В здании плавильного завода было шумно и душно. Грязный пар клубами вырывался из охладителей с таким громким шипением, что люди не слышали друг друга, горны полыхали ярким пламенем. Сгорбленные от тяжелой работы люди склонились над лентой конвейера, ползущей от дробилки. Они отделяли свинцовую руду от пустой породы. Подростки, почти голые, в одних коротких штанах, присматривали за ржавыми тигелями с расплавленным свинцом, снимая накипь длинными стальными лопатками.

«Ненавижу это место», – подумал Элай. Сэт семенил, справа от него, слева уверенно шагал Форбс Даррент. Наконец, они вошли в маленькую контору, и чудовищный шум немного затих, когда закрылась тяжелая дверь.

Сэт вытащил платок из кармана пиджака и вытер лоб и шею, оттянув жесткий высокий воротничок.

– Господи, это место – сущий ад!

Элай посмотрел на Форбса, подумав, что Сэт прав. Завод не только походил на ад, но и был адом. Видимо, здесь обитал и свой дьявол.

– Плавка металла, – заметил Форбс, разводя руками, чистыми и белыми, – всегда была грязным процессом. Эти люди знают это, поверьте мне, и они довольны работой.

Элай прислонился спиной к краю стола, заваленного бумагами и конторскими книгами, и скрестил руки на груди. Форбс не врал, и, кроме того, что здесь работают подростки, Элай пока не мог ни к чему придраться. Однако он чувствовал, что здесь назревает что-то погорячее содержимого горнов и тигелей. Джиноа и Сэт не ошиблись: здесь пахло бедой.

– Эти подростки возле тигелей… Сколько им лет?

Форбс пожал плечами.

– Десять, двенадцать, четырнадцать, а что?

Элай обменялся взглядами с Сэтом и постарался сдержаться. От недавней стычки с Бонни и самоуверенности Даррента его нервы были на пределе.

– Я не хочу, чтобы они здесь работали. Они должны ходить в школу, а не рисковать жизнью возле тигелей.

Форбс рискнул возразить:

– Многие из них содержат сестер и братьев, а также овдовевших матерей. Вы хотите, чтобы я велел им учить арифметику и правописание, пока их семьи умирают с голоду?

– Надо улучшить технику безопасности, – порывисто предложил Сэт. Он побагровел и явно нуждался в свежем воздухе. – Ведь если один из этих мальчишек упадет в расплавленный металл, вся ответственность ляжет на нас.

Элай содрогнулся, представив себе эту картину. Но Форбс лишь невозмутимо улыбнулся.

– Риск есть всегда, – сказал он. – Эти подростки кормят голодные рты и не ждут, что с ними будут нянчиться.

– Я хочу, чтобы их убрали от тигелей и горнов, – оборвал его Элай. Его низкий и ровный голос был хорошо слышен, несмотря на шум, сотрясающий стены конторы. – Пусть они подметают, моют полы или разносят письма – все, что угодно, за ту же плату, но держите их подальше от горячего металла.

Форбс открыл, было, рот, намереваясь возразить, но тотчас закрыл его.

Многое из того, что Элай собирался сказать Форбсу Дарренту, могло пока подождать. – Мистер Кэллахан хотел бы просмотреть отчеты компании… – начал он, но дверь конторы вдруг широко распахнулась.

Тощая, черная от сажи фигура, стояла в дверном проеме, на зловеще мерцающем красном фоне.

– Мистер Даррент, – прохрипел человек, – произошел несчастный случай, тяжелый…

– Где? – быстро спросил Элай. Белки глаз рабочего казались ослепительно белыми на лице, покрытом копотью.

– На наружных путях, стенки вагона с рудой не выдержали. Майк Фэрли раздавлен камнями…

– За врачом послала? – резко спросил Форбс, оттесняя рабочего, чтобы протиснуться в дверь.

Проходя мимо тигелей к железнодорожным путям, Элай схватил одного из подростков, заставил его бросить лопатку и идти впереди. Тот спотыкался от растерянности.

Оказавшись на воздухе, таком чистом и прохладном после завода, Элай отпустил мальчика, коротко бросив ему:

– Жди! – и устремился туда, где собралась возбужденная толпа.

Деревянные стенки вагона развалились, и руда, предназначенная для дробилки, каскадом хлынула на землю, засыпав, по меньшей мере, одного рабочего. Забыв про Форбса и Сэта, Элай раздвинул толпу и помог разобрать завал. Можно было не спешить: Майк Фэрли был мертв.

Один из рабочих, подняв окровавленные останки Фэрли, плакал в яростном отчаянии.

