– Теперь мы потребовали полной и окончательной независимости, – сказал Николас Мибейн, заканчивая свое выступление, – и она будет в моих руках, когда я вернусь с конференции по конституционному устройству из Лондона. Или, точнее, – он улыбнулся, поправляя себя, – она будет в наших руках.

Раздался взрыв аплодисментов, постепенно перешедший в гул многочисленных голосов. Патрик оглядел помещение, которое теперь значительно увеличилось. Знамя по-прежнему висело на стене в уютной комнате Николаса, но теперь вдоль всего холла тянулся ряд маленьких комнат, откуда доносился стук пишущих машинок. На всем лежал отпечаток процветания. Сегодня здесь присутствовали все лидеры Союза, старые и молодые, за исключением Клэренса, который не мог оторваться от своего мирного отдыха. Наряду с представителями черной общины – докторами, юристами, гражданскими служащими, выражающими интересы богатой и образованной части общества, – здесь были и три белых бизнесмена.

Здесь также присутствовал молодой Фрэнклин Перриш, только что вернувшийся из Лондона с юридической степенью; его черное живое лицо, на котором, как думал Патрик, возможно, присутствовали черты индейца, было одновременно энергичным и Открытым. Без сомнения, завидный жених для любой девушки!

– Структура уже готова к перестройке, – говорил Николас. – Мы должны признать, что британцы многому нас научили. Искусство управлять страной – непростое искусство.

Кэт Тэрбокс поднялась и серьезно произнесла:

– Мне хотелось бы высказать свои мысли. Мы очень маленькие, и я надеюсь, что независимость не приведет к самоизоляции страны. Мы нуждаемся в связях с внешним миром. Сейчас для этого у нас есть все возможности: воздушное сообщение и радио. Жители Карибского бассейна переживают период Возрождения в музыке, литературе и искусстве. Мы осуществляем с ними обмен студентами и совместные исследования в области тропического сельского хозяйства. Ни одно из этих начинаний не должно умереть, когда мы обретем независимость.

Слегка покраснев от застенчивости, что очень ей шло, она села на место.

Николас поаплодировал после этого маленького выступления:

– Вы слышите голос прессы! Кэт, «Рупор» как раз и может многое сделать, чтобы поддержать эти начинания, что, впрочем, вы делали и продолжаете так превосходно делать. Голос прессы, – повторил он, – и женщины!

И улыбаясь, он слегка кивнул в сторону следующей поднятой руки.

– Вы ничего не добьетесь, если не решите проблему безработицы, – это говорил представитель профсоюзов. – С 1961 года, когда были внедрены механические погрузчики, мы потеряли четыреста рабочих мест только на одних плантациях сахарного тростника.

Николас согласился:

– Я всегда считал, что мы должны уменьшить нашу зависимость от экспорта сельскохозяйственных культур и поднять нашу агротехнику на более высокий уровень. Наше министерство образования должно позаботиться об этом. Он повернулся к Патрику:

– Когда меня изберут, а меня изберут, я сделаю тебя министром образования. Необходимы тесные связи между образованием и проблемами труда. Этот вопрос должен быть тщательно проработан, и, очевидно, сегодня я к этому еще не готов, и, может быть, не буду готов завтра.

Банкир Элиот Бейтс, белый, сказал:

– Вы сами видите, как тесно все взаимосвязано. Для модернизации сельского хозяйства вам будут необходимы инвестиции. Я бы советовал вам не препятствовать этому. Примите это в качестве пожелания, – доброжелательно закончил он.

Николас спокойно ответил:

– Конечно, мы не собираемся препятствовать тем, кто может помочь нам построить лучшую жизнь, мистер Бейтс, я уверяю вас, – он поднялся. – Ну, на сегодня, я думаю, достаточно. Спасибо всем, что вы пришли.

Патрик и Николас вместе спустились по лестнице:

– Это было превосходно, – сказал Патрик с восхищением, – тебе удалось объединить всю эту разнородную массу. Ощущалось полное единство зала.

