ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Энджи тоже с нетерпением ожидала маленьких каникул в Маунт-Корте. Задолго до их начала она поставила в известность Питера и Пейдж, что в эти дни ее в офисе не будет. Ей хотелось провести праздники с Дуги – поздно вставать, медленно и со вкусом завтракать, не спеша бродить по дому, занимаясь уборкой и растапливая камин. Она хотела, чтобы сын получил настоящее удовольствие от того, что находится дома.

Если бы в доме оставались только она и Дуги, все сложилось бы великолепно – так, по крайней мере, ей хотелось думать. Но еще оставался Бен, которого нельзя было сбрасывать со счетов. В субботу и воскресенье они еще могли, сговорившись между собой, делать вид, что в семье царит мир и покой, как в прежние времена. Но, поскольку каникулы должны были продлиться пять дней, надо было как-то с этим мириться и что-то придумать, чтобы задуманное не пошло прахом.

Прежде всего, они отменили поездку в Нью-Йорк на награждение. Бен вообще не хотел туда ехать и уступил в свое время только настояниям Энджи. Теперь, когда многое изменилось, он радовался, что означенную награду сможет получить за него его нью-йорский агент. В этом смысле диктату Энджи в делах Бена пришел конец. Да она и сама не чувствовала уверенности в себе, чтобы на чем-либо настаивать, когда дело касалось Бена. Раньше бы она ему все нервы истрепала, настаивая на поездке, но теперь хранила полное молчание. Она не имела никакого представления, о чем ее муж думает, что он чувствует и хочет. Он едва разговаривал с ней – просто приходил в их общий дом и уходил, когда вздумается, а ей лишь оставалось домысливать, где он пропадает и чем занимается. Время от времени она заезжала домой в течение дня, но крайне редко заставала его дома. Он, разумеется, занимался своим делом в маленькой мастерской на втором этаже, но затем сразу же пропадал неизвестно куда.

У Энджи обыкновенно не хватало мужества спросить Бена, куда он направляется. И вместе с тем она подозревала, что не делает этого только потому, что ей самой не очень-то хочется знать правду. Ей почему-то всегда казалось, что Бен с другой женщиной.

Она решила, что ситуацию так или иначе необходимо прояснить, прежде чем Дуг обоснуется в своей комнате на пять долгих каникулярных дней. Приближаясь к дому, она надеялась, что муж окажется там. Но, подъехав и отметив про себя, что машины Бена нет, она проехала мимо. Затем подкатила к почтамту Таккера, но голубой «хонды» Бена не обнаружила и там, потом проследовала вниз по главной улице, по дороге внимательно осматривая автомобильные стоянки у овощного магазина, магазина скобяных товаров и у книжной лавки. Энджи повернула за угол и обследовала стоянку у Таверны, а затем – у гостиницы Таккера. Она возвращалась назад тоже по Главной улице, мимо Рилси и кафешки, где торговали мороженым, поскольку думала, что могла проглядеть «хонду» мужа в первый раз.

Потом она направилась в библиотеку. Это было небольшое серое здание с белоснежными колоннами из известняка – реликт времен Колониальной эпохи. Жители Таккера обожали его ничуть не меньше, чем здание церкви. Когда Дуги был маленьким, она водила его сюда на лекции по истории для детей: позже, когда он уже начал учиться в школе, она помогала ему писать там различные сообщения и доклады, которые необходимы были по школьной программе. Если считать по количеству книг, которые насчитывало хранилище библиотеки, она была довольно посредственной, но ничто не могло сравниться с ней в уюте и комфорте, таящемся в этих стенах.

Голубая «хонда» стояла рядом, припаркованная под деревом. Энджи остановилась рядом с ней и заглушила мотор. Она осталась сидеть в машине, свесив голову на грудь, и лишь время от времени поднимала ее, чтобы оглядеться; но зрелище было неутешительным. Листья, окрашенные в яркую, праздничную краску – золотую с алым – всего неделю назад, начали терять свою яркость и увядать. Теперь края у них стали закручиваться внутрь, и они казались меньше размером, а потому выглядели уныло и печально. Каждые несколько минут налетавший ветер срывал с ветвей один или два листка, и они медленно падали на землю.

Впрочем, в каком-то смысле они являлись и вестниками хорошего. На машине Бена красовалось их совсем немного, что позволяло предположить, что она стоит здесь недолго. Плохо было то, что его «хонда» вообще оказалась рядом с библиотекой.

Как это часто бывало в последнее время, Энджи вспомнила о времени, когда впервые встретилась с Беном. Прежде всего он привлек ее внимание ощущением надежности, которая исходила от него, а во-вторых, трезвостью мышления, неожиданной в художнике-карикатуристе. В-третьих, с самого начала ее покорила улыбка Бена. Он настолько понравился Энджи, что уговорил ее забросить на время зубрежку и сорваться в кино на последний сеанс. Они проводили ночи напролет с его друзьями, и она – обычно такая серьезная – умирала от смеха над его шутками и проделками его знакомых. А иногда они могли часами мчаться на автомобиле без определенной цели, и радио, надрываясь, орало вовсю, но это нисколько не мешало им общаться.

Он был добрым человеком, и это удивительным образом сочеталось с серьезностью и некоторой суровостью. Они дополняли друг друга – в этом не могло быть никакого сомнения.

А вот времени, когда все это переменилось, она так и не смогла вспомнить. Годы, прошедшие между их знакомством и сегодняшним днем, словно сгрудились в единое целое. В течение двадцати с лишним лет они, казалось, только и занимались тем, что совершали правильные или логически выверенные поступки. И где-то посередине этой бесконечной череды прожитых вместе дней затесались те самые – роковые, – когда единение и взаимопонимание между супругами было утрачено. А дальше жизнь текла просто по инерции, по какой-то выработавшейся программе.