– Мой мальчик! О, Боже, мой, мальчик!

Сэт, появившийся возле Элая, казался встревоженным и больным.

– Почему для перевозки руды используют деревянные вагоны? – возмущался он. – Нужны металлические, если дерево не выдерживает.

Эти слова вывели Элая из шока. Он бросил мрачный взгляд на вагон, подошел к Форбсу, схватил его за грудки и швырнул на растоптанный шлак.

Мальчик вошел в магазин в тот самый момент, когда Бонни собиралась закрывать его. Копоть и грязь плавильного завода покрывала лицо мальчика и его одежду, из которой он явно вырос.

Бонни улыбнулась, развязывая на спине тесемки своего рабочего передника. Зачем бы он ни пришел, это едва ли надолго.

– Что ты хочешь?

– Мистер Мак Катчен прислал меня сюда… Он сильно избил мистера Даррента прямо на заводском дворе… Майка Фэрли завалила руда… Я больше не буду работать у тигеля, мистер Мак Катчен велел мне идти сюда перебирать картошку и все остальное…

Улыбка Бонни исчезла, она всплеснула руками.

– Подожди, я что-то не пойму. Скажи медленнее и вразумительнее.

– Майк Фэрли мертв. Почти тонна руды вывалилась на него на путях. Мне сказали идти сюда работать за те же деньги, что и на заводе…

В этот момент влетела Кэтти, вернувшаяся из библиотеки с книгами в руках.

– Мэм, это ужасно! На заводе несчастный случай: погиб муж Сьюзен Фэрли – и сейчас у нее преждевременные роды.

Бонни тотчас вспомнила Сьюзен Фэрли, застенчивую стройную блондинку, живущую в лачуге Лоскутного городка. Когда бы миссис Фэрли ни приходила в магазин, она внимательно рассматривала выставленные продукты и галантерею, но покупала лишь картошку или лук. Бонни с болью подумала, что самой необычной покупкой Сьюзен были засахаренные лимоны. Они стоили ровно пенни.

– Я пойду в дом Фэрли, посмотрю, чем помочь, – сказала она Кэтти. – Пожалуйста, присмотри за Роз и закрой хорошенько магазин, прежде чем примешься за книгу.

Грязная рука мальчика вцепилась в рукав Бонни.

– Прошу прощения, мэм, а как насчет работы?

Что, во имя всех Святых, имел в виду Элай, посылая этого несчастного подростка «перебирать картошку» в магазин, где иногда по целым дням никто ничего не покупает? Что же ей делать?

– Ты должен помыться, если хочешь работать в магазине, – сказала она и вышла на улицу. Всей душой, желая помочь Сьюзен Фэрли, она поспешила вниз по склону холма в Лоскутный городок.

Здесь, как всегда, было непривлекательно: лачуги казались особенно грязными в лучах апрельского солнца, дороги покрывал мусор, от помоек и уличных уборных шла невыносимая вонь.

Бонни узнала жилище Фэрли по толпе женщин возле него. Они тихо переговаривались и качали головами.

– Ее превосходительство мэр, – сказала одна, оглядев Бонни с ног до головы.

– Не трожь ее, Джесси, – вмешалась другая. – Было время, когда мои дети остались бы голодными, не предоставь она кредит в своем магазине.

– Как, черт возьми, она пролезла в мэры? – спросила третья, когда Бонни пробралась к лачуге и решительно вошла в нее.

Комнатушка Фэрли была невероятно мала, здесь помещались лишь крошечная плита, стол и кровать. Одежда была разбросана, и Бонни показалось, будто мышь выглянула из дырки пятифунтового мешка с мукой, стоявшего среди убогой посуды и кастрюль на единственной полке.

Она сразу увидела Сьюзен и женщину, которая была возле нее – Джиноа.

Сестра Элая, державшая Сьюзен за руку, едва успела взглянуть на Бонни. Роженица издала дикий крик.

– Наконец хоть кто-то, от кого будет толк, – сказала Джиноа. – Бонни, набери воды и поставь на огонь. Этот ребенок появится на свет, как бы там ни было.

Бонни засучила рукава, взяла с полки два самых больших чайника и вышла. Толпа расступилась, некоторые пошли следом за ней и ждали, пока она набирала воду.

– У Сьюзен будет все нормально? – спросила та, что прежде вступилась за Бонни.

– Что теперь у нее может быть нормально? – возразила другая, не дав Бонни ответить. – Она потеряла мужа, который заботился о ней, и никакие нарядные леди, как бы они ни возились с ней, не смогут ей помочь.

