На следующее утро Элиз почувствовала ужасную колющую боль в левом виске, как раз около глаза. Она не отдавала себе отчета, как прошла эта ночь. У нее было какое-то странное состояние – она не помнила, как долго не могла уснуть, сколько проспала, и не представляла, который сейчас час. Ей казалось, что она потеряла ощущение времени. Иногда, просыпаясь, она отчетливо помнила свои сны, но, где она была вчера вечером, не могла сказать. Бывали дни, когда она просыпалась с мыслью о том, что-то, что ей приснилось, произошло на самом деле. Случалось и так, что, просыпаясь, она не знала, где находится. Тогда она лежала очень тихо, охваченная ужасом, не решаясь пошевелиться или зашуметь, едва дыша, до тех пор, пока очертания окон не выплывали из тьмы и комната не становилась знакомой. В городе было не так плохо, но это место было неприятное. Здесь было гринвичское время, и эта необычность пугала ее.

Да, сейчас она знает, где она. Но вот как она сюда попала, она не помнила, и где была – тоже. Что же было, что было, что было? Ах, да. Похороны. Да, конечно, хоронили Синтию Гриффин. О Боже! Голову пронзила такая сильная боль, что на глазах выступили слезы. Слеза медленно-медленно покатилась вниз. Хотелось ее вытереть, но она знала, какую боль ей доставляет даже малейшее движение. Игла, пронзающая голову, была безжалостна. Она дышала неглубоко, осторожно, боясь менять опасную позу. Через некоторое время вплывет Чесси и поможет ей начать день.

И вдруг она все вспомнила. «Бемельманз». У Элиз вздрогнули плечи, и от этого движения голову пронзила боль. Она застонала и от боли, и от стыда, нахлынувшего на нее при этом воспоминании. О Боже!

Ее не раз узнавали и говорили комплименты эти ничтожные околокиношные репортеришки. И она всегда была любезной. Любезной, но недосягаемой, так учила ее мать. Она улыбалась, благодарила их, но никогда не давала автографов и не разрешала фотографировать. И так было до вчерашнего дня. Она вновь застонала. О Боже, о Боже! Теперь воспоминания стали яснее.

Высокий, худой, одетый в джинсы и твидовый пиджак, одежду, которую сейчас предпочитают молодые люди, точно так же, как Жерар и его друзья в начале шестидесятых годов носили исключительно черные свитера. О чем они говорили? О ее фильмах, удачных фильмах. Да, он разбирался в этом. Говорили о Трюффо, о Годаре. Ей запомнились его руки. Крупные, с длинными пальцами. Молодые, сильные руки. Когда она выпила вторую или третью рюмку «Курвуазье», он начал прощаться.

– Спасибо, – сказал он. – Я больше не буду занимать ваше время. Я всегда восхищался вами, но теперь я вас обожаю. – Это были слова из фильма «Прогулка в темноте», сказанные Пьером при прощании.

И тут она потеряла самообладание. При всех. Она громко расплакалась. О Боже! При Морисе. При его помощнике. Она была жалкой, ее поведение было постыдным.

– Пожалуйста, не оставляйте меня, я не хочу, чтобы они видели меня в таком состоянии.

Что же было потом? Они прошли через холл к скамейке в вестибюле. Потом пошли наверх. Потом… О Боже! Ей было плохо, и он ей помог. А потом?

Теперь все, что произошло в номере 705, оглушило ее, как сильный удар. К ней вернулись все образы и чувства. Его рука обнимала ее грудь, его мягкая щека прижималась к ее щеке, он наблюдал за всеми ее движениями. И это был незнакомый ей человек, намного моложе ее, почти мальчик.

Как она могла допустить такое? Наверное, это случилось из-за «Курвуазье», выпитого на пустой желудок. Она вспомнила, что молодой человек предложил отвезти ее домой, но мысль о том, что она в таком состоянии может встретить там Билла, ужаснула и унизила ее. Нет, она поедет в Гринвич. Затем мучительная поездка через вечерний город, домой, к Чесси.

