?
Это было так унизительно, словно она стояла голой. Любому прохожему наверняка было видно, как она страдает. Как будто он не знал. Она с трудом разлепила пересохшие губы.
– Плохое настроение, ничего больше.
– Да, ты человек настроений. Но я тебя прощаю, – мягко проговорил он.
«Прощаешь меня? За что? – крикнула она без слов. – Как ты смеешь прощать меня? Господи, Дэн, неужели ты не понимаешь? Я должна знать, что меня ждет».
Они пошли дальше по аллее. Когда молчание становилось слишком тягостным, они обменивались ничего не значащими замечаниями о том, что попадалось им на глаза: два красивых колли, темно-бордовое ландо, в котором сидели три девочки в одинаковых белых шляпках с перьями. Выйдя на Пятую авеню, они влились в оживленный людской поток: праздношатающиеся гуляки, элегантные пары, направляющиеся в «Плазу» выпить чаю, излучающие довольство семьи, вышедшие подышать свежим воздухом после обеда. Они сели в омнибус, идущий в деловую часть города.
– Да, чуть не забыл тебя предупредить, – заговорил Дэн. – Из Чикаго приезжают родственники моей матери. Они остановятся в гостинице, поскольку пригласить их к себе я не могу, но мне, естественно, придется поводить их по городу. Они в Нью-Йорке впервые. Так что на следующей неделе я буду очень занят.
– Да, конечно, – быстро ответила Хенни. Они сошли на конечной остановке.
– Не нужно провожать меня, – сказала Хенни. – Нет, в самом деле, я же знаю, у тебя много дел.
– Не пойдешь ко мне? – довольно равнодушно спросил Дэн.
– Нет, сестра придет к чаю. У Уолтера одно из его воскресных совещаний.
Он не настаивал.
– По правде говоря, у меня действительно есть дела. Надо проверить кучу тетрадей. – Он улыбнулся. – Ну же, Хенни, приободрись. Конец света еще не наступил.
Поворачивает нож в ране.
– А я и не грущу, мне хорошо, не беспокойся обо мне, – она пошла прочь.
«Я не оглянусь проверить, смотрит ли он мне вслед. Я не сделаю этого. Но я его потеряла».
На самом деле она вовсе не ждала сегодня Флоренс, поэтому увидев стоявший у кромки тротуара знакомый экипаж, запряженный серыми в яблоках лошадьми, очень удивилась. Она вошла в дом с неохотой, надеясь, что Флоренс приехала не одна, и в разговоре не будут затрагиваться ее личные дела. Но никого кроме Флоренс и Анжелики в гостиной не было. Они сидели за столом с неизменным чайным подносом. Наверное, без таких вот чаепитий жизнь в Нью-Йорке просто остановилась бы – за чаем дамы обменивались важнейшими сплетнями, за чаем устраивались партии для сыновей и дочерей, достигших брачного возраста.
– Где папа? – спросила Хенни.
– Прилег, как всегда по воскресеньям. Боже, какая ты бледная!
Она машинально ответила:
– На улице похолодало, поднялся ветер.
– Похолодало! – удивилась Анжелика. – А Флоренс только что жаловалась на невыносимую жару. Где ты была, Хенни?
– Гуляла в парке.
Пока она садилась, мать и сестра обменялись быстрыми взглядами.
– Попробуй торт, – Флоренс протянула ей тарелку. – Его испекла моя новая повариха. Она ирландка, но готовит превосходно. Вообще-то ирландцы, как известно, не блещут кулинарными талантами. Хотела бы я иметь повара-француза. У родителей Уолтера повар-француз, это чудо!
«Какой-то конгресс наций, – подумала Хенни. – Французский повар, ирландские горничные, немецкие гувернантки. Не хватает только английского дворецкого, но это уже Вернерам не по карману… И чего я раздражаюсь из-за этих в общем-то безобидных слабостей Флоренс? Да потому, что я сама травмирована и хочу на ком-то отыграться».
Разговор, прервавшийся с приходом Хенни, возобновился.
– Вся мебель в стиле Людовика XVI. На половине женщин – диадемы. Ты представить не можешь, что это было за зрелище. Я рассказывала маме об обеде у Броклхерста, – объяснила Флоренс Хенни. – Совсем другой мир, не еврейский, конечно. Я была польщена, что меня пригласили, хотя я нисколько не обманываюсь – тут были замешаны деловые интересы. А сколько стоит квартира – одному Богу известно. Двадцать комнат на Пятой авеню. Я знаю, что кузен Уолтера платит за свою семикомнатную на Пятой авеню сотню в месяц, так что эта стоит должно быть… – голос Флоренс замер на восхищенной ноте. – Совсем недалеко от Хармони-клуба.
– Я никогда не была в Хармони-клубе, – с завистью заметила Анжелика.