– Да! Беды не миновать, попомните мои слова! – сказала третья. – Ребята из Союза поднимут шум, и наши мужчины объявят забастовку. Тогда все будем голодать!

Бонни уныло пошла с водой назад. Золовка разожгла огонь в плите, но так как стоял апрель, дров под рукой было мало. Пока Сьюзен корчилась на кровати, Бонни подошла к двери и властно сказала собравшимся:

– Нужны дрова для плиты. Пожалуйста, принесите все, что найдете.

Часть женщин поспешила к реке, надеясь отыскать на берегу сломанные ветки, кору и куски плавника, которые приносила Колумбия. Весной, когда в горах тают снега, поднявшаяся река с корнем вырывает деревья и иногда выбрасывает их на берег.

– Джиноа, – мягко спросила Бонни, взяв тазик с водой и протирая бледное лицо Сьюзен, – как ты здесь оказалась?

– Я могу задать тебе тот же вопрос, Бонни Мак Катчен, – Джиноа печально улыбнулась. – Может, мне величать тебя мэром?

– Ты слышала, что говорила та женщина, да? – спросила Бонни. – И не вмешалась?

– Я знаю, ты можешь постоять за себя. Кроме того, когда я приехала сюда, эти женщины обозвали меня костлявой старой девой. И даже похуже. Я все же надеюсь, что они не изуродовали мой экипаж.

Бонни усмехнулась, несмотря на трагизм ситуации. Она не заметила элегантного экипажа Джиноа на улице, но не очень удивилась, встретив золовку в хижине Лоскутного городка. Мисс Мак Катчен часто навещала бедняков, хотя многие семьи гордо отказывались от «благотворительности».

Сьюзен начала дико метаться на кровати, призывая мужа.

Бонни и Джиноа с трудом успокоили ее. Роды молодой вдовы продолжались несколько часов. Только на закате родился мальчик. Он был слишком мал, чтобы выжить – это не оставляло сомнений. Но Джиноа не могла примириться с этим.

– Бонни, помнишь, я рассказывала тебе, какой крошечной была мама, когда родилась? Повивальная бабка положила ее в коробку из-под ботинок и согревала в теплой печи.

Бонни задумчиво кивнула. Они вымыли ребенка и завернули в яркий плед Джиноа, самое теплое, что нашли, но ребенок посинел от холода.

– Стоит постараться, не так ли, малыш? – сказала Бонни, вспомнив, что рассказала ей бабушка давным-давно о ее рождении. Даже теперь этот рассказ все еще вдохновлял Бонни. «Он взял тебя в свои сильные руки. Он…»

Она знала, конечно, что бабушка, таким образом, утверждала: каждая жизнь драгоценна для Бога, и поэтому надо ею дорожить. Бонни взяла на руки маленькое создание, ее глаза вспыхнули, и она отчетливо представила себе, как Галилеянин показывает его Отцу Своему и лицо Его сияет гордой радостью.

Джиноа, очень добрая, все понимающая, потрепала Бонни по плечу.

– Мы возьмем бедного малыша в мой дом и сделаем все возможное, чтобы спасти его, – мягко сказала она. Ее взгляд задержался на обездоленной женщине, лежавшей без сознания на узкой кровати в темной маленькой лачуге. – Я только не знаю, доброта ли это? Его жизнь будет нелегкой.

Бонни, помолчав, ответила:

– Легкой жизни не бывает, не так ли, Джиноа?

Золовка вздохнула.

– Ты права, конечно, – начала она, но прежде, чем успела закончить, за дверью послышалась возня, и высокий человек с взъерошенными седыми волосами, в грязной одежде, вошел в лачугу в сопровождении подавленного Элая.

– Это Джек Фэрли, – сказал Элай. – Сегодня погиб его сын.

Фэрли протиснулся ближе к кровати, где лежала Сьюзен, на его лице, застывшем от безысходного горя, проявился слабый интерес.

– Ребенок? – спросил он надтреснутым голосом.

Бонни осторожно показала ему внука и быстро завернула в плед. Нельзя было оставлять бедное маленькое создание на сквозняке.

– Очень мал, – сказал Фэрли.

Джиноа выпрямилась, красивое платье было в пятнах, волосы растрепаны, но ее врожденного благородства нельзя было не заметить.

– Мистер Фэрли, есть надежда, что ваш внук выживет, если ему обеспечит хороший уход. Сьюзен тоже нужно тепло и хорошее питание, чтобы поправиться. Я хочу взять их к себе и обеспечить всем необходимым.

– К вам в дом, мэм? – с недоверием спросил мистер Фэрли. – Почему вы хотите это сделать?

