Четвертая кража случилась в апартаментах Карлоса Серрано, расположенных высоко над заливом у пляжа Акапулько. Многие знали, что он собрал одну из лучших коллекций мексиканских импрессионистов, и когда, навестив друзей в Нью-Йорке, Майами и Палм-Бич, в ноябре возвратился домой, оказалось, что шесть картин аккуратно вырезаны из рам и украдены. Полиция не обнаружила следы взлома и вообще никаких улик. Допросили его служащих, всех работающих в здании, а также разносчиков, доставлявших покупки богатым жильцам, однако это ни к чему не привело. К этому времени, однако, расследование вела не только полиция: за несколько месяцев до случившегося после ограбления апартаментов Бритта Фарлея был вызван особый следователь страховой компании.

Сэм Колби ушел на пенсию четыре года тому назад, в возрасте шестидесяти пяти лет. Он давно был разведен, дети выросли, и он переехал в поселок пенсионеров в Фениксе, в поисках компании и солнца. Но он скучал и с каждым месяцем чувствовал себя на год старше; он даже начинал разговаривать сам с собой. Его утомляло то, что он видел только своих ровесников, внутри у него все кипело от спертой энергии, он завидовал каждому, кто мотался по свету и был чем-то занят. И поскольку в мире страхового бизнеса все еще говорили о его легендарной карьере, которую он сделал, разыскивая украденные произведения искусства, сберегая компаниям миллионы долларов на возмещение убытков, он позвонил своему бывшему помощнику, а теперь начальнику и сказал, что хотел бы время от времени получать задание, чтобы не превратиться в сушеный гриб, который развевается на ветру. Вскоре ему позвонил директор объединения страховых компаний и попросил приехать в Нью-Йорк.

Здесь ему дали два дела: одно о краже трех полотен Тулуз-Лотрека из апартаментов Флавии Гварнери в Нью-Йорке и другое о более чем годичной давности краже статуэток из апартаментов Бритта Фарлея в Париже.

— Да ты просто смеешься, — сказал Колби, перелистывая дела, — между ними больше года и целый океан, в одном картины, в другом — статуэтки. Что я должен с этим делать?

— Поможет только система, — сказал директор.

— Система? Ты хочешь сказать, дела без улик? И это система? Это чушь собачья, если кто в этом разбирается.

— Возможно. Но если мы достаточно тупы, чтобы платить тебе деньги, ты ведь не будешь воротить от нас нос?

Колби ухмыльнулся и махнул рукой:

— Я позвоню тебе

Он был маленький и сгорбленный, пальцы рук искривлены артритом, все лицо в мелких морщинках, карие глаза смотрели на мир проницательно, как если бы он знал, что мир полон потенциальных нарушители закона, которые если и остаются честными, так только из страха перед подобными ему. Каждую ночь он молился, чтобы это дело не рассыпалось, чтобы оно оказалось достаточно большим, чтобы он был все время занят и чтобы он сумел расследовать его столь же блистательно, как в свои лучшие годы, и таким образом получил бы еще дела, и чтобы у него была работа до тех пор, пока он не умрет.

Он допросил Флавию Гварнери, ее горничную и дворецкого, которых она уволила, затем попытался поговорить с Бриттом Фарлеем. Но Бритт был занят на гастролях с концертами, и о нем снимали фильм, так что Колби пришлось ждать, пока все это не закончится. Пока он ждал, ему опять позвонили из Нью-Йорка. Произошла капитальная кража в доме Сида и Амелии Лейгтон: из их дома в Палм-Спрингсе исчезли полотна начала двадцатого века. Способ был тот же самый.

Впервые Сэм Колби почувствовал знакомую дрожь охотника. В конце концов, в этом что-то может быть. Париж, Нью-Йорк, Палм-Спрингс: для настоящих профессионалов это не проблема. Куда более интересными оказались даты: кража у Фарлея произошла в. июне, у Лейгтонов — в сентябре. Между ними четыре месяца вместо полутора лет. Была ли это группа, или два парня, или даже одиночка — то ли они сбесились, то ли позарез нужны были деньги. Для детектива в этом и заключался основной шанс.

Предполагалось, что они проведут этот отпуск только вдвоем, но в последнюю минуту Джад простудился, а Эллисон захотела остаться с ним, так что Бен отправился в Нью-Йорк один. Он разъезжал по делам компании «Сэлинджер» так часто, что ему это не было в новинку, но на сей раз он был почти рад остаться один: он мог спокойно купить подарок Эллисон к Рождеству, к тому же он хотел зайти в студию молодых художников, о которых слышал.

Искусство для Бена стало страстью. Он начал покупать картины вскоре после того, как они с Эллисон поженились, когда он наблюдал, как покупает она, и для удовольствия и для помещения капитала. Когда она решила открыть в Бостоне галерею изящных искусств, он стал покупать чаще, потому что ему хотелось разделять ее интересы, и еще потому, что ему хотелось приобрести собственность, которую он покупал бы просто потому, что это приятно. Всю жизнь Бен заботился только о своих насущных нуждах, но никогда не покупал что-либо только потому, что ему приятно было на это смотреть.

А он был толковым покупателем. Оказалось, что у него был инстинкт на то, какие художники окажутся знаменитыми; он покупал не торопясь, без эмоций; и уже теперь некоторые из полотен, купленных им за скромную цену год или два тому назад, были «открыты» владельцами галерей и искусствоведами. Полотна Бена стоили сейчас значительно больше, чем когда он начал коллекционировать, именно это должно было случиться, если он когда-либо надеялся приобрести вес в семье своей жены.