– Я люблю решать трудные задачи, – искренне ответил Николас, – но позволь тебе сказать, что наше будущее не будет столь безоблачным, если мы не найдем деньги. Много денег. Не для избирательной компании, конечно, а для поддержки тех проектов, в которых все заинтересованы. Как сказал Элиот Бейтс, мы нуждаемся в инвестициях. Нам нужны средства для того, чтобы построить эту проклятую птицефабрику.

Они спустились вниз по Причальной улице.

– Может быть, тебе будет неприятно это услышать, но весь уик-энд я провел в Элевтере в разговорах с Фрэнсисом.

– Он тебя принял? Николас засмеялся:

– Я не буду обращать внимание на твой сарказм. Да, он всегда меня принимает, ты это знаешь. У нас прекрасные сердечные отношения.

Патрик ничего не ответил.

– Я, действительно, нуждаюсь в том, чтобы он был на нашей стороне, – сказал Николас.

– У всех плантаторов шоры на глазах, – Патрик с неудовольствием подумал, что не может сдержать горечь, и попытался придать своему голосу безразличный тон. – Они предпочитают верить в то, что независимости не будет. Делай вид, что ничего не замечаешь, и все пройдет.

– Нет, они все прекрасно понимают. По крайней мере, Фрэнсис не похож на остальных. Внешне он кажется сдержанным, но на самом деле – это мягкий человек. Не забывай, к тому же, что через него мы связаны с его классом. Они собираются принять участие в голосовании, и я хочу, чтобы он убедил их проголосовать за нас.

То, что я чувствую, – подумал Патрик, просто-напросто ревность. Раньше они друг друга не знали. Это я познакомил их.

Он сказал:

– Они проголосуют за нас, потому что знают, что другая сторона ничего им не даст: в их рядах раскол и они бездействуют.

– Я согласен, но никогда нельзя быть заранее уверенным… Он сказал, что не хочет быть вовлеченным в политику, хотя он сделал мне прекрасный подарок. Может быть, для того, чтобы избавиться от меня, – Николас снова засмеялся с уверенностью человека, который знает, что все идет в нужном ему направлении. – Серьезно, Патрик, мне стыдно за вас обоих. Полностью порвать отношения! Ему я сказал то же самое. Я не перестаю вам обоим об этом говорить.

– Да?

– Не прикидывайся, что не понимаешь! Он считает тебя подстрекателем. И о Кэт он того же мнения.

Патрику хотелось, чтобы Николас сменил тему разговора и в то же время хотелось больше узнать. Ему пришло в голову, что вот так же зеваки смотрят на жертву несчастного случая, испытывая одновременно отвращение и любопытство.

– И их обоих мне тоже жалко, – продолжал Николас, – только не делай вид, что тебе ничего неизвестно!

Патрик молчал.

– Верен, несмотря на измену? – Николас дотронулся до плеча Патрика, – извини, я вовсе не смеюсь над тобой, не сердись. Ты знаешь, я уважаю твои принципы. Я уважал их еще тогда, когда нам было по двенадцать лет. Но дело в том, что по городу ползут слухи, и все, кроме тебя знают про Кэт и Фрэнсиса. Кажется, одной только Марджори Лютер ничего неизвестно.

– Тем лучше для нее, – сухо сказал Патрик.

– Это, действительно, так. Мне не очень-то нравится эта женщина. Тип Белоснежки не в моем вкусе, хотя, должен признать, что она неплохо ко мне относится. И, в конце концов, нельзя же быть бессердечным. Эти двое несчастных связаны ребенком. Представляю, что они чувствуют, дав жизнь такому существу и зная, что с этим им придется жить до конца. А вот и моя жена.

На обочине стояла европейская спортивная машина, за рулем которой сидела Дорис Мибейн. Она помахала им рукой, зазвенев браслетами.

– Патрик! Надеюсь ты передумал?

В первое мгновение он даже не понял, о чем она спрашивает. Затем до него дошло.

– Ты имеешь в виду поездку в Европу? – спросил он.

– Ей так этого хочется, Патрик. Она прямо умирает от желания поехать туда! – ответила Дорис.

