Дорогие Хенни и Дэн!

Вот уже неделя как мы в деревне. Мне, правда, нужно было бы задержаться на пару дней в Лондоне – я не успел встретиться со всеми нашими клиентами – но наши старые добрые друзья Уоррены и слышать об этом не захотели.

И вот мы с Фредди в «Фезерстоуне» – так называется их имение. Здесь чудесно; все-таки лето, хотя прохладное и дождливое, лучшее время года в Англии.

У нас с Фредди одна комната, так как дом полон гостей. Понаехали кузины и кузены, тети и дяди, один из которых викарий, словно сошедший со страниц произведений Оливера Голдсмита. Еще среди гостей пять или шесть совсем юных мальчиков и девочек (сбился со счета, так они друг на друга похожи) и племянник мистера Уоррена Джеральд, по счастливой случайности ровесник Фредди.

Теперь я со спокойной совестью вернусь в Лондон, оставив у них Фредди. Они пригласили его, видимо, чтобы племяннику не было скучно, но Фредди и сам хочет остаться. Он уже видел Лондон со всеми его чудесами – Тауэр, королевский дворец, «Харродз», смену караула. Говорят, что на знакомство с Римом может уйти три дня или три года, то же самое относится и к Лондону. Фредди пробыл в Лондоне две недели, так что пусть теперь наслаждается жизнью в английской деревне.

По-моему, он очарован Англией. Это, что называется, любовь с первого взгляда. Вчера вечером он сидел на кровати, снимая носки, и вдруг замер с наполовину снятым носком, словно кто его загипнотизировал и проговорил: «Ты не поверишь, но я мог бы остаться здесь навсегда».

Я не удержался от смеха, таким ошеломленным он при этом выглядел, и ответил, что рад за него; это значит, он проникся атмосферой этой страны и если этого не происходит, не стоит и путешествовать.

Конечно, он еще не знаком с неприглядной стороной английской действительности – безработные, бездомные, ютящиеся на скамейках на набережной рядом с Вестминстером, все то, с чем мы, к сожалению, сталкиваемся и у себя дома. Но подобные вещи осознаются уже после того как глаз вдоволь насладится живописными красотами новых мест.

Кстати, о живописных красотах; из окна мне видно стадо овец, которое медленно бредет по дороге под охраной трех собак делового вида. Каждый раз я с удовольствием наблюдаю за тем, как эти умные сторожа наводят порядок в огромном – в сотню голов – стаде. Это сценка из далекого прошлого, такая мирная, ласкающая и глаз, и душу.

Вчера утром мы катались верхом. Фредди, как вы знаете, ни разу не сидел на лошади, поэтому я немного нервничал, хотя они и выбрали ему самую смирную кобылу. Не дай Бог, он застрял бы здесь со сломанной рукой или ногой в самом начале нашего путешествия. Но он был молодцом и вел себя как послушный ученик. Все обошлось без происшествий, так что завтра мы повторим прогулку. А вот и Фредди с Джеральдом, они идут на теннисный корт. Я договорился играть против них в паре с одним из гостей – мужчиной лет шестидесяти, который, однако, играет азартно, как молодой. Он, как и Джеральд, и, как мне кажется, вообще все здешние мужчины, высокий, худощавый и подтянутый.

Здесь я прервусь, так как не хочу заставлять их ждать. Допишу завтра и сразу же отправлю письмо; знаю, вам не терпится услышать 0 вашем дорогом мальчике.

…итак, я продолжаю. Сегодня дождь льет как из ведра – типичный английский дождь. Все остались в своих комнатах – спят, читают, пишут письма. Фредди делает записи в своем дневнике, а я дописываю это письмо.

Путешествие творит с Фредди чудеса. Вчера вечером он развлек нас – нет, правильнее будет сказать «очаровал» – своей игрой. Он нисколько не смущался, как это часто бывало с ним дома, и даже произнес маленькую речь: объяснил, что исполнит этюд Эдварда Макдауэлла, который учился у Сезара Франка и т. д. Затем по просьбе одного из гостей он играл Шопена – самая подходящая музыка для летнего вечера в деревне. Я ни разу не слышал, чтобы он играл так блистательно. По-моему, он действительно мог бы стать великим пианистом, и я не понимаю, почему он не хочет посвятить себя музыке. Все замерли, слушая его игру. Они все, старшие особенно, относятся к нему с симпатией; им по душе его скромность, ну и, конечно, его восторженное отношение к Англии. Я рад, что вы отпустили его в эту поездку.

В понедельник я вернусь в Лондон, где мне предстоит несколько деловых встреч, а через несколько дней Фредди присоединится ко мне, и мы отбудем в Париж.

С наилучшими пожеланиями.

Пол.

Страницы моего путевого дневника понемногу начинают заполняться, что порадовало бы бабушку Анжелику, которая мне этот дневник подарила. Он чем-то похож на нее – красивый, в дорогом переплете, сверху золотыми буквами написано «Фредерик Рот».