– Тебе бы там не понравилось. Я там бываю из-за родителей Уолтера. Там все так по-немецки. В холле висит портрет Кайзера. И только в этом году немецкий перестал быть официальным языком в клубе. Хотела бы я, чтобы он перестал быть таковым и в доме родителей Уолтера. В конце концов они уже сорок лет живут в Америке. Но все еще считают себя немцами. Каждое лето обязательная поездка в Карлсбад или Мариенбад.
– Должно быть, утомительно столько путешествовать, – Анжелика вздохнула. – Тем не менее, мне бы хотелось, чтобы твой отец мог…
– Чтобы я мог что? – спросил вошедший в комнату Генри.
– Попутешествовать, мой дорогой. Ты уже много лет не отдыхал по-настоящему.
– Но я же все время зову вас поехать с нами этой зимой во Флориду, – сказала Флоренс. – И ты бы с нами поехала, Хенни. – Она повернулась на стуле и посмотрела на сестру. – Послушай, я хочу, чтобы ты дала мне честное слово, что зимой с нами поедешь.
У Хенни взмокли ладони. Перед глазами словно вспыхивали огни, вызывая головокружение и тошноту.
– Я постараюсь, – еле выдавила она.
Она чувствовала себя совсем больной. Живот сводило. У нее часто бывало такое состояние в последние пару недель.
– Что значит постараешься? Какие у тебя могут быть дела? – воскликнула Флоренс и, так как Хенни не ответила, добавила: – Или у тебя есть дела?
Этим вопросом она словно дала сигнал.
– Давайте не будем ходить вокруг да около, – вступила в разговор Анжелика. – Ты встречаешься с этим Ротом и ни с кем больше уже слишком долго.
Хенни опустила голову. В поле ее зрения оказались ноги: Флоренс в изящных остроносых туфлях прижаты одна к другой; папины в старых поношенных – ему давно пора купить новые – словно приросли к полу; мама притоптывает одной ногой.
– Ну что ты молчишь, Хенни? Скажи что-нибудь. «Что я могу сказать? Да только то, что я люблю его, готова умереть за него, а ему я больше не нужна».
– Хенни! У тебя такой вид, будто наступил конец света. В чем дело?
«Как странно, он сказал то же самое – это еще не конец света». – Подняв голову, она вытянула руку.
– Я бы хотела чашку чаю. Я еще не пила чай. «Может, от чая у нее успокоится живот».
Они спланировали этот разговор. Он возник не случайно. Они ждали ее. Именно для этого Флоренс и приехала в воскресенье. Они сидели вокруг нее полукругом, и Хенни вспомнилась гравюра, на которой был изображен олень, окруженный гончими. Понимая, что выхода нет, ненавидя их за то, что они с ней делают, она тем не менее понимала, что они правы.
– Что вы от меня хотите? Что я должна сказать? – выкрикнула она, нарушая чинную атмосферу комнаты.
– Мы всего лишь хотим знать, что происходит, – ответила Анжелика. – Разве у нас нет на это права? Разве ты нам безразлична?
«Смотри, чтобы тебя не стошнило на ковер», – подумалось Хенни.
– Мама имеет в виду, – спокойно добавила Флоренс, – достигли ли вы какого-то взаимопонимания.
Это было невыносимо, сегодня все было невыносимо. Хенни бросила умоляющий взгляд на отца – пусть он прекратит все это, пусть избавит ее от этого допроса, но он сидел с опущенной головой и чистил трубку. Он не собирается помогать ей, и впервые она не почувствовала к нему жалости.
– Мы знаем, – продолжала мама, – что ты встречаешься с ним чаще, чем говоришь. И не думай обмануть нас своими отрицаниями. Какое-то время это тебе удавалось, и мы тебе верили, но теперь этому пришел конец, Хенни. Пора нам обсудить все откровенно.
Ах, эта маленькая комната, где им было так хорошо, где они любили друг друга.
– Обсуждать откровенно нечего. Абсолютно нечего, – ответила Хенни.
– Может, твоему отцу следует поговорить с ним и выяснить, что скрывается за этим «нечего».
Это был нечестный прием, это уже походило на травлю.
– Нет, не надо, – вскрикнула Хенни и еле слышно добавила: – Ему нужны деньги. Он не может позволить…
Анжелика поставила чашку.
– Что? Он, значит, ищет богатую невесту?
– Мама, как ты можешь так говорить? Именно ты! Дэн равнодушен к деньгам. Богатство ему не нужно, – слова душили ее.
– Но ты только что сказала, что ему нужны деньги. Значит, он к ним не равнодушен. Не будь ребенком, – и прикоснувшись к руке дочери, Анжелика добавила с необычайной мягкостью: – Хенни, дорогая, чтобы вести хозяйство, нужны деньги. Даже прислуге, приходящей убирать квартиру один раз в неделю, приходится платить полтора доллара. Он говорит, откуда он собирается взять их?