Ее это вполне устраивало. В этом Бен оказался прав. Ладно, она готова признать, что допустила ошибку, но ее ошибка ни в коем случае не могла оправдать его связь с Норой Итон.

Она услышала легкий стук в ветровое стекло, подняла голову и увидела Бена совсем рядом. Он был одет в кожаный пиджак, который Энджи подарила ему несколько лет назад, и спортивную рубашку. Руки были в карманах джинсов. Выглядел он здоровым и привлекательным мужчиной, даже несмотря на то, что в его волосах уже пробивалась седина. Эта седина придавала Бену дополнительное обаяние, но теперь в его лице не было уверенности, точно так же, как и добродушной улыбки на губах. Он, не глядя на нее, осмотрел свою «хонду», потом взглянул на землю у себя под ногами. В этот момент ей бы следовало завести машину и умчаться прочь, изо всех сил нажимая на акселератор, но она не смогла даже пошевелить пальцем и лишь расплакалась. Слезы потекли по щекам Энджи настолько неожиданно и обильно, что она закрылась от всего мира, и от Бена в том числе, обеими руками.

Дверца машины, в которой рыдала Энджи, открылась, и Бен опустился на сиденье рядом с ней. Он неожиданно потянулся к ней и ловко обнял, перегнувшись через руль.

– Перестань, Энджи, – проговорил он. – Все не так уж плохо.

– Это ужасно, – выговорила она сквозь слезы. Его близость, привычное объятие и запах знакомого до боли одеколона снова заставили Энджи почувствовать себя самой несчастной женщиной на свете. – Вся моя жизнь разваливается на части!

– Просто у нас возникли кое-какие проблемы личного порядка.

– Да, но это проблемы моей жизни. У нас – значит, и у меня тоже. Слово «мы» в данном случае – самое главное. До сих пор оно цементировало наше существование.

Бен промолчал, да и сама Энджи удивилась, как у нее выскочила эта фраза. Она не хотела говорить ему ничего подобного. Но, что сказано, то сказано. Оказывается, не такая уж она деловая женщина, если смотрит на совместную жизнь с мужем, как на основу собственного благополучия. Если бы ей сказали об этом раньше, то она, конечно же, стала бы возражать.

Через минуту она, правда, несколько пришла в себя, отодвинулась от Бена и, вытащив из кармана платочек, высморкалась.

– Извини. Мне не хотелось демонстрировать тебе собственную слабость. Просто так уж сложилось – весь ход событий вел именно к этому. – Бен промолчал, и тогда она произнесла с дрожью в голосе: – Никогда бы не подумала, что судьба может быть милостивой к тебе в течение долгого времени, а потом все разрушится буквально в один день. После того, как умерла Мара… – У нее в горле встал комок, и она не смогла закончить предложение.

– То, что происходит с нами, не имеет к Маре никакого отношения.

– Я знаю.

Ей хотелось сказать, что именно смерть Мары послужила толчком для нескончаемой цепочки всевозможных неприятных событий, которые обрушились на нее и ее семью. Но она пришла к выводу, что Бен прав. Проблемы их брака и в самом деле не имели ничего общего с Марой.

– Ты почему не на работе? – спросил Бен.

Она посмотрела на него в упор.

– Я, знаешь ли, иногда в последнее время ухожу с работы в середине дня в надежде застать тебя дома и сходить куда-нибудь пообедать вместе, но когда я приезжаю домой, тебя там никогда не бывает. Обычно мне даже не хочется знать, где ты пропадаешь, но сегодня вышло по-другому.

– С чего бы это?

Она собиралась напомнить ему о каникулах Дуги, но решила, что это, в сущности, столь же несущественно в их отношениях, как и смерть Мары. Не столь важны также их отношения с Дуги, когда приходится думать о будущей совместной жизни с Беном. Впервые Энджи была вынуждена признать этот факт.

Изо всех сил сжимая платочек в руках, она проговорила нетвердым голосом:

– Я не могу больше пребывать в состоянии неопределенности. Я не в состоянии сконцентрироваться ни на чем, поскольку только и делаю, что думаю о нас с тобой. Мне необходима ясность. – Она ощутила, что сейчас задаст необыкновенно унизительный для себя вопрос. – Я должна знать, ты сейчас был с ней или нет?

– Сегодня у нее свободный день. В последнее время я приезжаю сюда только тогда, когда ее нет на работе.

Энджи взглянула на него и встретилась с его взглядом. – Это правда? Он кивнул.

– Должно быть, ее часто отпускают с работы. Твоей машины почти никогда нет рядом с нашим домом.

– Я катаюсь по округе, – сказал он с настолько честным выражением лица, что ему было трудно не поверить. – Я с трудом переношу тишину и одиночество, поэтому сажусь и еду куда глаза глядят. Бывают дни, когда я уезжаю уже в десять утра.

Конечно, с одной стороны Энджи могла бы почувствовать некоторое успокоение, услышав, что ее муж тоже опечален, но она не поддалась на самообман, поскольку догадывалась о причине печали Бена. Раньше, возможно, она не обратила бы внимание на состояние мужа, но теперь уже научилась различать, что к чему.

– О чем ты думаешь, когда сидишь за рулем? – спросила Энджи.

Он нахмурился.

– О нас с тобой. О ком же еще?

Теперь муж смотрел в окно и как бы отдалялся, уходил в свои мысли. Энджи чувствовала, что этого нельзя допустить, хотя и была в форме для решительной беседы.

– Так что же ты надумал? – спросила она наконец.

– Я просто вспоминал о том, что мне нравилось в нашей семейной жизни.

«Что же тебе нравилось?» – хотела было спросить Энджи, но вовремя прикусила язычок. Она решила больше не пытаться руководить обстоятельствами. Бен уже большой мальчик. Если ему захочется выразиться яснее, он сам сумеет это сделать.