В Нью-Йорке в качестве рождественского подарка для Эллисон он купил изящное бриллиантовое ожерелье с подвешенным к нему сердечком из сапфира. А для Ленни он нашел чайничек из горного хрусталя. Ему хотелось от Ленни любви или, но крайней мере, одобрения, но он мог сказать, что до сих пор не получил ни того ни другого. С тех пор как Бен стал частью семьи, Ленни относилась к нему дружелюбно, всегда помнила о Рождестве, дне его рождения, интересовалась его работой и его мнением, когда вся семья собиралась за обедом… Но Бена никогда не покидало чувство, что Ленни была с ним осторожна. Он говорил себе, что это нелепо, однако ему все равно казалось, что она наблюдала за ним, что он скажет или сделает, как бы желая понять, почему он здесь. Теперь он уже не беспокоился об этом, как в первый год, когда постоянно ждал взрыва, но чувство тревоги все еще не покидало его.

На сегодня он закончил и работу и покупки, и не спеша шагал по городу. Было очень тепло для декабря, светило солнце, и он с явным удовольствием проходил по улицам, по которым когда-то рыскал, чтобы что-нибудь украсть или спрятаться от погони. Теперь он шел легким крупным шагом. Он знал, что делает, у него было почти все, чего он хотел, и Нью-Йорк ему не угрожал. Это все еще был его любимый город, и он чувствовал себя здесь как дома.

Было почти пять, когда, повернув на Пятьдесят восьмую улицу, он увидел белый навес, который раньше ему не попадался на глаза. Потом у входа он увидел медную табличку с надписью «Бикон-Хилл». Он подумал: «Нью-Йорк Бикон-Хилл», — и вспомнил, что когда-то в этом здании размещался нью-йоркский отель Сэлинджеров. Здание представляло собой узкое закопченное сооружение, неотличимое от тысячи подобных ему в городе. Теперь кирпичная облицовка светилась мягким красным цветом, нижний этаж был отделан стеклом и белым мрамором, отшлифованным, как атлас, а белый тент тянулся к тротуару от великолепного входа с отделкой из меди.

Неожиданно Бен вошел в холл и остановился в центре под хрустальной люстрой посреди групп людей, вернувшихся после покупок и прогулок. Многие из них задерживались у старинной конторки портье, чтобы забрать письма или получить билеты на концерт или в театр. В холле царили тишина и спокойствие, исходившие от светло-серых, фиолетовых и зеленых лилий ковра и драпировок с рисунком из ирисов; немногочисленная мебель была резной и тяжелой. Все столики в небольшой гостиной для отдыха были заполнены, маленький струнный оркестр в дальнем углу играл венские вальсы. У двери в гостиную молодая женщина за длинным столом упаковывала рождественские подарки для гостей.

«Хотелось бы мне здесь остановиться», — подумал Бен. И когда ему в голову пришли эти слова, он понял, что сделал Лоре самый большой комплимент.

Интересно, была ли она здесь? Было бы нетрудно выяснить это и даже увидеть ее. Но он не мог этого сделать. Он не был готов сказать Сэлинджерам о них двоих, и если Лора уже не презирала его, она, конечно, будет его презирать, когда он скажет, что не может представить ее своей семье, по крайней мере, пока не может. «Я не могу случайно все это перевернуть, — подумал он, — а может, даже и все потерять. Я не чувствую себя настолько уверенным, чтобы рассказать о всех тайнах, особенно о Лоре. Я доверяю Эллисон, но…»

Но он и сам не знал, насколько может полагаться на Эллисон. Или, вернее, верила ли ему Эллисон настолько, чтобы вынести всю эту гору секретов.

«Я подумаю об этом, — сказал он себе, — и приму решение». Должен быть способ, чтобы навести мост между этими годами молчания. Наступит ли такой момент, когда будет слишком поздно снова соединить семью? Он этою не знал. Он не знал даже, хотела ли этого Лора. Он повернулся, чтобы уйти, и задержался на мгновение бросить последний взгляд на гостиницу. Многих гостей он знал: сенатора, который часто останавливался в бостонской гостинице Сэлинджеров, владельца знаменитого лыжного курорта и самого богатого дельца с Гавай Даниэля Иноути, с которым Бен разговаривал о строительстве отеля Сэлинджеров в Гонолулу. Иноути всегда останавливался в «Карлайле»; если он поменял отель, то это была победа Лоры.

Иноути увидел его и помахал. Бен ответил на приветствие, но ему ни с кем не хотелось разговаривать, и он продолжил путь. На улице ему показалось еще суматошнее после покоя «Бикон-Хилла». «Бикон-Хилл». Он впервые понял название. Огромный отель стал домом для его создательницы Лоры, и Лора назвала его по имени дома, который любила больше всего и, возможно, до сих пор думала о нем, как о своем доме. Если это было так, то он отнял у нее дом. И тогда им еще труднее, а может, и невозможно будет соединить хоть что-то.

Он зашагал дальше, и расстояние между ним и этим прекрасным отелем увеличивалось. У «Плазы», стоявшего в квартале от «Бикон-Хилла», он остановился, чтобы войти. У него оставалось два часа до обеда с архитектором по поводу строительства нового отеля Сэлинджеров; времени достаточно, чтобы выпить не спеша и вернуться в дом Ленни и Феликса, а затем принять душ и переодеться. Но, пересекая холл, он внезапно остановился. Ленни Сэлинджер стояла внизу у лифтов и ждала.

«Что за черт, — подумал Бен. — Феликс сказал, что она навещает друзей в Вирджинии. И что она может делать в „Плазе“, если на Пятьдесят первой улице у нее собственный дом?» Он направился к ней, но остановился. Она была не одна.