– Он преподаватель. Зарплата у него маленькая.
– Люди живут и на такие зарплаты, – сказала Анжелика, противореча самой себе.
Хенни молчала. В квартире наверху кто-то ходил, и от этого хрустальные подвески на люстре тихонько звенели. Никакие другие звуки не нарушали тишину, наступившую в комнате. Все ждали, что скажет Хенни.
– Я не могу сейчас разговаривать, – проговорила она наконец. – Я неважно себя чувствую. Неужели вы не видите, как мне плохо?
– Видим и видели раньше, поэтому и завели этот разговор, – ответила Анжелика.
– Мне плохо потому, что я, кажется, простудилась, единственное, чего я хочу – это остаться одной, – закричала Хенни так, что все отпрянули.
У нее мелькнула мысль, что до сих пор не было случая, чтобы она кричала на них. Ее голос стал внезапно ее оружием. Все встали. Флоренс подошла к зеркалу надеть шляпку, которую украшала маленькая темно-синяя птичка, сидевшая в вуалевом гнездышке.
Обращаясь к отражению Хенни в зеркале, она проговорила:
– Мы хотели как лучше, дорогая. Но я вижу, что сейчас не самый подходящий момент для обсуждения чего бы то ни было. Может, в другой раз.
Хенни стояла у окна, наблюдая, как птичка, вуаль, соболиная муфта и бархатные рукава уезжают в экипаже. Она почувствовала на плече руку отца.
– Могу я поговорить с тобой, Хенни? Всего пару минут, потом пойдешь ляжешь.
Анжелика понесла поднос с чайной посудой на кухню – у Эйлин сегодня был выходной.
– Не сейчас, папа.
Он бы мог прийти ей на помощь. Впрочем, может, он слишком устал. Он всегда был усталым. Отец быстро заговорил:
– Я не хочу, чтобы кто-нибудь обидел тебя, Хенни, только и всего. Я знаю, твоя мать и сестра беспокоятся о вещах, которые тебе безразличны, но и за тебя они тоже беспокоятся. Тебе не нравится способ, каким они проявляют свою заботу, но они любят тебя. Ты и сама это знаешь, правда?
Она кивнула. Его спокойный тон и теплое прикосновение руки заставили ее прослезиться. На этот раз слезы покатились по щекам. Схватив руку отца, она прижалась к ней щекой.
– Все не так, Хенни.
– Что?
– Я не знаю этого молодого человека.
– Он тебе не нравится?
– Повторяю, я не знаю его. И я предоставил тебе слишком большую свободу. Мне не следовало этого делать. Не знаю, почему так получилось.
«Зато я знаю. Ты понимал, что я нуждаюсь в любви и не хотел ничего портить. Да, я знаю».
– Не беспокойся обо мне, папа. Со мной все будет в порядке.
Позже в своей комнате, когда прошел приступ тошноты, она уселась за стол и принялась за письмо. Слова сами ложились на бумагу.
«Дорогой Дэн, я знаю, что надоела тебе. Я не буду ни о чем умолять, требовать объяснений. Любой человек волен любить и волен разлюбить. Только скажи мне об этом честно».
Она обмакнула перо в чернила. Перо оставляло на бумаге ряды аккуратных кружочков и петелек. Как странно, что это причудливое переплетение тоненьких линий означает разрыв с любимым человеком. Каким образом получается, что другое человеческое существо становится как бы частью тебя самого и, расставаясь с ним, ты чувствуешь себя так, словно тебя разрезают надвое.
«Я не буду устраивать сцен», написала она.
Он вскроет это письмо, приняв его из рук почтальона, а может, оно будет ждать его в ящике, когда он вернется домой. Тогда он сядет за стоящий у окна стол, который наверняка будет усыпан крошками от рогалика, съеденного им на завтрак, вскроет и прочтет его, чувствуя… что? Облегчение? Вину? Сожаление? Все это вместе? И сделает что? Побежит к ней просить прощения? Нет, этого не произойдет. Он скажет: «Да, это правда, мне очень жаль, но все кончено. Так случается. Я люблю Люси Марстон…» или назовет какое-то другое имя.
У нее стучало в висках, учащенно билось сердце, но перо продолжало двигаться по бумаге, принося в жертву ее чувства, отказываясь от самого дорогого.
«Я не буду ни в чем тебя обвинять. То, что я сделала, я сделала по доброй воле. Не стоит изображать чувства, которых нет, а твое чувство ко мне прошло и ничего тут не поделаешь. Только не лги мне. Я не заслужила лжи».
Дописав письмо, она некоторое время сидела очень прямо, и сознание того, что она способна вынести такую боль, наполняло ее скорбной гордостью.
Утром она разорвала письмо на клочки.