К ее счастью, Бен через минуту прервал молчание.

– Мне нравилось, когда мы совершали с тобой спонтанные поступки. Скажем, ты помнишь, как мы готовили на маленькой японской жаровне, хибачи, на балконе той квартиры, которую сняли сразу после того, как поженились? Еще я люблю вспоминать, как мы играли в карты до трех утра. Мне нравилось, как нас в дурную погоду заметало снегом и как потом мы спали долго-долго и вставали поздно, а после отправлялись на прогулку. Короче, все в таком вот духе.

– А потом у меня перестало хватать времени, чтобы гулять с тобой по ночам в дурную погоду?

– И я тебе это позволил, – отметил Бен. – Я позволил тебе слишком углубиться в дела. Значит, на мне также лежит вина.

Большое спасибо за признание, подумала Энджи. Если те часы, которые он проводит за рулем, позволяют ему делать подобные открытия, то пусть себе ездит. Неверность – это другое дело.

– Ты собираешься подавать на развод? – спросил Бен, глядя на нее в упор.

Она отрицательно покачала головой.

– Я не готова к этому, просто мне нужно знать, как ты намереваешься поступить с ней.

– Да никак. У нас все кончено.

Было похоже на то, что он говорит правду, но Энджи хотелось знать больше.

– Почему? – спросила она.

– Она была для меня заменителем, человеком, способным заполнить пустоту внутри и убить время.

– Она состояла в этой должности восемь лет. Что же изменилось сейчас?

– Сейчас ты обо всем знаешь, и я чувствую себя, как последнее дерьмо.

Одна половинка души Энджи со злорадством отметила этот факт, но другая, которая оказалась более отзывчивой к людским бедам, ощутила, что у мужа начался период раскаяния. Она всегда знала, что Бен – человек разумный. Более того, его карикатуры помогали слабым бороться с сильными мира сего, так что его можно было бы назвать существом человеколюбивым. И Маре очень нравилась эта черта его характера. Энджи в свое время тоже гордилась мужем.

Итак, несмотря на ошибку, разум у Бена в конце концов победил. Энджи ощутила некоторое удовлетворение от того, что она, как выяснилось, все-таки не слишком плохо знала мужа.

– Ну так что будет с нами? – тихо спросила она. – Сможем мы склеить разбитое и обрести счастье снова?

Он вытянул ноги и потер ладонями бедра.

– Я не знаю. Иногда я все еще злюсь.

– На то, что я хожу на работу?

– В основном.

– Ты хочешь, чтобы я уволилась?

Он внимательно посмотрел на жену.

– А что, это возможно?

Она задала вопрос, только чтобы услышать это от него.

– «Возможно» – не то слово, – постаралась объяснить она свою точку зрения. – Более уместен вопрос «могу ли я?» – Энджи перевела дух. – Честно говоря, не знаю. Врачебная практика, которую я веду, успела уже превратиться в неотделимую часть меня самой. Я не уверена, что смогу полностью отказаться от своей работы, точно так же, как для тебя невозможно взять и вдруг перестать рисовать.

– Я начал рисовать с двух лет.

– А я хотела стать врачом почти в таком же возрасте.

– Искусство – это одно из важнейших проявлений человеческого духа.

– Точно так же, как и стремление исцелять.

Молчание, установившееся после довольно резкой отповеди мужу, которую позволила себе Энджи, стало свинцовой тяжестью давить ей на сердце. «Поговори с ним, Энджи, расскажи, что ты чувствуешь», – всплыли в ее памяти отчаянные призывы Пейдж. Потом она вспомнила отрывок из письма Мары, который не так давно прочитала Пейдж в офисе: «Я вхожу в человеческие жизни, а потом ухожу. Люди поступают со мной точно так же».

В этот момент Энджи неожиданно ощутила свою близость с Марой – вот уж чего ей хотелось бы меньше всего на свете.

– Надо прийти к компромиссу, – заявила она твердо. Нечего распускать нюни, когда ты прожила половину жизни. – Мы не можем расстаться так просто. Слишком много между нами общего, слишком много мы одинаково любим. В конце концов, у нас есть даже общая история – история нашей жизни под одной крышей…

– И общий ребенок, который завтра приезжает домой на каникулы. – К тону мужа примешивалась тень сарказма, к которому он часто прибегал в последнее время, разговаривая с ней. – Ты именно ради сына затеяла весь этот разговор?

Осенний лист притиснуло ветром к лобовому стеклу машины. Он был пожухлый и сморщенный. Она сказала:

– Нет, Бен. Я стала понимать те вещи, которых раньше не замечала. Ты был прав насчет Дуги. Не могу сказать, что мне очень нравится, что он находится в пансионе. Эта идея всегда останется для меня чуждой, это приблизительно так же, как в его детстве, когда он был совсем малышом и пытался перелезть через ограждение кроватки. Я сидела рядом, видела его попытки, но сознательно не пыталась помочь, поскольку знала, что если он не сделает этого сам, то никогда не научится самостоятельно преодолевать препятствия в жизни. Он достаточно хорошо вписался в жизнь закрытой школы – ведь это то, чего он хотел и, возможно, в чем сильно нуждался. – Она глотнула воздуха и закончила: – Нет, этот разговор я затеяла только ради нас, двоих.

Этой фразой она закончила свой разговор с мужем. Круг замкнулся.

– Итак, – сказал Бен, продолжая упорно смотреть в приборную доску прямо перед собой, – что мы с тобой будем делать дальше?

Энджи теперь не хотелось помогать ему.

– Что ж, тебе самому придется ответить на этот вопрос. Что-то я стала очень нерешительной, когда ты предлагаешь мне дать ответ на глобальные вопросы. Мне разонравилось обо всем думать самой.

– Но я тоже не в состоянии решить что-либо в одиночку.