Это было невыносимо. Что, если Билл… но это было немыслимо. Теперь головная боль стада адской. Ее глаз все время слезился. Если бы только выпить чего-нибудь. Эта мысль – пить в девять часов утра – привела ее в ужас. Она молила Бога, чтобы Чесси скорее пришла.

Что же ей делать? Поговорить с дядей Бобом? Но он в ней разочаруется. Разве она может сказать ему, что стала алкоголичкой? Обратиться в клинику? Она закрыла глаза при этой мысли. Двадцать восемь дней выслушивать их нытье по поводу проблем и трудностей, лгать себе самой, притворяться, что она такая же, как они, что ей скоро станет лучше, что она будет продолжать лечение и перестанет пить. Нет, из этого ничего не получится. Она не как все. Она умнее, красивее, лучше образованна. Когда она родилась, она была самым богатым младенцем в Америке. Теперь она стала пьяницей. Шлюхой.

Вновь, совершенно непроизвольно, она вспомнила чувство, возникшее от прикосновения щеки молодого человека. Слезы, на этот раз настоящие слезы, брызнули у нее из глаз. Ей было так хорошо тогда и так плохо сейчас. Ах, Боже, а не было ли у него камеры? У нее возникло страшно неприятное ощущение, когда до нее дошло, что она даже не знает его имени.

Однажды мать посоветовала ей найти себе такого мужа, который бы не соревновался с ней, а наслаждался ее славой. В свое время ей показалось, что Билл и есть такой человек. Она это сразу поняла, когда познакомилась с ним на одном вечере. Услышав его имя, она подумала, что это, должно быть, один из тех Атчинсонов, которые являются потомками самых первых поселенцев, и в их жилах, по всей вероятности, есть доля индейской крови. Старая семья, старые деньги, хотя их осталось и не так много. При первом знакомстве Билл заметил, что она смотрит на него через всю комнату. Когда он медленно направился к ней, Элиз опустила глаза и притворилась, что чрезвычайно занята разговором с женщиной маленького роста, на которой были очень крупные драгоценности.

Билл дождался, пока женщина отошла, и только тогда обратился к Элиз.

– Вы можете сделать мне одно очень большое одолжение. Вы могли бы увести меня отсюда, – сказал он с мальчишеской улыбкой.

– Да неужели? – спросила она. – И куда же я вас могу увести?

Именно его ответ все решил.

– На пруд в Центральный парк. Там у меня есть парусная шлюпка, она хранится в лодочном сарае. Меня гораздо больше привлекает перспектива плыть с вами по озеру в лунном свете, чем стоять в этой переполненной людьми комнате.

Она ничего не сказала, только засмеялась искренним смехом. Он принял этот смех за ответ, взял ее за руку и повел к выходу. Только находясь в лифте, они заговорили, сказав одновременно: «Меня зовут…», и рассмеялись этому совпадению.

– Билл Атчинсон, – представился он, – а ваше имя я знаю.

И сколько было подобных моментов. Моментов, исполненных непосредственности и детского веселья. Он был такой естественный, и это наполняло ее радостью. Она чувствовала, что живет полной жизнью, что ее увлекают самые обычные вещи: игра в теннис с друзьями, обеды в очаровательных маленьких ресторанчиках, прогулки в Виллидже, в Центральном парке, в Чайнатауне.

Он помог ей почувствовать себя обычным человеком – не наследницей или кинозвездой, а просто женщиной и женой. И все, казалось, шло отлично в течение долгого времени. Их жизнь установилась в счастливом распорядке, она впервые жила, как все нормальные люди. Они решили все денежные вопросы, и казалось, что никаких проблем больше не возникнет. Билл смирился с тем фактом, что они будут жить в домах, принадлежащих ей, и что она сама будет платить по своим счетам. Он готовился стать партнером в юридической фирме «Кромвель Рид», таким образом, он вполне был в состоянии оплачивать свои расходы и даже время от времени дарить жене изысканные подарки, которые ее всегда восхищали. Он постоянно говорил ей комплименты по поводу ее внешности, одежды, вкуса. Ему повезло с женой, он гордился ею, и эта гордость приводила ее в восторг. Казалось, она нашла для себя идеального мужа.