– Ты окажешь мне большую услугу, – поддержал ее Николас, – ты же знаешь, что я буду занят на конференции в Лондоне, а я обещал Дорис, что она пробудет две недели во Франции, пока я буду работать. Я не хочу, чтобы она ехала одна. Дезире составила бы ей компанию. Тебе бы это ничего не стоило, – мягко добавил он.

– Я знаю. Я ценю твое предложение, поверь мне, – ответил Патрик, – в жизни человека встречается немного таких друзей, как вы оба. О, это трудно объяснить, – он сделал усилие, стараясь не показаться неблагодарным, – но все семьи разные. Боюсь, что у нас с Дезире сейчас ничего не получится. Может быть, в другой раз. И я был бы вам очень признателен, если бы вы больше не говорили с Дезире на эту тему.

– Хорошо. Конечно, это твое дело, – холодно сказала Дорис. Патрик увидел, что она злится. – Может быть, в другой раз, как ты говоришь. Тебя подвезти?

– Нет, спасибо, я пройдусь пешком. Вместо зарядки, – ответил Патрик.

Эгоист, подумал он, направляясь к дому. Но какой-то инстинкт или то, что он правильно или ошибочно принимал за инстинкт, подсказывал ему, что его жене не следует туда ехать. Она всегда восхищалась красотой. Красота окружающего мира привлекала ее, но еще больше ее завораживали дорогие вещи. А Дорис бы, наверняка, постоянно что-нибудь покупала во время своего путешествия по Франции. Это было бы нечестно и неблагоразумно – искушать Дезире вещами, которых у нее нет и никогда не будет. По его мнению, это было единственным препятствием в дружбе между двумя женами, дружбе, которую бы он полностью приветствовал, если бы не это обстоятельство.

Он прошел мимо магазина Да Куньи, где в витрине был выставлен, как и несколько недель назад, красивый пятирожковый подсвечник. Он бы с радостью подарил его жене. Может быть, все эти вещи были для нее таким же искушением, как для него книги, а для кого-то музыка, или женщины, или выпивка.

Милая Дезире! Он снова изумлялся и восхищался нитью, которая объединяет людей, связывая их друг с другом. Ее темная кожа? Ее подсознательное желание быть белой? Ах, ты слишком много занимаешься самоанализом, Патрик! Он сам это знал, к тому же, ему не раз об этом говорили. Кто? Фрэнсис? Или, может быть, Кэт? Забавно, что иногда он путал их в своих мыслях и воспоминаниях, хотя один из них был уже вычеркнут из его жизни.

Он прошел мимо библиотеки и здания суда. Сразу за ним находилась средняя школа для мальчиков. Он остановился, чтобы перевести дыхание после подъема в гору. Плод манго упал к его ногам, чуть не обрызгав его желтым соком, и воображение Патрика перенесло его в прошлое к манговым деревьям в саду около маленького домика в Свит-Эппл. Затем о подумал об Агнес. Он посетил Мартинику несколько месяцев назад, и скоро надо будет снова туда ехать, по крайней мере перед Рождеством. Агнес заметно сдала. Патрику не давала покоя мысль, произошло ли это от старости или ее точит какая-то болезнь. Тем не менее она не теряла присутствия духа, от ее проницательного взора ничего нельзя было скрыть, и она по-прежнему была остра на язык.

– Ты о чем-то задумался, – сказала Кэт, подходя к нему сзади.

– Я думал о том, что мы, наконец, на правильном пути, – слукавил он. Они прошли мимо Дома правительства.

– Он прекрасный оратор, наш уважаемый Николас. На прошлой неделе я слушал его выступление в Законодательном Совете. Должен сказать, все в целом очень впечатляет, начиная от серебряных жезлов и серебряных пуговиц полицейских и кончая портретом королевы, хотя скоро его уже снимут.

– О, Николас знает, что делать, в этом нет никаких сомнений, – добавила Кэт. – Он прирожденный борец за голоса избирателей. Им импонирует его манера одеваться и разговаривать. Он ведет себя, как будто он белый человек, причем богатый. Для них – он олицетворяет собой идеал, на который они хотели бы походить.

Патрик смотрел сверху на живую маленькую женщину, шагавшую рядом с ним.

