Такое широкое освещение событий привлекало в здание суда все больше народу. Кого-то влекло любопытство, другие хотели развлечься, а некоторые являлись в суд, как на пикник, с корзинками и зонтиками от солнца.

Атуотер представила еще нескольких свидетелей, а потом показания давал Ник. Глава юридической фирмы, в которой работал Ник, сообщил, что он стал работать хуже в течение этого, предшествовавшего его попытке самоубийства, года. Экономист проанализировал доходы Ника и описал его настоящие и будущие финансовые затруднения. Они даже нашли психолога-специалиста по «синдрому сексуальных отношений психотерапевта и пациента», синдром этот характеризовался довольно расплывчатыми симптомами (депрессия, беспокойство, недоверчивость), которые могли быть отнесены почти к любой психиатрической категории. Психолог заявила, что прогноз для Ника был плохим, и что он, вероятно, не сможет работать еще долгие годы.

Никто из них по-настоящему не знал Ника. Его коллеги воспринимали его как профессионала, умного, сексуального человека, который отлично себя чувствовал, пока не повстречал меня. Психотерапевты воспринимали его как больного, он был невинной жертвой, потерпевшей стороной. Но никто не видел, что он использовал свой ум, чтобы ранить, свою боль, чтобы разрушить. Я была единственной в этом зале, кто действительно о нем заботился, я одна видела трещины в его характере и пыталась их склеить.

И все же, когда психолог подробно аргументировала свои доводы, даже я, которая знала все гораздо лучше, поверила ей. В тот вечер я рано вернулась домой и чувствовала себя настолько несчастной, что даже не смогла поболтать с матерью.

Показания Ника были отложены до последнего из отведенных дней для свидетелей обвинения. От его выступления ждали самых потрясающих деталей, поэтому зал еще больше, чем обычно, был забит репортерами, поклонницами Ника и зрителями, судья Грабб даже попросил некоторых из них покинуть зал. Мужчина в наряде из шотландки и его престарелая жена пришли заранее. Блондинка средних лет уже сидела с блокнотом в руках и была готова делать записи, она смотрела то на Ника, то на меня. Я была так взвинчена, что мне хотелось стукнуть кулаком по оконному стеклу, чтобы просто ощутить, как оно рассыпается на куски.

На Нике был его темно-синий костюм и рубашка цвета морской волны, и от этого глаза его выглядели как два морских камушка. Во время рассказа красивое лицо Ника было очень печально, его гладкую кожу избороздили морщины, щеки пошли пятнами, рот дрожал. Присяжные следили за его рассказом с неослабевающим вниманием.

– Она стала смыслом моей жизни, – сказал он. – Мое увлечение ею затмило все проблемы, которые я хотел снять психотерапевтическим лечением.

Атуотер мастерски руководила его выступлением, пальцем или бровью она сигнализировала ему, где замедлить темп, а где выделить ту или иную фразу.

Когда он рассказывал о наших сексуальных отношениях, описание его было таким подробным, таким правдоподобным, что даже я готова была поверить, что все это происходило на самом деле. Мне начало казаться, что один из нас сошел с ума, и, возможно, это именно я.

– Она объяснила, что у нее раздражение на коже руки, и что она применяет кортизоновую мазь, – говорил он.

Моя рука сама собой поднялась, чтобы прикрыть левый локоть, хотя на мне и был жакет. Откуда он узнал? Наверное, я в жаркие летние дни ходила в платьях без рукавов. А кортизоновая мазь? Он, вероятно, заметил ее у меня в спальне в те несколько минут, что он находился там в мое отсутствие.

– Мне было так больно, что после всего этого она избрала именно этот момент, чтобы меня оттолкнуть. Жизнь потеряла всяческий смысл для меня. Это убедило меня в том, что я всегда буду покинутым. Если меня оттолкнул даже мой собственный доктор, то какая у меня оставалась надежда, что хотя бы кто-нибудь из любимых мною людей останется со мной?