Я оказался в глухой английской провинции. Дом построен в елизаветинском стиле, говорят, в нем останавливался Кромвель. Дверная притолока в моей комнате такая низкая, что при входе я каждый раз стукаюсь об нее головой. Стены дома увиты плющом, в котором гнездятся воробьи. Плющ толстый и старый, должно быть, ему лет сто. Недавно я стоял у окна и смотрел на блестящие капли росы, на лошадь с телегой, медленно поднимавшуюся на холм, и словно видел один из пейзажей Констебля. Наверное, с того времени ничего здесь не изменилось, только появились телеграфные столбы, которые я стараюсь не замечать. Мне кажется, я мог бы остаться здесь навсегда.

Джеральд показал мне окрестности – мы совершали пешие прогулки, ездили верхом и на велосипеде. Он чудесный товарищ. Я в жизни не встречал такого человека, и у меня чувство, будто я знаком с ним давным-давно. Он мой ровесник, но насколько же он образованнее. Он специализируется по истории в Кембридже. У него широкий круг интересов, он прекрасно разбирается в цветах и животных, играет в крикет и ездит верхом. Свою первую лошадку-пони он получил в подарок в трехлетнем возрасте. Больше всего меня привлекают в нем его простота и скромность. Именно эти качества и делают человека настоящим джентльменом.

Почти неделю я не делал в дневнике никаких записей, о чем очень сожалею, потому что мне хочется описать все свои впечатления, пока они свежи в памяти.

Мне нравится доброта и манеры местных жителей. В Нью-Йорке не встретишь ничего подобного, по крайней мере в том районе, где я живу. Работники фермы подносят руку к шапке, увидев джентльмена на лошади, и он отвечает им тем же. Я несколько раз наблюдал, как дамы, ехавшие в экипаже, выходили из него, когда дорога шла в гору, жалея лошадей. Это мне тоже нравится.

Катаясь верхом, мы часто проезжаем мимо огромного поместья какого-то лорда. Самого дома, который, по словам Джеральда, находится в миле от ворот и в котором четыреста комнат, не видно. Вдобавок лорд владеет пятьюдесятью тысячами акров земли в Шотландии и зимним дворцом на юге Франции. С дороги нам были видны лишь тисы, растущие вокруг домика привратника, да декоративные кусты, подстриженные в виде зубчатых башен старинного замка.

На днях, когда мы любовались кустами, к воротам подъехал громадный мужчина на такой же громадной лошади. Со своей длинной седой бородой, лысым черепом и обветренным лицом он был похож на фермера из романа Томаса Гарди, но оказалось, что это брат владельца усадьбы.

Он поприветствовал Джеральда, расспросил его о семье и уж потом свернул на великолепную подъездную аллею, ведущую к дому. Я убежден, что будь на нем шляпа, он бы ее приподнял, прощаясь с нами. Возможно, это ребячество – я знаю, что Пол именно так и считает – но на меня огромное впечатление произвела благородная простота этого человека. Как говорят, положение обязывает.

Я засиделся допоздна, перебирая в уме события дня. У меня вдруг возникло желание написать стихотворение и я попытался, но ничего не получилось. А вот у Джеральда есть талант. Он читал мне кое-что из своих поэтических опытов, совсем недурно, доходит до сердца. Он кроме того хороший декламатор и прочел мне много прекрасных стихов самых разных поэтов, которых я не знал. Одно стихотворение – смелое и немного печальное стихотворение о солдатах, написанное А.Э.Хаусманом – нашло особый отклик в моей душе. Я даже решил записать его.

У Джеральда есть девушка. Он показал мне ее фотографию. Она не такая красивая, как Лия. Джеральд многое рассказал мне о Дафне. Он говорит, что у них настоящая одухотворенная любовь, совсем не то, что было у него раньше с другими девушками.

Я вполне могу понять, почему девушки влюбляются в Джеральда. Он такой мужественный и благородный. Вчера ночью мне приснился сон, страшно меня расстроивший.

Мне снилось, что я влюблен в Джеральда и что он девушка, но потом он снова стал самим собой. Мне стыдно писать о том, что мы делали во сне. Сны бывают такими запутанными и странными.

Мне и про Лию снятся странные сны: она заигрывает со мной – как в тот раз у пруда у дяди Альфи – и мне хочется ответить ей, хочется что-то почувствовать, ведь она такая хорошенькая, но я ничего не чувствую.

Пол называет Меня англофилом, не могу понять, говорит он это с одобрением или нет. Мне кажется, он считает меня наивным дурачком, сосунком, у которого молоко на губах не обсохло. Ну и пусть. Я все равно восхищаюсь им и бесконечно ему благодарен.

Жаль, что я не могу поговорить с Полом о своих чувствах к Лии и к Джеральду. Не знаю почему, мы ведь всегда были близки с ним. Может, потому, что он никогда не делится со мной своими переживаниями, ничего не рассказывает о своих отношениях с Мими, хотя они наверняка скоро поженятся. Казалось бы, ему должно хотеться поговорить о ней. Но он такой сдержанный, такой скрытный. Думаю, и я такой же.

Вчера вечером мы видели сову. Я в жизни не видел ни одной совы, даже не слышал, как они кричат. После ужина мы вышли на лужайку и вдруг услышали ее уханье, а потом увидели и ее саму: она сидела на ветке футах в двадцати от нас, уставившись на нас своими желто-зелеными глазами.