– Твои слова звучат цинично. Не пойму, почему ты так говоришь.

– Я не циник, – ответила Кэт, – по крайней мере, не хотела бы им быть. Думаю, что я реалист, только и всего.

– Ты не веришь в нашу партию? – спросил Патрик.

– Конечно, верю, – ответила Кэт, – ведь остальные партии – это сборище неотесанных мужланов, ищущих лишь собственную выгоду и не имеющих ни малейшего представления о том, как управлять государством. К счастью, у избирателей достаточно здравого смысла, чтобы это понять. Что касается Николаса, то он тоже – себе на уме, но он очень талантливый. Я бы не работала на него, если бы не верила в него.

– Я рад, – сказал Патрик с облегчением, – мне была бы ненавистна мысль, что ты не полностью в него веришь.

– Полностью? Кто об этом говорит? – изумилась Кэт. – Я верю лишь в то, что вижу изо дня в день. Я не могу заглядывать далеко вперед. Мне бы слишком часто приходилось разочаровываться.

Фрэнсис, подумал Патрик, ощутив горечь, прозвучавшую в ее словах, как свою собственную. Да, в некотором роде, она и была его собственной горечью.

Подумав немного, Кэт продолжала:

– Единственно, в чем я бы хотела быть уверенной, это в том, что у него такое же сердце, как у тебя.

– У кого, у Николаса? – спросил Патрик.

– Да, – отвечала Кэт, – у него блестящий ум. Вот только его сердце вызывает у меня беспокойство.

– О, Кэт, ты ошибаешься! – с жаром возразил Патрик, – он благороднейший человек. Я жизнью ручаюсь за Николаса Мибейна.

Кэт бросила на него быстрый взгляд:

– Благороднейший человек – это ты, Патрик Курсон, – затем резко спросила: – Скажи, а как дела у Билла?

– По-прежнему, – сдержанно ответил он.

Он не мог не замечать в характере уже начавшего взрослеть мальчика некоторые черты, которые ему совсем не нравились. В нем проступало что-то уродливое. Билл обладал живым умом и поразительной памятью. Он мог с легкостью напомнить Патрику какие-нибудь даты или событие, даже если Патрик говорил ему об этом только раз, а потом забывал.

– Приходится признать, что я не помню, – обычно говорил он в таких случаях, посмеиваясь над собой, как это делают взрослые люди. На самом деле, он чувствовал себя неуютно под пристальным взглядом подростка.

Кэт мягко сказала:

– По-моему, он похож на пустой сосуд, который долго оставался таким, пока ты не пришел, чтобы наполнить его.

– Я пытаюсь это сделать.

– Это единственное, что каждый из нас может сделать. Попытаться. Ну ладно, здесь я тебя покину, мне надо сворачивать.

Минуту или две Патрик наблюдал, как она идет к своему дому. Он очень хорошо знал, чем будет заполнен ее вечер. Сначала она выпустит собак побегать, затем покормит птиц. Войдет в дом и приготовит ужин. Иногда она выходит с подносом в сад и ест, читая какую-нибудь книгу. После ужина пишет для «Рупора», занимается партийными делами или звонит по телефону. Он знал, что время от времени ее приглашают на ужин и потанцевать мужчины, приезжающие с Барбадоса или еще откуда-нибудь – знакомые семьи или времен ее замужества. Что еще бывает между ними, когда они привозят ее домой после ужина, он не знал; это его не касалось. Он также не знал, собирается ли она за кого-то из них замуж. Он, по крайней мере, надеется, что она более-менее пережила разрыв с Фрэнсисом. Она никогда не говорила на эту тему. Но она изматывала себя, это было известно ему наверняка. И растрачивала свою жизнь. Женщина не должна жить так.

Думая о женщинах, он всегда мысленно возвращался к Дезире. Благодарение Богу, ее жизнь не тратится попусту! Она привязала его к себе тысячью нитей – привычкой, нежностью и все еще вызывающим чувство новизны сексом; иногда та или иная ее черта раздражала его, но это не имело значения, потому что он знал, как крепко он к ней привязан.