Атмосфера в доме оставалась натянутой. Анжелика говорила о самых обычных вещах, будто ничего не произошло, но в каждой ее фразе заключался один и тот же подтекст: «Как видишь, мы соблюдаем правила приличия, но не думай, что мы забыли. Мы ждем».
Хенни все время хотелось есть. В промежуток между обедом и ужином она могла наведаться на кухню раз пять, обшарить морозильник, затем заглянуть в хлебницу и отломить кусок хлеба прямо от буханки, так что даже Эйлин смотрела на нее с удивлением; съесть цыплячью ножку, оставшуюся от обеда, яблоко, выпить стакан молока. Ее тошнило, когда она была голодной.
Однажды утром ее вырвало. Ее хорошо налаженный внутренний механизм разладился. Ей хотелось бы лучше разбираться кое в каких вопросах… С другой стороны, она сожалела, что в свое время украдкой заглядывала в учебники дяди Дэвида.
«О Господи, этого не может быть! Это что-то другое. Дэн сказал, что ничего не будет. Значит, ничего и нет».
Она не получала от него никаких вестей. Ей пришла в голову мысль пойти в его район и провести опасный эксперимент над самой собой: проверить, как близко она сможет подойти к его дому, прежде чем повернет обратно. Но вдруг он будет сидеть у окна, проверяя тетрадки. Он может выглянуть в окно. Она не должна рисковать, слишком велико будет унижение, если он увидит, что она ищет с ним встречи…
Как-то Хенни попросили сходить утром в бакалею. И произошла странная вещь: она забыла, за чем ее послали. Она стояла среди мешков с кофе и овсяной мукой, пытаясь вспомнить и испытывая легкое головокружение. Час был ранний и народу в магазине не было. Мистер Поттер не торопил ее, но тем не менее она была ужасно смущена.
– Ну, что же это могло быть? – спросил он.
Его красные руки, лежавшие на прилавке, напоминали сырое мясо; тошнотворная мысль. Он был похож на гнома. «Вот бы все ему рассказать», – подумала Хенни. «Должно быть, я схожу с ума», – было ее следующей мыслью.
– Что же это могло быть? – повторил он. – Давайте подумаем вместе. Сахар? Хлеб?
Сахар! Она сразу все вспомнила: «Пакет орехов для воскресного торта и масло».
Масло уже начало подтаивать. По бокам глиняного горшка сползали сальные желтые капли. Скользкое жирное масло. Рот у нее наполнился слюной. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть масла. Скорее, скорее! Она чувствовала, что ее вот-вот вырвет.
На улице ее взгляд упал на собственное отражение в витрине магазина мистера Поттера. Она была похожа на зобастого голубя. Ну, конечно. Она слишком туго зашнуровала корсет, от этого и почувствовала себя плохо, от этого вспотела так, словно на дворе стоял август.
Остановившись на краю тротуара, она раздумывала, идти ли с покупками домой или выяснить раз и навсегда…
Она пошла в противоположную от дома сторону. На улице, где жил дядя Дэвид, выстроились в два ряда тележки, на которых были навалены подтяжки, шапки, фартуки, картофель. Коляска без лошади, зрелище довольно необычное для этой бедной улицы, с грохотом остановилась, когда с задней оси соскочила цепь. Уличные торговцы принялись ругаться, испуганная лошадь рванулась с места, потянув за собой фургон, а пара мальчишек, которым по правилам следовало бы сидеть в школе на уроке, издевательски закричали невезучему владельцу нового средства передвижения: – Заводи лошадь! Заводи лошадь!
Суматоха, продолжавшаяся не более минуты, отчетливо запечатлелась у нее в памяти. «Я надолго запомню эту сцену», – подумала она с каким-то непонятным удивлением, хотя все это – испуганная лошадь, луч света, блеснувший на болтающейся цепи не имеет ко мне ни малейшего отношения.
Дверь у дяди Дэвида была открыта, но в приемной никого не было. Она села и стала ждать. Взяла со стола «Иллюстрейтид ньюспейпер» Фрэнка Лесли, но читать не смогла. Не двигаясь, словно замороженная, сидела она, дожидаясь, когда на лестнице раздадутся шаги дяди Дэвида, и страшась этого.
– Для врача, – сказал дядя Дэвид, – тело – это только машина. Как экипаж без лошади для механика. И ничего больше.
Она не могла поднять на него глаз и разглядывала свои ногти: розовые, аккуратно подстриженные, блестящие как раковины.
– По тому, что ты мне сказала, – продолжал он мягко, – мне уже ясно, в чем дело. Но все равно я должен осмотреть тебя.
Какой стыд, жгучий, невыносимый стыд. Как только у людей хватает смелости пройти через это.
– Ложись и накройся простыней. Я выйду. Будешь готова, позови меня.