Вскоре похолодало и мы вернулись в дом, и меня опять попросили сыграть. Я сыграл «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Мне кажется, что люди такого склада предпочитают простоту Моцарта любым бравурным виртуозным пассажам. Моцарт такой утонченный, такой чистый, его произведения – это сама квинтэссенция музыки. Я помню, мой отец сказал однажды, что Моцарт прост как сама правда и еще что-то о сближении науки и искусства. Красиво сказано…

Я знаю, что отец во мне разочарован. Именно поэтому мне так тяжело, чтобы не сказать невозможно, играть в его присутствии. При нем в голову мне лезут неприятные мысли, ненужные воспоминания… не всегда, конечно, но часто. Он надеялся – сейчас, наверное, расстался с этой надеждой – что я стану тем, кем не смог стать он сам; что я буду садиться за рояль в огромных концертных залах, играть, покоряя сердца слушателей, а потом отвешивать элегантные поклоны. Какая чепуха! Да, я талантлив, но не настолько. И это тяжелее, чем быть простым бездарем.

Завтра последний день моего пребывания здесь. После этого я присоединюсь к Полу в Лондоне, потом мы поедем в Париж. Мне хочется в Париж, но в то же время грустно уезжать отсюда.

Вчера мы ездили в Гластонбери, Джеральд, я и двое его друзей по Кембриджу. Я смотрел на Авалонскую долину, бывшую когда-то морем, где, по преданию, находился остров Авалон, на который перед смертью отвезли короля Артура, и чувствовал, что по спине у меня ползут мурашки. Гластонберийское аббатство превратилось в руины; уцелела одна башенная арка, а на месте других башен остались лишь груды камней, поросшие травой. Говорят, здесь похоронены Артур и Гиневра. Мы стояли, вслушиваясь в тишину, нарушаемую лишь шумом ветра. Все вокруг внушало благоговение, все было исполнено достоинства и очарования.

Можно подумать, что у меня в роду были англичане, такими знакомыми кажутся мне старинные деревушки, окруженные мирными полями. За них будешь сражаться до последнего, если возникнет такая необходимость.

Всю вторую половину дня мы с Джеральдом провели за разговором; о чем только мы ни говорили – о Дафне, Йеле, Кембридже, моем доме, его доме. Мне трудно было объяснить, какие у меня родители. Я чувствовал, что по моему описанию они ему не понравились, и он сразу понял, что и они его не одобрили бы. Что ж, он прав. Слишком уж он консервативен, сказали бы они. Я словно наяву слышу их голоса, произносящие это слово. Отец бы усмехнулся презрительно и добавил, что Джеральд больно уж изнеженный. Он и меня таким считает, я знаю. Да, все здесь вызвало бы у отца возмущение, особенно слуги.

Я спросил у Джеральда совета относительно своей будущей специализации: средние века или античность. Я уже решил, что буду заниматься историей. По мнению Джеральда, сейчас рано об этом говорить, надо попробовать силы в том и в другом, а уж потом решать.

Пребывание здесь очень на меня повлияло. Я приобрел друга на всю жизнь, хотя скоро мы и окажемся по разные стороны океана. Я никогда и ни с кем не испытывал ничего подобного, такого мгновенного полного взаимопонимания, как будто каким-то непостижимым образом он является моей второй половиной.

Дорогая Мими!

Мы приехали сюда два дня назад, и только сейчас я смог выкроить время, чтобы написать тебе. Папа надавал мне столько поручений, велел встретиться со столькими людьми, что, едва сойдя с парома, я был вынужден сразу же заняться делами.

Срок моего пребывания в Европе истек почти наполовину, и хотя все идет прекрасно, я уже мечтаю о возвращении домой. Надеюсь, ты догадываешься почему. Я начал скучать по тебе с того самого момента, как очутился на борту корабля. За это время было столько забавных маленьких происшествий, столько интересных знакомств, столько занимательных бесед (признаюсь, что в некоторых из этих бесед я выступал в роли слушателя, причем без ведома их участников, ты ведь знаешь, как я любопытен); мне бы хотелось поделиться с тобой всеми своими наблюдениями, выслушать твое мнение, выговориться самому. Ты изумительно умеешь слушать. Да, мне тебя не хватает. Думаю, что любовь – если дать ей самое простое определение – это и есть полное взаимопонимание и желание быть вместе.

Сегодня утром я разговаривал с одной из наших клиенток – некоей мадам Ламартин. Возможно, ты ее помнишь; вы встречались, когда ты приезжала сюда с родителями несколько лет назад. Она, во всяком случае, тебя помнит.

«А как поживает милая крошка Мариан?» – спросила она, назвав тебя очаровательным ребенком.

Вот видишь, какое впечатление ты на всех производишь. А тебе тогда было, наверное, лет двенадцать. Она очень обрадовалась, когда я по секрету сказал ей, что мы собираемся пожениться. Надеюсь, ты не будешь сердиться, что я проговорился.

Завтра хочу устроить себе отдых, отвлечься от контор и банков и просто побродить по Парижу, побывать в своих любимых местах. Перекушу в «Пре Каталан» в Буа, посмотрю на уличных художников на Пляс дю Тетр, пороюсь в книжных развалах на Левом берегу. Надеюсь, когда-нибудь мы побываем здесь вместе.