– Я просто не знаю, что тебе сказать. Я знаю только, чего хочу лично я. Я хочу, чтобы мы остались вместе и постарались вновь построить свою жизнь, но я вовсе не уверена, что ты хочешь того же самого.

Он некоторое время помолчал, а затем произнес тихим голосом:

– Я хочу того же, чего хочешь ты.

– Значит, решение возможно. Может быть, нам обоим следует подумать над этим. Хорошо подумать, а потом еще раз поговорить. – Было похоже, что она имеет в виду какие-то длительные разговоры, чуть ли не переговоры в общепринятом смысле слова, но она была не в состоянии придумать ничего другого. Если знаешь, что есть надежда, тогда можно ждать и долго.

– А Нора? – задал он коварный вопрос, и она тревожно посмотрела на него. – Ты сможешь о ней забыть?

– А ты? – спросила Энджи. Спросила и замерла, ожидая, что он ответит.

– Она была мне хорошим другом. Возможно, если бы у меня не было ее, я бы просто в один прекрасный день ушел из дома.

Энджи почувствовала, что ее собственная ирония отчаянно просится наружу.

– Я бы поблагодарила ее за то, что ты остался, но очень надеюсь, что мне не придется снова видеть эту женщину. Она спала с моим мужем, и я вовсе не уверена, что смогу ее простить. Кроме того, если бы ты ушел, я бы узнала обо всем раньше. А я ничегошеньки не знала, Бен. – Она снова вспомнила все пережитое. – Честно, Бен. Я ни о чем не подозревала.

Тот смотрел на нее довольно долго. Затем тихим и нежным голосом, на этот раз свободным от сарказма, произнес:

– Я знаю. – И сразу же открыл дверцу машины и вышел.

Ученики начали покидать школьный городок в Маунт-Корте в конце учебного дня в среду. Всю первую половину дня автобусы шныряли от школьного городка до аэропорта и обратно. Родители приезжали на автомобилях, забирали своих чад вместе с их багажом и уезжали по домам.

Зная, что у Сары тренировка по бегу, а потом занятия в учебном корпусе (часть ее наказания за то, что она без разрешения покинула школьный городок), Ноа не ожидал увидеть ее у себя дома раньше, чем закончится обед. Ему не хотелось готовить обед дома, поэтому он заказал столик в ресторане Берни «Беарн», полагая, что это будет лучший способ начать задуманное им сближение между дочерью и отцом.

Часы пробили пять тридцать вечера и продолжали свой ход, но никто не пришел. Ноа дал Саре еще тридцать минут, рассчитывая, что девушке может понадобиться время, чтобы собрать кое-какие вещи. Но когда она не пришла ни в шесть, ни в шесть тридцать, он сам отправился в общежитие. За те две минуты, пока он шел, он успел напридумывать всякое: что, например, она сбежала, или ее похитили, или что она снова укрывается в доме Пейдж.

Против своего последнего предположения он бы не стал возражать. Неплохо иметь предлог, чтобы лишний раз повидать Пейдж. У них не было будущего, это правда, тем не менее эта женщина привлекала его – и не только сексуально, хотя и этот аспект присутствовал в его отношении к Пейдж, чего уж тут греха таить. Она вполне стоила тех усилий, которые он тратил, чтобы завоевать ее. Если он чем-либо расстраивал ее, она обычно не сердилась на него долго. Она смотрела ему в глаза и говорила, что он не прав, и добавляла что-нибудь вроде «у нас с вами нет будущего».

Кроме всего прочего, она оказывала на Сару неплохое влияние.

В холле общежития никого не оказалось. Он прошелся по залу, а затем поднялся по лестнице на третий этаж. Оказавшись в коридоре, он направился к комнате, в которой жила его дочь. Дверь была закрыта, но из-за нее были слышны звуки. Он постучал и крикнул:

– Сара?

– Да.

Он взялся за ручку и попытался открыть дверь, но дверь не поддавалась.

– Открой мне.

Прошло не меньше минуты, прежде чем дверь открылась. Сара была в джинсах и свитере. На ней были носки, но без туфель. В глубине комнаты негромко включен маленький телевизор.

– Где же ты пропадаешь? – спросил он, стараясь, чтобы его вопрос не прозвучал слишком грозно. Ведь не могла она, в самом деле, забыть, что начались каникулы. Все ее друзья разъехались, и общежитие пустовало. Обеденный зал тоже был закрыт.

– Просто сидела у себя в комнате, – пожала она плечами.

– Но ведь я тебя ждал.

– Чего ради?

– Потому что на каникулы ты остаешься со мной.

– Я об этом ничего не знала, – последовал ответ. Ноа вздохнул.

– Сара, как ты могла не знать? Я оставил для тебя письмо в твоей ячейке для писем. Там я писал, что мы пойдем обедать в «Беарн», и еще о том, что мы будем путешествовать на каноэ по реке.

– Ты ничего не говорил о том, что каникулы мы проведем вместе.

– Но, черт возьми, где же еще, если не у меня дома? – Ноа почувствовал, как в нем вдруг вспыхнуло раздражение.

– Да здесь же, в общежитии. Кое-кто из ребят остался в школе.

– Немного, и не в этом корпусе. Они в «Логане». На этой неделе это единственный корпус, в котором остается дежурный преподаватель. – Ноа старался скрыть раздражение и говорить как можно спокойнее, но определенно чувствовал себя оскорбленным. Он испытывал сильную душевную боль. Эту боль он ощущал всякий раз, когда приходил навестить дочь и натыкался на холодный прием. Он понимал, что человек, в котором он нуждался более всего, его отталкивает.

– Ладно, – заявил он, оглядывая комнату. – Собирай вещи и идем. Если тебе понадобится что-нибудь, мы зайдем сюда завтра.

