ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пейдж простояла на пороге дома Мары только до тех пор, пока с дорожки, ведущей к двери, не скрылся автомобиль торговца недвижимостью, после чего снова вошла в дом. Там она приступила к работе. Ей не слишком нравилось все это, но выбора не было. Когда у человека есть дом, который необходимо продать, и почти сразу же возникает торговец недвижимостью, который утверждает, что новое семейство, желающее обосноваться в Таккере, задает соответствующие вопросы – что еще остается этому человеку делать? Он приводит в порядок дом, передвигает мебель, растапливает камин березовыми дровами и старается упаковать все и вся, что лежит не на месте.

Тот факт, что Пейдж была эмоционально не готова к появлению торговца, не имел особого значения из чисто практических соображений. Кроме того, вряд ли Пейдж вообще могла бы к этому эмоционально подготовиться.

Как и Сами, дом Мары был маленькой частицей его бывшей владелицы. Пейдж знавала чудесные времена в его стенах. Продажа дома представляла собой последний гвоздь, заколачиваемый в гроб подруги, еще одно доказательство, что она умерла.

Одной из проблем было то, что смерть Мары окутана тайной, а при жизни она совсем не была загадочной женщиной. Она и после смерти представляла собой некое незаконченное явление, о котором Пейдж не уставала думать.

Так что в некотором отношении было даже неплохо, что пресловутый коммерсант торопил с продажей. Сама бы Пейдж, без сомнения, тянула бы это дело до бесконечности.

Она пообещала торговцу, что к девяти часам следующего утра дом будет сверкать, как новенький, поэтому времени для уборки у нее оставалось мало и еще меньше для того, чтобы передумать с продажей. На Пейдж была надета футболка и обрезанные джинсы, в которые она переоделась сразу же, как только вернулась из Маунт-Корта. Потом она позвонила Джилл и сообщила, что придет домой поздно, оставила ей номер телефона Мары и попросила, чтобы все звонки она переадресовывала к Маре в дом.

Вооружившись тряпкой, жестянкой с полиролью, рулоном бумажного полотенца и стеклоочистителем, а также пылесосом, который она подарила Маре на новоселье шесть лет назад, она приступила к работе при тусклом оранжевом свете заходящего солнца. Она начала со стола, находившегося в коридоре, отполировала зеркало, висевшее над ним, протерла извилистые перила красного дерева и пропылесосила лестницу, ведущую на второй этаж, и дорожку на ней. Точно так же она убрала первую гостиную, стараясь как можно лучше привести в порядок мебель Мары, которую та коллекционировала в течение ряда лет. Так же как она всю жизнь испытывала тягу к больным и увечным, мебель ее тоже носила отпечаток этой страсти – длинный кожаный диван украшали две большие подушки, одна из которых почти лишилась первоначального цвета, орнамент на ковре был смещен в сторону, а кофейный столик был изогнут столь причудливым образом, что только близорукие глаза Мары могли отыскать в нем намек на изящество.

Вторая гостиная выглядела совсем по-другому. Мебель там стояла простая – козетка Шейкера, два виндзорских стула и книжные полки, над которыми тянулись другие, импровизированные, из досок. Три вещи спасали комнату от аскетизма. Прежде всего, коллекция подушек, собранная Марой, большой диапазон всевозможных изделий такого рода, купленных в таком же количестве мест и сложенных кучами на полу так, что получалась еще одна софа, чрезвычайно удобная и глубокая. Пейдж улыбнулась при мысли о маленьких пациентах Мары, прыгающих и кувыркающихся на этой софе вместе с хохочущей до истерики хозяйкой.

Второй вещью являлся рабочий стол хозяйки, представляющий собой дверь от сарая, установленную на четырех ногах. На нем лежали журналы, книги, письма, вскрытые и еще не распечатанные, дорожные карты, корзинка с катушками разноцветных ниток, недоконченная подушка и книга по вязанию с вязальных курсов, на которых Мара занималась.

Третьей – были фотографии, украшавшие все свободные места на стенах, те самые, которые Мара снимала и проявляла под зорким взглядом Питера. Но фотографий, на которых следовало бы быть детям, не существовало. Вместо них представлены изображения природы – деревья, мосты, поля, животные, – чрезвычайно живые и выразительные, словно за каждым из этих снимков скрывалась черточка лица нерожденного ребенка Мары. Если бы Пейдж дали право, она навеки запечатлела бы эту комнату, так как память о Маре здесь переполняла самый воздух, что еще больше наполняло Пейдж неверием в смерть подруги. Боль утраты достигала здесь такой же интенсивности, как в первые несколько дней после ее похорон. На смену воспоминаниям пришла печаль.