Может, это и не было понятно всем, но Бену стало ясно, что высокий молодой человек, стоявший немного позади нее, на самом деле был с ней. Он не отрывал от нее глаз, а его рука шарила около ее локтя, он стоял так близко от нее, как будто его привязали. Ленни смотрела прямо перед собой, но что-то в ее взгляде давало понять, что она стоит откинувшись назад. На ней было темное платье с накинутым на плечи норковым манто, в руках она держала довольно большую дорожную сумку.

Двери лифта открылись, и Ленни с молодым человеком отступили, чтобы пропустить выходящих из лифта. Не раздумывая, Бен подошел и взял Ленни за руку.

Она обернулась, приготовившись стряхнуть незнакомца, который осмелился тронуть ее, и здесь она увидела Бена. На одну секунду ее глаза закрылись.

— Бен, — сказала она, не раздумывая, — я не знала, что ты в городе.

— Феликс сказал, что я могу остановиться у вас; он сказал, что вы в Вирджинии. Она кивнула:

— У меня изменились планы.

Бен упорно смотрел на молодого человека, который стоял в сторонке, пока другие набивались в лифт. Все трое так и стояли, пока Ленни не сдалась:

— Вилли Бейкер, Бен Гарднер.

Бен не пожал молодому человеку протянутой руки.

— Если вы позволите, я приглашу свою тещу на чай.

— О, разумеется, — он не знал куда девать глаза — Конечно… у меня как раз встреча. Желаю хорошо провести время. — Смущенный и немного напуганный, он исчез в толпе.

Ленни вырвала руку у Бена:

— Я лучше что-нибудь выпью.

— Ну что ж, я тоже.

Молча они прошли в дубовую гостиную, а когда уселись, Ленни принялась изучать комнату, как будто никогда ее не видела. Бену нравилась ее холеная сухопарая элегантность, великолепный бант шелковой блузки и то, как она сдерживала чувства — замешательство или гнев? — думал он — единственным признаком их был румянец на скуластых щеках.

— Водка и тоник? — спросил он.

Она слегка улыбнулась тому, что он помнил ее вкус.

— Благодарю.

Они снова помолчали, пока им не принесли напитки.

— Я полагаю, ты считаешь, что совершил благородный поступок, — сказала Ленни.

— Не знаю, — откровенно признался Бен. — Я не думал об этом.

— Прекрасно!

Он смотрел на нее.

— Я не думаю, что это впервые. И вы хотите, чтобы я об этом подумал? На это не нужно много времени. Думаю, чертовски стыдно, что классная леди превращает свое тело в площадку для…

Она пролила рюмку на стол:

— Да как ты смеешь так разговаривать со мной! Кто ты такой? Ты ничего не знаешь о…

— Я знаю, что вы — мать Эллисон, она любит вас и думает, что вы — совершенство и…

— Пожалуйста, пожалуйста, не говори так. Я не совершенство. — Она слегка улыбнулась. — И я не хочу быть совершенной, это было бы так обременительно.

— Вам не надо беспокоиться попусту, — сказал он холодно, — это бремя, которого у вас нет.

Она с раздумьем смотрела на него. Он был в бешенстве, и злость делала его очень юным.

— Ты многого не понимаешь, — сказала она.

— Да где уж мне понять? Ведь вы не разговариваете со мной; я почти не знаю вас через столько лет. За каким чертом вы делаете это с собой? Господи, да одна только мысль о вас… сколько комнат в отелях… сколько постелей… сколько этих кобелей, лапающих вас, словно какую-то дешевку.

— Остановись! — воскликнула она. — Это звучит, — она нервно рассмеялась, — словно ты — любовник.

— А почему не просто зять? — бросил он ей. — Или кто-то из родственников, кто беспокоится о вас. И часто вы проделываете это?

— Как только пожелаю, — отрезала она. — Когда только мне захочется.

— Но почему? За каким чертом вы…

— Не знаю, — сказала она, сама удивляясь. — Но для тебя это не имеет никакого значения. Если меня это удовлетворяет…

— Вас? И вы удовлетворены, счастливы, горды? В вашей жизни все прекрасно?

— Я уже сказала тебе, это не твое дело!

— Нет, черт подери! Я беспокоюсь о вас, и этого достаточно, чтобы это стало моим делом. — Он резко повернулся к появившемуся официанту. — Повторить для двоих. — Он уставился на Ленни. — С тех пор как я вас увидел, что-то в вас напоминает мне нечто, я даже не знаю что, но вы так много значите для меня. И вы много значите для моей жены. И если вы думаете, что я позволю вам таскаться словно какая-то шлюха…

— О, Бен, Бога ради, остановись! — Ленни покачала головой. — Ситуация затруднительная, но это не греческая трагедия. Я тот же человек, которого ты знаешь, с тех пор как женился на Эллисон. Если я разочаровала тебя, мне очень жаль, но ты переживешь это. Мы не святое семейство, ты знаешь; не требуй от нас так много.

Бен уставился на рюмку. Когда-то он всех их ненавидел: одно слово «Сэлинджер» приводило его в бешенство. Теперь это была его семья, и он хотел, чтобы она стала для него всем, чем должна быть семья. Феликс — другое дело; он не имел к ним отношения; но остальные должны быть совершенством.

— И потом, — сказала Ленни, — разве ты настолько безупречен, чтобы требовать от нас совершенства? Ты всегда честен? Ты не делаешь ничего, что можно порицать?

Он взглянул на нее и встретил ее взгляд, потом отвел глаза.