– Я бы предпочла остаться в своей комнате.

Он подошел и выключил телевизор.

– Лучше всего бери с собой рюкзак. Слишком много вещей брать не стоит.

– У меня полно всевозможных заданий на каникулы.

– Тебе нужна юбка или платье на сегодняшний вечер. Помнишь то бордовое, которое ты надевала в прошлую субботу? Тогда ты выглядела просто грандиозно. Наденька его.

Она отвернулась. Потом подошла к столу, продолжая демонстрировать отцу спину, и сказала:

– Тебе не стоит себя утруждать. Мне будет неплохо и с ребятами.

Ноа не выдержал.

– Нет, черт возьми. Ты моя дочь, и каникулы в школе не только для тебя, но и для меня. Я старался быть хорошим. Я делал вид, что не знаю тебя, чтобы тебе было легче приспособиться к новым условиям жизни и подружиться с ребятами. Но этот уикэнд я не собираюсь делить ни с кем. Слишком много времени я провел в одиночестве. Мне нужна моя дочь, мне нужна семья, если, разумеется, этим словом можно назвать только двоих – тебя и меня.

– Мы – не семья, – заявила Сара, правда, на этот раз менее агрессивно.

– Нет, мы семья. Я – твой отец, а ты – моя дочь.

– Мы с тобой едва знаем друг друга.

– Вот поэтому я с таким нетерпением ждал каникул. Настало время нам, наконец, друг друга узнать поближе. Или ты так не думаешь?

Она неопределенно пожала плечами.

– Жизнь и без того была неплохой и раньше.

– Она была ужасной. Я считался с тем, что твоя мать решила вести отдельную от меня жизнь – в новом доме и с новым мужем. Я старался представить ей возможность воспитывать тебя и не мешать по мере возможностей. И что же? Я встречался изредка с тобой, а раз в год ты проводила неделю у моих родителей. Но если бы мне пришлось начать жизнь сначала, я поступил бы по-другому. Я бы боролся с твоей матерью за каждую встречу с тобой, и ты бы носила мое имя. Короче говоря, я не стал бы церемониться с Лив.

Он остановился, прежде чем успел сказать до конца все, что думал о своей бывшей жене. Черт, ведь он поклялся не поливать грязью Лив, хотя и винил ее в том, что их брак развалился. Стараясь говорить потише, он произнес:

– То время прошло, Сара. Я не в состоянии принудить тебя меня полюбить, но предупреждаю, что я буду стараться изо всех сил.

Плечи девушки поникли. Прошла, пожалуй, минута, прежде чем он понял, что она плачет. Он подошел к Саре и обнял ее за плечи.

– Не плачь, детка. Мы сумеем все исправить. Я тебе обещаю.

Сара продолжала тихонько плакать. Она не обняла отца и не прижалась к нему, но тем не менее и не отстранилась. Казалось, долгие годы разлуки словно исчезли. Она снова стала совсем маленькой и плакала на плече своего папочки, а он утешал малышку, которую всегда обожал.

– Я знаю, что тебе тяжело. Твоя жизнь за последние несколько месяцев целиком перевернулась. Совершенно естественно, что ты чувствуешь себя не в своей тарелке. Вот почему так важно для нас обоих попытаться понять друг друга.

– Я никогда не думала, что тебе захочется видеться со мной, – едва смогла выговорить она, задыхаясь от слез.

– Во время каникул?

– Все эти годы.

– Ты, наверное, шутишь? – спросил он. – Ты же видела фотографии, которые стоят у меня на каминной полке? Твоя мать не очень-то любила сниматься, но всякий раз, когда мы были вместе, я вас фотографировал. Помнится, ты тоже не очень хотела сниматься, как твоя мать, часто отворачивалась, когда я нажимал на спуск. И знаешь, только благодаря этим фотографиям мне удавалось временами мириться со своим существованием.

– Ты ни разу не зашел ко мне здесь.

– Я просто полагал, что так будет лучше для тебя, ведь я не слишком популярен среди учеников. Но есть и другая сторона медали: ты ни разу не попросила меня, чтобы я зашел. И никогда раньше не просила об этом. Еще в детстве, отсылая тебя после наших редких встреч к Лив, ты не спрашивала, когда мы увидимся снова. Меня не считали нужным ставить в известность, что ты берешь уроки танцев, хотя у твоей матери все уставлено фотографиями дочери в танцевальных костюмах. Когда же ты начала бегать (а это была моя инициатива – ты ведь видела, что я бегал, когда жила у моих родителей), ты тоже не сказала мне об этом ни слова.

– Я не знала, что тебе интересно об этом знать.

– Ошибаешься. Мне интересно всё, что связано с тобой. Я постоянно думал о тебе все эти годы. Не было ни одного дня рождения, чтобы я не навестил тебя или не позвонил, по крайней мере. И ты обязательно в этот день получала от меня подарок. Я посылал тебе открытки по случаю каждого праздника и подписывал их не просто «Люблю, целую, папа». Я всегда старался написать что-нибудь со значением – или что значит та или иная открытка, или рассказывал о своей жизни, или пытался дать тебе совет.

Он отодвинул со лба Сары прядь волос, которые были такого же цвета, как и его собственные.

– Я любил тебя, Сара. Я любил тебя все эти годы и сейчас тоже люблю.

– Но ты ненавидишь здешнюю школу. Ты ведь согласился занять должность исполняющего обязанности директора только потому, что тебе было необходимо хоть куда-нибудь меня пристроить. В конце года ты уедешь, а я останусь здесь в одиночестве еще на целых два года.

– Если ты останешься в школе, останусь и я.

Сара замолчала. После минутной паузы она с надеждой спросила:

– Так, значит, ты не уедешь?

– Не знаю точно, но, если мне все-таки придется уехать, я возьму тебя с собой.