Присяжные время от времени переглядывались и что-то помечали в своих записных книжках. Рабочий-строитель покачивал головой, а глаза специалиста по выращиванию собак расширились, и в них появились слезы. Я услышала, как кто-то сзади меня сопит носом и, обернувшись, увидела, что это та самая блондинка из зрительного зала прикладывает к глазам платочек.

Чтобы доказать свое присутствие в моей спальне, Ник представил вещественное доказательство за номером восемьдесят семь, это была пара трусиков с моими инициалами.

– Мне просто пришлось взять их, хотя я и знал, что это плохо, – сказал он.

Когда я давала свои показания под присягой, я объяснила, что мне не известны случаи, чтобы он при каких-либо обстоятельствах находился у меня в спальне, но раз ему не составляло никакого труда воровать вещи из других домов, он мог запросто украсть что-либо и у меня.

Тот факт, что он был вором, не возымел никакого эффекта, поскольку Атуотер потрясла этим розовым вещественным доказательством перед лицом присяжных. Ник получил доступ в мою спальню, а это являлось нарушением дозволенных границ психотерапевтического лечения, даже если ничего более и не произошло.

Завершая свои показания, он заговорил о своей разрушенной карьере и отсутствии каких-либо надежд на нормальную личную жизнь.

– Но самое печальное заключается в том, что, несмотря на тот огромный вред, который она мне причинила, я все еще по ней тоскую… – Он прервал свое выступление и прикрыл глаза правой рукой.

Я отвернулась, чтобы никто из присяжных не видел, скольких усилий мне стоит удержать свои собственные гневные слезы. Судья объявил десятиминутный перерыв, и Андербрук грозно прошептал мне:

– Не смотрите ни на кого, кроме меня. Не плачьте.

Я сосредоточила внимание на его бороде и стала считать волоски в ней, это был своего рода аутотренинг. Очень тихо, чтобы никто кроме меня его не слышал, он прошептал:

– Это все спектакль. Он идет на все, чтобы погубить вас. Соберитесь с силами. Если присяжные увидят, что вы реагируете на его слова, они подумают, что вы его любили.

Я расслабила мышцы лица и стала внимательно смотреть на его кудрявые бурые заросли передо мной, пока все присяжные не покинули зал.

Когда я вновь обрела выдержку, Андербрук вышел со мной прогуляться по коридору, он слегка подталкивал меня рукой и требовал, чтобы нам уступали дорогу. Мы спустились на два этажа и сели на одну из длинных деревянных скамеек, стоявших в коридорах.

Дверь одного из залов отворилась, и оттуда вышли пять родительских пар, они вели за руки детей в возрасте от одного до трех лет. Лица родителей просто сияли от счастья, они целовали своих детей, смеялись и плакали. Андербрук объяснил, что они, должно быть, наконец получили окончательное постановление об усыновлении. Почему-то этого я уже не смогла вынести. Не в силах более себя сдерживать, я расплакалась, закрыв лицо большим платком, который он мне дал.

Андербрук начал перекрестный допрос с попыток выяснить у Ника подробности его жизни, которые свидетельствовали бы о том, что теперешние проблемы Ника начались задолго до моего появления.

Ник признал, что отец бил его и запирал в чулане, но заявил, что какого-то существенного вреда отец ему не причинил. Его родители любили его, и если он за что-то и сердился на них, то все отошло в прошлое со смертью родителей. Какой вздор, подумала я, но репортер, сидевшая позади меня, несколько раз громко высморкалась, и я поняла, что в этом зале большинство сочувствует Нику.

В моих записях было много замечаний о том, что ничего особенного Ник не ощущает, но толку от этого было мало. Отсутствие всяческих ощущений на первый взгляд было гораздо лучше, чем депрессия, приводящая к самоубийству. Но, не прочитав присяжным годичного курса лекций по психологии, было бы трудно их убедить, что за бесчувственностью Ника годами таилась депрессия.

Во время перерыва на обед публика жадно и ненасытно разглядывала меня, то и дело слышались чьи-то мнения и комментарии. Именно в тот день я и швырнула микрофон репортера в туалет. Некоторые даже назвали меня шарлатанкой и проституткой.