Он улыбнулся своим мыслям. Вспомнил, что любит подтрунивать над ее преданностью домашнему очагу.

Правда же заключалась в том, что создаваемый ею уют, чистое белье, вкусная, аппетитная еда делали его счастливым. Но более всего его привлекала ее душа, способность выслушать и услышать, ее доверие, ее радость каждому дню; без всего этого, без ее понимания он остался бы высохшей травой, невыросшим деревом.

Он прошел через центральную площадь с испачканной голубями статуей Нельсона. На террасе гостиницы Кейда наслаждались виски с содовой старые розовощекие англичане в белых костюмах. Он подумал о том, что для наблюдателя, видевшего Коувтаун пятьдесят лет назад, картина покажется нисколько не изменившейся: те же лодки, те же завсегдатаи зимнего сезона.

Однако изменения происходят, и не только на словах, в виде обещаний, как на сегодняшнем собрании, они ощутимы и реальны, они надвигаются.

С того места, где он стоял, была очень хорошо видна квадратная крыша отеля «Ланабелл», возвышающегося вдали над деревьями. Высокий, четко очерченный прямоугольник; век техники ворвался в заповедный уголок, где к небу поднимаются горы, а прибрежные скалы кажутся волнистыми от изрезавших их бухт. Он постоял, глядя на безвкусное сооружение, которое, просуществовав год, уже обросло трущобами. Ситуация может выйти из-под контроля. Он должен серьезно поговорить с Николасом.

На задворках «Ланабелла» вырос состоящий из жалких лачуг городок. В нем жила обслуга отеля, люди, пришедшие из деревень в поисках лучшей доли, но попавшие даже в худшие условия. Тут не было никаких зеленых насаждений, невозможно было найти тень, чтобы укрыться от палящего зноя, поселок окружали пруды с затхлой водой. Это место имело неофициальное название Тренч. Он видел подобное в Кингстоне на Ямайке. Тот поселок был еще хуже, потому что превосходил Тренч размерами и существовал дольше, успел отравить молодежь, сделав ее жестокой и злой.

У Билла в Тренче были друзья. Как он скрытен! Он никогда не бывает искренним. Он достаточно сообразителен, чтобы понимать, что его скрытность ранит, но это его нисколько не волнует! Патрику так хотелось любить его, и он любил его, но не получал в ответ того же чувства. Билл не испытывал к нему ненависти, он просто не принимал его всерьез, обращался с ним холодно, почти неуважительно.

Во дворе в окружении своих подруг сидели Лорин и Мейзи, девочки вели какой-то разговор, наверное, о нарядах… Его дочери… они приносили ему радость. Они его обожали, а это именно то, что больше всего нужно родителям: чтобы их любили собственные дети.

Он поцеловал их.

– А где Билл? – спросил он.

– За домом.

Он мог бы и не спрашивать. Билл и его ансамбль металлических инструментов барабанили позади гаража. Они смастерили свои инструменты из ненужных, в основном ржавых деталей. Билл играл на самом важном большом барабане, который он соорудил из жестяной канистры. Один из мальчиков сделал там-там из бочонка из-под рома и козлиной кожи. Трещотка третьего представляла собой кусок полого стебля бамбука, наполненного кусочками гальки.

Патрик сидел на перевернутой бочке и наблюдал за ребятами: движение было частью представления. Музыканты казались сгустком энергии, они словно танцевали, покачиваясь в такт ритму. Иногда по субботам Патрик проходил мимо танцевального заведения у пристани, где собиралась молодежь. И он думал, знают ли эти девочки в ярких юбках, что в основе их танцев лежит калинда, принесенная из Африки. Возможно, и знают. А сейчас грохот грозил разорвать барабанные перепонки, но, тем не менее, ноги пританцовывали сами собой.

– Великолепно! – воскликнул он, когда музыка кончилась, и мальчики стали расходиться. – Ты так зажигательно играл, Билл! Я чуть не сгорел дотла, наблюдая за тобой!

Том Фолоом подтолкнул Билла.

– Никто не сравнится с Биллом по части поджогов! Никогда не мог сравниться. Самые большие и лучшие пожары… – он согнулся от хохота.