А пока я с удовольствием покажу все это Фредди. Он проявляет столько энтузиазма! Должен сказать, я рад, что увез его из Англии. Он тоскует по ней, по крайней мере по тому ее уголку, в который он, судя по всему, влюбился.

Они все там ведут какие-то ненормальные разговоры. Я вспоминаю один вечер, чудесный летний вечер этих ребят в их белых фланелевых костюмах, развалившихся в белых плетеных креслах под усыпанными белыми цветами липами. И о чем, ты думаешь, говорили юный Джеральд и его кембриджские друзья, пока Фредди внимал им с открытым ртом? Они говорили, что «современное общество стало слишком изнеженным»; к этому, по их мнению, привело стабильное процветание и, хочешь-верь хочешь-нет, длительный период мира. Настало время, говорили они, когда нужно идти на жертвы во имя благородных целей; нужны новые герои, такие, как рыцари короля Артура. Ну не чепуха ли это? Я слушал, пытаясь понять, что же они за люди. Самое невероятное, что своими идеями они заразили Фредди. Бедный мальчик рассуждает теперь как наследник британской славы. Порой мне кажется, что я старше его не на шесть, а на шестьдесят лет. В Европе пахнет войной, я чувствую это, и эти блестящие молодые люди тоже. Но я считаю войну величайшим бедствием, а они чуть ли не с радостью ждут ее начала. Я боюсь за этих молодых людей с их тоской по прошлому, вернее по идеализированному варианту прошлого, созданному их воображением. У них в головах страшная путаница и они неспособны к трезвой самооценке.

Конечно, человеку трудно посмотреть на себя как бы со стороны. Возможно, кое в каких вопросах и у меня в голове путаница, хотя я сам, естественно, так не думаю. (Я подозреваю, что твой отец, хотя и относится ко мне с симпатией, но считает радикалом, каковым я не являюсь).

Не пойму, с чего это я так расписался сегодня. Луна светит так ярко, что хоть выключай лампу. Рю де Риволи кажется серебряной в свете луны и уличных фонарей. Может, этот свет гонит от меня сон. Но думаю, что причина не в этом. Просто сегодня я чувствую себя одиноким и тоскую по дому. Я вспоминаю те далекие дни, когда мы, бывало, играли на пляже перед домом моих деда с бабкой. А ты знаешь, тогда они без конца внушали мне, что я не должен тебя обижать. Правду сказать, когда тебе было десять, ты мне страшно надоедала. А потом в один прекрасный день, когда я был в теперешнем возрасте Фредди, я готовился поступать в колледж, а тебе было пятнадцать, я посмотрел на тебя… и не смог отвести глаз. Ты была такой красивой. Вечером я пришел к вам, объяснив свой приход тем, что должен помочь тебе по математике, помнишь? Вот так в один день ты стала в моих глазах взрослой. Если хочешь, я и на слух стал воспринимать тебя по-другому.

«А голос у нее был мягкий и нежный, какой и подобает иметь женщине». Прости за шекспировскую цитату, но лучше сказать трудно.

Дорогая Мими, скоро напишу еще.

Пол.

Дорогая Мими!

Сегодня был такой долгий день. Мне нужно было завершить все свои дела, потому что через неделю мы уезжаем в Германию. Но закончился этот утомительный день очень приятно – ужином «У Максима». Ужин был чудесный. Нас пригласил клиент моего отца. Он привел с собой жену и трех дочерей, что довольно необычно для француза; французы, как правило, четко разграничивают сферу деловых и личных интересов. Они крайне редко приглашают деловых партнеров к себе домой, так что приход в ресторан с семьей был максимальным выражением симпатии.

Фредди сказал, что одна из дочерей похожа на тебя. Вообще-то со своими светлым волосами и веснушками – которые ты ненавидишь, а я нахожу очаровательными – ты скорее похожа на англичанку, так что говоря о вашем сходстве, Фредди, видимо, имел в виду твое умение одеваться с большим вкусом, как настоящая француженка. На той девушке был костюм зеленовато-голубого цвета; у тебя много нарядов именно этого цвета.

По-моему, девушка понравилась Фредди, и мне было жаль, что она не обратила внимания на его робкие попытки поухаживать за ней. Девушки как-то не замечают Фредди, хотя внешне он очень интересный. Из-за своей застенчивости он кажется неловким и юным, моложе, чем он есть на самом деле.

Кстати, он постоянно спрашивает меня о тебе; он все время рассуждает про любовь и хочет выяснить, как можно определить, когда ты влюблен по-настоящему. Я сказал ему, что он сам поймет, когда это случится, а пока пусть не ломает над этим голову.

В данный момент он пишет в своем дневнике. Перо буквально летает по бумаге, разбрызгивая чернила, будто он боится, что не успеет записать все свои мысли. Время от времени он замирает, глядя на небо.

Я вот сейчас задался вопросом, что бы сказали его родители, услышав его разглагольствования в духе английского аристократа. Говорят, Фредди не похож на своих родителей, а на самом деле он – их зеркальное отражение. Он идеализирует прошлое, представляя его таким, каким оно никогда не было, а они – будущее, рисуя некую социалистическую утопию, которой никогда не бывать.