Джиноа бросила взгляд на Элая и решительно ответила:

– Я Мак Катчен, а значит, несу ответственность за происшедшую трагедию.

Элай повернулся и вышел из дома, Бонни последовала за ним, все еще держа на руках ребенка Фэрли. Она едва поспевала за Элаем, он шел быстрыми широкими шагами, направляясь к реке по склону, покрытому вытоптанной травой.

– Элай! – запыхавшись, крикнула она. Он остановился, и даже при слабом свете она заметила, как напряглись его плечи, но к Бонни он не повернулся.

От влаги и грязи у Бонни промокли и замерзли ноги, но сейчас она почти не замечала этого.

– Элай, то, что произошло сегодня, ужасно, но это не твоя вина.

Широкие плечи чуть расслабились, но Элай все еще стоял спиной к ней.

– Река поднимается, – сказал он после долгого молчания.

Бонни всей душой разделяла его боль.

– Элай Мак Катчен, повернись и взгляни на меня! – попросила она.

Медленно и с усилием, как человек убитый горем, Элай повернулся. В наступающей темноте Бонни заметила странный блеск в его золотисто-карих глазах.

– О Боже, Бонни, – выдохнул он, проведя рукой по растрепанным волосам. – Как я мог этого не замечать? Как мог не замечать этого мой дед?

Бонни поняла, что он говорит о страшных условиях на заводе и в Лоскутном городке, где приходилось жить стольким рабочим.

– Прошлое нельзя изменить, Элай, – мягко сказала она, – поэтому бессмысленно страдать из-за этого.

– Бонни! – послышался голос Джиноа, – лучше не держать ребенка на ночном воздухе!

Закусив губу, Бонни пошла обратно, хлюпая по грязи своими промокшими туфлями.

Подойдя к экипажу, возле которого стояла Джиноа, Бонни отдала ребенка золовке. Сьюзен и мистер Фэрли уже сидели в экипаже.

– Как великодушно с твоей стороны позаботиться о Сьюзен, Джиноа, – сказала Бонни.

Джиноа с отчаянием оглядела Лоскутный городок.

– Я хотела бы помочь им всем, – ответила она, садясь в экипаж.

Бонни мучительно ощущала присутствие Элая, даже не оглядываясь, она знала, что он стоит позади нее, чуть справа.

– Тебе надо пойти домой, – сказала она, прерывая невыносимое молчание.

– Я переживу это, – отозвался Элай низким измученным голосом. – Ты что, не идешь сегодня в «Медный Ястреб»?

В окнах за промасленной бумагой, заменяющей в этих лачугах стекла, замерцали лампы, обычно даже здесь перед наступлением темноты слышался смех детворы, играющей на улице в ожидании ужина. Но в этот вечер повсюду царила гнетущая тишина, доносились лишь шипение кастрюль на плитах, да гул ревущей реки. Ощущая одиночество и пустоту, Бонни вздохнула и пошла прочь, не в силах больше говорить с Элаем. Он направился следом за ней.

– Прости, – сказал он.

Бонни украдкой взглянула на него. Она не помнила, извинялся ли перед ней Элай когда-либо прежде, и это показалось ей странным. Она решила отвлечь его от тяжелых мыслей.

– На что похожа Куба, Элай? Был ли ты «пешим всадником»? – спросила она и, заметив, что се юбки волочатся по грязи и глине, грациозно приподняла их.

Элай невесело усмехнулся. Бонни видела, что он совершенно опустошен и душу его гложет тоска. От этого сердце у нее болезненно сжалось.

– Выражение «пеший всадник» не совсем точное. Мы взяли холм Сан Хуан, хотя Военное министерство не потрудилось обеспечить нас лошадьми. Испанцы немного постреляли, затем побросали ружья и убежали, с тех пор я думаю, что их погубила скорее наша глупость, чем храбрость.

– Полагаю, все это идеи мистера Рузвельта, – фыркнула Бонни.

Она помнила, как этот человек убедил Элая сражаться на Кубе, и не сомневалась, что никогда этого не забудет.

Наконец-то смех Элая зазвучал по-прежнему, казалось, что он приходит в себя.

– Тедди был в своем амплуа, – сказал он с некоторым восхищением. – Боже, если бы ты видела и слышала его!

– Если я никогда не увижу мистера Теодора Рузвельта, – отрезала Бонни, – я это переживу.

Лоскутный городок остался позади, они подошли к «Медному Ястребу». Элай внезапно рванулся в сторону, схватил Бонни за руку, прижал ее к себе и потащил в густую тень, падающую от стены дома. Твердая, как камень, грудь Элая прижала ее к стене. Не успела Бонни опомниться, как Элай приник к ее губам и языком заставил их разжаться.