Глотнув побольше воздуху, Пейдж вновь принялась за работу. Она принялась очищать поверхность стола, сбрасывая нужное и ненужное на пол. Там, отсортировав бумаги и перелистав несколько журналов, она уложила самое главное, включая почту и дорожные карты в пачки, которые потом отнесла в багажник машины. Особенно аккуратно она разложила на столе вязаные вещи, изо всех сил стараясь придать им вид предметов искусства. Тем самым она неосознанно отдавала Маре последний долг. Еще больше усилий она потратила на подушки, укладывая их сначала в одном, потом в другом порядке, пока не поняла, что при всем желании не в состоянии восстановить дух, свойственный хозяйке дома.

А это было чрезвычайно важно. Пейдж пообещала Маре в день похорон, что найдет семью, которая станет любить ее дом, как она когда-то его любила. Она не собиралась отступаться от своего слова. Если семье, которую приведет торговец, не понравится эта комната, они не смогут купить этот дом.

Надвигались сумерки. Пейдж зажгла свет, перешла в столовую и стала наводить лоск на предметы мебели, стоявшие там. Мара когда-то купила длинный стол и стулья на городской распродаже. Ее более всего поразили их размеры и торжественность, по крайней мере, она так говорила. Теперь же, полируя вишневое дерево мягкой тряпочкой, Пейдж решила, что привязанность, возможно, имела более глубинный характер. Как-то раз ей уже приходилось видеть подобный гарнитур. Она была готова поклясться, что точно такой же стоял в доме О'Нейлов в Юджине.

Печаль снова охватила ее. Ей пришлось опуститься в кресло. Она посидела некоторое время, пока не поняла, что бездействие еще хуже. Торопливо она направилась в кухню. Когда наконец она утомилась и выбилась из сил, она связала волосы в узел шнурком из корзинки Мары и выпустила футболку из-под брюк. Потом она отворила рамы и толкнула их вперед. Окно распахнулось. Хотя все мышцы у нее уже ныли, она не обращала внимания на это. Ей хотелось делать как можно больше, чтобы освободиться от ужасающего чувства пустоты, с которым, казалось, ей теперь предстояло жить дальше.

В этой все поглощающей пустоте не было никакого смысла. Мара была частью ее мира в течение двадцати лет. То, что ее смерть оставила внутри глубокую рану, еще можно было понять, но то, что эта большая и кровоточащая рана все расширялась и расширялась, было несправедливо.

Она чистила печь, сердито шаркая металлическим скребком, когда в дверь зазвонили. Было начало одиннадцатого. Пейдж не была готова и настроена принимать гостей и представить себе не могла, кто это сюда заглянул. Возможно, это был сосед, которого озадачил электрический свет в пустом доме. Пробегая через холл к парадному входу, она включила наружный свет. Крупная фигура высветилась на матовом стекле входной двери. «Несомненно, это сосед», – подумала Пейдж, представив себе Дункана Феллона. Он был человеком спортивного склада и, наверное, захотел узнать, кто это появился в доме Мары. Странно, что он не узнал ее автомобиль.

Но это был не Дункан. Перед ней стоял Ноа Перрини. Едва взглянув на него, Пейдж глубоко вздохнула.

– Тяжело приходится? – спросил он свойственным только ему одному проникновенным негромким голосом.

– Нелегко. – Сердце ее учащенно забилось. «Запоздалая реакция на позднего гостя, – объяснила она себе. – Я усталая и грязная и совсем не в форме. Может быть, в следующий раз?» Тут она нахмурилась. – Как вы узнали, что я здесь?

– От вашей няни.

– Вы что же, заезжали ко мне домой?

Он покачал головой.

– Позвонил.

– А… – Она кивнула. Его ответ прозвучал на долю секунды раньше, чем ей пришло в голову, зачем вообще он приехал. Тут у нее глаза стали расширяться. – О Господи, неужели что-то случилось?

– Нет. – Он сразу оборвал ее вопрос. – Все просто великолепно.

Пейдж прижала руки в груди.

– У меня было страшное предчувствие о… о… Просто страшное предчувствие. – Наркотики, автомобильная катастрофа – она не могла себе представить, что может случиться с подростками при их тяге к саморазрушению.

Но он повторил.

– Все прекрасно.

– Слава Создателю. – Она уперлась спиной в дверную ручку. – Итак, значит, вы просто катаетесь. – Ночь и в самом деле неплохая. Должно быть, он решил прокатиться по окрестностям.

– Лагерь подействовал на меня угнетающе. Мне пришлось удрать.

– Угнетающе? Маунт-Корт?