Я рад, что у тебя практичный склад ума, Мими. Это признак здоровой психики и так проще жить. После всех этих недель, проведенных с Фредди, мне хочется побыть в обществе обычного здравомыслящего человека. Фредди очень нервный. Он производит на меня впечатление человека, который, повинуясь минутному порыву, способен совершить что-то непоправимое. Но в целом путешествие пошло ему на пользу, и я рад, что взял его с собой.

В свободное время мне удалось походить по магазинам. Я горжусь своими покупками. Я сумел, по крайней мере, я на это надеюсь, выбрать всем подарки по вкусу.

Я купил старинную китайскую вазу того зеленовато-голубого цвета, который ассоциируется у меня с тобой. Я купил ее для нашего с тобой дома, а потом, пока они ее заворачивали, подумал: не слишком ли я поспешил. Официально мы не помолвлены. А вдруг ты передумаешь или найдешь кого-то другого. Но нет, я в это не верю. Я уверен в твоих чувствах, как и ты, я знаю, уверена в моих.

Я всем доволен сегодня; рад, что конец путешествия уже не за горами, что я справился со всеми поручениями. Все переговоры с клиентами отца прошли успешно, и я даже заполучил для нас новых. Одним словом, я оправдал его доверие.

Итак, сегодня у меня прекрасное настроение. Я жду не дождусь, когда снова тебя увижу. Мысли о тебе наполняют меня глубокой спокойной радостью.

Милая Мими, скоро напишу еще.

Пол.

Какими словами описать Париж? Париж, который показал мне Пол, это сплошные фонтаны, цветы, мрамор, белокаменные проспекты. Это великолепный город.

Но все же какая-то часть меня осталась в Англии. Глупо, конечно, так привязаться к месту, где провел всего несколько недель, но это чувство сильнее меня. Я часто вспоминаю, как Джеральд стоял на перроне и махал мне, пока маленький поезд, увозивший меня в Лондон, медленно набирал скорость. Последнее, что я увидел перед поворотом, было поле, усеянное бледно-лиловыми цветами чертополоха, а вдалеке Джеральд, который все еще махал рукой. Но это не было прощанием навеки; мы уверены, что встретимся снова, и не один раз.

Пол очень занят. Он сводил меня в картинную галерею, расположенную рядом с гостиницей, как-никак картины – его самая большая любовь, и посоветовал, куда еще я могу сходить, пока буду предоставлен самому себе. Я видел такие изумительные произведения искусства. Жаль, что я плохо разбираюсь в живописи и архитектуре. Я способен лишь восторгаться, тогда как Пол смотрит на них взглядом знатока.

Вчера вечером мы ходили на балет. Давали «Послеполуденный отдых фавна» с Нижинским. Потрясающе. Здесь все с ума сходят по Дягилеву. Вот бы Лие это увидеть, она обожает балет. Малышка Лия! Удивительно, как многому она научилась за эти несколько лет. Я со стыдом вспоминаю, что был страшно недоволен, когда она к нам переселилась, хотя и постарался скрыть свое недовольство – ведь мама так этого хотела.

Шесть лет прошло! Теперь уже и представить трудно, как мы жили без Лии. У нее какой-то особый дар нравиться абсолютно всем. Если вдуматься, то и Пол обладает этим даром, хотя сравнивать их вроде бы нелепо – Пол такой рафинированный, а Лия… Лия – это само движение. Не знаю, как лучше описать ее. Думаю, что с Полом их роднит энтузиазм, энергия, любознательность. Пол интересуется абсолютно всем и все замечает. Ему, например, любопытно, какова мощность мотора новой модели «рено». А недавно он подошел к садовнику, обрабатывавшему клумбу в одном из парков и на своем великолепном французском стал расспрашивать его о розах, которых раньше не видел. Каждую минуту он что-то получает от жизни.

Мы ужинали с французской семьей. Глава семьи – клиент Пола. Ходили «К Максиму», но для меня вечер прошел не слишком удачно: я не говорю по-французски, а единственная из трех дочерей, – они все очень миленькие и одеты с большим вкусом – говорившая немного по-английски, не обращала на меня никакого внимания. Зря я не слушал советов своей новоорлеанской бабушки и не учил французский. Сейчас он мне очень пригодился бы.

Хотел бы я обладать талантами Пола. Я никогда не знаю, что сказать. А Пол так уверен в себе. В нем есть спокойное достоинство, непринужденность и юмор. Его глаза – по словам моей мамы они у него тропической синевы – могут искриться таким весельем. Хотел бы я…

Что же не так со мной? Единственная девушка, с которой я могу разговаривать, это Лия, да и то потому, что она меня любит. Я уверен, что она любит меня по-настоящему. Но как бы там ни было, а в кулинарном отношении ужин был великолепен, так что вечер не совсем пропал.

Должно быть, у Пола с этими людьми обширные деловые связи, потому что завтра мы едем с ними на пикник. Особого восторга я не испытываю.