— Мне хотелось, чтобы вы сделали меня частью вашей семьи. Но вы не хотите: вы наблюдаете за мной, как будто думаете, что я нападу на вас или что-то у вас отберу. Разве недостаточно того, что я люблю Эллисон? Разве это не сближает нас? Я хочу, чтобы у меня была целая семья, а не часть, но вы не любите меня. Думаю, я понимаю, почему Феликс не принимает меня, но вы-то какою черта?

— Почему ты здесь? — спросила Ленни.

— Здесь?

— Почему ты женился на Эллисон?

— Потому что люблю ее. Она моя жена, у нас сын. Что за вопрос, черт подери?

— Почему ты встретил Эллисон?

Голос Бена звучал осторожно.

— Ведь она рассказывала вам, как мы встретились.

— А ты не подстроил вашу встречу?

— Подстроил? Что, черт возьми, это значит? Как будто я знал, кто она такая! Да как бы я узнал, кто она такая? — Он остановился, уловив, что протестует слишком горячо.

— А вас интересовало, как обстояло дело с её первым мужем?

— Нет. Но оказалось, что он женился на ней из-за денег.

— И вы думаете, что я тоже?

— Не знаю. Я не знаю, чего ты хочешь от нас.

— Любви. Семьи. Людей, о которых я забочусь и которые заботятся обо мне.

— И это все? С самого начала?

— С самого начала, — сказал он ровным голосом. Он больше не беспокоился о том, чтобы не солгать Ленни. Он влюбился в Эллисон — он не ожидал этого, но влюбился — теперь только это было важно. Он не солгал бы о двух годах, которые они провели с Эллисон, но он бы что угодно напридумывала о том, что было до того.

Ленни покачала головой:

— К сожалению, я не верю этому, Бен. В тот первый день в аэропорту в тебе было что-то такое. Было не похоже, что ты влюблен в Эллисон; мы тебя интересовали гораздо больше. Ты выглядел… осторожным. И осмотрительным. Ты как будто хотел нас запомнить и вычислить, кто будет на твоей стороне. Ты будто ломал комедию.

— Неправда! О черт, да я не знаю, как я выглядел, но я в первый раз встречался со всеми вами, и я нервничал — да и любой занервничает! В конце концов, кто вы такая, чтобы обвинять меня, что вот я ломаю комедию? Как раз вы-то и притворяетесь: любящая жена, любящая мать, леди прокрадывается и выскальзывает из гостиничных номеров.

— Как он похож на отца, — четко произнесла Ленни, — такой же горячий.

— Мой отец?

— И ты так похож на него. Мне хотелось думать, что не похож, но сходство большое.

— Мой отец? Да что, черт побери, вы знаете о моем отце?

— Мы были любовниками. Мне было девятнадцать, а ему…

— Что? Минуту. Вы и мой отец были… Это какая-го дурацкая шутка?

— Я знаю, это звучит так…

— Вы сказали, что мой отец и вы были любовниками? Что за чушь собачья? А моя мать? А я? Где был я?

— Твоя мать бросила Джада, потому что он пил. Ты жил с ней. Тебе было восемь, почти девять. Я встретила Джада и влюбилась в него, и мы прожили вместе год. Я любила его, — голос ее дрогнул, она остановилась, затем продолжала: — Больше чем кого-либо за всю жизнь.

Бен не мог этому поверить:

— Вы знали моего отца? И не сказали мне об этом?

— Я ждала. Я думала, что ты знаешь — из-за Джада. Не знаю почему, но я не могла придумать другой причины для такого невероятного совпадения. Да я и не знала, как заговорить с тобой о нем. Ведь я никогда ни с кем не говорила о нем; я не знаю никого, кто бы мог понять, на что это было похоже — быть с ним и любить его, в то время когда многое не так, как надо. Она посмотрела на Бена. — У тебя волосы как у него, и профиль почти такой же, и эта морщинка между глаз, и улыбка… Он был очень несчастен, но какое-то время то, что было между нами, это было так хорошо; какое-то время у нас была любовь… и надежда…

Бен смотрел на свои руки, вспоминая загнанные глаза отца в последние месяцы жизни.

— И как бы долго мы ни любили, все равно нам будет мало, — пробормотал он.

— Что? Что ты сказал?

— Это были стихи, которые нравились отцу. Он сказал, что это стихи о сне, который ему однажды приснился, он увидел девушку с нежными… — Голос его задрожал, и он ошеломленно уставился на Ленни. — С нежными руками и любовью, которая не умрет. Так это были вы? Это были вы! Я не могу поверить… что вы были с ним в этой дыре в Виллидже, там были сломанные стулья…

— И матрас на полу. — Она задумчиво улыбнулась — Это была моя единственная попытка устроить бунт. Джад сказал, что я не выдержу, и, может быть, он был прав; хотелось бы мне точно знать, была ли я действительно бунтаркой или только разыгрывала из себя. Но он отослал меня обратно, и я вернулась к родителям, и спала в обычной постели, и в обычное время ела обычную еду, а потом — приличное замужество. Я никогда не была храброй, Бен.

Он нетерпеливо махнул рукой: ему хотелось поговорить об этом, но не теперь.

— А каким он был? Он не любил рассказывать о себе, да и я многое позабыл.

Ленни рассказала ему о Джаде все, что знала. Ей удалось описать крохотную ободранную квартирку, те приятные минуты, которые сделали ее светлой, и те несчастливые, когда она становилась еще темнее и теснее, а иногда и настоящей тюрьмой для Джада. Она рассказывала, как старалась быть ангелом и освободить Джада. Джад у Ленни был как живой, он как будто сидел с ними за столом: с его классическим взглядом, изъеденным алкоголем и яростью; его нежностью и ее обожанием; их смех в те дни, когда ему удавалось превозмочь гнев, разъедавший его изнутри; стихи, которые он читал и которые она помнила до сих пор; их мечты о поездке в Европу и о новой жизни, которой, они оба знали, у них не будет; книги, которые они читали вместе, и шутки, которым они вместе смеялись; их ссоры, когда он выпивал слишком много; и страсть, которой он обучал ее на том самом матрасе на полу; и как он пугал и ее и себя, когда бешенство разрасталось в нем и, казалось, съедало его изнутри.

