Вернувшись в Лос-Анджелес, я собиралась выйти на работу в понедельник. В ночь на понедельник, ровно в час, мы были разбужены пронзительным телефонным звонком.

– Извините, доктор Ринсли, – сказала телефонистка, – вам звонят из городской клиники. Ник Арнхольт попал в автомобильную катастрофу, и им необходимо с вами поговорить.

Передо мной пронесся весь набор ужасающих образов: изуродованное лицо красавчика Ника, его переломанные ноги, возможно даже, его бездыханное тело. Когда меня соединили с дежурной медсестрой, я первым делом спросила:

– В каком он состоянии?

– У него сотрясение мозга, и он слегка заговаривается. Просит вызвать вас. Есть небольшие порезы и кровоподтеки. Вы значитесь в его записной книжке как человек, которого следует вызвать в экстренном случае.

Интересно, почему именно я? Почему не его шеф или сосед, или все эти его женщины, которыми он так гордится? В какое-то мгновение я вдруг поняла, что давно уже стала единственным членом его семьи.

Я была его врачом, и поэтому подобное положение вещей меня не устраивало. Я не могла иметь с ним близких отношений и одновременно продолжать выполнять профессиональные обязанности. Но где проходит грань между профессиональными обязанностями и человеческими чувствами?

– Буду через полчаса, – ответила я.

– Что-то случилось с Ником, да? – пробормотал Умберто.

Я села и включила свет.

– Мне нужно ехать в больницу. Вернусь через час.

– Я поеду с тобой.

– Тебе нельзя.

– Я не собираюсь отпускать тебя одну в час ночи. То, что еще час назад воспринималось как забота, теперь стало вдруг раздражать. Я резко встала и принялась искать свое белье.

– Это будет вмешательством в его личную жизнь, чтоб ты знал.

– А как насчет вмешательства в нашу личную жизнь и нарушения нашего сна? – спросил Умберто. Он встал и натянул брюки.

Умберто никогда не поймет, что такое профессиональная этика.

– Как тебе не стыдно говорить такие вещи! Мне нужно ехать к тяжело пострадавшему пациенту. Это важно.

Я со злостью распахнула шкаф, чтобы выбрать платье. Если он думал, что я брошу свою работу и буду ублажать его, то он сильно ошибался.

Он поплелся за мной.

– Давай я подвезу тебя до больницы и подожду внизу. Я даже внутрь заходить не стану. Просто высажу тебя у главного входа и буду ждать на стоянке. Ты сможешь сохранить от посягательств его личную жизнь, а я буду уверен, что с тобой ничего не приключится.

Как же, интересно, он думал, я жила до знакомства с ним? Я всегда могла сама о себе позаботиться, смогу и впредь. Он напомнил мне мою мать, которая вечно пеклась о моей безопасности и всегда кричала мне вслед: «Будь осторожна!», когда я уходила из дому.

Он положил руки мне на плечи и нежно посмотрел мне в глаза – его босые ступни касались моих.

– Марисомбра тоже имела обыкновение вскакивать по ночам и мчаться в больницу. Чем ближе к нашему разрыву, тем чаще это происходило.

– Послушай-ка, я не Марисомбра, – одновременно я подумала, что и Умберто далеко не моя мать.

– Ну ладно, – согласилась я. – Но еще неизвестно, сколько мне придется там пробыть. Ты уверен, что тебе хочется ехать со мной?

– Да.

Ник находился в отделении неотложной помощи. Он лежал на кровати с поднятой шторкой. Я подошла к нему и машинально взяла его за руку.

– Привет, док, – сказал он и попытался изобразить улыбку. – Как вам кажется, этот шрам не обезобразит мой портрет?

Правая сторона его лба была синей. На ней виднелся аккуратно наложенный шов. Рубашка его была забрызгана спекшейся кровью. Я почувствовала запах алкоголя.