– Вы же не директор там? – Он глубоко вздохнул, словно не зная, как продолжить разговор. – Я, видите ли, устаю иногда. И это все. Вот я и подумал прокатиться по городу, но и во время поездки я чувствовал себя так же одиноко, как и в школе. Я подумал, что было бы неплохо остановиться и навестить кого-нибудь, но местные жители, с которыми я познакомился после моего приезда сюда, не больно-то жалуют Маунт-Корт, поэтому мне показалось, что они не слишком обрадуются моему визиту.

– По правде говоря… – начала было Пейдж, но увидела, что он смотрит мимо нее внутрь дома.

– Рад был узнать, что у вас появилась няня. Малютке было бы не слишком полезно находиться здесь в такой поздний час. Это был дом вашей умершей подруги?

– Угу.

– Прекрасное место.

Пейдж вздохнула.

– Торговец недвижимостью считает, что нашел покупателя. Они собираются приехать сюда утром. Вот я и готовлюсь к их приезду. – Она неодобрительно посмотрела на свою майку и шорты, которые были пыльными и в пятнах, а потом снова перевела взгляд на ночного визитера.

– А вы умеете носить такие вещи, – сообщил он ей с кривоватой улыбкой. – Может, сделаете перерыв?

Она отрицательно покачала головой.

– У меня нет времени. Я должна закончить все до завтра и еще немного поспать перед выходом на работу завтра.

– Ну а как насчет того, чтобы зайти в закусочную на углу и перекусить? Скажем, гамбургер, а?

Пейдж никогда не ела гамбургеров. Из всей мясной пищи они казались ей наименее съедобными.

Но сейчас гамбургер представлялся ей весьма привлекательным.

И все же она снова отрицательно покачала головой.

– У меня еще есть дела на кухне. К тому же я еще даже не приступала ко второму этажу. – Кроме того, она чувствовала себя вспотевшей и грязной. Не приняв душ, она вообще никогда бы не показалась на людях, а уж тем более с Ноа Перрини. Рядом с ним она чувствовала себя неуверенно. Уж больно он был хорош.

– Тогда позвольте мне вам помочь.

– Нет, что вы, этого не требуется.

– Две пары рук способны сделать гораздо больше и быстрее, чем одна.

– Но… – Она сделала шаг назад, пропуская его в дом.

– Откуда мне начинать?

– Но вы такой нарядный, – запротестовала она, чувствуя невольное изумление. «Ноа Перрини – директор, преподаватель вуза», – говорила она себе, но вдруг в уме у нее почему-то возник образ строительного рабочего.

– Вы испортите свою одежду.

– Как я понимаю, речь идет не о кормлении свиней в загоне, полном навоза, а об уборке в помещении. Мне приходилось убираться дома. Смею вас уверить, моя одежда останется в целости и сохранности.

– Нет, в самом деле, Ноа. Я ценю ваше предложение, но…

– У вас на душе тяжесть, которую работа помогает снять, – сказал он, глядя ей прямо в глаза.

Она не запротестовала. Прямота, с которой он говорил, отрезвляла.

– Да, – тихо ответила она с чувством некоторого удивления. Она отнюдь не считала его проницательным человеком. – Как вы узнали?

– Я потерял близкого друга однажды. С тер пор прошло шесть лет.

– Это было самоубийство?

– В некотором роде. Оружием был джин. Он поклялся не пить больше двух-трех порций за обедом и объяснил, что время от времени водит машину в пьяном виде, когда на душе у него плохо. Я принял его обещание на веру и не придирался, пока в один прекрасный день, вернее, ночь, он не врезался в тыл гигантского восемнадцатиколесного грузовика. Ну а потом, как вы понимаете, все уже было поздно.

Пейдж трудно было не провести аналогию с тем, что произошло с Марой.

– Мне следовало бы сделать для нее больше, пока она была жива. Мне следовало лучше разбираться в ее внутреннем состоянии. Я должна была быть рядом с ней в трудную минуту, но этого не произошло. – Выпрямив спину, она уперлась руками в гудевшие мышцы поясницы и оглядела лестницу, которая вела на второй этаж. – Вот и все, что осталось. В том, что дом в запущенном состоянии, тоже есть моя вина. Я обещала кое-что здесь подкрасить, вставить новое стекло в дверь и заменить одну из ставен на верхнем этаже. Но если семейству, которое завтра приедет, дом понравится, они его купят и так, а времени у меня сейчас уже нет.

– Попросите ребят из моей школы помочь вам.

Она не поняла, что он имеет в виду, и посмотрела на Ноа вопросительно.

– Служба общественной помощи. Моя идея. Ребята могут ворчать и даже ругаться про себя, но в состоянии заново выкрасить весь дом за неделю.

Она покачала головой.