— Он рассказывал мне об этом, — вслух произнес Бен. Слушая нежные воспоминания Ленни, он забыл, где находился, и, вспоминая отца, завидовал, что Ленни знала отца лучше, чем он. Его снова охватили гнев и жуткое чувство потери, которое он ощутил, когда Джад ушел из дома и они стали видеться один-два раза в неделю, а потом он и этого лишился: Джад умер, когда ему было тринадцать.

Он помнил этот день Он отправился навестить отца, держа в руках книгу, которую украл по случаю дня рождения отца, на развале рядом с «Аргосой». Он нашел его лежащим лицом вниз на матрасе, совсем холодным. Он пытался закрыть ему глаза, но никак не получалось. И сейчас он чувствовал нежность его ресниц, когда дотрагивался до них; и все еще помнил соленый вкус слез, когда рыдал наедине с телом отца. И вновь переживая все это, он «потерял контроль над настоящим.

— Он говорил мне, что ярость поглощает его изнутри. Он знал, что очень болен. Он говорил, что практически у него не было шанса вернуть утраченное и я должен буду сделать это вместо него и отомстить человеку, который его обокрал. — Он втянул воздух с резким свистом, настроение было испорчено.

— Что такое? — спросила Ленни.

Бен взглянул на нее сузившимися глазами:

— Вы не знаете?

— Я знаю, кто-то украл компанию Джада — с этого он и запил. Он потерял и свою фирму, и все деньги, которые вложил в нее, а потом и семью; он потерял все. Однажды он говорил об этом с Феликсом… — На сей раз остановилась она.

— Феликс был там? — спросил Бен. — Но ведь они не виделись после… Вы не говорили мне, что там был Феликс.

Ленни сделала знак официанту и подождала, пока он принесет наполненные рюмки.

— Это другая история.

— Мне хотелось бы ее услышать. — Он посмотрел на часы — Мне нужно отменить назначенную на обед встречу; а вам никому не нужно позвонить?

Она покачала головой:

— Ты уже изменил мои планы на обед.

Он еле заметно улыбнулся и попросил официанта принести телефон. Ленни наблюдала за ним, пока он звонил. У него были светлые, как у Джада, волосы и его голубые глаза, его широкие скулы и большой рот. Но за роговой оправой очков глаза были яснее, чем у Джада, и в нем чувствовалась твердая самоуверенность, которой Ленни никогда не видела у Джада. Возможно, она и была у Джада до того, как они встретились; возможно, Бен унаследовал ее от него. А может быть, Бен сам создал это качество, когда потерял отца и в одиночку пробивал себе путь в жестоком мире Ей было интересно, каким он был с Эллисон: был ли он столь же нежен и вспыльчив, как Джад, и была ли у него уклончивость Джада, которая так раздражала Ленни — ведь она никогда не знала, насколько сильно он любил ее и многое ли мог разделить с ней.

«Не так уж много, — грустно подумала она. — В конце концов он отослал меня».

— Мне бы хотелось узнать об этом, — снова повторил Бен, повесив трубку. — Как вы встретились с Феликсом?

Ленни рассказала. Она не щадила ни себя, ни Джада, ни Феликса

— Они заключили какую-то сделку. Я так и не поняла, в чем она состояла; я просто в это не вникала. Единственное, что я поняла, так это то, что Джад отсылает меня, и я думала, что умру из-за этого. Они сказали, что в колледже были приятелями, жили в одной комнате, и Джад говорил, что мало помнил из прошлого. Но это была неправда; я знала: он помнил, но в ту ночь все потеряло смысл. Я переживала только из-за того, что Джад не позволит мне с ним остаться. Он говорил мне, — голос ее стал очень нежным, — «я ничего не смогу дать тебе, а ты заслуживаешь королевства». Эти слова звучали во мне годы. Он действительно так думал, я знаю это. Я уверена, что он потому и взял деньги у Феликса. Не знаю, почему Феликс их предложил, но знаю, почему Джад взял: чтобы я не могла сказать, что нужна ему, что ему необходима моя поддержка. Он взял деньги у Феликса, а потом отослал меня…

Бен покачал головой. Слишком многое нужно было обдумать.

— А он никогда не говорил вам, кто украл у него компанию?

— Он говорил, что скажет, если будет нужно. И еще он говорил, что расскажет сыну, чтобы тог отомстил за него — слова застряли у нее в. горле. Она посмотрела на Бена долгим взглядом Лицо ее было очень бледным. — Ведь это был Феликс, да? Ну конечно, это был Феликс. Если бы я вникла во все это… Если бы я подумала… Так вот почему Феликс заплатил ему! Чтобы он мне ничего не сказал. Боже мой! Все эти годы я прожила с Феликсом, который раздавил Джада — Она положила голову на руку. Потом внезапно выпрямилась в кресле — Так вот почему ты женился на Эллисон! Чтобы отомстить за Джада.

Бен сидел не шевелясь. Шум и болтовня стихли, они остались вдвоем в комнате. «И все мое будущее», — подумал он. Он попытался объяснить Ленни, что это неправда, что он никогда не думал о мести. Но остановился. Если сейчас он солжет Ленни, она никогда не примет его. Ее подозрения будут расти и терзать Эллисон, пока не захватят се; ведь она была так близка к матери, и та всегда имела на нее влияние. Разумнее было попытать счастье с правдой или, по крайней мере, с полуправдой.