Она лежала совершенно неподвижно. Корсет, рубашка, нижние юбки были сложены на стуле и в том, что они лежали на виду в чужой комнате было что-то неприличное. Она закрыла глаза, чтобы не видеть ни своих вещей, ни потолка, ничего. Затем позвала дядю Дэвида.
Простыня была поднята, прохладный воздух остудил ее тело, она почувствовала прикосновение холодного металла. Руки у нее были сжаты в кулаки. Я не здесь. Это не я.
Простыню опустили.
– Одевайся, – услышала она голос дяди Дэвида. – Потом поговорим.
Голос был сухим, лишенным всяких эмоций, и она поняла, что он подавляет гнев. Значит, это правда.
И тут ею овладел страх. Панический страх, такой же сильный, как если бы она стояла в бурю на краю обрыва или лежала ночью одна в огромном доме и слышала, как кто-то поднимается по лестнице. Она заставила себя встать, одеться, завязать шнурки на ботинках. Слезы текли у нее по щекам, она беззвучно рыдала.
Вернувшись, дядя Дэвид мягко, без всякого намека на гнев, сказал:
– Не плачь, Хенни.
Но слезы все равно продолжали течь у нее по щекам.
Старик отвернулся. На подоконнике жалкие серенькие воробышки, бедняки Дэна, чирикая, чистили перышки. Старик смотрел на них, барабаня по столу карандашом. Спустя минуту он снова заговорил:
– Ты мне расскажешь об этом, Хенни?
Она открыла рот, но изо рта не вылетело ни звука. Наконец, ей с трудом удалось прошептать:
– Я не могу.
– Ну, ладно. Рассказывать, собственно, и нечего. Это случилось, и все. По крайней мере, вы любите друг друга, а это главное.
Что ж, он, как всегда, подходил к вопросу с практической точки зрения. Что случилось, то случилось. Теперь надо подумать о том, что делать дальше. Этот его подход, отсутствие каких бы то ни было упреков и то, что он сумел подавить свою ярость, могли бы стать для нее утешением и опорой, источником надежды, если бы не слова «по крайней мере, вы любите друг друга».
Слезы прекратились. В отчаянии пытаясь собраться с мыслями, она переводила глаза с предмета на предмет: книги, лекарства на полках.
– А нет ли какого-нибудь средства? Губами дядя Дэвид изобразил улыбку.
– Есть средства, которые излечивают многое, но не это. – Он посмотрел на Хенни с нежностью. – Тебе придется выйти замуж. Немедленно. В буквальном смысле слова.
Хенни наклонила голову.
– Немедленно, – настойчиво повторил дядя Дэвид, затем спросил:
– Он знает об этом? Хенни покачала головой.
– Ты должна сегодня же сказать ему, Хенни.
«К чему твоя гордость? Положи голову на плечо этому старику, признайся ему во всем: ах, дядя, ты же говорил, что некоторые мужчины не могут подолгу оставаться с одной женщиной, ты же предупреждал».
– Я скажу, что ребенок родился преждевременно. Никто ничего не заподозрит, если я так скажу. Я позабочусь об этом, Хенни. Теперь, когда это случилось, ты должна быть мужественной.
– Я не знаю, смогу ли я, дядя Дэвид.
– Сможешь.
– Ты уверен больше, чем я сама.
– Ты сможешь, потому что ты должна.
Помогая ей надевать пальто, он сжал ее плечо теплой крепкой рукой и, открыв дверь, еще раз повторил:
– Милая моя Хенни, главное – вы любите друг друга. Помни об этом.
Она ждала Дэна на лестнице. В полутьме, пока он искал ключи, она одним духом выпалила то, что должна была сказать:
– Дэн, у меня будет ребенок.
Несколько часов, прошедших до встречи с Дэном, она не переставая думала, как ей себя вести. Отругать его за то, что он ее забыл; очаровать, надев кокетливую шляпку и платье с кружевным воротником; нежно взять за руки; зарыдать; заставить ревновать (каким образом, дурочка?) – она перебрала в уме все эти возможности и все их отвергла. Вместо этого она в конечном итоге просто и без обиняков выпалила: «У меня будет ребенок».
Он распахнул дверь с такой силой, что она ударилась о стену. Войдя, бросил на спинку стула свое пальто – Хенни заштопала в нем дыру, прожженную в лаборатории – и положил на стол книги, которые держал в руке. Она увидела, как он закусил губу.
– Откуда ты знаешь?
– Ходила утром к дяде Дэвиду.
– Господи, только не к нему!
– Почему?
Он достал сигарету и чиркнул спичкой. Она тут же погасла в его дрожащих пальцах.
– Он уверен? Это точно?
– Это точно.
Сколько раз взбегала она по этой лестнице, и дверь была открыта, а Дэн ждал ее с сияющим лицом и распростертыми объятиями, сгорая от нетерпения. Сейчас они стоят в разных углах комнаты. Он зажег другую спичку и поднес ее к газовой лампе; слабое пламя рассеяло царивший в комнате полумрак.