– Что произошло? – спросила я и подумала, как долго мне еще предстоит держать его руку. Рука его была липкой и холодной, вероятно, он все еще пребывал в шоке.

Он отнял свою руку, подтянул одеяло к подбородку и закрыл глаза.

– Я вас ненавижу, – это все, что он смог из себя выдавить, прежде чем по его щекам потекли слезы.

Я никогда раньше не видела Ника таким. Пододвинув стул, я уселась рядом с его кроватью. Он закрыл глаза ладонью.

– Мне не хватало вас. Это было говенное Рождество. Я хотел закончить лечение. А потом передумал. Сегодня я стал думать, как бы я рад был увидеть вас на этой неделе, но я ненавижу эту мысль! Со мной все было в порядке до того, как я с вами познакомился, а теперь я в заднице! Я выпил неразбавленного джина, а затем мне страшно захотелось выбраться из дома. Я стал кататься по округе. Я заехал на серпантин в районе холмов и вмазался в дерево. Сам не знаю, как я туда попал. – Он отнял руку от своего попорченного лица и посмотрел на меня. – Как вы сюда попали?

– Вы сами велели меня позвать.

– Вот видите? Я прошу вас позвать даже тогда, когда мне хочется от вас избавиться.

– Мне очень жаль, что вы пострадали. Думаю, вам противно, что вы во мне нуждаетесь и даже скучаете по мне.

Ник оторвал голову от подушки:

– Я люблю вас. И за это я вас ненавижу.

Мне вовсе не улыбалось быть одновременно предметом его любви и ненависти.

– Понимаю, – ответила я.

Я пробыла у его постели еще минут пятнадцать, пока он не успокоился и не заснул. Подойдя к посту дежурной медсестры, я сделала несколько записей в его карте, а затем просмотрела ее. Ник попадал в больницу в результате всевозможных несчастных случаев уже четыре раза, включая недавний, когда он сломал кисть, ударив кулаком в шкаф. Что-то слишком уж часто, подумала я. В карте не был упомянут никто из его близких, кого следовало бы вызвать, и только в октябре в ней появилось мое имя. Хотя он усиленно отрицал мою важную роль в его жизнь, он начал на меня полагаться.

Я вышла из больницы в половине третьего. Умберто, должно быть, не отрывал глаз от входа, потому что едва я появилась в дверях, как он сразу же запустил двигатель.

– Ты устала? – спросил он.

Я кивнула головой, и тогда он предложил куда-нибудь поехать, не важно куда, я ответила согласием.

Умберто взял меня за руку, и мы поехали молча. Я думала о своей матери, а он Бог весть о чем.

Находясь в отделении неотложной помощи, я не могла не вспомнить о том происшествии. Мы с мамой отправились в Юджин, чтобы сделать последние покупки, так как на следующий день я должна была уехать в колледж. Нагруженные свертками, мы зашли в рыбный ресторан и заказали омаров с белым вином, чтобы отпраздновать мое поступление. Мы обе ели с трудом. Мама не переставая плакала, но все же усидела пару бокалов. Я тоже сделала несколько глотков, чтобы успокоить нервы.

За обедом мы решили, что мне необходимо купить еще кое-что – а именно чемодан, который мама присмотрела в Бендоне. Когда мы возвращались домой, уже темнело. Мы спешили попасть в магазин до девяти часов.

Огни поезда, казалось, были еще далеко. Мама нетерпеливо посмотрела на зажигающийся красный свет и сказала: – Успеем.

– Лучше не пробовать, – ответила я.

Но она уже вдавила педаль газа в самый пол. Последнее, что я помню – это оглушающий скрежет железных колес о рельсы.

Я забыла пристегнуть ремень, и поэтому меня выбросило из машины. Отделалась я тремя сломанными ребрами. А вот мать чуть не отправилась на тот свет. Ее левая нога была жутко переломана, она потеряла сознание и едва не умерла от потери крови. Я просидела в приемном покое шесть часов, пока ее оперировали. Мой отец, хотя и всхлипывал время от времени, старался убедить себя в благополучном исходе, и поэтому без конца повторял:

– Она справится. Я знаю, она справится. Она крепкий орешек.