— Я думал об этом, — осторожно сказал Бен. Ленни выпрямилась и отодвинулась в кресле. — Выслушайте меня, пожалуйста. Я не мог подстроить нашей встречи с Эллисон. Дело в том, что я забыл о мести. Было время, когда я мечтал проколоть шину вашего автомобиля; я думал, что это была самая страшная месть, которая заставит Феликса сожалеть о том, что он сделал. Но потом я повзрослел, и все это стало казаться таким далеким; я был в Европе, мне нравилась моя работа… И вот я встретил Эллисон и, разумеется, вспомнил все. Она рассказывала о людях: Оуэн, и Феликс, и Аса — имена, которые повторял мой отец. Вы правы: когда мы летели в Бостон на помолвку, я не был влюблен в Эллисон; я просто хотел войти в вашу семью. Но сейчас я люблю ее. Я люблю ее.

Он остановился, словно это объясняло все. Ленни холодно смотрела на него.

— Ах, как удобно! Теперь, когда ты часть нашей семьи и компании, ты решил, что любишь свою жену.

— Неправда! — Он уставился на нее, злой оттого, что было недостаточно столь простого объяснения. — Я так бы и жил с Эллисон, не любя ее, и старался бы сделать ее счастливой, потому что нуждался в ней, чтобы стать частью компании Феликса. Но я влюбился в нее. Не знаю, когда это произошло; знаю только, что в тот день, когда я сидел у нее в госпитале, когда родился Джад, я уже знал, что люблю ее. Я знал, что вся моя жизнь в ней.

— Замечательно! — сказала Ленни. Кресло, в котором она сидела, все еще было отодвинуто от стола. — Непонятно только, почему мы должны тебе верить.

— Да потому, что это правда! — выплеснулось из него, и опять Ленни подумала, как молодо он выглядит. — И еще потому, что я ей верен и не таскаюсь по отелям…

— О Боже, — устало сказала она.

— Вам не нравится, что я об этом говорю? А мне не нравится, что вы говорите, будто я не люблю свою жену. Послушайте, я не могу сделать так, чтобы вы поверили в то, что я люблю Эллисон, но вы прекрасно знаете, что она верит в это. Она ничего не знает о прошлом, но она все знает о настоящем; она знает, что Джад и она — это все, что у меня есть. Хорошо бы было, если бы вы поверили в это и дали мне возможность стать частью вашей семьи. Этого я хочу больше всего на свете.

— Не сомневаюсь, что это так. — Она придвинула кресло ближе к столу и наблюдала, как официант несет напитки в ответ на знак Бена. — Я слишком много пью.

— Я провожу вас домой, — официально сказал Бен. — А если вы не хотите, чтобы я остался на ночь в комнате для гостей, я перееду в отель

Она расхохоталась, и напряжение неожиданно спало

— Конечно, ты остановишься у нас; мы покупали этот дом, чтобы все могли пользоваться им. — Она замолчала. — Мы, — пробормотала она. — Феликс и я. Ты знаешь, мы женаты уже двадцать восемь лет. Я вышла за него через пять месяцев после того, как Джад отослал меня. Я не знала, что еще делать, а родители думали, что это поможет мне искупить грехи — в то время это казалось так важно… — Она все вертела стакан между пальцев. — Мне необходимо подумать о Феликсе, о том, что делать дальше.

— У вас давно не было с ним близости, — сказал Бен. — Не потому ли вы, — он остановился, — нуждались в других?

Она слегка улыбнулась его деликатности:

— Мне были нужны другие, потому что мы с Феликсом давно уже не спали, а мне не хватало этого, и молодые люди доставляли мне удовольствие, и я чувствовала себя молодой. Ведь ты это хотел узнать?

— Извините, — пробормотал Феликс. — Вы снова чувствовали себя девятнадцатилетней. И снова с отцом?

Ленни уставилась на него:

— Не знаю. Это либо слишком умно, либо очень верно. Я не знаю.

— Возможно, это так и было. И может быть, я чувствую то же самое: если я могу опять вернуться к Феликсу, я как будто снова с отцом. Нас обоих держит прошлое. Может быть, если бы мы доверяли друг другу, нам удалось бы его преодолеть. Они сидели притихшие.

— Я рад, что вы любили отца, — неожиданно сказал Бен. — И уверен, что он вас любил. Я знаю это из того, что он говорил.

Ленни улыбнулась.

— Спасибо. — Она вдруг почувствовала себя утомленной и старой, а Бен казался таким юным. — Спасибо, мой дорогой. И спасибо, что остановил меня сегодня. Это продолжалось слишком долго. И становилось просто нелепо. С этим было трудно жить.

— Так же как и с одиночеством, — сказал Бен.

Она изучала его: минуту назад такой твердый, и вот уже такой нежный.

— Уж лучше жить с одиночеством, — сказала она. Бен потянулся через стол и взял ее за руку:

— Мы поможем вам, если вы нам позволите.

Ленни положила свою руку поверх его. Он был таким сильным, подумала она.

— Конечно, я вам позволю. И я так рада, что ты часть нашей семьи.

С минуту они сидели. Бар совсем опустел, и в первый раз их окружала тишина. Потом Бен широко улыбнулся:

— Поскольку мы оба не заняты вечером, не пообедаете ли вы со мной? Я вдруг почувствовал голод.

На звонок Сэма Колби ответил Луи.