Кулак Билла ткнулся Тому в спину.

– Чертов дурак! Сукин сын с длинным языком! Том выпрямился, и ошеломленный, замолчал. Пока Патрик стоял в недоумении, мальчики продолжали смотреть друг на друга, наконец, отступив под яростным взглядом Билла, Том собрал свои учебники и ушел.

– Что все это значит? – спросил Патрик.

– Ничего особенного.

– Ты помешался на этом «ничего особенного».

Не отвечая, Билл принялся возиться со стопкой нотных листов. Патрик наморщил лоб, пытаясь восстановить происшедшую между мальчиками стычку.

– Пожар. Он сказал что-то о том, что ты устраиваешь пожары.

– Он не знает, что говорит. Он идиот.

– Один из твоих лучших друзей, не так ли?

– И что из того?

Наступило молчание. Что-то витало в воздухе. Что-то серьезное, но тщательно скрываемое. Патрик был одним из самых простодушных людей, но даже он смог связать все воедино.

– Ты когда-то устроил пожар? Скажи мне, Билл.

– Конечно. Время от времени дети по глупости устраивают пожары.

– Я о другом.

То, что он имел в виду, было невероятным, слишком страшным предположением!

– Так о чем ты? – Билл нагло смотрел на него.

– «Самый большой пожар» так, кажется, он сказал? Как, например… в Элевтере?

– Дерьмо!

– Я спрашиваю тебя, Билл, ты имеешь к этому какое-нибудь отношение?

– Нет, не имею!

– Это правда, Билл? – ладони Патрика вспотели. – Потому что если ты каким-то образом связан с тем поджогом, мне не только придется передать тебя в руки закона, но и отказаться от тебя. И это разобьет мне сердце.

– Я же сказал – нет. Что еще тебе надо?

Я хочу тебе верить, подумал Патрик. Бог свидетель, ты говоришь правду. Эти жесткие ясные глаза… я никогда не мог выдержать их взгляда, заглянуть в душу. Как я могу знать, кто ты?

Достав носовой платок, он вытер руки, проглотив болезненный комок в горле, принял внутреннее решение смотреть в будущее с надеждой и переменил тему разговора.

– Сегодня утром мы провели плодотворное собрание. Могу рассказать, если хочешь, – Патрик пытался наладить контакт с мальчиком, отогнать пугающие мысли. – Николас скоро поедет в Лондон на конференцию по конституции. Когда он вернется и привезет подписанную конституцию и она вступит в силу, настанет независимость. Независимость, – он с наслаждением произнес это слово, бодрящее, энергичное, гордое. Он улыбнулся, желая вызвать ответную улыбку у Билла, но этого не произошло.

– И что потом? – только и спросил Билл.

– Ну, естественно, выборы. И обязательно придет Новый День, если только разрозненные партии наших противников не объединятся в коалицию. Нет, мы должны победить, – и бодро добавил, – а потом начнется работа.

– И какую роль ты будешь играть? – поинтересовался Билл.

– Сегодня утром Николас сказал мне, что я стану министром образования, это мне подходит. Почти никакой политики, по крайней мере, не должно быть! Слава Богу, мне не придется произносить много речей. Хотя, конечно, меня попросят выступить раз-другой в ходе избирательной кампании… Что ж, если понадобится, я справлюсь, – он чувствовал прилив энтузиазма.

Билл молчал. Я словно заставляю его вырывать зубы, а не разговаривать, подумал Патрик, но терпеливо ждал, давно привыкнув к его нежеланию общаться с ним. Когда в молчании прошла одна или две минуты, Патрик все же спросил:

– Так ничего и не скажешь?

– Отчего же. Плевал я на ваши выборы. Патрик был поражен:

– Плевал на них?

– Они ничего не решают, ваши глупые выборы. Все тот же колониальный фарс, только с другими актерами. У нас по-прежнему будут хозяева. Деньги, как и раньше, будут у белых, а подобные тебе люди будут служить им ширмой. Почитай Фэнона. Там все написано.