Сара снова замолчала, а потом опять задала вопрос:

– Это потому, что ты имеешь право устроить меня в ту школу, в которой ты будешь работать?

– Умница ты моя. Я готов заплатить любые деньги, если тебе очень захочется перейти в школу, где меня не будет среди членов администрации. Но дело не в деньгах. Просто я хочу, чтобы ты все время была рядом со мной.

Сара снова разревелась.

– Слезы – это самое плохое и самое хорошее из того, что видят родители, – пробормотал он, зарываясь лицом в волосы дочери. – Самое плохое – это потому, что, когда твой ребенок плачет, значит, он несчастлив. Самое хорошее – потому, что он плачет у тебя на плече, и ты вспоминаешь, что и сам плакал когда-то. Вот сейчас, например, мне тоже хочется заплакать вместе с тобой. Заплакать так, как я плакал, когда мне был год. Впрочем, когда год был тебе, мне не составляло труда утолить твои печали, но сейчас куда более сложный случай. – Он нежно обнимал ее до тех пор, пока рыдания Сары не стали утихать. Потом тихо произнес: – Я на самом деле люблю тебя, Сара. Возможно, ты мне и не веришь, но это святая правда. Только дай мне возможность, и я тебе это докажу.

Сара перестала рыдать и отвернулась, чтобы вытащить из пакета бумажный платок.

– Не знаю, почему ты меня любишь. Мне кажется, я не слишком располагаю окружающих к себе.

– Кто тебе об этом сказал, интересно знать? – спросил он, предполагая, что Лив неоднократно говорила дочери подобные вещи. Он поднял протестующе руку. – Это не столь уж важно. Я не желаю об этом знать. Кто бы ни сказал, все равно он не прав. Каждый человек на этом свете заслуживает любви – в той или иной ее форме. Иногда это просто вопрос приспосабливаемости… Куда это я хватил, черт возьми? Приспосабливаться к дерьму, чтобы заслужить от него любовь? Ну уж нет.

Сара стояла спиной к нему, глядя на свое отражение в зеркале, встроенном в гардероб.

– Итак, начнем приспосабливаться. Идет? – уже более мягко сказал он. – Но только не к дерьму, разумеется. Ты как, согласна?

Сара снова надолго замолчала, и Ноа подумал, что приспосабливаться им друг к другу будет ох как нелегко. Впрочем, он и не надеялся, что встреча с дочерью пройдет без сучка и задоринки. Разве один-единственный разговор, пусть самый откровенный и пылкий, способен разрушить недоверие между людьми, которое накапливалось долгие годы? Судя по всему, с подачи Лив, а возможно, и ее нового супруга Джеффа, девочку воспитывали так, чтобы она думала о своем отце только плохое. Для того, чтобы ситуация изменилась, требуется время.

– Мне на самом деле нравится твое бордовое платье, – попытался подольститься он к дочери. – Давай, действуй! Сунь в рюкзак какую-нибудь одежду, дай мне несколько платьев прямо на плечиках, и мы пойдем ко мне домой. Мне нужно многое тебе показать.

«Многое» включало в себя спальный гарнитур, который Ноа купил для комнаты Сары. В последнее время он уделял много внимания хождению по магазинам и купил не только кровать, ночной столик и гардероб, но и толстое шелковое одеяло, которое подходило по цвету к новым набивным простыням и бледно-зеленому ковру, целиком покрывавшему стену. Сара ничего не сказала, увидев все это, но он заметил, что дочь осталась довольна. Она долго простояла у двери, глядя на подарки отца широко открытыми глазами, и Ноа даже на секунду показалось, что на ее губах проступило некоторое подобие улыбки.

Удовлетворенный, он повесил вещи Сары на вешалках в шкаф и оставил дочь, чтобы она могла переодеться.

Спустя пятнадцать минут, радостный и довольный оттого, что рядом с ним сидит его совершенно обворожительная любимая дочь, он вел свой «эксплорер» по направлению к ресторану Берни «Беарн». Проезжая мимо больницы города Таккера и лечебного корпуса рядом с ней, он был готов поклясться, что увидел автомобиль Пейдж, который сворачивал в ту сторону.

Если бы он был один, то обязательно бы остановился и поделился своей радостью. Все-таки он часто думал о ней, особенно в тиши ночи, когда просыпался в своей одинокой постели, которая казалась для одного чересчур большой и холодной. И, пожалуй, слишком стерильной. Невероятная вещь, если учесть, что он и раньше спал в кровати, подобной этой, но никогда ничего подобного не ощущал. Пейдж его возбуждала; это возбуждение зарождалось в позвоночнике и распространялось по всему телу. Пейдж можно было назвать его неспетой песней.

Несколько секунд он даже подумывал, чтобы остановиться, несмотря на то, что рядом сидела Сара, но потом решил этого не делать. Эти часы он решил отвести только общению с Сарой. Очень важно, подумал он, чтобы им никто не мешал. Даже самые близкие и дорогие люди.

Пейдж припарковала машину у лечебного корпуса и поспешила войти в здание. Когда она вошла в офис, то увидела Джинни, которая стояла около телефона, прижимая к себе коричневый бумажный пакет.

Несколько обеспокоенно она заметила Пейдж:

– Во время перерыва на ланч я купила бутылку молока и забыла ее здесь. Когда же зашла, чтобы забрать ее, я увидела, что он здесь.

Пейдж успокаивающе прикоснулась к плечу Джинни.

– Очень рада, что ты вспомнила о молоке. Спасибо, Джинни. Я пойду к нему.

Питер сидел в своем офисе за столом, но «сидел» – слишком мягко сказано. Он едва держался на стуле, и казалось, что от малейшего толчка он может рухнуть на пол.

– Привет, – улыбнулась ему Пейдж, подходя к столу. – Что это ты здесь делаешь?