— Вам не удастся поговорить с мистером Фарлеем в течение двух недель, — сказал он. — Мы ведем переговоры о новых телесериях, и, он очень расстраивается, если его прерывают в момент, когда все так неопределенно. Уверен, что вы понимаете.

— У меня за пазухой тоже несколько неопределенных вещей, — пробормотал Колби, но не стал давить; ему нужно было поговорить еще с несколькими людьми. — Я перезвоню через две недели, и мы договоримся о времени. Я полагаю, он будет в стране.

— До марта. Затем на неделю в Париж; документальный фильм из его жизни включен в показ фестиваля, который там состоится.

— О, я слышал об этом фильме. Режиссер ходил за ним по пятам и все такое?

— Поль Дженсен. Работал в Лос-Анджелесе. Разумеется, вы о нем слышали.

Колби не слышал о нем, но не мог в этом сознаться. Он не очень любил документальные фильмы; предпочитал ленты о Джеймсе Бонде и вестерны да время от времени что-нибудь о космических полетах.

— Так он летит в Париж, чтобы увидеть себя на экране?

— Отчасти.

— И он еще не видел этот фильм?

— Нет, по договору с Дженсеном мы не можем просить об этом до того, как фильм выйдет на экраны. И все это касается кражи из квартиры мистера Фарлея?

— Абсолютно все. — Колби выпрямился в кресле, приготовившись объяснять. — В расследовании каждая частичка информации является зернышком. Некоторые из них прорастут, другие нет, но хороший следователь никогда не пропускает и не выбрасывает ни одного зерна, поскольку не знает, какое из них даст росток.

— Отлично, — сказал Луи. — Вы позвоните через пару-тройку недель; мы что-нибудь придумаем.

Колби медленно повесил трубку. Он должен был это знать: менеджеры весьма занятые люди, у них не было времени, чтобы изучать основные положения по расследованию преступлений. Возможно, им и не хотелось; большая часть людей недостаточно любопытна. Вся беда состояла в том, что ему не с кем было поговорить. Все, с кем он когда-то работал, или уволились, или умерли. Молодые люди, работавшие в страховой компании, по вечерам отправлялись домой к женам и ребятишкам, а вовсе не собирались сидеть в баре с Сэмом Колби и коротать время, пока не пора отправляться на покой. Самыми скверными были три недели тому назад, когда надо было продержаться одному Рождество и Новый год, теперь же вечера казались еще длиннее, чем год назад; и чем старше он становился, тем длиннее были они. Конечно, он всегда мог отправиться в номер и смотреть телевизор, но все передачи были или о семье, что заставляло его сильнее почувствовать свое одиночество, или о детективах, и он только фыркал, потому что знал об этом больше всех этих актеришек, вместе взятых.

«Я допрошу кого-нибудь, — подумал он. — Ведь затем я здесь и не против работать по ночам: долгие ночные часы не испугают хорошего детектива». Но вскоре он узнал, что Флавия Гварнери пробудет в Италии до февраля; Сид и Амелия Лейгтон уехали на неделю в Палм-Спрингс; Карлос Серрано был в Мехико, и, разумеется, Бритт Фарлей был расстроен, поскольку положение дел было неопределенным.

— Тогда этот Поль Дженсен, — вслух сказал Колби. — Он, возможно, скажет больше о Фарлее, чем сам Фарлей. — Но Поль был в Лос-Анджелесе. — Что, если я подскочу к вам? — спросил Колби по телефону, когда Поль ответил, что его не будет в Нью-Йорке несколько недель. — Я отправлюсь сегодня и завтра утром увижусь с вами.

— Не знаю, чем смогу быть вам полезен и сколько времени смогу уделить; сейчас я выпускаю фильм, и расписание весьма жесткое. Я вам вот что предлагаю, если вы полетите ночью, приходите к завтраку. — Он дал свой адрес в Бель-Эйр, и Сэм Колби, закончив разговор, счастливо напевал. Дел было много; он будет занят.

На следующее утро он был в доме у Поля в семь, тот уже был одет и сидел за столом. Утро было великолепное, и Сэм приостановился полюбоваться видом.

— Вот что составляет счастье быть человеком, а не птицей; они все это видят, но не воспринимают как мы. Поль улыбнулся:

— Кофе? Пожалуйста, угощайтесь.

На столе лежали булочки с корицей, миндальные рожки, корзинка плюшек с изюмом и ваза, полная фруктов. «Все, кроме миссис Дженсен», — подумал Колби и, наполняя тарелку, задумался, а есть ли она вообще.

— Чем могу быть полезен? — спросил Поль.

— А, — Колби откинулся назад, настраиваясь на продолжительную беседу. — Меня интересует Бритт Фарлей. Мне сказали, что вы все время не отходите от него, наблюдаете за ним, разговариваете с ним и все такое, и я подумал, что вы могли бы сказать, правда ли, что он разорился, как об этом говорят.

— На этот вопрос я не могу ответить, — кратко ответил Поль, — думаю, лучше спросить его самого.

— На самом деле это не всегда выходит. Я следователь страховой компании, мистер Дженсен, и меня интересует, возможно ли, чтобы этот Фарлей инсценировал кражу своих статуэток?

— Ради страховки? — спросил Поль. Колби кивнул и просиял оттого, что его так быстро поняли. — Не знаю. Я не думал об этом. Он казался в бешенстве, когда они пропали, и если это вообще возможно, его больше всего бесило, что посторонний проник в квартиру, причем даже без взлома. Он думал, что его дом — это крепость.

Колби кивнул.