– Если и стоит заново покрасить какой-нибудь дом, то пусть это будет дом в нижней части Таккера. Люди, которые там живут, с удовольствием примут такую помощь. Что касается меня, то я могу за это заплатить. Вполне возможно, что время у меня еще будет. Кто знает, какие люди приедут завтра. Может быть, совсем не такие, как я думаю. Дом может находиться на торгах несколько месяцев.

– Надеюсь, что этого не случится, ради вашей же пользы. Вам необходимо отвлечься от всего этого.

Он снова посмотрел ей прямо в глаза, уже второй раз. И второй раз дал совет, что ей делать.

– Отвлечься? – спросила она со вздохом. – Все это тяжело, но необходимо. Как укол. – Она указала рукой на кухню, где оставался еще не вычищенным очаг. – Мне нужно продолжать.

– Но чем могу быть полезен я?

– В сущности, ничем.

– Прошу вас, – продолжал настаивать он. – Мне необходимо заняться чем-нибудь. Я буду или помогать вам, или раскатывать по городу еще несколько часов. Я не могу сейчас вернуться домой.

Пейдж задумалась: с чего бы это? – но от вопроса воздержалась. Она чувствовала себя не в силах взвалить на свои плечи еще и его беды. У нее есть работа, которую необходимо сделать, и чем дольше она будет прохлаждаться, тем позднее ей придется ехать домой.

– Идите наверх, – наконец проговорила она, указав на принадлежности для уборки. – Там четыре комнаты. Две – пустые. Можете начать с них – сотрите пыль, пропылесосьте, делайте, наконец, все, что хотите, лишь бы они выглядели более привлекательно. Торговец посоветовал поставить в каждую из них хотя бы немного мебели, но этим я займусь позже. Когда я закончу с кухней, то перейду к двум другим спальням.

– Так, может быть, я помогу вам на кухне?

Она отрицательно покачала головой и двинулась по коридору по направлению к кухне, чувствуя себя еще более опечаленной, чем до визита Ноа. В неожиданно проявленной им доброте было что-то трогательное. А ей необходимо было оставаться стойкой. Она хотела закончить работу, ради которой выбралась в дом Мары, и поехать домой.

Она вернулась на кухню, закончила чистить очаг, до блеска вычистила верхнюю часть плиты и конфорки. Затем вымыла холодильник, который был пуст и содержал в своем чреве один пакет молока, полбуханки хлеба, четверть пачки маргарина и засохшие остатки сыра. Сначала она не стала трогать содержимого холодильника, а принялась за пол. Но потом, подумав, вернулась, открыла дверцу и, понюхав молоко в пакете, вылила его в раковину. Сыр, маргарин и хлеб она одним резким движением швырнула в пластиковый пакет, предназначенный для отходов. Пейдж пожалела, что не разделалась с остатками продуктов раньше, все они несли на себе один запах – запах беды. К Пейдж опять вернулось ощущение пустоты.

Желая вдохнуть глоток свежего воздуха, она вышла через дверь с полукруглым стеклом в филенке на задний двор и, пользуясь неярким светом, который струился из окон, оглянула его, вбирая взглядом как единое целое. Птицы уже затихли в своих гнездах, готовясь отойти ко сну, и во дворе установилась тишина, которую почти не нарушал шорох листьев, – ночь стояла тихая. И теплая, хотя Пейдж лихорадило. Потирая плечи, она прошла дальше в темноту.

В том месте, где трава и кустарник незаметно переходили в невысокий лесок, она опустилась на землю. Темнота ночи соответствовала темноте, царившей в ее мыслях. Ночь расширяла и углубляла эту черноту, которая захватывала ее все больше и больше, пока ее собственное будущее стало представляться ей тоже в черном. Ей предстояло еще прожить долгие годы. Однако будущие дни, недели и месяцы не похожи на уже прожитые. Пожалуй, в них больше покоя и еще острее чувство одиночества. Печально до чертиков.

Она услышала его шаги, но не подняла головы.

– Что вы здесь делаете? – спросил Ноа.

– Мне было необходимо выйти на воздух.

Она почувствовала, как он опускается рядом, и хотела было запротестовать. Ноа Перрини, человеку строгих нравов и правил, было здесь совсем не место. Но в то же время он был живым и человечным и его присутствие делало ночь менее зловещей.

Его голос, прозвучавший в темноте, исходил именно от этой, его более человечной, половины.

– Она была другом детства?

– Мы познакомились в колледже. И между нами сразу возникло взаимопонимание.

– Вы были очень похожи?

– Во взглядах мы сходились больше, чем в характерах. Она была более оптимистичной, что ли, более настойчивой. И самозабвенной. Из всех качеств Мары, которые я могу припомнить, эти были самыми лучшими. Она ставила благо ближнего превыше своего собственного. Если бы вдруг все переменилось и умерла бы не она, а я, то Мара, возможно, сделала бы все возможное, чтобы представить прожитую мной жизнь и кончину как событие общественного значения. Она бы не сидела здесь в темноте, размышляя о своем будущем.