– Я читал Фэнона. Он смешал в одну кучу правду и ложь. По моему мнению, он чересчур зол и агрессивен. – Патрик помолчал. – Честно говоря, мне кажется, что ты еще молод и неопытен, чтобы составить верное представление о Фэноне.

Билл посмотрел на него. Как правило, он смотрел в сторону, избегая прямого взгляда, но иногда резко, как от удара, поднимал голову, и тогда его глаза пристально смотрели на вас, уподобляясь кошачьим, холодным и властным. Вам становилось неуютно и вы старались отвести взгляд, стыдясь, что позволили мальчишке запугать себя.

– Я всего лишь хотел сказать, – осторожно сказал Патрик, – что у тебя еще не было возможности и времени узнать и оценить Фэнона. Такие, как он… фанатики, Билл. Они могут – и приводят – к гибели целые народы.

– К гибели? А разве мы уже не погибли?

– К еще большей. Мы можем придти к тирании и кровопролитию, к рабству, гораздо более страшным, чем ты можешь себе представить. У нас многое не так, но нет ничего непоправимого. Подумай об этом, Билл. Посмотри на себя – хороший дом, образование…

Билл прервал его. Он выпрямился и стоял напрягшись, сжимая и разжимая кулаки.

– А сколько таких, как я, не имеют «прекрасного дома»? Ты думаешь, я счастлив, что живу здесь, а я тебе говорю, что нет, мне стыдно!

В душе Патрика поднялась волна жалости. Вместо высокого, худощавого, необузданного подростка он увидел перед собой того привязанного к дереву мальчика, напуганного и избитого. Он тихо сказал:

– Стоит ли тебе так серьезно задумываться о подобных вещах, Билл? У тебя впереди столько лет, ты увидишь, как меняется к лучшему мир, и ты сможешь помочь этому, если захочешь. А сейчас нужно радоваться жизни…

– Прекрасные слова. Конечно! Подходящие для белых! Была бы кожа чуть посветлее и все было бы в порядке! А что ждет таких, как я? Радуйся жизни!

– Что за глупости…

– Вот почему ты крутился около Фрэнсиса Лютера, пока он не избавился от тебя, потому что ты не выполнил его желание.

– Ты несправедлив, Билл. Никогда не надо говорить за других. И вот что я тебе скажу, я не сужу людей по цвету их кожи. Сегодня утром я разговаривал с Кэт Тэрбокс…

– Какая дура! Не может иметь детей…

– Это жестоко – так говорить.

– … и хочет, чтобы никто не имел. «Перенаселение», заявляет она. Да, конечно, перенаселение таких, как мы! Геноцид и ничего больше!

Патрик внезапно почувствовал себя опустошенным. Диспут на разумных началах всегда привлекал его, доставлял удовольствие, но подобный слепой напор не имеет ни цели, ни конца. Он поднялся.

– С меня довольно, Билл. Я пойду домой.

Он прошел через холл. Дверь в спальню Билла была открыта. Кроме обычной свалки из кроссовок, книг и всякой всячины, он увидел над кроватью увеличенную фотографию Че Гевары. Что-то новое.

Патрик прошел в свою комнату. Дезире прихорашивалась перед зеркалом. Платье лимонного цвета обтягивало ее, как перчатка. Она умела двигаться, как манекенщица, легко и грациозно.

– Ну как, Патрик?

– Мило, – ответил он, но ему было все равно.

– Его мне дала Дорис. Оно новое, просто ей не подошло. За такой одеждой ездят в Нью-Йорк. Если, – задумчиво добавила она, – ты можешь себе позволить.

– Чудесное платье, – заверил он, начиная терять терпение.

В передней комнате Клэренс читал газету. Когда Патрик вошел, он отложил ее.

– Спорил с Биллом? Я прошел за дом и не мог не услышать.

– Подавай ему революцию и классовую борьбу. Меня это ужасно беспокоит. Куда его занесет?

– Я – старик, ты, Патрик, молод, а он еще мальчик. Он просто говорит другими словами. Все дело в словах.

– Надеюсь, что ты прав.

– Он что-то говорил о Фрэнсисе Лютере?

– Да.