Питер поднял голову и посмотрел мутными глазами на Пейдж. От неловкого движения одна бутылка виски, почти уже пустая, свалилась на пол и закатилась под стол. Вторая же, еще не начатая, устояла.

– Привожу себя в порядок, – пробормотал он и попытался поднять упавшую со стола бутылку, но промахнулся и чуть не свалился сам. Пейдж вытащила бутылку и водрузила ее на стол. Питер заплетающимся языком начал ругать себя и весь мир, потому что такая отличная выпивка пролилась зря. Пейдж достала швабру и быстро подтерла то, что вылилось.

– Обычно в это время ты уже сидишь в Таверне. Ты ел хоть что-нибудь?

– Не хочу есть. У меня нет такой необходимости.

– То есть как это нет необходимости? Тебе нужно сохранять силы. У тебя есть пациенты, которые от тебя зависят. «Надеюсь, никто из них не позвонит тебе сегодня вечером», – подумала она про себя. В любом случае, даже если будет срочный вызов, она сможет сходить сама. Плохо другое: если Питер решится-таки двинуться к родным пенатам, весь город уже на следующее утро будет знать, что один из самых почтенных горожан надрался, как свинья.

Пейдж не замечала за Питером этого греха раньше и задумалась, что же стоит за этим.

Питер попытался сложить руки на столе таким образом, словно пытался спрятать что-то лежавшее на его поверхности.

– Что там у тебя лежит такое необыкновенное? – поинтересовалась Пейдж.

– Ничего, – произнес Питер, тщательно артикулируя каждое слово.

На самом деле перед ним на столе была фотография. Она увидела только самый кончик снимка и не могла разобрать, что на нем изображено. На Пейдж снова нахлынуло чувство обреченности.

– Господи, Питер. Ты же сказал мне, что все эти снимки ты уничтожил!

– Пытался, – сказал он, с трудом ворочая языком. – Бросил, знаешь ли, в корзину. Но потом вытащил. Это все, что у меня от нее осталось.

– Но это же нехорошо, – взмолилась Пейдж. – И ты сам об этом знаешь. Эти картинки неприличные, независимо от того, исполнилось ей восемнадцать или нет.

Питер залился пьяным хохотом.

– Ха, уж конечно, ей не было восемнадцати. Может, ей и хотелось, чтобы все так считали, но у нее были такие т-о-о-оненькие линии на руках, морщинки, знаешь ли. – Тут он жестом показал, где еще располагались морщинки. – И еще на шее. А на бедрах проглядывали венки, такие голубенькие венки. И они весьма не нравились ей. Позвольте вам доложить, так сказать, всю правду.

Пейдж воспользовалась жестикуляцией Питера, чтобы уяснить себе, что же все-таки изображено на фотографии. Она выхватила ее у Питера из-под локтя, но, прежде чем она повернула ее к себе, Пейдж уже поняла, что на снимке изображена Мара, полностью одетая и улыбающаяся прямо в объектив. Причем улыбка, признаться, была глупейшая.

Чувство смятения росло у нее в груди. Хорошо. Если Питер не страдает склонностью к малолеткам, то что должен означать этот снимок? Наклонность к фетишизму, страсть к коллекционированию или просто любовь?

– Прекрасная фотография, – прошептала она. – А я и не знала, что ее ты тоже фотографировал.

Он потянулся к фотографии, положил ее перед собой на стол и попытался разгладить образовавшиеся на ней складки, которые нанес снимку собственными локтями, пытаясь укрыть его от Пейдж.

– Сотни раз, – сказал он. – Много сотен раз. Пейдж подтащила стул и села поближе к Питеру.

– Думаю, ей нравилось, что ты ее снимал. В такие минуты она ощущала себя желанной.

Питер нахмурился.

– Она и была… этой… как ее… желанной.

– И любимой тоже?

– Любимой? Гм. – Он снова нахмурился. – Она говорила, что я все разрушил.

– Разрушил? Но что?

– Нас. Нашу любовь. Она говорила, что я всегда настроен на разрушение. – Питер взглянул на Пейдж и добавил: – В отношении женщин. – Это вышло у него как само собой разумеющееся. Потом он перевел взгляд на фотографию. – Она говорила, что и сама она немногого стоит в этой жизни. Уж-ж-жасно глупо, правда? – спросил он и снова поднял глаза на Пейдж, но, прежде чем она успела ответить, Питер потянулся к бутылке скотч-виски.

Пейдж взяла бутылку у него из рук.

– Тебе не кажется, что с тебя уже хватит?

– Если ты один, то можно пить и пить.

– Ты не один. У тебя полно друзей по всему городу.

– Но ее больше нет, – сказал Питер, и его лицо неожиданно сморщилось. К вящему ужасу Пейдж, он начал плакать.

Она коснулась его плеча.

– Извини, Питер. Мне очень жаль. Итак, все-таки любовь. Причем трагическая.

– Она была самой хорошей женщиной на свете, – говорил он, рыдая.

– Я знаю.

– А я даже ни разу не сказал ей об этом. Она уби-и-и-ла себя потому, что ей казалось, что всем на нее наплева-а-а-ть.

– Не только по этой причине. Просто так уж сложились обстоятельства. Целая куча всяческих обстоятельств.

– Это я виноват. Это я виноват.

Пейдж взяла его за руку.

– Нет, Питер. Это не ты. По крайней мере, ты виноват не больше, чем я, Энджи или ее собственная семья. Мы все думали, что она крепче духом, и совершали по отношению к ней ошибки. Но не наше неправильное поведение привело ее к трагическому концу. Так сложились обстоятельства, причем некоторые из них – по чистой случайности.

Питер сидел, положив голову на руки, и смотрел в пустоту. Уже более тихим и спокойным голосом Пейдж добавила:

– У нас до сих пор нет абсолютной уверенности, что произошло самоубийство.