– Что он сказал? Он был в ярости?
Что мы должны немедленно пожениться. Что самое главное – это наша любовь друг к другу.
– Он был немногословен.
– Но что-то он должен был сказать. – Дэн смотрел в пол. – Наверное, готов был убить меня.
– Ну, от этого было бы мало пользы.
– Я разрушил его хорошее мнение обо мне… о нас обоих.
– Не уверена. По-моему, ему было очень жаль, что все так получилось.
Жалость. Она больше, чем грусть. «Зрелище, достойное жалости», – говорим мы, имея в виду нечто такое, что вызывает у нас грусть и в то же время жалость, потому что случившегося можно было избежать.
Ей пришло в голову, что несмотря на свои страдания, она думает в категориях преподавательницы английского, и она улыбнулась, понимая, насколько неуместна сейчас эта улыбка.
Дэн заметил улыбку. Он боится, что у меня начнется истерика, подумала Хенни, когда он подошел к ней.
– Сними пальто, сядь, а может, тебе прилечь? Бросив взгляд на кровать, она прошла мимо и уселась на стул у окна. Почувствовала на плече руку Дэна.
– Не бойся, Хенни. Нам нужно поскорее пожениться, только и всего.
Его голос показался ей эхом. У нее было ощущение нереальности происходящего. Словно со стороны услышала она собственный голос:
– Но ты же не хочешь.
– Я хочу, Хенни! Конечно же, хочу. Это получилось немного раньше, чем я… но мы справимся, и все будет хорошо, – и он повторил умоляющим тоном: – Не бойся, Хенни.
– Все это время… сначала ты говорил, что мы не можем этого позволить, а затем и вовсе перестал касаться этой темы.
– Наверное, я боялся ответственности. Счета, плата за квартиру, я не хотел думать об этом. Поверь, я чувствовал себя виноватым. Для тебя было бы лучше, если бы тебе встретился другой человек.
Хенни закрыла лицо руками. Другой человек был бы для тебя лучше, сказал он. Внутри у нее была лишь пустота. Все остановилось. Все.
– Хенни, посмотри на меня. Я вовсе не в восторге от собственного поведения. Пожалуйста, не плачь. Я не выношу слез.
– Я не плачу. – Она подняла голову. Она выглядела как сама смерть. Увидев, что Дэн по-настоящему расстроен, она испытала мстительное удовлетворение.
– Ты сумеешь быстро забыть про мои слезы. Мисс Люси Марстон поможет тебе в этом.
– О чем ты говоришь?
– Я полагаю, это ясно.
– Она-то к этому какое имеет отношение? О чем ты подумала? Девушка… хорошенькая девушка, но таких десятки… Неужели мужчина не может поговорить с девушкой без того, чтобы все тут же не начали подозревать… – он запнулся и замолчал.
«Если бы я могла поверить ему. Может, он говорит правду».
Она встала и, отдернув штору, выглянула в окно. По улице шел фонарщик; его продвижение отмечалось появлением в сгущавшейся тьме слабых пятен света. Он был единственным живым существом на пустынной улице.
Дэн повторил:
– Мы должны как можно скорее пожениться, Хенни.
Она резко обернулась.
– Нет. Я не хочу, чтобы ты женился на мне, потому что «мы должны». – Что-то сильное, бесшабашное, бунтарское всколыхнуло ей душу, заставив выйти из состояния апатии. – Я заслуживаю большего. Я не стану жить с человеком, который будет тыкать мне этим всякий раз, когда нам случится не сойтись во мнениях.
– Этого никогда не случится.
– Мы всегда будем думать одинаково? Но это же смехотворно. Ты не можешь всерьез говорить это.
– Я имел в виду, что не буду «тыкать тебе этим».
– Твоему слову больше нельзя верить. Он спокойно спросил:
– Тогда чего же ты хочешь?
Прислонившись головой к ледяной раме, она думала: «Хочу, чтобы все было как в начале. Чтобы ты смотрел на меня так, как тогда на Бруклинском мосту, когда ты сказал «Я люблю тебя, Хенни. У нас с тобой впереди много прекрасных лет, целая жизнь».
– Хенни, скажи что-нибудь. Посмотри на меня. Если ты не выйдешь за меня замуж, что же ты будешь делать?
– Не знаю, – она услышала собственный смех, противный, дребезжащий, – покончу с собой, наверное.
– Боже мой, Хенни!