Окрестности Парижа называются Иль де Франс, остров. Место, выбранное для пикника, и в самом деле, походило на тихий затерянный островок. Французские пикники не похожи на наши. Мы во время пикников сидим на расстеленных на земле одеялах; они привезли с собой стол, стулья, скатерть. Получился настоящий ланч. Надо отдать французам справедливость, они понимают толк в еде. Мы угощались цыпленком, салатами и этими их длинными батонами, еще теплыми, с хрустящей корочкой. Под конец были персики, таких я в жизни не пробовал – огромные, как бейсбольные мячи и сладкие, как сахар.

В остальном пикник мало чем отличался от вчерашнего ужина. Одна из девушек играла на гитаре и все разговаривали по-французски. Пол пытался втянуть меня в разговор, обращаясь по-английски ко мне и к той девушке, которая немного понимала наш язык, но дело не пошло дальше нескольких вежливых реплик. Я уверен, что слышал, как она прошептала Полу что-то вроде «ваш кузен очень застенчивый, да?» Мне ли не знать, что она права. Я действительно часто смущаюсь в обществе незнакомых людей.

Мое одиночество скрасила собака, которую они с собой привезли. Это была молоденькая такса – такса, кстати, по-французски «tekel» – почти щенок, на редкость дружелюбная. Вот уж не думал, что собака может составить приятную компанию. Не понимаю, почему у нас никогда не было собаки. Когда мы уже вернулись в гостиницу, я сказал Полу, что хочу купить таксу в подарок Лие. Пол посоветовал подождать с покупкой до Германии.

Я обязательно это сделаю. Лия наверняка ее полюбит.

Дорогие родители!

Во-первых, я люблю вас обоих, а во-вторых, пусть мама простит меня за то, что я так много писал о делах, но в конце концов я и приехал в Европу по делам, а не ради развлечений.

Мне удалось провести все запланированные встречи, и я отправил в контору пакет с документами и контрактами.

Как вы, наверное, догадались по штемпелям на конвертах, последние две недели мы с Фредди колесили по всей Германии. Сегодня впервые выдался спокойный вечер, так что я могу обо всем написать подробно. Папа, твой список лиц, с которыми я должен был встретиться, оказался воистину гигантским. Не подумай только, что я жалуюсь.

Сейчас мы находимся в Мюнхене и, видимо, пробудем здесь еще дня два-три. Здесь чудесно; мы гуляем по паркам, ходим в музей, пьем хорошее вино. Должно быть, мое решение взять с собой за границу Фредди было вам до некоторой степени неприятно, но все же я уверен, вы понимаете, что он не виноват в семейной междоусобице.

Мы хотим осмотреть здесь все, что заслуживает внимания. Вчера ездили в Швабинг, район художников. Я купил две картины экспрессионистов, которые вам скорее всего не понравятся. Думаю, что со временем цена на них возрастет, а значит, я выгодно вложил деньги; но если этого и не произойдет, жалеть я не буду. Я от них в восторге и готов любоваться ими всю жизнь. Кроме того я купил несколько изделий из нимфенбургского фарфора, естественно заплатив за них значительно дешевле той цены, по которой они продаются у нас. За эти несколько дней мы уже столько всего посмотрели. Королевский дворец, Хофгартен, Фрауенкирхе, одним словом все, что вы мне советовали.

По приглашению братьев Штейн мы побывали в гостях у каждого из них. Помня ваши наставления, на следующий день я послал им цветы, как принято по европейскому этикету.

Отношение к нам здесь самое сердечное, только вот сегодня днем произошел один досадный инцидент. К концу моей встречи с господином фон Медлером разговор, тон которому, естественно, задавал он, а не я, зашел о войне. Вообще-то эта тема затрагивалась и в других беседах, но никто до сих пор не проявлял такой злобы.

«Немцы не хотят войны», заявил он, «но англичане нас зажимают, они намерены задушить нас, не позволить нам стать великой державой».

Я не ответил. Мне был глубоко антипатичен этот человек с его моноклем и толстым животом.

«Но если дело дойдет до войны», продолжал он, «что ж, мы готовы. У нас мужественная молодежь, а война закалит ее еще больше».

Должно быть, рядом с его конторой находится школа, потому что, выглянув в окно, мы увидели колонну ребятишек лет двенадцати в школьной форме, марширующих стройными рядами. Глядя на них, он сказал: «Повторяю, война, если она начнется, облагородит этих ребят».

К счастью, в этот момент он обрезал кончик сигары и не мог видеть моего лица. Вы всегда говорили мне, что у меня слишком выразительное лицо и на нем отражаются все мои мысли, советовали ради деловых интересов развивать способность сохранять бесстрастное выражение.

«Вы, американцы, конечно, не станете вмешиваться», снова заговорил он и посмотрел на меня с какой-то гаденькой, – иначе ее и не назовешь, – улыбкой.

Не знаю, какого ответа он ждал. В конце концов, не я отвечаю за выработку нашей внешней политики. Будем надеяться, ответил я, что до войны дело не дойдет, сейчас во всех странах развернулось движение за мир.

«А, движение за мир», сказал он, «радикалы, сентиментальные дамочки, смутьяны, евреи…»

Справедливости ради замечу, что, вспомнив, с кем разговаривает, он покраснел, прямо запылал весь.