Элиз оказала Биллу громадную помощь в его карьере. Она предоставила ему управление своим делом, и с ее помощью ему вверили свои дела Ван Гельдеры и другие ее друзья. То, что он смог приглашать руководителей своей фирмы в ее дома и развлекать их там, нисколько не уменьшило его шансы на партнерство. Она не упрекала его, когда он возвращался домой поздно, ее восхищала его энергия, работоспособность, но в то же время ей нравилось и то, что он не одержим честолюбием. Он проводил с ней много времени, поэтому, когда он задерживался, как он говорил, на работе, она не особенно расспрашивала его.

Элиз впервые узнала, что Билл изменяет ей, когда случайно услышала, как одна из горничных в доме ее матери в Адирондаке рассказывала другой о своих отношениях с ее мужем. Она остолбенела, осознав, что они говорят о Билле, ее Билле. У него была связь с горничной. Ей стало дурно от такого унижения, она так испугалась, что даже рассказала обо всем матери. После того как мать выслушала Элиз, она усадила ее и спросила, что та собирается делать.

– Я не знаю, но оставаться с ним не могу. Он предал меня. Со служанкой, мама. Уж этого-то он мог бы не делать.

– Все правильно, моя дорогая, – подтвердила мать, – но почему же ты должна наказывать себя за то, что сделал он? В природе мужчин обманывать женщин. Так почему же ты должна отказываться от удобств своей жизни только поэтому? Насколько я себе представляю, у вас с Билли гораздо более удачный союз, чем у большинства жен и мужей. Он все еще спит с тобой, не так ли?

– Конечно, мама, поэтому-то я ничего и не подозревала.

– Ну что ж, это решает вопрос. Поезжайте в Нью-Йорк, пусть он сводит тебя в «Крайст Селлаз» на чудесный обед со стейками, а затем возвращайтесь домой, в постель. На следующий день отправляйся в ювелирный магазин «Гарри Винстонз» и купи себе такое экстравагантное украшение, которого у тебя еще не было. Да, такие вещи случаются. Радуйся, что не так все плохо. Будь благодарна. В общем-то у тебя хорошая жизнь!

Так она начала жить, мирясь с ложью. Мама такой опытный человек, думала она, пряча от себя правду так, как убирают на лето теплое одеяло. Но одеяло не хотело складываться и убираться. Билл изменял все чаще и откровеннее, это становилось все труднее не замечать. И с каждым разом женщины были все моложе.

Понемногу, день за днем, разрушалась ее упорядоченная жизнь, и постепенно от нее осталась лишь видимость. Ее окружила пустота, единственной радостью в которой был лишний стаканчик спиртного перед обедом, вино после обеда и бренди перед сном. Ах да, иногда она позволяла себе взбодриться утром, особенно если ее приглашали на ленч какие-нибудь скучные люди.

«Да, мало приятного, – думала она, – мысленно возвращаясь к настоящему. Бедная я. Бедная Синтия. И бедная Анни. А, да, и бедная Бренда. Нам всем не повезло в браке.

У Анни сложилась просто ужасная ситуация, ведь у Аарона роман с ее врачом-психиатром. Точнее, с ее бывшим психиатром, – я полагаю. – «Никогда не доверяй им», – говорила мне мама. Так я всегда и делала. А вот Анни обратилась к психиатру за помощью в вопросах брака. И та украла у нее мужа. Когда Лалли Сноу рассказала мне об этом, я ничего не стала передавать Анни. В конце концов, ведь они с Аароном уже разъехались. Но какое же это предательство. – Элиз передернуло при этой мысли. – Но Анни все же продолжает жить, не теряя достоинства.

И Бренда, толстая, покинутая, нищая, но переносит все унижения с каким-то вызовом, и это помогает ей жить».

Чесси слегка постучала в дверь, прежде чем войти. «Да, на мою долю тоже выпали унижения», – думала Элиз, а боль около глаза заставляла его слезиться, и слезы медленно катились по ее все еще прекрасному лицу.