– Кому какая разница? Ты думаешь, я актерствую, чтобы вызвать у тебя жалость? Или угрожаю тебе, хотя зачем бы мне было это нужно? Нет, я и вправду считаю, что моя смерть не многих огорчит. Что меняется от того, жива я или нет, для моей семьи, для тебя, для всего мира? О, конечно, мои родные поплачут какое-то время, вспоминая меня. Тебя какое-то время, ну, может, пару месяцев, будет мучить совесть. Друзья семьи будут обсуждать это между собой: «Как вы думаете, эта дочка де Ривера, говорят, она… Нет, не может быть… Да, моя дорогая, я слышала…» А потом жизнь войдет в прежнее русло; но я, по крайней мере, буду избавлена от всех забот.
Слова будто возвышали ее над ним. И она искренне верила в то, что говорила. Как-то вдруг гнев сделал ее сильной.
Его же эти слова привели в ужас.
– Хенни, не говори так!
Он обнял ее и прижался щекой к ее волосам. Она ощутила его теплое дыхание, услышала его бормотание:
– Не говори о смерти. Пожалуйста. Ты пугаешь меня. Но ее тело, словно окаменев, не отзывалось на крепкое объятие. Ни слова о своем двухнедельном молчании, о своем равнодушии.
И вдруг она осознала, что он подавляет рыдание.
– Я знаю, я не всегда вел себя как положено мужчине. Я причинил тебе боль. Посмотри на меня, Хенни, пожалуйста.
Он взял ее за подбородок, и она увидела слезы в его глазах.
– Я не хотел, чтобы ты страдала. Но со мной нелегко. Я совершаю много ошибок, я не слишком внимателен. Но я исправлюсь, поверь мне.
– Хотелось бы.
– Тогда поверь мне. Я раскаиваюсь. О Господи, как я раскаиваюсь.
С таким выражением лица нельзя лгать. Нет, это невозможно.
– Поверь мне и отныне всегда верь мне.
Она молчала. Желание верить боролось с сомнениями и колебаниями. Но его слезы растопили ее сердце. Болезненный нарыв недоверия и горя в ее душе прорвался, она разрыдалась.
– Я не хочу умирать, – рыдала она. – Я не это имела в виду.
– Конечно, нет. Ты будешь жить. Милая моя Хенни.
Он целовал ей волосы, их слезы смешались, они прижались друг к другу, и его губы нашли ее губы. Ее обволакивало тепло его тела; в нем растаяли ее страх, ярость, чувство уязвленного самолюбия, и им на смену пришло спасительное облегчение.
– Ты чудесная, храбрая.
– Не знаю.
– Да. Да. Чудесная и храбрая.
Они долго стояли, прижавшись друг к другу, потом Хенни улыбнулась и привычным жестом откинула прядь волос у него со лба.
– Я позабочусь о тебе, Хенни. И я поговорю с дядей Дэвидом, пусть даже ему и хочется убить меня.
Теперь она могла смеяться.
– Да он вовсе этого не хочет.
– Я позабочусь о тебе. Не бойся ничего. Я здесь с тобой. Я всегда буду с тобой.
Да, да, забыть обо всем, ни о чем не спрашивать, начать с начала.
– Я не понимаю этой внезапной спешки, – сказала, нахмурившись, Анжелика. – И почему твой отец идет в этом вопросе на поводу у Дэна.
– Папа рад за меня.
– Все это какая-то загадка. Ни с того ни с сего твой отец начал его нахваливать. Он такой образованный, он ученый. Какое это имеет значение?
«Это потому, что папа знает, какой несчастной я себя чувствовала, – подумала Хенни. – А может, он догадывается и об истинной причине «спешки».
– Подожди до весны, – вступила в разговор Флоренс. – За зиму мы как следует все подготовим. Теперь, когда вы обручены, можно не торопиться.
– Флоренс, мы не хотим ждать.
– Тогда придется поспешить с приглашениями. Ах, Хенни, устроим все у меня. Ты будешь спускаться по лестнице. Я украшу перила гирляндами из аспарагуса…
– Спасибо тебе за предложение, но я бы не хотела пышной церемонии. И пусть все состоится у нас дома.
– Но у Флоренс было бы так красиво, – возразила Анжелика. – Тебе не следует отказываться.
– Папа будет счастлив, если мы устроим свадьбу здесь.
– Пожалуй, она права, – нехотя согласилась Флоренс. – Ты же знаешь, он до сих пор переживает, что я выходила замуж не у нас дома.
Анжелика вздохнула. «Она не испытывает радости, – подумала Хенни, – вот если бы я выходила замуж за того, кто ей нравится, она бы чувствовала себя куда бодрее». И, как ни странно, ею овладела жалость к матери, которую постигло, как та сама считала, очередное разочарование.
– По крайней мере, позволь мне помочь с платьем, – сказала Флоренс, исполненная энергии и добрых намерений. – Белый бархат? Нет, не бархат, его так редко можно носить. Лучше парча или муаровый шелк. Тогда ты сможешь после надевать его на званые обеды. Ты ведь такая практичная.
– Сомневаюсь, что мы будем ходить на званые обеды.