Он сорвал несколько травинок и стал по одной разрывать их и отбрасывать прочь.

– Воспоминания неизбежны, когда погибает друг.

– А может, это просто жалость к себе?

– Иногда, когда мы вспоминаем то, что нам не очень нравится.

– Но мне нравится моя жизнь. Она прекрасна. Я делаю то, что нужно всем.

Он вырвал из земли еще несколько травинок. Пейдж неожиданно для себя произнесла:

– Но я чувствую ужасную пустоту с тех пор, как умерла Мара. Я сейчас занята, как никогда раньше, особенно когда у меня появилась девочка Мары. Тем не менее бывают времена, когда я буквально утопаю в этой пустоте, тону в ней. И вот я думаю: не это ли самое чувство испытывала Мара, когда оказалась в гараже?

Она вздохнула. Потом резко выдохнула и снова набрала в легкие воздух.

Он коснулся рукой ее шеи.

– Со мной все нормально, – сказала она, не будучи в этом особенно уверена. Вместе с пустотой появилось странное томление, озадачившее ее так же, как и все, происходившее сейчас. – Со мной все нормально, – повторила она, на этот раз шепотом, прямо в мужскую руку, которая переместилась ей на щеку. Потом она почувствовала, как ее плечи охватывает живое, человеческое тепло. И, ощутив его на себе, она погрузилась в него сразу, мгновенно почувствовав облегчение.

Ночь не издала ни одного звука протеста. Шум легкого ветерка, поначалу почти неслышный, нарастал, в нем появился новый ритм, который гипнотизировал, успокаивал, убаюкивал. Она втянула в себя запах и тепло Ноа, едва различимый аромат его кожи, и, когда он притянул ее к себе поближе, она с готовностью поддалась. Пустота в ней отступала, становилась не столь острой, а томление, наоборот, разрасталось, и это не было ей неприятно.

Вот почему, когда он поцеловал ее, она ответила на его поцелуй. Его губы были твердыми и требовательными, но не назойливыми и их тихая требовательность напомнила ей о его голосе. Но он молчал, он просто целовал ее еще и еще, с каждым разом все более значительно, дольше и проникновенней.

Позже, вспоминая о случившемся, она удивлялась, что это вдруг тогда на нее нашло, но в тот момент, сидя на задворках дома Мары в темноте ночи, это казалось ей единственной возможностью избежать той самой, пугавшей ее пустоты. Ожило и ее тело и стало отвечать на его ласки с желанием, которое быстро росло по мере того, как ее инстинкты пробуждались.

Она ощутила его рот на вкус и, коснувшись его рук, почувствовала таящуюся в них силу. Она погружалась в его объятия, находя в этой силе спасение для себя. Озноб, который был у нее раньше, бесследно прошел и сменился жаром, который особенно ощущался в тех местах, где он прикасался к ее коже. Она полностью отдалась этому ощущению, которое приносило ей облегчение и расслабление впервые за сегодняшний день. Желая большего, еще большего, чем она имела сейчас, она открыла рот и, когда он снова поцеловал ее, едва не лишилась чувств.

Она была не одна. Она чувствовала рядом его прерывистое дыхание. На мгновение прервав поцелуй, она кончиками пальцев коснулась его губ, потом погладила щеку и прикоснулась к изгибу его очков.

Он был для нее совершенно незнакомым человеком. Ни одна из его черточек не говорила ей, что рядом с ней старый друг или любовник, но она продолжала ласково гладить его лицо. Его рот снова нашел ее губы, и на этот раз поцелуй оказался более страстным, более требовательным. И эти страстность и требовательность росли, увеличивались настолько, что ей уже не оставалось ничего другого, как утолить их.

Он отбросил очки в сторону и зарылся лицом в ее шею, дыхание его учащалось. И все это время его руки находились у нее на спине, прижимая ее тело все ближе и крепче к его груди.

Любовный жар нарастал. Она издала звук облегчения, когда он коснулся сначала одной ее груди, затем второй, потом коснулся снова, но на этот раз для того, чтобы снять с нее футболку. Затем он расстегнул ей бюстгальтер и наконец принял в обе руки ее обнаженную плоть.

В школе он, возможно, придерживался всевозможных правил и ограничений, но ничего похожего на это здесь, на траве, сию минуту не было и в помине. Он оказался страстным любовником, да еще с даром чувственности, полученным от природы. Но и в самый разгар проявления своей чувственности он ни на секунду не забывал о Пейдж и интуитивно понимал все ее нужды и желания. В определенный момент его рубашка легла рядом с футболкой Пейдж, потом его брюки присоединились к ее шортам, и, как раз в тот момент, когда она подумала, что сейчас умрет, если не получит больше его тела, чем даже позволяла ей ее собственная обнаженная плоть, он с силой прижал ее спину к земле и вошел в нее.