Когда маму наконец перевели в послеоперационную палату и она пришла в себя, она крепко сжала мою руку и спросила: – Простишь ли ты меня когда-нибудь?

– О, мамочка! – заплакала я, – ты только поправляйся!

Все ее лицо было в синяках. Она плакала, когда я прощалась с ней.

– Я не хотела этого, – сказала она.

Я знала, что это было правдой, даже несмотря на ужасные страдания, которые нам выпали. Уходя, я сгорала от стыда, что оставляю ее в таком состоянии. У меня на коже впервые появилась аллергическая сыпь.

Я прибыла в колледж на две недели позже, и ей потребовался почти год, чтобы окончательно поправиться, но вернувшись летом домой, я нашла маму почти такой же, какой она была всегда. Хотя она до сих пор слегка прихрамывает на левую ногу.

Изуродованное лицо Ника стояло передо мной до тех пор, пока Умберто не остановил машину и не подошел к моей дверце, чтобы помочь мне выйти. Мы были в деловой части Лос-Анджелеса. Мимо сновали темные безликие фигуры. Другие, такие же, стояли неподвижно в дверях зданий.

Он взял меня за руку, и мы быстрым шагом вошли в огромное здание. Внезапно мы погрузились в море живых цветов, где царило удивительное смешение красок и теней. Цветы были повсюду, они стояли в гигантских высоких вазах, двигались на специальных подставках, были уложены в коробки. Я была наслышана об оптовом цветочном рынке, но никогда там не была.

Даже самая лучшая парижская лаборатория не смогла бы разработать подобного букета ароматов: запах жасмина, фризий, роз, гардений, редких тропических цветов в обрамлении ветвей эвкалипта. Воздух вокруг нас напоминал сладкий наркотик.

Сюда ночью приезжали торговцы цветами и запасались товаром для дневной торговли. Возле гостиниц стояли грузовички, груженные огромными шестифутовыми букетами, торговцы выкрикивали что-то, грузовички подъезжали задним ходом к дверям, повсюду сновали люди с букетами цветов. Здание было переполнено веселым оживлением.

Я повернулась к Умберто и уткнулась лицом в его свитер.

– Спасибо тебе за то, что ты привез меня сюда. И прости меня за сегодняшнюю ночь. Это было не лучшее окончание такого замечательного отдыха.

Он стал целовать меня в лоб, в нос, в губы. Мы стояли, обнявшись, цветочный аромат ласкал нас, а работающие в двух шагах цветочники не обращали на нас никакого внимания.

Мы прохаживались среди торговцев, как вдруг я остановилась в изумлении: – Сирень в январе! Где они ее раздобыли?!

– Раз где-то в мире сейчас стоит весна, то весна может быть и в Лос-Анджелесе, – ответил Умберто.

Он купил мне букет, и я зарылась в него носом.

– Мои любимые, – сказала я, вспоминая сиреневые кусты моей матери, омываемые весенним дождем, и одну веточку, засушенную между страниц моей школьной тетради.

Мы наслаждались этой картиной до тех пор, пока не наступил час всеобщего пробуждения, и отправились завтракать в «Пасифик дайнин кар». Это место в центре деловой части Лос-Анджелеса работало двадцать четыре часа в сутки. Именно здесь, в окружении мебели, обтянутой красной кожей, склонившись над тостами и яичницей, он взял меня за руку и сказал: – Я хочу жениться на тебе.

Я вспыхнула и сжала его руку.

– Я люблю тебя, – сказала я, – но для одной ночи уже достаточно. Давай поговорим об этом в другой раз, хорошо?

– Хорошо, – ответил Умберто, но я почувствовала, как он напрягся, и поняла, что очень скоро мы вновь вернемся к этому разговору.