– Ну, не будешь же ты все время сидеть в четырех стенах, живя в Нью-Йорке. Итак, пойдем по магазинам в понедельник. Начнем с Бродвея, с «Лорд энд Тейлор». Потом «МакКрири». Мы с Уолтером решили дать тебе Чек, чтобы было с чем начинать.
Хенни почти не слышала ее. Все было под контролем. О ней заботились.
Правда, однажды ночью она проснулась в холодном поту от кошмара: она поднималась по крутой лестнице с ребенком на руках – он был таким тяжелым – подходила к комнате Дэна и звонила в дверь; она звонила и звонила, но никто не открывал ей, и она с ужасом понимала, что он на ней не женится.
Проснувшись, она потянулась к кольцу, дешевенькому бриллиантовому кольцу, принадлежавшему матери Дэна. Она любила вертеть его на пальце, видя в нем доказательство и обещание. Затем положила руку на живот, где уже зрела новая жизнь, которая зародилась благодаря Дэну и которая соединила их.
Чувство невероятного облегчения нахлынуло на нее. Оно было сродни чувству благодарности, испытываемому утопающим, которому только что спасли жизнь. Она долго лежала без сна, улыбаясь в темноте.
Мальчик, которому дали имя Фредерик в честь отца Дэна и которого сразу же стали называть Фредди, родился, как сообщил семье дядя Дэвид, исключительно большим и сильным для семимесячного ребенка. И роды, к счастью, прошли на удивление легко.
Вся семья пришла в больницу – родители Хенни, Флоренс и Уолтер с маленьким Полом.
– Мы послали коляску тебе домой, – сказала Флоренс. – Темно-голубая английская коляска, в такой не стыдно лежать и наследному принцу.
Хенни с Дэном уже купили довольно приличную плетеную коляску с верхом – она рекламировалась в каталоге «Сирз» и стоила всего тринадцать долларов. Что ж, они просто вернут ее, нельзя обижать Флоренс.
– Теперь ты не будешь больше ходить со мной в парк, – сказал Пол.
– Конечно, буду. Почему же нет?
– Потому что теперь у тебя есть он, и меня ты больше не будешь любить.
Все засмеялись, кроме Хенни, которая, взяв Пола за руку, серьезно сказала:
– Я буду любить вас обоих. Ты будешь помогать мне воспитывать Фредди, учить его, потому что ты старше. И Фредди тебя полюбит. Вы всю жизнь будете любить друг друга.
– Его ты будешь любить больше, – возразил Пол, – потому что он твой.
«Какой же Пол умный мальчик! Он умеет понять и принять вещи такими, какие они есть. Благословенный ребенок», – подумала Хенни и ничего не ответила, но продолжала держать его руку в своей до самого его ухода.
Она осталась с Дэном и младенцем, лежавшим в колыбельке рядом с кроватью. Дэн встал на колени, так что его лицо оказалось вровень с лицом Хенни. Он принес ей розы и матерчатую кошку.
– Ты и ребенок, – произнес он дрожащим голосом. – Я вас недостоин.
Она погладила его по волосам.
– Не говори так. Это неправда.
– Да… за эти последние месяцы, когда мы жили вместе, я сумел в полной мере оценить, какая у тебя прекрасная душа. Мне стыдно за многие свои поступки. Ты не представляешь, как я…
Тронутая до глубины души, она прошептала:
– Я не хочу этого слушать. Мы вместе, а остальное не важно.
Он выпрямился.
– Ну хорошо. Ты знаешь, что я только что сделал? Купил билеты на концерт. Будут исполнять новую вещь Дебюсси «Послеполуденный отдых фавна». Говорят, это что-то изумительное. Мы пообедаем и устроим себе праздник, когда ты поправишься.
– Поправлюсь? Да я прекрасно себя чувствую, лучше и быть не может.
После ухода Дэна она осталась одна с ребенком. Маленький комочек под белым одеяльцем. Он спал, лежа на животе, была видна одна щечка и редкие волосики на голой головке. Одна ручка высунулась из-под одеяла; крошечные пальчики пытались ухватить гладкую простыню. Во сне он чмокал губами и, наклонившись, Хенни увидела, как подрагивают белые веки. Она подумала, что ему, возможно, снится кормление. Несколько минут Хенни, опершись на локоть, созерцала это чудо, которое она произвела на свет.
Солнечные лучи светили теперь прямо в окно, наполняя комнату дремотным теплом. Хенни снова откинулась на подушку.
Казалось невероятным, что всего несколько часов назад этот маленький человечек жил в ее теле. И тут же она посмеялась над собственным изумлением; наверняка, каждая женщина, родив ребенка, испытывает то же самое. Никакого чуда здесь нет.
Во всяком случае он здесь со мной, мы семья, у нас есть будущее. И я наконец нашла самое себя.