И реальность перестала существовать. Пейдж потерялась, разрываемая на части темнотой ночи, его движениями внутри ее тела и своей собственной всепоглощающей страстью. Он поднимал ее все выше и выше над реальностью, то замирая, то снова наращивая мощь движений и от этого накаляясь у нее внутри, накаляясь до такой степени, что она, наконец не выдержала этого внутреннего жара и, издав тихий вскрик, изошла судорогами наслаждения, потрясшими ее тело до основания. Она все еще находилась в сладкой агонии, когда и он доплыл до своего берега.

Реальность возвращалась медленно и неохотно, прерываемая тихим шепотом, вздохами и попытками как можно дольше задержать ее приход. Но она неудержимо надвигалась. Неожиданно для себя, когда постепенно прошел распаляющий ее жар и установилось нормальное дыхание после череды лихорадочных всхлипывающих вдохов и выдохов, Пейдж обнаружила, что лежит обнаженной на траве рядом с таким же обнаженным мужчиной, которого она почти не знает. Более того, этот мужчина изверг в нее свое семя, а она не предохранялась.

– О Господи, – простонала она, рывком отрывая себя от земли. Она обняла колени руками и сжалась в комочек. – Не могу поверить, что такое могло произойти со мной.

– Ш-ш-ш – вот и все, что он сказал.

Она оглянулась на звук его голоса, но не смогла различить выражения его лица в темноте. Тогда она спрятала лицо в колени.

Он дотронулся до ее спины. Она хотела движением тела сбросить его руку прочь, но, как ни странно, тепло и приятность от его прикосновения не проходили, поэтому она позволила его руке остаться на своем теле.

– Я не наградил тебя дурной болезнью, Пейдж, – сказал он наконец, – но, как я понимаю, ты боишься забеременеть. Ведь проблема в этом, не так ли?

Более высоким, чем обычно, голосом она выкрикнула:

– Да!

Он слегка погладил ее по спине. Если что-нибудь случится, мы с этим справимся, как ей показалось, хотел он сказать этим жестом, и она почти истерически засмеялась над абсурдностью такой мысли.

– Что такое? – спросил Ноа.

Она покачала головой, давая понять, что все это не более чем пустяки.

– Скажи мне, – настаивал он.

Рука, покоившаяся на ее спине, являлась связующим звеном между ними. Она поддерживала нечто, установившееся между ними, совершенно невинное по сравнению с их физической близостью, которая только что имела место, и потому более надежное и верное.

– Смешно, – сказала она, – часть своей жизни я посвятила тому, что учила взрослых, как противостоять некоторым искушениям жизни. Я поощряла воздержание, а если это не действовало, то я проповедовала секс безопасный, секс без последствий. Здорово, правда? Так что же я делаю теперь сама? – Она издала легкий вздох отчаяния и потянулась за одеждой. Его рука продолжала касаться ее тело до тех пор, пока Пейдж находилась в пределах досягаемости. Как только тепло его руки перестало согревать спину, Пейдж ощутила озноб и поторопилась одеться.

Он не двигался. Она была уже на ногах, когда он спросил:

– Отчего такая спешка?

– Меня ждет работа. – Она вбежала в дом и целеустремленно направилась в спальню Мары. – Этого не было, – бормотала она про себя, оглядывая комнату. Уже минуту спустя она стирала пыль с коллекции крохотных бутылочек на туалетном столике и протирала его дубовую поверхность. Она отполировала дубовое изголовье кровати и ее остальные деревянные части. Затем настал черед ночных столиков и кресла-качалки, стоявшего в углу. Она взбила стеганое одеяло, лежавшее на кровати, поправила подушки на качалке и пропылесосила каждый сантиметр пола из разноцветного лоскутного ковра.

Затем, слегка запыхавшись от напряжения, она решила передохнуть и слегка помассировать нывшую поясницу. Неожиданно обнаружилось, что у нее ноет не только поясница, но побаливают и дрожат бедра.

Но ей не хотелось об этом думать. Она просто не могла. Она прошла через комнату и опустилась в кресло, подобрав под себя ноги. Не успела она расслабить затекшие мышцы, как ее взгляд упал на большую, обшитую материей шкатулку, где хранились принадлежности для вязания Мары. Она стояла как раз под качалкой и была заполнена всевозможными фрагментами начатых и недоделанных вещей.