После перерыва Андербрук перешел к следующему этапу продуманной им системы защиты, он хотел доказать, что Ник прекрасно понимал, какой риск несет с собой психотерапия, и, зная об этом, шел на него сознательно.

– Говорила ли вам доктор Ринсли после первых трех консультаций, что работа будет трудной и может вызвать некоторые проблемы? – спросил он.

– Да.

– Разве вы, как юрист, не знали, что вы сами несете ответственность за то, чтобы вам было обеспечено надлежащее наблюдение?

– Да, но у меня не было способа узнать, что такое надлежащее наблюдение.

– Вы могли получить консультацию на стороне, если сомневались в лечении, которое получали?

– Да.

– И вы никогда не пытались получить такую консультацию?

– Нет.

– Считаете ли вы, что при появлении мыслей о самоубийстве необходимо сообщать об этом своему доктору?

– Да.

– И вы все же не рассказали доктору Ринсли, что замышляете самоубийство, не так ли?

– Таких мыслей у меня не возникало, пока мы не стали с ней заниматься сексом.

Андербрук замолчал и стал рыться в бумагах. Момент был ужасный – в воздухе прямо-таки сгустилась ложь.

Андербрук начал новую серию вопросов, он хотел теперь установить истинную роль Ника во всем происшедшем.

– Доктор Ринсли когда-нибудь давала вам свой домашний адрес?

– Нет.

– Как же вы узнали, где она живет?

– Я получил все данные с помощью компьютера. Это обычная процедура для моей профессии.

Андербрук заставил Ника признаться в том, что он по крайней мере восемь раз проезжал мимо моего дома, что он воровал вещи из моей приемной, что он портил ее, что часто звонил мне посреди ночи.

Ник говорил, а присяжные делали записи, агент по торговле недвижимостью ободряюще мне улыбнулся, но во время перерыва я осталась на своем месте. Меня напугало неистовство части присутствующих.

Андербрук приложил массу усилий, чтобы Ник выложил все, относящееся к попытке самоубийства. Когда вы решились на него? Почему вы никому не позвонили? Где вы взяли таблетки? Сколько таблеток вы приняли? Через какое время вы позвонили по телефону девятьсот одиннадцать?

Ника эти вопросы все больше выводили из равновесия. Он выпил воды и сказал:

– Как можно узнать, когда принимается решение о самоубийстве? Может быть, я принял решение в ночь, когда она меня отвергла. А может быть, несколькими неделями раньше. И откуда я знаю, что заставило меня в последний момент поднять трубку телефона, чтобы спастись? – Он прикусил губу и попросил салфетку, чтобы остановить появившуюся кровь.

Ход допроса и то, что Ник очень нервничал, вселил в меня надежду, но потом Андербрук задал последний вопрос:

– Мистер Арнхольт, правда ли, что настоящей причиной вашей попытки покончить с собой послужило то, что вы так и не смогли добиться сексуального контакта с доктором Ринсли и что вы поняли всю бесперспективность своих попыток?

– О, Боже, нет, – сказал Ник и разрыдался.

И опять его сторонники в зале заплакали, демонстрируя свое сочувствие, и даже некоторые присяжные заседатели стали вытирать глаза.

Я была возмущена этой ложью, но не могла понять, какая часть демонстрируемого Ником горя была истинной, а какая напускной. А если я, проведя с ним столько часов, не могла в этом разобраться, то как же могли это сделать присяжные?

Это был последний день, предоставленный обвинению, и Андербрук предложил присяжным вынести решение о прекращении дела и отклонении иска. Он сказал, что так всегда делается после слушания свидетелей со стороны истца, если судья приходит к выводу, что показаний недостаточно, ибо в таком случае защита больше не нужна и ни к чему тратить время и деньги.

Судья Грабб отклонил предложение прекратить дело, и мои надежды рухнули. Если судья счел, что обвинения против меня достаточно весомы и хочет продолжать тратить свое время, то я легко могу проиграть дело.