– Нет, произошло. И виноват один только я.

– Вполне возможно, что, если самоубийство и имело место, ее подстегнуло к этому нервное истощение. Она всегда себя подхлестывала, и это сказалось таким вот образом.

Когда он снова потянулся за бутылкой, Пейдж спрятала обе за конторку на столе.

– Мне нужно, – требовательно сказал Питер. – Я не очень хорошо себя чувствую. – Он и в самом деле выглядел бледным до синевы.

Пейдж удалось привести его в ванную как раз вовремя. После того как он опорожнил в раковину содержимое своего желудка, она помогла ему умыться и почиститься. Затем она проводила его на кухню, усадила на стул и приготовила кофе – горячий и очень крепкий. Затем присела рядом и уговорами заставила его выпить весь кофейник до дня. Казалось, что Питер несколько протрезвел.

– Ну как, лучше? – спросила она.

Питер опустил голову на ладони. Его волосы в беспорядке торчали во все стороны.

– Не слишком, – пробурчал он. – Но соображать я, кажется, стал лучше. – Он помолчал некоторое время, а потом спросил: – Я тут много чего наговорил?

– Не очень.

– Никаких душераздирающих признаний, надеюсь, не делал?

Она улыбнулась и покачала головой. Ей не хотелось подшучивать над человеком, который и так был не в самой лучшей форме. Она лишь сказала:

– Ты просто рассказал мне, что и в самом деле любил Мару и скучаешь по ней, что, слава Создателю, настроило меня на более дружелюбный по отношению к тебе лад. Ведь я тоже думаю о ней день и ночь.

– Это твоя вина, – проворчал он. – Ты слишком упорствуешь в своем нежелании пригласить еще одного врача в наше содружество.

– Неправда. Я поместила объявление о найме в медицинском журнале. Но они будут напечатаны только через неделю. Надеюсь, после этого нам удастся заполучить стоящего специалиста.

– А пока ты просыпаешься каждое утро чуть свет, чтобы накормить ее малютку.

– Но мне нравится заниматься этим.

– Потому что она напоминает тебе о Маре?

– Нет, требует от меня быть на уровне. Весь мой день теперь буквально расписан по минутам. Когда агентство найдет добропорядочное семейство, чтобы удочерить Сами, мне, конечно, станет несколько легче.

Она налила Питеру еще одну чашку кофе и неожиданно вспомнила о двух бутылках скотч-виски, которые никто ни при каких обстоятельствах не должен был обнаружить.

– Выпей еще кофе, – сказала она. – Я сейчас вернусь.

Она вернулась в офис Питера и уже собралась было унести бутылки, когда ее взгляд наткнулся на письмо, которое своим розовым конвертом и знакомым почерком вызвало у нее определенные ассоциации. Она решила переложить его в конторку и тут вдруг на конверте заметила изображение Маунт-Корта.

Испытывая чувство неловкости, она решилась рассмотреть странное послание поподробнее. С обратной стороны в центре конверта красовалась причудливая монограмма, которую трудно было расшифровать, но почерк, почерк… Типичный почерк школьницы – четкий и разборчивый, которому недоставало характерных особенностей взрослого человека. Конверт был не запечатан, поэтому Пейдж не смогла побороть искушения, вынула письмо и прочитала:

Пейдж не стала читать дальше. В ярости она бросилась на кухню и положила распечатанное письмо перед Питером.

– Что это такое? – взволнованно спросила она.

Он нахмурился, некоторое время внимательно рассматривал послание, а затем изрек:

– Это? Это письмо от Джули Энджел.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Но что оно значит?

Питер схватился за голову:

– А ты можешь не кричать?

– Ты мне говорил, что у тебя нет никаких проблем! – продолжала кричать Пейдж.

Он ей подмигнул.

– Как видишь, их и в самом деле нет.

– Тогда с какой это стати она посылает тебе надушенные письма в розовых конвертах?

– Потому что у нее слишком развито воображение. Она сама чуть не полезла на меня, заметь, а не наоборот.

А я взял и ушел от нее. А теперь вот она присылает мне письма с извинениями.

– И с благодарностью за те снимки, которые ты сделал. Что это за снимки, Питер?

– Она просила ее сфотографировать, чтобы послать фотографии своей мачехе на день рождения.

– О, пожалуйста, – произнесла Пейдж, закатывая глаза. После всех этих пьяных рыданий, после того, как она помогла ему облегчиться в ванной, вымыть лицо, а потом еще долго поила кофе, она почувствовала себя преданной.

– Именно так, – пробормотал Питер. – По крайней мере, так она мне сказала. Да и фотографии, которые я сделал, совершенно невинного свойства. Как только она расстегнула блузку, я сразу же ушел. Когда я пришел домой, то проявил пленку. – Он держал кофейную чашку обеими руками, но, когда он подносил ее ко рту, видно было, как руки его дрожали.

Пейдж вздохнула.

– Надеюсь, что ты говоришь правду, Питер. Не беспокойся сегодня о пациентах. Если что, я тебя прикрою. Я только хочу совершенно определенно знать: у тебя есть проблемы с молоденькими девушками?

– Можешь спросить Джули, – мрачно пошутил Питер.

– Я тебя спрашиваю. Мне нужно твое ручательство в этом вопросе. Ради всех детей, которых мы здесь осматриваем и лечим, ты должен мне ответить: есть причина, по которой ты больше не можешь работать в детской поликлинике?

Питер поднялся. Он выглядел утомленным, но стоял на ногах твердо.

– Таких причин нет. – Он взглянул в кофейник, который только что опорожнил, и произнес: – Спасибо за все, Пейдж, – и вышел. Пейдж проследила взглядом за его совершенно прямой фигурой, когда он шел по коридору, потом перевела дух и стала наводить порядок в кухне.