Затаив дыхание, она стала перебирать вязаные руками Мары вещи. Большинство из них было сделано из розовых ниток, но вот она увидела почти законченный крохотный свитерок из тончайшей афганской шерсти, вязанный в крупную сетку. Она продолжала раскачиваться в кресле, задумчиво глядя на эту вещицу, на желтом фоне которой были вывязаны такие же голубые звезды, которыми были расписаны стены в комнате, которую Мара приготовила для Сами.

Пытаясь отыскать другие готовые части свитерочка, Пейдж продолжала рыться в шкатулке. Хотя она не обнаружила таких частей, там было много мотков шерсти различного цвета и различной толщины, похожих на елочные украшения, свидетельствующие об ее увлечении еще со студенческих лет. Пейдж нашла моток зеленой шерсти, из которой Мара связала свитер-кардиган для Тани в прошлом году. Она обнаружила также мотки серой, более грубой шерсти, из которой Мара вязала шапочки и перчатки для самых бедных из своих пациентов на Рождество. Она обнаружила моток из серо-голубой шерсти, дорогой и пушистой, из которой Мара перед смертью связала себе роскошный свитер. Затем она увидела моток из отличной серой шотландской пряжи, которую раньше не видела, зато она сразу узнала моток ярко-оранжевой пряжи, из которой был связан свитер для другого приемного ребенка Мары, также бордовую и розовую шерсть, из которой был связан для нее же и шарфик. Там же нашлась шерсть белого цвета, нежная и тонкая, из которой рукой Мары была с особой любовью вывязана шаль для Нонни много лет назад. Именно на этой шали Мара обучала Пейдж приемам вязального искусства. Здесь же, в шкатулке, обнаружились и вязальные спицы всех размеров и форм.

Погрузившись с головой в это занятие, которое по увлекательности можно было сравнить только с рассматриванием хорошего альбома по искусству, Пейдж продолжала свои поиски, погружаясь все глубже в вязальный архив Мары. Она вытащила было еще два начатых фрагмента, когда ее рука неожиданно натолкнулась на пачку бумаг. Полагая, что это очередное пособие по вязанию, она вытащила бумаги на свет.

Однако это были письма, написанные на бежевой почтовой бумаге, перевязанные обрывком зеленой шерстяной нити. Самое верхнее было адресовано Лиззи Паркс в Юджин, штат Орегон, а на месте обратного адреса красовался адрес Мары. Судя по тому, что на конверте не было ни марок, ни почтовых штемпелей, это письмо так и не было отослано.

Лиззи Паркс? Пейдж не могла припомнить этого имени. Подруга детства? Возможно, письмо написано еще до того, как Пейдж познакомилась с Марой? Однако обратный адрес был указан здешний, на этот самый дом, которым Мара владела всего шесть недолгих лет.

Она подержала в руках сверток с письмами, как бы взвешивая его тяжесть, но затем любопытство взяло верх, и она торопливо развязала шерстяную нитку, которой был перевязан сверток. В пачке оказалось полдюжины писем, все на имя той же Лиззи Паркс.

Пейдж продолжала повторять про себя это имя, но ничего, связанного с ним, вспомнить не могла. Ее первой мыслью было наклеить на все конверты марки и отослать их по назначению, но, поразмыслив, она решила, что, если этого не сделала сама Мара, значит, ей не хотелось их отсылать. Поэтому они и хранились в аккуратной пачке, перевязанные ниткой. Конечно, Пейдж могла теперь решить по-другому и посчитать, что неизвестная Лиззи имеет больше прав на письма, чем она, но подобного благородства она не могла проявить. Все-таки Мара была ее подругой. Теперь она умерла. И Пейдж ужасно хотелось узнать, что содержали в себе эти бежевые четырехугольнички почтовой бумаги.

Она перевернула первый конверт и обнаружила, что он не заклеен. Вынув из конверта письмо, она тут же его развернула. Ее сердце бешено забилось, когда она поняла, что письмо было написано меньше чем за неделю до смерти Мары. Она начала читать:

Пейдж на секунду задумалась, кто же это мог быть. Она не могла вспомнить ни об одном мужчине, с которым бы Мара встречалась всерьез. Хотя, возможно, существовал человек, о котором она просто не знала.

Задумавшись над этим вопросом, она продолжала читать:

Рука Пейдж безвольно упала на колено. Еще одна неудача.

«Ты не неудачница», – часто говорила ей Пейдж. Да и в самом деле, если бы Мара могла видеть, сколько народу шло проводить ее в последний путь на кладбище, она бы, возможно, с этим согласилась. Она была не менее удачлива, чем кто бы то ни было из нас.

Но эти письма не были написаны Марой-врачом, Марой-профессионалом. Они были написаны Марой-личностью, Марой-человеком.

– Ты не неудачница, – прошептала Пейдж и распечатала второе письмо из пачки. Оно было написано вскоре после того, как убежала Таня.

