День переезда был настолько беспокойным, что он показался мне не таким ужасным, как представлялся раньше. Вэл и Гордон наняли большой фургон, и мы втроем поднимали тяжелые вещи, мама складывала мелкие коробки. После того, как они уехали на новую квартиру, я осталась в последний раз одна в моем пустом доме.

Представшая перед моими глазами картина потрясла меня – мой чудесный дом, основа моей независимости – был для меня безвозвратно утерян.

Я прошлась по пустынным комнатам. Я дотрагивалась до стен, заметила пятно, которое следовало закрасить, отклеившуюся плитку. Взглянув из кухонного окна на задний двор, я вспомнила вечеринку, на которой Франк переел. В столовой я представила Ника, стоявшего у окна и придерживавшего штору. Когда я вошла в спальню, то снова ощутила боль, вспомнив первую ночь с Умберто. Я опустилась на пол и провела рукой по нарисованному цветочному орнаменту, который мне так нравился.

– Прощай, – сказала я.

Дом был моим настоящим возлюбленным – таким, которому я доверяла, о котором заботилась и на которого рассчитывала. Вернувшись в столовую, я легла лицом вниз, раскинув руки, на деревянный пол, как будто могла обнять его. Мои слезы оставляли маленькие белые пятнышки на натертой поверхности.

Наконец я нашла силы подняться и уйти. Когда я стояла на крыльце и в последний раз запирала дверь, меня заметил мистер Сливики и подошел. По совету Андербрука я ничего не сказала ему о суде.

– Вы не могли бы хоть изредка приглядывать за розами? – спросила я. – Я прошу.

– Конечно, конечно. Жаль, что вы уезжаете, – сказал он хрипло. – Вы были хорошей соседкой. И честной. Заходите, в любое время заходите.

Я пожала ему руку и направилась к машине.

– Доктор… Я обернулась.

– Ваше дело – даже если вы его не выиграете, вы уже сейчас победитель.

– Спасибо, – грустно улыбнулась я.

Квартира после моего уютного маленького домика меня просто шокировала. Я продала большую часть мебели, у меня остались только диван-кровать, стол со стульями, столик для кофе, кровать и тренажер. Мое новое жилище было настолько маленьким, что даже эти несколько вещей загромоздили его.

Вечером, после того как мама ушла спать в мою спальню, я прилегла на диван, но заснуть не могла, подавленно глядя на тени на потолке. В моей квартирке было темно, бедно и шумно. Громкая музыка, доносившаяся снизу, казалось, сотрясала пол. Сквозь щели в дверях и окнах просачивались голоса. Я как будто бы вновь попала в колледж, только теперь я не испытывала от этого радости, мне было не девятнадцать лет, а бедность больше не представляла ничего романтического.

Утром, когда мама собралась уезжать, я поблагодарила ее за помощь и сказала, что буду без нее очень скучать.

– Мне здесь и принимать-то никого не хочется, – сказала я.

– Тем, кто тебя любит, все равно, где ты живешь. – Мама крепко обняла меня.

Я совсем не ощущала, что меня кто-то любит. Этой ночью, когда я в первый раз осталась одна в свой квартире, я плакала в подушку, чтобы не услышали мои новые соседи.

В качестве терапевта я выбрала доктора Берил Даниделлоу, психоаналитика, которая заведовала клиникой в Центре изучения депрессий. Это была простая женщина немного за пятьдесят, которая не красилась, носила туфли на низком каблуке и темные костюмы, скрывающие ее полноту. Я встречалась с ней на конференции, прочла обе ее книги и слышала о ней от коллег только хорошие отзывы. Я знала, что она курит сигары, и, как болтали злые языки, грызла зубами грецкие орехи, но она была исключительно здравомыслящим психоаналитиком, а мне именно это и требовалось.

Когда я впервые пришла к ней, она провела меня через весь Центр в свой кабинет. Он был заставлен мебелью – стол, кушетка, три удобных стула – и завален книгами, рукописями, журналами, небольшими фигурками – образцами примитивного южно-американского искусства. Она сказала, что курит только тогда, когда бывает одна в кабинете, но комната пропахла мужским запахом сигар.

Говорить с ней было легко. Я говорила не останавливаясь почти сорок минут, выплескивая долго сдерживаемую муку. Наконец я добралась до сути.