— Но ведь на самом деле это не исключает инсценировку, не правда ли? Видите ли… — Он дожевал рогалик и незаметно облизывал пальцы, затем взял булочку. — Эту возможность надо рассматривать очень серьезно. Не люблю цинично относиться к людям — Господь знает, что мне хотелось бы любить близких и быть милосердным ко всем и каждому со всеми его недостатками, но это непросто для любого, кто работает в моей области. Я очень милосерден, поймите правильно! Но просто в то же самое время я и циник, в противном случае я давно бы был без работы, а я как раз лучший в этом деле.

— На самом деле? — усмехнулся Поль.

— Да, лучший, — заявил Колби. — Спросите любого и вам скажут. У меня и награды и письма благодарности, а однажды обо мне даже написали в книге о подделках произведений искусства. А это уже слава — прочитать свое имя в книге. Это бессмертие, и не думайте, что я богохульствую.

— Я вовсе не думаю, — сказал Поль и еще налил Колби кофе.

— Так вот я и спрашиваю: не мог ли он это устроить? Было это ему нужно или нет? Варит ли у него котелок для таких дел? Как он вел себя и все такое?

— Не думаю, чтобы Бритт это устроил.

— У меня еще вопросы, — сказал Колби.

— Вы бы спросили у него.

— А вообще-то он как, соображает?

— Если я скажу «да», вы подумаете, что я что-то предполагаю.

— Парень соображает. — Колби ухмыльнулся. — Отличные сдобочки. Жена стряпала?

Поль фыркнул, представив себе Эмилию на кухне.

— Нет. Да ее и в городе нет. — Он взглянул на часы. — Вы хотите еще что-нибудь спросить?

Колби видел перед собой длинное утро, когда ему будет абсолютно нечего делать.

— Да, еще кое-что. Вы не могли бы мне сказать…

И он пошел по вопросам, на которые, как он думал, Поль сможет и захочет ответить. Он спрашивал о распорядке дня Фарлея, и когда он был дома, и когда находился в пути, и кто чаще всего приходил к нему, и о приживалах, которые толклись около него. Был ли у Луи доступ в его апартаменты и в комнаты в отелях, когда они разъезжали, и какие Фарлей устраивал вечеринки, будучи на гастролях, сколько денег давал бедным и сколько получал за съемки.

— Нисколько, — ответил Поль. Он встал. — Мне было приятно поговорить с вами, но я должен был быть в студии час тому назад.

— А могу я пойти с вами? — спросил Колби. — Я никогда не видел, как делается фильм. Поль покачал головой:

— Только мой партнер и исполнители, создавшие этот фонд, могут видеть его до выхода на экран.

— И его покажут на фестивале? Луи Гласе упоминал. Это как награда Киноакадемии?

— Не совсем. Фестиваль «Кино реализма» лишь для документальных лент. — Он протянул руку. — Приятно было познакомиться с нами.

— А как насчет обеда? Я хватаю бутылку виски. Времени у меня масса, и я не упустил бы случая угостить вас обедом и узнать о кинобизнесе. А поскольку вашей жены нет, вам, быть может, нужна компания?

Поль поневоле улыбнулся. Но когда Колби покраснел, ему стало его жалко.

— Я бы с удовольствием. Что, если вы подойдете к студии около семи? И мы отправимся вместе. — Он написал на блокноте адрес. — Вот адрес. Мы встретимся. И вы сможете рассказать мне, что значит быть детективом в страховом бизнесе.

— Так и сделаем. Это всегда помогает высказаться начистоту. Может, у вас появится кое-что для меня?

— Я сказал вам о Бритте все, что мог.

— Понимаю, понимаю. Но речь совсем о другом. Я расследую не только ограбление мистера Фарлея; у меня их четыре. Его и три других. Очень похожих. Очень, очень похожих. И я ищу именно нить. Речь идет не об одном; мы не можем предположить… — Поль шел, а он следовал за ним. — Не будем попусту тратить время; у нас масса дел. Вечером поговорим. Может, вы мне поможете найти нить. Ей-богу, между этими ограблениями есть связь, хоть они черт знает как разбросаны по свету — я этого не упоминал — но между ними есть связь. Об этом говорят все пятьдесят лет моей практики, и, Господи, я найду ее.

Поль прошел через гостиную и по ступенькам спустился в гараж, а Колби шел за ним и продолжал говорить

— Сначала, когда люди знакомятся со мной, они часто недооценивают Сэма Колби, а потом убеждаются, что ошибались. В этом и состоит мой успех. Я расскажу вам об этом вечером.

Поль открыл дверцу автомобиля, а Колби пришлось вернуться к такси.

— Но главное, я считаюсь с фактами. Ничего не упускаю. Если связь есть, я ее найду, а потом узнаю, кто все это устроил. Можете быть спокойны.

Поль помахал, когда выезжал, улыбаясь про себя. «И найдет, — размышлял он, — все, что он задумает, он сможет сделать. — Он думал о нем, когда влился в утренний поток на скоростной магистрали. — Потрясающий тип». За болтливостью и отчаянной попыткой найти компанию проглядывал профессиональный сыщик — хваткий, умный, безжалостный, и кроме всего прочего, как человек, списанный в отставку, он мобилизует все свое искусство для этого дела, потому что расследование для него единственный способ не умереть.

«Не хотелось бы мне, чтобы за мной охотился вот такой». И вдруг он почувствовал, что ждет обеда. Ему захотелось побольше узнать о Сэме Колби и о теневом бизнесе краж произведений искусства: кто этим занимается и каким образом, куда потом деваются украденные вещи, часто ли их отыскивают и как часто наказываются воры… Он почувствовал волнение. Яркий, говорливый старик с потрясающей карьерой; целый мир искусства и денег и международных связей; сложный случай четырех ограблений только разворачивался…

Поль думал о своем следующем фильме.