– прочитала она снова.

Почувствовав, что ее снова начало знобить, теперь уже по другой причине, Пейдж сложила письмо, сунула его обратно в конверт, а конверт положила в пачку, которую она снова перевязала зеленой ниткой.

– Тебе следовало рассказать мне обо всем, – сказала она про себя, – я думаю, что смогла бы тебе помочь.

Но дело в том, что она не знала, что она могла бы сделать. Конечно, она не чувствовала, что потерпела поражение в жизненной борьбе, но и ее ночи отчасти напоминали те, которые пришлось пережить Маре. Кроме того, чувство пустоты, которое описывала Мара в своих письмах, было весьма похоже на то, которое она испытывала в последнее время.

Пейдж подумала, что она как будто унаследовала это чувство от Мары, как, впрочем, и многое другое из ее жизни.

Эта мысль вовсе не понравилась Пейдж. Она положила на место и шерсть, и письма, стараясь, чтобы все лежало аккуратно, как было, закрыла крышку и перешла в следующую спальню, которая была еще не убрана. Именно в этой комнате должна была находиться удочеренная Марой Самира, но теперь она стояла пустой, а девочка была в доме Пейдж. Она начала пылесосить и эту спальню и почувствовала, как ее страстно потянуло к живым людям. Она бросила пылесосить, быстро сложила все свои нехитрые приспособления, выключила свет и через минуту уже ехала на машине через центр Таккера, направляясь к себе домой.

Почти сразу же, как она отъехала от дома Мары, у нее возник вопрос: когда же уехал Ноа? – но она постаралась отбросить от себя мысли о нем. У дверей дома ее встретил котеночек, который, как молния, носился у ее ног, и это так тронуло Пейдж, что она, погладив его по шерстке и взяв на руки, не наградила его обычным: «Только до тех пор, пока я не подыщу тебе хорошего хозяина».

Джилл спала в гостиной на диване. Пейдж нежно разбудила ее и отправила в спальню. Переодевшись в ночную рубашку, она проследовала в свою комнату, но прежде поднялась по лестнице, чтобы заглянуть к Сами.

Малютка спала, лежа на спинке. Пейдж перевернула бы ее на животик, если бы не знала, что в Индии принято спать на спине. Кроме того, ей хотелось посмотреть на личико крошки. Положив руки на ограждение колыбельки, она нагнулась к ребенку поближе. Свет маленького ночника позволял видеть очертания ее личика чрезвычайно ясно. Пейдж дотронулась до ее щечки – она оказалась очень мягкой и теплой на ощупь.

Ребенок зашевелился. Глаза девочки открылись и поначалу смотрели в никуда, пока не нашли в темноте лицо Пейдж. В противоположность всем инструкциям, которые она сама же давала молодым родителям, Пейдж подхватила девочку на руки.

– Привет, Сами, – поздоровалась она с девочкой голосом, в котором сквозила неподдельная нежность, – как ты поживаешь? – Она поцеловала ее в лобик. – Ты хорошо провела время с Джилл? Я вижу, что она вымыла тебя и переодела. Тебе хорошо и сухо, и ты чудесно пахнешь. Ты ела что-нибудь вкусненькое перед сном? Молочко? Яблочный сок?

Сами замигала глазенками и потерла носик кулачком.

– А, какое ты у нас сонное существо! И я тебя разбудила и не даю спать. Ну ничего, сейчас мы с тобой немного покачаемся.

Пейдж присела на стул, прижала ребенка к себе и принялась тихонько качать, напевая при этом песенку без слов, которую, должно быть, в свое время напевала Нонни. Скоро, по мерному сопению, она определила, что Сами заснула.

Тем не менее Пейдж продолжала качать девочку. В том, что у нее на руках лежал ребенок, и в равномерном легком покачивании заключалась необыкновенная умиротворенность. На ее бедро легко вспрыгнул котенок, который, пристроившись на нем, стал нежно мурлыкать и тереться о ногу Пейдж. Она же продолжала петь однообразную колыбельную без слов, которую она, возможно, слышала в далеком детстве. Так она сидела, прижимая Сами к груди и напевая, пока все мысли, которые могли не дать ей заснуть, понемногу рассеялись сами собой в темноте комнаты. Тогда она поднялась, положила ребенка в колыбельку и, подоткнув вокруг ее тельца легкое одеяло, пошла вниз в свою спальню. Там она улеглась на кровать с котенком, который пристроился с ней рядом, и спокойно без сновидений уснула.

И только утром, когда прозвенел будильник и она стала медленно просыпаться и обретать чувство реальности, запах тела Ноа, смешанный с ее собственным, напомнил ей, что с ней произошло.