«Я, конечно, не вас имею в виду, господин Вернер, вы же понимаете. Вы знаете, о ком я говорю – низшие классы, русские, такого рода евреи».

Я не стал вступать с ним в спор. Проговори мы хоть пятьсот часов, мне бы все равно не удалось его переубедить. Мне хотелось поскорее выйти на улицу и вдохнуть свежего воздуха.

Германия производит впечатление мощи, несколько даже пугающей – шахты, сталеплавильные предприятия, электростанции. Во Франции, где основное внимание уделяется удовольствиям, развлечениям и комфорту, этого как-то не замечаешь. Будучи в Эссене, я посетил завод Круппа – промышленный гигант с бесчисленными цехами, складами, железнодорожными рельсами, напоминающий огромный муравейник или улей. Возможно, я ошибаюсь, но по сравнению с ним наши питтсбургские предприятия кажутся маленькими и безобидными.

На бельгийской границе я видел новые железнодорожные пути, проложенные сюда из самого сердца Германии. Бельгийцы хотят остаться нейтральными, но вряд ли это у них получится. Знаю, вы считаете меня пессимистом, но думаю, вы неправы; скептик, осторожный человек – да, но не пессимист. Простите, что-то я сегодня в мрачном настроении. Полагаю, после хорошего обеда, как всегда бывает, оно пройдет без следа. Временно прощаюсь с вами.

Любящий вас Пол.

P.S. Передайте привет дяде Альфи, тете Эмили и маленькой Мег. Я купил ей в подарок замечательную куклу.

Дорогие родители!

Спешу вас обрадовать: сегодня ваш сын, Пол, пребывает в превосходном настроении. Час назад закончилась моя последняя деловая встреча, и теперь меня ждет неделя полного отдыха.

Проведя кропотливое расследование, как какой-нибудь первостатейный детектив, я выяснил адрес наших родственников и вчера дозвонился до Иоахима Натансона. Странное у меня при этом было чувство, волнующее, я бы сказал. Мы беседовали довольно долго, переходя с английского на немецкий и снова возвращаясь к английскому.

Не знаю, почему мы до сих пор не подумали о том, чтобы разыскать наших немецких родственников. Наверное потому, что всегда ездили в Германию с дедушкой и бабушкой Вернерами, которых мамина родня, конечно же, нисколько не интересовала.

Иоахим произвел на меня приятное впечатление. Ему двадцать два года, он выпускник нюрнбергского университета, журналист по профессии. Работает в крупной ежедневной газете. Живет в Штуттгарте с матерью; отец его умер в прошлом году. Я понял, что они хорошо обеспечены, потому что он объездил всю Европу, теперь собирается побывать и в Америке, особенно его привлекает американский запад.

Как же далеко ушли мы от нашего общего предка – уличного торговца в маленькой деревушке, о котором рассказывал бывало дядя Дэвид.

Мы пришли к выводу, что мы – Фредди, Иоахим и я – кузены в четвертом колене. Подумать только, здесь в Германии мы могли бы столкнуться с ним нос к носу в поезде или еще где, и так и не узнать, что он наш родственник, если бы не дядя Дэвид, который все эти годы изредка переписывался с немецкой ветвью нашего рода.

Иоахим предложил встретиться в Байрейте и пойти в оперу, а потом провести пару дней в Шварцвальде в отеле, где он всегда останавливается. Это будет необычная встреча для нас обоих.

Дорогие папа и мама!

Что за день был сегодня! Мы встретили Иоахима в холле нашей гостиницы. Дежурный администратор, которому мы сообщили наши имена, направил его прямиком к нам. Не знаю, какими он нас представлял, мы об этом не говорили, кстати надо будет спросить его об этом; про себя скажу, что я удивился – я представлял его другим, хотя каким конкретно, я и сам не знаю. Он немец с головы до ног. Белокурые волосы, подстриженные под гребенку, ярко-синие глаза (почти как мои), и во всем остальном типичный нордический тип из «Кольца Нибелунгов» с той только разницей, что там герои высокие, а Иоахим среднего роста. Он расцеловал нас, долго жал нам руки, и в глазах у него блестели слезы. Я и сам прослезился.

Мы сидели за столом, глядя друг на друга, и говорили о трагедии нашей семьи, последствия которой затронули и каждого из нас. Как давно это было! Такая старая история. Но для дяди Дэвида не такая уж и старая, не так ли? Думаю, даже дожив до пятисот лет, не забудешь еврейские погромы или то, как умерла твоя мать. Мне бы следовало почаще общаться с дядей Дэвидом. Я вдруг подумал сейчас, что он уехал из той деревни на телеге и в Америку добирался на парусном судне. А мы приехали сюда поездом, а Атлантический океан пересекали на пароходе, которому вполне подходит определение «плавучий дворец».

Мы чудесно провели время, рассказывая друг другу все, что могли вспомнить о своих семьях. Иоахим с особым вниманием слушал про дядю Дэвида – он ведь живое связующее звено между нами. Надо сказать, у Иоахима весьма туманное представление о нашей Гражданской войне. Мы рассказали ему об участии в войне наших родственников, о том, как в дальнейшем сложилась их судьба и т. д. А он в свою очередь рассказал нам про своего деда, погибшего в франко-прусскую войну и об одном нашем общем предке, который принимал активное участие в революции 1848 года. Сейчас, когда я пишу все это, мне пришло в голову, что в нашем разговоре все время фигурировала война.