Клэренс помолчал, потом тихо сказал:

– Я знаю, что ты чувствуешь. Жизнь тебя не закалила, и, может быть, этого никогда не произойдет. Вспомни, когда еще я предостерегал тебя от тесного общения с Лютером. После я познакомился с ним поближе и изменил свое мнение, но потом я понял, что мое первое впечатление было верным. Это в крови. Зов крови… и денег… что то же самое. В час испытаний, находясь на перепутье, человек защищает свои интересы и свою собственность. В этом Билл, может быть, и прав.

В комнату вошла Дезире, так и не снявшая новое платье.

– Вы разговариваете о Билле? Он опять что-то натворил?

Патрику не хотелось, чтобы она приняла участие в их дискуссии. Она всегда проявляла слишком большую готовность наброситься на Билла.

– Ничего особенного, – сказал он. – Просто не в настроении.

Но ему не удалось провести ее.

– Я бы выпорола этого мальчишку! Бедный Патрик, ты так хотел сына. Две прекрасные дочери, но их оказалось недостаточно, да?

– Прекрати, Дезире, – вмешался Клэренс. – Опять ты за свое: «я тебе говорила».

– Да нет, пап, Патрик знает, что я так не думаю. Но с Биллом с самого начала было так трудно.

– Он бывает миролюбиво настроен, – защитил его Патрик.

– Да. Как шершень, отдыхающий между полетами.

– У него было трудное детство. Я думал, что любовь сможет изменить его.

– Может, он и изменится, – бодро вставил Клэренс. – Молодежи свойствен идеализм, заводящий ее порой слишком далеко, но следует помнить, что без него мир стоял бы на месте. Когда стираются острые углы, глазам предстает строительный камень, из которого сооружается прочное здание, называемое цивилизацией, – говоря так, руками он как будто создавал нечто, скреплял невидимые блоки; ему явно понравилось собственное сравнение.

– Пойди полежи в гамаке, а я пока приготовлю поесть. Ты так мало отдыхаешь, – пожурила она его.

– Пожалуй, я так и сделаю.

Он лежал в гамаке, не открывая книгу, над ним шумела листва, отбрасывая двигающуюся тень. Строительство цивилизации, сказал старик. Что ж, возможно. Или разрушение? Разрушение, рядящееся в одежды справедливости? Обычное дело в современном мире. Он лежал хмурый и встревоженный и хотел хоть ненадолго заснуть.

На лужайке перед домом все еще оживленно болтали девочки. Он даже не умеет танцевать! – услышал он и улыбнулся. Маленькая женщина! Внезапно он вспомнил Фрэнсиса, которого видел в городе неделю или две назад. Он был со своей маленькой дочерью, нежным созданием в необыкновенном розовом платье.

Фрэнсис, как и он, хотел сына, здорового мальчика. А вместо этого у него больная дочь. Как несправедлива жизнь, как сурова и безразлична!

Он разозлился на себя, что все еще думает о Фрэнсисе. Его не должно это трогать! Человек защищает свои интересы и свою собственность, – несколько минут назад сказал Клэренс. Может, и в самом деле, ответ кроется в человеческой природе?

Молодой человек, которому прострелили ноги в джунглях, детеныш животного, все еще живой, с которого сдирают шкуру, чтобы сшить шубу для утонченной леди, мать, изнасилованная в большом каменном городе, – только природа? Каждый сам за себя, а дьявол за остальных? Голова у него раскалывалась.

Он проснулся от прикосновения прохладной руки к его лбу.

– Тебе необходимо было поспать, – произнесла Дезире. – Пойдем в дом. Я сделала холодный огуречный суп.

Она сняла платье Дорис и надела блузку и юбку. Длинные волосы заколола повыше, как всегда делала в жару. И пахло от нее цветами. Он почувствовал прилив желания, это в середине дня! Если бы у него было хоть немного здравого смысла, он последовал бы совету, который дал Биллу. Он бы наслаждался молодостью, или тем, что от нее осталось, и наблюдал бы, как мир, включая Фрэнсиса Лютера, становится лучше. И выбравшись из гамака, он пошел за Дезире в дом.