Волна желания захлестнула Бонни, она ослабела. Поцелуй любого мужчины, включая Вебба Хатчисона, она сочла бы оскорблением, но это был Элай. Два года она тосковала по его объятиям, поцелуям, но действительность превзошла все ожидания! Ее сжигала такая страсть, что Бонни боялась растаять, как свечка. Элай оторвал от нее губы, но все еще прижимал Бонни к стене «Медного Ястреба», хотя спина ее ощущала холод, но внутри все горело, словно от палящих лучей солнца. Она боролась с собой, пытаясь перевести дыхание.

Внезапно Элай уперся в стену руками.

– Я не знаю, что на меня нашло, Бонни, прости.

Два извинения в течение нескольких минут! Бонни была удивлена, он задел ее самолюбие: она ожидала совсем другого. На нее нахлынули воспоминания о бурных проявлениях его страсти в те годы, которые они провели вместе. Бывало, они занимались любовью и в менее подходящих местах.

– Я тоже не знаю, что на тебя нашло! – бросила Бонни и, вынырнув из-под рук Элая, быстро пошла прочь.

Элай не преследовал ее, это было и хорошо, и плохо. В ней всколыхнулось все пережитое, и чувство к этому невыносимо самоуверенному человеку сейчас угнетало ее. Торопливо поднявшись по мраморным ступенькам, Бонни дернула ручку двери. Дверь оказалась заперта.

Закрыть заведение было совсем не в духе Форбса, и, хотя Бонни втайне надеялась, что ей не придется танцевать в этот вечер, она испытывала недоумение.

Бонни постучала в дверь. Не получив ответа, она подошла к одному из окон и заглянула в него. Штора была наполовину спущена, и Бонни не могла ничего разглядеть. Вдруг кто-то ущипнул ее за ягодицу. Испуганно вскрикнув, Бонни отскочила от окна, рассерженная и удивленная.

Сзади стоял Элай с самым невинным видом.

– Искушение, – заметил он, – оказалось непреодолимым.

Конечно, день у Элая выдался трудный, но ущипнуть себя Бонни не могла позволить никому, включая своего бывшего мужа. Она подняла руку, собираясь влепить ему звонкую пощечину, но Элай благоразумно отступил.

– Убирайся, Элай, – прошипела Бонни, уже забыв о поцелуе и своих недавних чувствах к нему, – мне надо на работу.

– Танцев сегодня не будет, – ответил Элай, – Форбсу немного досталось после сегодняшнего несчастного случая, и сейчас он, видимо, зализывает раны.

У Бонни расширились глаза: она вдруг вспомнила мальчишку, который прибежал в магазин сообщить о несчастном случае с Фэрли. Он как будто сказал, что Мак Катчен избил мистера Даррента.

– Элай, ты не…

– Боюсь, что да.

– Ты просто зверь! Разве насилие что-нибудь решает? – Бонни снова кинулась к двери и забарабанила в нее кулаками.

Элай мрачно ухмыльнулся.

– Спроси об этом даму, которая пнула меня в голень, ударила щеткой и пыталась дать пощечину, – и все это в течение сорока девяти часов.

– Дотти! – взвыла Бонни, забарабанив в дверь еще сильнее, – открой дверь!

Лаура, одна из новых девушек, открыла дверь и осторожно выглянула. Увидев Элая, она испугалась и попыталась закрыть ее, но не успела. Бонни опередила ее.

– Где Форбс? – решительно спросила она у бедной Лауры, которая, прерывисто дыша, теребила темные волосы и не сводила глаз с Элая.

Наконец, она ответила, что Форбс чувствует себя плохо.

Метнув сердитый взгляд на Элая, Бонни вошла в вестибюль, быстро поднялась по лестнице и направилась через зал к апартаментам, куда ее так бесцеремонно внесли два дня назад. Она постучала и, не дожидаясь ответа, открыла дверь. Форбс лежал на софе возле окна в элегантной гостиной, его правый глаз так распух, что не открывался. Он был в брюках и пижамной куртке, Дотти взбивала подушки у него за спиной.

– Ангел, – лукаво сказал Форбс, посмотрев на нее здоровым глазом, – мне придется обходиться без тебя.

Бонни удивилась.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты уволена, – ответил он.

Почувствовав облегчение и обиду, она повернулась, вышла из комнаты и помчалась искать того, кто лишил ее работы. Пинки, пощечины и удары щеткой просто детские шалости в сравнении с тем, что она собиралась сделать с Элаем Мак Катченом сейчас.