Иоахим – человек европейской культуры. Надо признать, что европейское образование лучше нашего, особенно по части языков. Он владеет итальянским, испанским, французским и английским. К концу вечера его английский заметно улучшился, как, наверное, и мой немецкий. Но все-таки больше мы говорили на английском из-за Фредди. Да, языковое образование явно не входит в программу нью-йоркских государственных школ.

Иоахим входит в одну из групп любителей пешего туризма. Это молодые люди, которые любят бродить по городам и весям; их часто можно встретить на здешних дорогах. Несколько лет назад он совершил с ними пешее путешествие в Грецию.

Вот что еще интересно: он верующий еврей, правда не ортодокс, но все же догматы веры соблюдает строже, чем наша семья. Не помню уж, почему об этом зашла речь, но он сказал, что не разделяет идеи, которые проповедуют молодежные сионистские организации, возникающие сейчас по всей Германии. Он считает, что можно быть настоящим немцем, исповедуя при этом иудаизм. Я склонен с ним согласиться. Меня ни в малейшей степени не привлекает идея еврейского государства.

Мы проговорили всю ночь. Больше писать не могу – глаза слипаются. Постараюсь написать еще до отъезда.

Дорогие папа и мама!

Шварцвальд – пожалуй, самое прекрасное место на земле. Все здесь напоминает мне иллюстрации к сказкам братьев Гримм, которые фрейлейн читала мне, когда мне было шесть лет.

Окно моей комнаты выходит на гору, у подножия которой и расположена наша гостиница. Открыв окно, я ощущаю дуновения ветра, раскачивающего деревья на ее склоне, и кажется, что вот-вот услышишь голоса вагнеровских лесных обитателей. Здесь начинаешь верить в сказания об эльфах, гномах, спрятанных мечах и отважных рыцарях. Место обладает колдовским очарованием, и я теперь понимаю, почему дедушка и бабушка Вернеры каждый год ездят сюда.

Мы ходили в деревню покупать таксу для Фредди. Он самым решительным образом настроен взять ее с собой в Америку. Деревня тоже похожа на нарисованную: пряничные домики с балкончиками и островерхими крышами; на подоконниках герань, а в комнатах, наверняка, часы с кукушкой. На лугу за деревенской улицей пасутся, звеня колокольчиками, коровы. Фредди купил своего щенка и назвал его Струдель, так что возвращаться домой мы будем втроем.

Фредди счастлив. С провозом щенка проблем не будет. Он умещается у меня на ладони, и мы легко пронесем его в наше купе в корзинке. Правда, на пароходе ему придется жить в конуре на верхней палубе. Я объяснил Фредди, что в каюте щенка не разрешат оставить, его это очень огорчило.

Я допишу то, что не успел вчера, а больше уже писать не буду. Хочу рассказать вам о том, как поразил меня вчера Иоахим. Мы сидели на веранде с группой немцев. Фредди ушел в комнату, потому что все говорили по-немецки, и я был единственным иностранцем. У меня сложилось впечатление, что все они входят в какую-то пан-германскую лигу, основной лозунг которой «Мир принадлежит Германии». Они до небес превозносили немецкую культуру, немецкий характер, все немецкое. Каждой империи – свое время, говорили они. Звезда Англии закатилась, как когда-то и звезда Рима, а Германия находится на подъеме. Я не сказал ни слова, пока они не разошлись по своим комнатам, и лишь оставшись вдвоем с Иоахимом заметил, что, на мой взгляд, они говорят абсурдные вещи, что кайзер, провозглашающий «моя армия» и «правительство – это я» самый настоящий идиот. Ваш кайзер – опасный человек, добавил я.

Сначала Иоахим прямо-таки окаменел. Потом заявил, что они не говорят так о «своем» кайзере, что он глава государства и знает, что делает; еще немного и он щелкнул бы каблуками. Было видно, что он очень рассержен, и я принялся извиняться: это, конечно, не моего ума дело, сказал я, я понимаю его чувства (хотя я совсем их не понимал), я не хотел его обидеть и все такое. Хотел было спросить, как, по его мнению, относятся к нему пруссаки, вспомнив господина фон Медлера с его «я конечно, не вас имею в виду, господин Вернер», но решил, что это не имеет смысла. Расстались мы без обиды, братски похлопав друг друга по спине.

Да, это прекрасная страна, но мне она не нравится. Миф о германской славе поразил немцев как болезнь; не устояли даже самые порядочные из них, такие, как Иоахим. За их бесконечными разглагольствованиями кроется простая истина: они стремятся прибрать к рукам английские колонии и контролировать морские пути. Это ясно, как Божий день. Если их не остановить, они ввергнут весь мир, и себя в том числе, в катастрофу.

Прощай, Германия и кузен Иоахим. Я рад, что мы встретились. Теперь мы будем поддерживать контакт, и к нашей семейной саге добавятся новые главы.

Поезд отходит завтра рано утром, а в пятницу мы поднимемся на борт «Лузитании». До скорой встречи в Нью-Йорке. С любовью

Пол.