– Мне необходимо понять, что же произошло. Что меня так притягивало к нему, и почему позже я задыхалась в его присутствии.

Данидэллоу сказала, что для того, чтобы найти ответы на эти вопросы, потребуется время.

– Мне кажется, что у меня все плохо, – разрыдалась я.

Она посмотрела на меня задумчиво, мои слезы ее не испугали.

– Кажется, вы оцениваете себя исключительно по своим достижениям.

– Вы абсолютно правы, – опять разрыдалась я. – Начала я с того, что из кожи вон лезла, чтобы угодить отцу, а потом не могла остановиться.

– Почему бы нам не попытаться выяснить, что лежит в основе всего этого?

Все еще продолжая плакать, я кивнула. Я была в руках превосходного клинициста, и теперь, когда я оказалась без защиты, я была готова, как когда-то в юности, задаваться вопросами о самой себе.

– Увидимся в среду в семь, – сказала она, и меня успокоил привычный ритм терапевтических сеансов, хотя теперь я была пациентом.

После этого мы встречались три раза в неделю, и, лежа на кушетке, я постепенно стала ощущать себя в безопасности. Плата была выше того, что я могла себе позволить, но я экономила на всем остальном, потому что именно это было сейчас для меня самым необходимым.

Я знала, как должен себя вести хороший пациент. Я проводила анализ своих снов, проверку на свободные ассоциации, я даже пыталась понять свои чувства по отношению к ней – зависть к ее положению, мое стремление иметь добрую и сильную мать, которой у меня никогда не было.

Какую-то часть каждого сеанса я рассказывала об Умберто, потому что я по-прежнему чувствовала себя одинокой, но не могла ни позвонить ему, ни ответить на его попытки примирения.

– Вы боялись, что если будете слишком близки с Умберто, то потеряете свое «я», – сказала она на одном из сеансов.

– Но так было не только с ним. Я уходила от всех мужчин, с которыми когда-либо была связана.

– Да. Даже со мной вы боитесь сблизиться, чтобы не потерять своего «я».

После этого сеанса я позвонила Умберто. Наш разговор плохо клеился.

– Мне жаль, что тебе приходится проходить через все это, – начал он.

– Думаю, что и для тебя этот год был не из легких. На том конце провода долго молчали, прежде чем я услышала:

– Да.

– А моей маме ты понравился.

– Она понимает тебя лучше, чем ты сама.

– Я так не думаю, – вспылила я.

Он перешел на более безопасные темы, и нам даже удалось возродить что-то, что, казалось, исчезло в последние семь месяцев.

Наконец он предложил пообедать вместе.

– Ты согласен на ленч? – спросила я. Ограниченная по времени встреча днем казалась мне наиболее подходящей.

– Конечно. Сивью в Малибу?

– Прекрасно.

Я не знала, как все пройдет, что я буду при этом чувствовать, но я слишком скучала без него, чтобы упустить этот шанс.

Ленч прошел дружески. Я сказала ему, что он похудел, а он сказал, что мне идет новая прическа. Было странно сидеть вот так чинно за столом друг против друга, как будто наши туфли никогда не валялись вместе в одном шкафу, как будто ему не был знаком каждый квадратный дюйм моего тела.

Он поинтересовался, как идет мое дело.

– Думаю, нам не следует об этом говорить, – сказала я. – Может быть, потом, когда все будет позади.

Я знала, что он все еще сомневался, спала я с Ником или нет, и мне было трудно переносить такое недоверие.

– Прости, что я в тебе сомневался. – Он положил свою руку на мою.

– Ничего… даже моя мать не уверена. От этого никуда не денешься. А я сейчас прохожу курс у психоаналитика – мне многое нужно понять.

– Мне бы хотелось узнать об этом подробнее. – Он погладил мне пальцы, а потом сказал: – Я и сам тоже кое с кем встречался.

Этого я от него никак не ожидала.

– С кем?

Он назвал имя известного психотерапевта из Беверли-хилз.

– И одной из проблем, о которых я с ним говорил, были мои знакомства с такими совершенными женщинами, как Марисомбра и ты, и все трудности, связанные с этим.

– Так ты не считаешь только меня виноватой во всем том, что произошло между нами?

– Не только тебя, – улыбнулся он.

Мы договорились не терять друг друга из виду. На стоянке машин он чмокнул меня в щеку.